Я не искала любовь

Глава 14

Джейн

Слушание как напалм на рану. Я уже была эмоционально сломлена, я была стеклом, которое кто-то резал алмазным остриём, и то, что происходит, разбивает полностью.

Я как обычно сбегаю, как раз в тот момент, когда Арон набрасывается на другого адвоката, мужа Лилиан.

Я сбегаю и отправляюсь жить в мотель. Любой. Не хочу, чтобы кто-то искал меня и разговаривал со мной. Я запираюсь в безымянной комнате, практически не принимая пищи, в течение времени, которое, мне кажется, бесконечным, хотя проходит всего несколько дней.

Затем я возвращаюсь домой, чтобы забрать свои вещи.

Натан пытается остановить меня. Затем он пытается понять и говорит:

— Так ты уезжаешь? Не делай этого, дитя. Не позволяй местам и событиям вытеснять тебя: оставайся и сражайся.

— Я устала от борьбы. А ещё я немного устала от самой себя. От своей эмоциональности, от постоянного ощущения, что я — камешек в центре циклона. Так не должно быть. После всего, что пережила, я должна была стать очень сильной, а вместо этого, когда падаю, мне больно, как в первый раз.

Я считаю правильным рассказать Натану обо всём, что мне пришлось пережить, чтобы он полностью меня понял. Он слушает молча. Не делает никаких замечаний, не выдаёт больше жемчужин мудрости о том, как лучше всего преодолевать боль, и наконец говорит мне нечто, явно не имеющее отношения к моей истории.

Он говорит:

— Я прочитал в бульварном журнале, что Арона Ричмонда приговорили к шести месяцам за неуважение к суду. Он избил адвоката ответчика до такой степени, что сломал ему челюсть, а твоему преследователю несколько рёбер. Я не сторонник физического насилия, ты знаешь, я за диалог и прощение, но тебе не кажется, что Арон сделал это ради тебя? Не думаешь, что он хотел по-своему защитить тебя? Ты не одна, Джейн. У тебя есть я и многие другие друзья. А теперь у тебя есть он. Ты не одна. Не убегай снова.

От потрясения, я прижимаю руку к губам. Не могу не думать о том, что Арон сидит в тюрьме из-за меня.

Я причиняю боль другим, даже не желая этого.

Я либо убиваю их, либо создаю им проблемы.

Ещё одна причина уехать.

Мне жаль это делать, как никогда в жизни, жаль терять кого-то. Я буду сильно скучать по ним всем.

Но я не могу остаться.

Я должна освободить их от своего присутствия, а себя — от потребности в них. От потребности в нём. Как людям нужно видеть, слышать, осязать, чувствовать запах, вкус. Я буду чувствовать себя человеком, потерявшим сразу все чувства.

Однако выбор нового пути — единственное решение.

***

Я переезжаю в этот мотель. И перед отъездом из города мне нужно кое-что сделать. Я звоню Моррису и говорю, что готова позировать для портрета. Но он не должен будет выставлять его. Ему придётся отдать портрет мне. И пока пишет, он не должен ничего говорить Дит.

Он соглашается без возражений. Мы встречаемся у него дома, не разговариваем, не ведём себя как друзья, мы становимся только художником, который рисует, и моделью, которая не модель, а девушка, что сидит, положив подбородок на одну руку, с грустным, застенчивым видом человека, который не понимает, почему художник кажется таким вдохновлённым тем ничтожеством, которым она себя считает.

Пару раз я рискую поддаться искушению навестить Арона. И не поддаюсь только потому, что боюсь, вдруг он сожалеет о своём поступке, учитывая, где сейчас находится, и встреча со мной не доставит ему удовольствия. Вдруг это напомнит ему, что я ошибка и случайность?

Но я хочу подарить ему картину.

Не знаю почему.

Может быть, потому, что какая-то часть меня надеется, что я ошибаюсь и Арону будет приятно напоминание обо мне.

В конечном счёте это тоже смелость, и если я хочу походить на изображённого Моррисом самоуверенного ангела с крыльями, готовыми подтолкнуть его к полёту, мне придётся начать бросаться в пустоту без страховки.

***

Я никогда не делала этого раньше.

Путешествовать, я имею в виду.

Между детством, заключённым в навязанные матерью правила, и юностью, когда сама стала заключённой в тюрьме, я всегда считала, что мир очень мал. Я не могла представить себе величия, потому что никогда его не видела.

Я училась в небольшом колледже в маленьком городке в Теннесси, жила в паре тихих малонаселённых городков на границе Огайо и Пенсильвании, но потом начала чувствовать себя угнетённо.

Поэтому я переехала в Нью-Йорк.

Многие говорят, что мегаполисы подавляют человечность маленьких, бессильных существ вроде меня. Те, кто так говорит, не знают, насколько сокрушительными могут быть города в человеческом масштабе, где каждый знает каждого, хотя на самом деле никто никого не знает.

Мне было хорошо в Нью-Йорке именно потому, что я была для него никем. То, что заставляло других чувствовать себя чужими, позволяло мне чувствовать себя свободной. У меня не было прошлого, и город не волновало моё настоящее. Для Нью-Йорка я была такой же девушкой, как и все остальные, а не Джейн Фейри, которая-убила-свою-мать.

Теперь всё кончено.

Прошлое вернулось, чтобы раздавить меня, и даже Нью-Йорк стал очень маленьким. Уехать просто необходимо.

Поэтому на ту небольшую сумму, что мне удалось скопить, я учусь путешествовать.

И тем временем размышляю с постоянной тревогой. В некоторые дни мне кажется, что в моей голове звучит эхо «да», в другие «нет» разбивает о стену все соблазны.

Я сделаю.

Нет, не поеду. Если я это сделаю, то умру.

«А почему, если ты не сделаешь этого, ты будешь жить?»

Смелость и трусость сменяют друг друга, и в некоторые ночи победу одерживают слёзы.

Останавливаясь в мотелях, иногда достойных, а чаще убогих, в одиночестве комнат, обставленных бедной потрёпанной мебелью, где за окнами, закрытых ржавыми ставнями, свет от машин течёт как река, я кутаюсь в одежду на кровати и плачу. Никто меня не видит, никто меня не слышит.

Я плачу и думаю обо всём сразу, каждый чёртов раз.

Вчера, сегодня.

Я никогда не думаю о завтрашнем дне, будто он не что-то возможное и реальное.

Арон.

А потом снова вчерашний день.

Моя мать с ножницами в животе.

Боль от ударов деревянной палкой по спине.

Дни рождения без свечей и, по сути, без дней рождения.

И снова Арон, который учит меня есть спагетти.

Его мягкие, глубокие поцелуи.

Его голубые глаза, слишком голубые, слишком интенсивные, чтобы забыть.

Его татуировка, напоминающая осьминога с шипами.

Моя мать, похожая на осьминога с шипами.

Утюг, от которого у меня шипит кожа.

Танец.

Рудольф с размозжённым черепом.

Арон обхватил ладонями моё лицо.

Его парусник без имени.

Море мыслей крадёт покой у сна.

Я часто протягиваю руку в темноте.

Мне нужен Арон.

Боже мой, я хочу прикоснуться к нему.

Я не должна была уезжать.

Я была права, что сбежала.

Окей, я поняла, я схожу с ума.

***

Дождливый весенний вечер, в котором превалирует «да».

Признаюсь, перед тем, как принять решение, я немного выпила. По пути я остановилась в баре и выпила пива.

Я останавливаюсь под проливным дождём посреди дороги и чувствую, как кружится голова.

Если бы всё выглядело по-другому, возможно, это было бы не так тяжело. Если бы я не узнавала это место, воспоминания вернулись бы с меньшей силой. Но, не смотря, что прошло более десяти лет, ничего не изменилось. Всё та же улица в районе, который надеялись назвать жилым, а на самом деле это скопление скромных, амбициозных домов, окружённых жалкими маленькими садиками. Мне кажется, даже выбоины в асфальте не изменились.

Я специально ждала дождь, чтобы никого не было рядом. Некоторое время стою на месте, пока мимо меня проходит маленькая Джейн. Она двигается сгорбленная и молчаливая, она не знает, что такое радуга, малышка вырывает сорняки, собирает бельё, моет окна и никогда не поднимает голову к небу. Клянусь, я вижу её, сменяются времена года, всегда в одном и том же фартуке. Время от времени, пока мать слишком занята помощью бедным, чтобы обратить на неё внимание и отругать за остановку, напоминая, что время бесценно и те, кто тратит его впустую, оскорбляют бога, Джейн заглядывает в конец длинной, прямой, без деревьев и красоты улицы, и гадает, как там будет, что будет за горизонтом, а потом возвращается к вырыванию сорняков голыми руками.

Мой желудок и сердце сжимаются, пока я иду вперёд. Я обхожу дом сзади, где помню разбитое окно, которое так и не починили. Тогда там вставили кусок фанеры, и кусок фанеры там и сейчас.

Я знаю, где нужно нажать, чтобы деревянная панель, пропитанная непогодой и изношенная временем, поддалась. Любой мог войти сюда тем же способом, но я сомневаюсь, что кто-то вообще этого хотел. Это маленький городок, религиозный до суеверия. Даже вор не решится проникнуть в проклятый дом. Думаю, что после того, как полиция закончила расследование, сюда больше не ступила ни одна тень.

Я просовываю руку внутрь и открываю французское окно. Мгновение я колеблюсь, но потом меня подталкивает дождь. Более сильный ливень пропитывает спину до костей, и я захожу внутрь.

Дрожь, сотрясающая меня, возможно, вызвана холодной водой, а возможно, домом и воспоминаниями, которые он скрывает. Вокруг темно, и когда нажимаю на выключатель, ничего не происходит. В противном случае я бы удивилась. У меня в сумке есть маленький фонарик, и я включаю его. Луч света освещает моё прошлое, белую деревянную кухню, лестницу, ведущую наверх. Лестницу, с которой я упала и у основания которой убила мать.

Я останавливаюсь по эту сторону порога, не делая больше даже шага. Рука дрожит, и луч света трясётся. Я позволяю себе опуститься на пол. Так и замираю — прижавшись спиной к стене, подтянув колени, направив фонарь на пыльный плинтус.

Всё вокруг грязное, тёмное, заброшенное. Всё здесь поглощено злом.

Я упираюсь лбом в колени, закрываю глаза, а дождь бьёт по дому, как удары розгами, которыми орудовала мать. Вода проникает через французское окно, образуя небольшую лужу возле входа.

Мне всё равно, промокну ли я, заболею ли, умру. Мне на всё наплевать. Я сижу так, маленькая статуя с зажмуренными глазами, плачу, как плачут те, кто делает это только втайне.

Примерно через час, так и не сумев покинуть порог, я встаю и ухожу.

***

Мама постоянно говорила, что я хилая, как котёнок. А она ненавидела кошек. И собак тоже, и вообще любых других животных. Она с каким-то диким удовлетворением убивала муравьёв и пауков, сбивала гнёзда ласточек, потому что они пачкали внутренний дворик. Она утверждала, что животные бездушны, и Бог создал их только для того, чтобы они кормили и служили нам, а со слугами нельзя предаваться тщеславным заигрываниям. Тех, кто бесполезен и даже вреден, нужно уничтожать.

Насчёт животных она была не права: в глазах Рудольфа, в глазах ягнёнка, принесённого в жертву на Пасху, и даже в движениях бабочки, которая однажды по ошибке залетела в окно моей комнаты, я видела больше души, чем во многих людях. Уж точно больше, чем в ней.

Но в отношении меня она была права. У меня было и осталось хрупкое здоровье.

Достаточно было попасть под дождь тёмной майской ночью, чтобы я заболела. Опасаюсь, заболела серьёзно.

Я тащу себя в комнату мотеля, где остановилась и, охваченная лихорадкой, бросаюсь на кровать. У меня нет сил даже на то, чтобы раздеться и надеть сухую одежду. Голова кружится.

У меня очень высокая температура, я могу судить об этом по галлюцинациям, витающим вокруг меня.

Моя мать, которая заставляет меня пить её бульон, даже если я не хочу, потому что иначе нам придётся платить за вызов врача на дом, а она не находит деньги среди бобовых стеблей.

Рудольф с разбитой головой, который тем не менее лаем предупреждает меня о том, что скоро придёт мама и мне следует перестать радоваться. Огромные муравьи в агонии от инсектицида. Я танцую с двумя пришитыми ногами и без рук. Куски радуги, измельчённые ножницами, с которых капает фиолетовая кровь. И Арон.

Мне снится, как Арон заключает меня в свои объятия. Его руки сильные и крепкие. Он раздевает меня, а потом мне снится, как меня обволакивает вода, сначала едва тёплая, а потом всё горячее и горячее. Затем Арон кладёт мне на язык белый жемчуг, а на лоб мою шёлковую корону. Потом он ложится рядом со мной, и я прошу его присмотреть за моей матерью, за гигантскими муравьями, которые мучаются, и за радугой, рассыпающейся на острые, как стекло, осколки. Он просто говорит:

— Я здесь, никто не причинит тебе вреда, — и я ему верю.

Мне так нужно кому-то верить.

Мне так нужно доверять и засыпать, зная, что, когда я проснусь, мир не рухнет на меня.

Поэтому, даже зная, что это всего лишь сон, я отдаюсь ему с силой верующих, с верой, которая, уверена, более угодна богу. Вера простых душ, которые прощают и просят прощения.

***

Я открываю глаза после целой жизни, полной цветных кошмаров.

Нет, были не только кошмары, ещё был Арон, который любил меня, и эта часть была приятной.

Я всё ещё в мотеле.

Сейчас день судя по бледному солнечному свету, проникающему сквозь жалюзи.

Я забралась под простыни, переоделась, хотя не помню, чтобы делала что-то из этого. Помню, как легла в мокрой одежде и это последний момент, который зафиксировало сознание. После этого небытие. Сейчас на мне футболка и шорты, и я не знаю, когда их надела.

Растерянно оглядываюсь вокруг и задаюсь вопросом, когда я открыла чемодан, когда достала из мини-холодильника воду и шоколад, а главное, откуда я взяла то, что выглядит как жаропонижающие таблетки, миску с холодной водой и марлю.

Я беру прозрачную баночку и подношу ближе к глазам.

Парацетамол.

У меня был с собой парацетамол?

Этого я тоже не помню.

Подношу ладони к вискам. Лихорадка прошла, но голова словно зажата в железном ящике. Я слышу звон в ушах и странное журчание, такое же, как…. как вода в душе.

Я морщусь, зажимаю уши руками, а потом поспешно отпускаю их, надеясь, что этот странный шум пройдёт. Но он не проходит. Кажется, что кто-то… кажется, что кто-то моется рядом в душе.

Конечно, я до сих пор сплю и вижу сон.

Я встаю с кровати, точнее, с кровати встаёт Джейн, которая не может проснуться. Я наблюдаю за ней и воспринимаю её со стороны, как зритель нового сна. Она слабая и вялая, пошатываясь, идёт к ванной. Ей интересно, кого она встретит и что увидит: гигантских муравьёв, мать с утюгом в руке или какой-то сюрприз? Не родит ли её больной разум очередную абсурдную галлюцинацию?

Ванная комната маленькая, в ней скудный душ, прикрытый белой занавеской. За занавеской кто-то есть.

Что мне снится?

Если отдёрну занавеску, не закричу ли я от ужаса?

Я отдёргиваю занавеску.

И я кричу.

Но не от ужаса.

В моём сне Арон.

В моей ванной.

Голый в душе.

Вода льётся на него, капает с длинных светлых волос, ласкает грудь и спину, повторяет линию ягодиц, пробегает рябью по животу и тут же исчезает.

Мой взгляд безнаказанно копирует живопись воды.

Я смотрю на его волосы, задыхаюсь, следую скульптурным линиям груди, задерживаюсь на его животе и попе, судорожно ловлю ртом воздух вокруг его живота, а затем теряю сознание.

За мгновение до того, как я упаду на пол, Арон из сна бросается ко мне, сжимает в своих влажных объятиях, а затем спрашивает тоном ласкового упрёка:

— Неужели я так уродлив, что заставляю тебя упасть в обморок, Джейн?

***

Он не был уродливым, нет.

Он был невероятно красив.

Арон был ужасно сексуален.

В реальности, я никогда не видела его голым. Но сон был подробным и реалистичным. Очень подробно и реалистично.

Мне бы хотелось видеть такие сны чаще.

Я ёрзаю в постели, со вздохом произношу его имя.

— Я здесь, Джейн.

Широко распахнув глаза, я так резко сажусь, что кружится голова.

— Осторожно, иначе снова потеряешь сознание.

И-что-происходит?

Я оборачиваюсь, и вот он, рядом со мной.

Боже мой, как реально выглядит Арон.

На нём боксеры и красивая татуированная кожа, небольшая борода, волосы влажные, длинной до плеч.

— Мне больше нравился прежний сон, — говорю я, — когда ты был голым.

— Это не займёт много времени, малышка, если хочешь, — говорит он одновременно ироничным и нежным тоном. — В любом случае ты не спишь, и я тебе это докажу.

Арон наклоняется надо мной, а я падаю спиной на кровать, ошеломлённая этой слишком реальной нереальностью. Он придвигается ближе, касается губами моих губ. Затем открывает их языком. Одна его рука скользит мне под футболку и ласкает грудь. Дрожь. Трепет. Мурашки. Его язык и рука вызывают ощущения, которые невозможно представить. Я никогда не чувствовала ничего подобного, никогда в жизни, и моё воображение не может зайти так далеко.

— Как думаешь, я настоящий? — спрашивает он, пока та же рука тянется вниз, приподнимает резинку моих шорт и осторожно пробирается между ног. Он ничего не делает, просто проводит пальцами по моей коже.

— Ммм, — бормочу я, всё ещё не веря.

— Ты нездорова, недостаточно здорова, чтобы вынести всё остальное и окончательно не потерять сознание, но мы это компенсируем. Сейчас ты должна отдыхать.

Я смотрю на него, всё больше и больше изумляясь.

— Неужели это и правда ты? Как такое возможно?

— Возможно всё стоит только захотеть. Как только увидел картину и прочитал твоё письмо, я понял, что если не буду тебя искать, то сойду с ума.

Я протягиваю руки, касаюсь его, словно мой разум продолжает плыть по морям чудес. Его тело кажется сделанным из металла, настолько он твёрд и мускулист. Я могла бы утонуть в нём, настолько я мала. Я счастлива, и я боюсь, и не дышу, и впервые в жизни я дышу глубоко.

— П-правда? — заикаюсь я. Я прижимаюсь к нему ещё крепче и клянусь, клянусь, клянусь, я никогда не была так счастлива.

— В своём письме ты написала, что хочешь найти в себе силы встретиться со своими самыми страшными кошмарами, с которых всё началось. Я предположил, что ты приедешь сюда. Здесь не так много отелей, и после нескольких попыток я тебя нашёл. Хозяину сказал, что я твой адвокат, и если он не откроет мне твой номер запасным ключом, я подам на него заявление за препятствование осуществлению прерогатив адвоката.

— И существует преступление с таким названием?

— Нет, но это произвело фурор. А мой неприглядный вид дополнил сцену. Теперь я тоже бывший заключённый.

— Мы что, оба были осуждены?

— Да, малышка.

— Ты оказался в тюрьме из-за меня, — с горечью бормочу я.

— Я оказался там из-за этих двух придурков и продажного судьи. И сделал бы это ещё тысячу раз. Ты в моей голове, Джейн, ты испортила моё ясное мышление, выпустила хищника, готового на всё, чтобы защитить тебя. Я провёл шесть дерьмовых месяцев, но не из-за самого тюремного заключения, а потому что не знал, где ты. Я боялся за тебя, за твою безопасность, за твоё душевное спокойствие. Думал, что схожу с ума, клянусь. Чем ты занималась последние месяцы? Где была?

Я рассказываю ему о своих бесцельных странствиях. Арон слушает меня. Он слушает и целует меня. Временами его язык прерывает меня и проникает в меня. Временами его руки забывают, что я недостаточно здорова, чтобы вынести всё остальное, и ласкают меня, словно желая дать мне попробовать вкус того, что будет позже.

Я висну на его губах, буквально отчаянным образом. Я висну на его губах и боюсь, что всё закончится, и это в конце концов окажется сном. Я проснусь и снова окажусь одна, в лихорадке на неприбранной кровати в мотеле, а он будет далеко, с другой женщиной и другой жизнью. Так что тем более стоит наслаждаться сном, получать удовольствие от его поцелуев и покалывания кожи, желая большего.

— Я… я в порядке, Арон, — бормочу. — Я могу… то есть… Я хочу…

— Я нашёл тебя промокшей от дождя, ты лежала на кровати и дрожала от холода. Я устроил тебе горячий душ и попросил принести сухие одеяла. Я вышел на минутку за лекарствами, но тебе было нехорошо, малышка, совсем плохо. Я испугался. Так что отдыхай и будь умницей. Будет время, обещаю тебе, быть непослушной. Ведь я не уйду.

— Почему? — импульсивно спрашиваю я. — Ты… можешь иметь кого хочешь… Почему бы тебе не уйти?

Ещё один поцелуй развеивает мой испуганный вопрос. Ещё больше ласк стирают все мои мысли. Затем, без сомнения, возвращается лихорадка. Я горю. Огонь распространяется по моему лицу, когда ответ Арона заставляет дрожать каждую клеточку в теле.

— Потому что я люблю тебя, Джейн.

***

Никто обо мне не заботился… никогда. Я не привыкла к этому и почти чувствую себя виноватой. Несколько дней мы с Ароном остаёмся запертыми в номере мотеля. Я счастлива, так счастлива, что мне страшно. В некоторые моменты говорю себе, что это не может быть правдой. Но потом я смотрю на него, прикасаюсь к нему и не сомневаюсь, — Арон здесь.

Мы вместе едим, вместе спим, и когда мы спим, в полумраке этой крошечной, далеко не элегантной комнаты, которая кажется мне залом дворца, я смотрю на него. Боже мой, что это за мужчина. Я касаюсь пальцами его губ.

Эти губы — мои.

Эти ресницы — мои.

Это тело — моё.

Ну, так сказать, моё.

Мы никогда… Я имею в виду, мы никогда не занимались любовью. Мы вместе спали, обнимались, целовались, но дальше этого, дело не шло.

— Арон, — тихонечко зову я. Надеюсь, он проснётся и надеюсь, что нет. Хочу задать ему вопрос, но от одной мысли об этом меня бросает в дрожь.

— Джейн, — бормочет он, открывая глаза. — Что происходит?

— Можно тебя спросить?

Он слегка хмурится, словно в недоумении.

— Вопрос жизни и смерти?

— Как… как ты догадался?

— Сейчас три часа ночи, ты давно в задумчивости, и тон у тебя озабоченный. Давай, выкладывай.

Я сглатываю. От проезжающей по дороге машины, сквозь жалюзи в комнату проникает волна света. Я смотрю на его силуэт, очертания мускулов, норвежского типа светлые волосы, и думаю, что Арон — действительно самый красивый мужчина в мире. Вопрос возникает спонтанно, испуганный, но необходимый.

— Как ты можешь говорить, что… что любишь меня, если… если я тебе не нравлюсь?

Арон широко раскрывает глаза и смотрит на меня так, словно я только что произнесла ересь, достойную приговора к сожжению на костре.

— Что ты выдумываешь?

— Ты… ты никогда не пытался… Я уверена, что со всеми остальными тебя и не надо спрашивать. Но я просто… я не думаю, что нравлюсь тебе в этом смысле, вот и всё.

— Никогда не слышал столько глупостей одновременно.

— Тогда почему… почему ты обращаешься со мной так, будто я… сделана из стекла?

Арон приближается и обхватывает ладонями моё лицо.

— Потому что я не хочу причинить тебе боль своей порывистостью! Думаешь, я не желаю тебя? Я мечтаю о том, чтобы каждый грёбаный день делать с тобой всё законное и незаконное. Но потом я делаю шаг назад, думаю, что на тебя уже нападали, причиняли боль и чуть не изнасиловали, и я не хочу усугублять твои кошмары. Я хочу, чтобы со мной ты чувствовала себя в безопасности.

Я высвобождаюсь и встаю с кровати.

— Хорошо, — бормочу я, но чувствую горечь.

Арон тоже встаёт с кровати и подходит ко мне. Он берёт меня за руку и притягивает к себе с такой лёгкостью, что это почти похоже на танцевальный шаг.

— Нежная и неуверенная Джейн… Не выпускай на волю голодного демона внутри меня, я могу причинить тебе боль.

— Я хочу… чтобы мне было больно с тобой. Больно и хорошо, и всё, что разрешено и запрещено. Иногда я думаю, что… будь я такой, как Лилиан, у тебя не было бы всех этих угрызений совести.

— Будь ты похожа на Лилиан, меня бы здесь не было, — говорит он раздражённо. — Я здесь потому, что ты похожа на Джейн. Чем скорее это вдолбишь себе в голову, тем скорее перестанешь чувствовать себя неуверенно, — он стучит меня по лбу костяшками пальцев, мягко, но многозначительно. — Я никогда ни к кому не испытывал таких чувств, как к тебе.

Я кусаю губы и от досады надуваю губы.

— Не говори того, о чём можешь пожалеть. Ты и о Лилиан говорил то же самое, а теперь она тебе безразлична.

Арон крепко обнимает меня, наклоняется и говорит прямо мне на ухо. Голос у него низкий, но твёрдый.

— Мне было восемнадцать, и я был настоящим придурком. Меня ослеплял театр, который устраивала Лилиан, чтобы показать себя не такой, какой она была на самом деле. Я любил не её, а то представление, которое у меня сложилось о ней. И впоследствии я чувствовал только злость на то, как она со мной обошлась. Это была уже не любовь, а уязвлённая гордость и сентиментальная незрелость. Теперь я мужчина, который знает и уверен в своих чувствах и желаниях. А ты не стерва, которая носит маски. Ты открытая книга, твои эмоции правдивы, порой жестоко правдивы. Твоё сердце сделано из золота, даже если считаешь себя жестоким монстром и убийцей. Тебе придётся смириться со своим прошлым, с тем, что ты сделала, но прежде всего с тем, что тебе пришлось сделать, и я тебе помогу, но ещё тебе придётся обратиться за помощью к хорошему психотерапевту. Об этом мы ещё поговорим. А пока знай, — ты моя прекрасная малышка Джейн, ты ужасно чувственная и я хочу тебя как безумец.

Я поднимаю лицо и хочу плакать, но от радости. Все слёзы, которые пролила в прошлом, были только от горя. Я никогда не испытывала такого странного чувства, как желание плакать от счастья.

Чувствую, как они капают на щёки. Я плачу перед Ароном. Я плачу перед кем-то. Это впервые.

Он берёт меня за руку и ведёт к кровати.

Я продолжаю плакать от радости, пока его руки освобождают меня от одежды. Я задерживаю дыхание, пока он раздевается сам. Я чуть не умираю от приятного напряжения, когда чувствую его руки на своём теле. Голова кружится в тот самый момент, когда он целует каждый из моих шрамов. На лице, на колене, на спине. Когда его пальцы проникают между моих ног, я нахожусь в серьёзной опасности умереть от сердечного приступа, настолько быстро бьётся сердце.

После тысячи поцелуев и бесконечного количества ласк Арон отстраняется, чтобы что-то взять из своего чемодана. Он достаёт новую упаковку презервативов, и я не могу удержаться, чтобы не сказать ему тоном, одновременно смущённым и ироничным:

— Похоже, ты приехал сюда с довольно чёткими идеями.

Арон стоит передо мной, обнажённый, с эрегированным членом, как чувственный бог, и раскатывает презерватив ужасно эротичным способом. Всё во мне становится жидким и томным.

— О да, Джейн. У меня были очень чёткие представления, а теперь они стали кристально ясными… — Он подходит к кровати, возвращается ко мне, оказывается на мне сверху. — Если я сделаю тебе больно, скажи мне, — шепчет он, проникая в меня, порывисто-сладко. А потом только стремительно.

Я в раю. Наши руки переплетены высоко на подушке, пока его тело скользит по моему телу. Он целует меня, проникает, целует.

Мне хочется издать звук удовольствия, но я боюсь. Мне стыдно. Я задерживаю дыхание и задыхаюсь, мои губы запечатаны от страха совершить ошибку. Быть настолько собой, без щитов.

Но я и правда открытая книга, потому что Арон замечает это, смотрит мне в глаза и говорит:

— Наслаждайся, Джейн, делай это свободно. Не держи всё в себе. Кричи, стони, плачь, будь собой. Никто тебя не осудит, никто тебя не контролирует. Оскорбляй меня, если хочешь. Ты можешь делать то, что чувствуешь, всегда и навек.

Затем я позволяю дыханию взять ритм, какой оно хочет. Я отпускаю себя. Я доверяю. Я становлюсь собой.

Его руки, сковывающие мои запястья, позволяют мне наконец-то почувствовать себя свободной.

***

На следующий день я намерена снова отправиться в тот дом. Не могу назвать своим домом это странное место, полное призраков. Но мне всё равно необходимо туда зайти, я должна кое-что сделать, что-то взять. Это будет мой последний поступок, прежде чем те стены сожрут черви.

Арон настаивает, чтобы сопровождать меня, и я не возражаю.

Пока мы едем в машине, я спрашиваю:

— Джеймсу Андерсону это сойдёт с рук? Это единственное, что меня тяготит. То, что он на свободе и может погубить других девушек. Всё остальное я переживу, но то, что он не будет наказан — нет.

— Ему это не сойдёт с рук, Джейн. Несколько дней назад произошло нечто, что частично примирило меня с Лилиан. Нет, не напрягайся. Послушай меня. Похоже, что пока её детектив следил за Эмери в поисках доказательств измены, чтобы использовать их при разводе, он обнаружил гораздо больше. Лилиан могла бы шантажировать и получить взамен всё его состояние, но она решила передать всё прокурору. Думаю, она чувствовала себя дерьмово после того, что сделала, пытаясь навредить мне через тебя. А может, мысль о том, в каком мире вырастет её сын и какие плохие примеры он будет иметь, убедила её действовать. Эмери частенько посещал проституток, но это не самое главное. Раскрывая грязные трюки Эмери, детектив уличил в них и его брата. Он обнаружил сообщения, которые Эмери удалил со своего мобильного телефона. Лилиан решила, что они принадлежат любовнице, и поручила детективу восстановить переписку. Но смски принадлежали Джеймсу, который однажды ночью обратился к Эмери за помощью, сразу после того, как изнасиловал и едва не убил девушку. Он безрассудно назвал её имя, местонахождение, рассказал о том, что натворил и просил брата приехать, чтобы разобраться во всём. Мелинда без труда нашла девушку и убедила её заявить на него. Когда об этом стало известно, другие жертвы тоже набрались смелости и последовали её примеру. Джеймс окажется в тюрьме на долгие годы, да и репутация Эмери, конечно, будет подмочена, — Арон пожимает мою руку, подносит её к губам. — По словам Дит, это был очевидный финал. Она сказала, что никто не сможет причинить вред ангелам, если все Небеса не объединятся, чтобы справедливость восторжествовала.

Неужели Небеса и правда собрались вместе, чтобы помочь мне после стольких страданий? Не верю я в такие вещи, но… если вспомнить всех друзей, которых нашла, если вспомнить Арона, если вспомнить мужество, с которым мне удавалось жить, даже когда хотела умереть, я прихожу к выводу, что, возможно, Бог простил мою вину.

Возможно, Бог — не тот ужасный инквизитор, о котором говорила моя мать.

И я не чудовище.

Теперь мне просто придётся столкнуться с ещё одним препятствием.

К сожалению, сейчас не вечер, и дождя нет, и улица далеко не пустынна. Как только мы выходим из машины, все взгляды устремляются на нас: из-за окон, из садов и с тротуаров. Они сделали бы это в любом случае, по отношению к любому незнакомцу, но через несколько мгновений воспоминания с одинаковой силой врезаются и в меня, и в них.

Они узнают меня без особых усилий. Слышу гул их голосов в своей голове. На самом деле я их не слышу, это лишь впечатление, но уверена, за занавесками своих безгрешных домов они считают меня похожей на блудницу-убийцу, которая ходит плевать на могилы своих жертв.

И тут вдалеке я замечаю пожилую даму, быстро приближающуюся к нам из одного из коттеджей в конце длинной прямой улицы, за которой я наблюдала в детстве, как наблюдают за горизонтом с пляжа. Она смотрит на меня, делает жест в мою сторону. В руках у неё что-то похожее на палку. Не уверена, но думаю, она мать одной из моих главных обвинителей, тех, кто клялся и лжесвидетельствовал, что я организованный убийца, что во мне кипит обида и моя мать была святой на земле. То, что она до сих пор жива, просто чудо, учитывая, что тогда она была уже очень стара. Чего она хочет?

Мне хочется прокричать всем, что я не рада тому, что сделала, что часть меня умерла навсегда, что я спасала свою жизнь, прервав жизнь своей матери, но я не хотела этого делать. Мне хочется крикнуть им, чтобы они простили меня, перестали ненавидеть и относиться ко мне так, будто я нарушила все заповеди.

Арон также замечает приближающуюся старуху, скрюченную и в то же время воинственную.

— Не убегай, Джейн. Не бойся, — уговаривает он, чувствуя моё желание сбежать.

— Пожалуйста, не сейчас, пойдём в дом. Умоляю тебя.

Я тащу его в сторону чёрного хода, он следует за мной. Мы входим в дом и закрываем фанерную доску, как можем.

При дневном свете то, что казалось мне мрачным местом, проявляет свою самую банальную сущность: пыльный, разваливающийся, пахнущий затхлостью старый дом.

Я смелее, чем несколько дней назад. Рука Арона продолжает сжимать мою, пока я брожу по комнатам, не дрожа. По крайней мере, не слишком сильно. Я ничего не говорю ему. Он ничего не говорит мне. В молчании мы идём по этому месту воспоминаний. Поднимаемся по узкой лестнице, пока не доходим до того места, где раньше была моя комната.

Уже тогда она казалась мне маленькой, а теперь это беличья нора, дыра в дереве, коробка из-под обуви. Я оглядываюсь вокруг: кровать, шкаф, окно без балкона, защищённое решёткой, чтобы воры не могли войти, а Джейн — выйти. На случай если ей захочется использовать дерево как трамплин для побега.

Я отпускаю руку Арона, хотя его взгляд не покидает меня. Я чувствую, как он вцепился в мою спину и волосы.

Он не понимает, зачем мы пришли, не понимает, что я делаю. Это ритуал, который принадлежит исключительно мне.

Я становлюсь на колени на полу и начинаю постукивать по длинным половицам, пока не слышу глухой отзвук.

Из-за пыли и мусора всё становится ещё сложнее, но в конце концов мне это удаётся. Я поднимаю деревянную доску и обнаруживаю свой маленький тайник тех лет.

Сокровище до сих пор здесь.

Сокровище маленькой девочки, такое же жалкое, как мои тогдашние мечты.

Камни в форме сердечек, все кривые, ни один из них не был настоящим сердцем, но в моём воображении они были идеальными.

Страницы из книг. Они взяты не из тех томов, что были у нас дома. Я никогда не знала, из каких текстов их вырвали. Моё сердце разрывалось от мысли, что есть люди, которые выбрасывают книги, и когда случайно находила страницу, что вылезала из плохо закрытого мешка, или лежащую на земле, или используемую обёрткой для чего-то другого, я завладевала ею, терпеливо разглаживала, сушила, если она была влажной, а затем прятала. Я собрала сорок две штуки. Не так уж много, но мне казалось, что я владею чем-то вроде Александрийской библиотеки Арлекина. Я прочитала их все, эти страницы, не зная, как начинались и заканчивались истории, в которые они входили, и компенсировала пробелы своим воображением.

Мои рисунки. Наивные каракули, изображающие мир, полный света, без правил, без запретов, без обязательств никогда не плакать и не улыбаться слишком часто. Животные, прежде всего. Ласточки, бабочки, насекомые. Рудольф перед смертью. Мои руки. Мои ноги в пуантах. Белая лебединая пачка.

Ещё я нахожу маленькую видеокассету, которую подарила мне Кара. Ту, на которой я танцевала. Ту самую, благодаря которой в Джульярде захотели меня прослушать и которая стала причиной всего.

Нет, рано или поздно это всё равно должно было случиться.

Рано или поздно что-то спровоцировало бы мою потребность сбежать и мамину потребность остановить меня.

Рано или поздно кто-то из нас умер бы. Скорее всего, я. Нам не суждено было выжить вместе.

Я собираю всё в рюкзак, который принесла с собой. Затем подхожу к Арону.

— Мы можем идти, — говорю ему.

Я знаю, в моих глазах застыли слёзы, я много раз кусала губы и судорожно накручивала волосы в пальцах.

— Подожди, — шепчет он. — Ты всегда связывала эти места со своим несчастьем, но теперь у тебя возникнет ассоциация с чем-то более приятным.

Он обнимает меня и целует. Он страстно целует меня в каждой комнате. В каждой комнате он говорит мне, что любит меня.

Когда мы выходим на улицу, надежда на то, что прежняя старушка сдалась и ушла, сталкивается с раздражающей реальностью. Она ждёт меня в заросшем саду. Женщина так искривлена, что похожа на тонкий ствол дерева, сломанный молнией надвое, но в её глазах есть что-то жизнеутверждающее.

Она подходит ближе, и тут я замечаю деталь, которая сметает облако. Всего одна, но это уже что-то. То, что на расстоянии показалось мне палкой, на самом деле ветка цветущего персика.

— Ты Джейн? — спрашивает она. — Та самая Джейн?

— Да, — шепчу я, всё ещё не совсем уверенная. Она могла захотеть ударить меня в любом случае и не нашла более близкого или эффективного оружия.

— Это для тебя, — продолжает старушка, чьё имя я не помню, хотя моё она помнит очень хорошо. — Это с моего персикового дерева. Когда оно даст плоды, я дам тебе и их.

Не зная, что сказать, я беру веточку, усыпанную крошечными ярко-розовыми цветочками.

Она делает это за меня.

— Мне почти сто лет, дитя, — продолжает она. — Моя дочь умерла от рака несколько лет назад. Но я до сих пор здесь. Я часто думала о тебе и всем рассказывала, но никто мне не верил. Они говорили, что я старая и слабоумная и ничего не понимаю. Но я всегда всё понимала.

— Что… что?

— Что она, твоя мать, не была хорошей. Она была злой. Однажды я видела, как она забила до смерти собаку, ударив по голове. Она не была доброй, и хотя она притворялась, что кормит бедных, и знала все стихи библии, я уверена, когда она умерла, бог захлопнул перед её лицом ворота рая, — Старушка одаривает меня кривой беззубой улыбкой. — Это твой парень? Я рада за тебя, дитя, он красивый и у него добрые глаза. Я счастлива, что ты вернулась. Я много лет ждала, чтобы сказать тебе об этом. Повезло, что ты вернулась до моей смерти. Иначе я бы не умерла спокойно.

Не добавив больше ничего и не дождавшись моего ответа, дама с неизвестным именем поворачивается ко мне спиной и уходит.

Она идёт по той же дороге, что и раньше, бодрым шагом, медленнее, возможно, устала, но, как ни странно, больше не горбится. Я смотрю ей вслед, пока она не возвращается в свой сад. Потом я смотрю в конец улицы, и горизонт уже не кажется мне крайним пределом небольшого пространства, а отправной точкой всего остального мира.

Тогда я обращаюсь к Арону.

— Может, пойдём?

— Куда хочешь, — отвечает он.