Я не искала любовь

Глава 7

Арон

Джейн могла бы просто рассказать мне факты, но она описала и свои эмоции. Вероятно, она поняла, сделав заявление — «моя мама не хотела, чтобы я стала балериной, поэтому я воткнула ножницы ей в живот» — не поможет мне понять её мотивы. Но она призналась во всём не только поэтому. Создаётся впечатление, что ей вдруг захотелось избавиться от вековых балластов.

— Что произошло дальше? — спрашиваю я, не отвечая на вопрос.

Джейн пожимает плечами. У неё такое выражение лица, которое я не могу назвать просто усталым, она на самом деле измучена, словно босиком взбиралась на покрытую льдом гору, не останавливаясь, чтобы адаптировать своё дыхание к изменению высоты.

— О том что произошло сразу после падения у меня спутанные воспоминания. Я сама позвонила в полицию и призналась, что убила свою мать. Помню их шокированные взгляды, когда полицейские прибыли с ревущими сиренами, будто поймали Лиззи Борден. Мы жили в маленьком городке в Арканзасе, мою маму все знали. Для соседей она была прекрасной женщиной, а я монстром. Затем настала очередь социальных работников. Вопросы за вопросами. Несколько дней я молчала. Абсолютно немая, казалось, я впала в кататоническое состояние. Тем временем мне сделали операцию на ноге, и я пролежала в больнице почти месяц. Когда меня выписали, я рассказала правду. Окружной прокурор, поборник справедливости любой ценой, решил преследовать меня. Он собрал показания всех людей, знавших мою мать, и выставил меня малолетней преступницей. Он утверждал, что я не выношу авторитетов, что я бунтарь, не принимаю здравые американские ценности. Он оправдывал мои раны на лице и сломанную ногу падением в результате вероятной ссоры, спровоцированной моим высокомерием. Поднялся вопрос о Джульярдской школе, о том, что мать была против моего поступления, и прокурор заявил, что я хотела отомстить за запрет. Он не отрицал, что мать ударила меня, но только для того, чтобы защитить себя во время потасовки. Правду перевернули с ног на голову. Обвинение требовало смертной казни за убийство первой степени, отягчённое родством.

Преднамеренное убийство, будто я уже какое-то время организовывала преступный план, чтобы наконец-то оказаться на свободе. К счастью, мой адвокат верил в меня. Он был новичком, но вложил в дело всю душу. Кара свидетельствовала в мою пользу о гнетущем климате, в котором я жила. К сожалению, это создало риск доказать идею преднамеренности, вместо того чтобы опровергнуть. Больше всего мне помогла… моя внешность. Моя застенчивость, испуганные глаза. Мои раны. Почему-то присяжные поверили, что я не притворяюсь. Что мои страдания были искренними. Что я была не способна убить мать, спланировав это со злым умыслом. Для них моя реакция не была запланированной. Конечно, они посчитали, что она была чрезмерной, но с непредвиденным результатом. Короче говоря, мы поссорились, а потом она умерла в ажиотаже событий: присяжные не признали самооборону, но предоставили мне смягчающие обстоятельства и постановили, что я не заслуживаю ни смертельной инъекции, ни пожизненного заключения. Меня приговорили к пребыванию в колонии для несовершеннолетних до моего совершеннолетия, без упоминания об этом преступлении в моём досье. На этом всё.

«На этом всё» после такой истории звучит для меня как лекарство из сахара для лечения рака в последней стадии. Бессмысленная ремарка, несоразмерная по умолчанию, почти гротескная.

— Вы не ответили на мой вопрос, адвокат, — настаивает Джейн. — Как это может мне навредить?

— Боюсь, во многом. Мне нужно прочитать судебные документы, чтобы вынести конкретное суждение. Я не понимаю только одного… Джейн, у меня создаётся впечатление, что вы недостаточно защищались. Вы пустили всё на самотёк, положившись на судьбу и заинтересованного, но недостаточно квалифицированного адвоката. Вы рассказали всю правду? Как интерпретировали ваши шрамы на спине?

— Я… я сказала, что получила их при падении… — Она впервые краснеет, как будто стыдится больше, чем во время рассказа о своей ужасной жизни. — Я хотела наказать себя: как ни посмотри, я убила свою мать. Я не должна была этого делать. Я чувствовала себя виноватой. Какое-то время я даже надеялась, что меня приговорят к смерти.

Я смотрю на неё, как смотрел бы на чужестранца, говорящего на непонятном языке. — Джейн, вы проходили психотерапию?

— Во время заключения — да. В тюрьме был врач. Но он мне не нравился. Он заставлял меня говорить о том, о чём я не хотела говорить. В какой-то момент он сдался и просто выписал лекарства, которые, по крайней мере, помогли мне успокоиться.

— А после этого? А теперь?

— Я не могла себе этого позволить. Терапия больше не оплачивалась государством, и мне пришлось бы платить за всё из своего кармана.

— Вы до сих пор принимаете психотропные препараты?

— Д-да. Время от времени. Их выписывает мой лечащий врач. Чтобы спать. Чтобы попытаться заснуть, по крайней мере.

— Поэтому вы не пьёте? Потому что продолжаете принимать лекарство?

— Да. И потому что не хочу терять контроль над собой. Никогда. Больше никогда.

— Теперь я задам вам ещё один вопрос, который покажется неуместным и грубым. Мне нужно знать, может ли ваша сексуальная жизнь подвергаться какой-либо цензуре. Если, например, появится парень, который будет готов засвидетельствовать, что вы…

— Шлюха?

— Женщина сексуально раскованной морали. Именно такое дерьмо имеет вес в суде о домогательстве и попытках изнасилования. Присяжные могут даже простить вам убийство матери. Но если выяснится, что вы лёгкого поведения, это будет ваш конец… — Она сглатывает, а затем отвечает, не глядя на меня, устремив взгляд на ковёр.

— У меня был только один парень, когда мне было девятнадцать. Только одни отношения. Моё сексуальное поведение практически отсутствует.

— Мы поговорим об этом позже, думаю, на сегодня достаточно ваших откровений.

— Значит, я могу написать на него заявление?

— Вы должны обличить его. Это будет непросто, бесполезно давать вам ложные надежды, и наверняка весь этот бардак всплывёт наружу. Они попытаются распять вас любым способом. Однако…

— Однако?

— Никто не будет распинать вас больше, чем вы сами себя распинаете, Джейн. Вы продолжаете себя винить. Считаете себя чудовищем, но это была самооборона.

— Присяжные с вами не согласились. Почему вы так уверены, что я… что я не хладнокровный убийца, которого изобразило обвинение?

— Потому что я здесь и разговариваю с вами. Потому что я встречал много людей, которые говорят чушь, но вы нет. Я чувствую, что вы сказали мне правду. Конечно, вам промыли мозги. Если и дальше не будете верить в себя, никто другой не поверит, — Джейн не отвечает, она бледна и очень устала. Она начинает вставать, но я останавливаю её кивком. — Я ваш адвокат, Джейн. И как ваш адвокат я должен сделать всё возможное, чтобы иск, который мы подадим, имел все разумные шансы на успех. Главное условие для этого — вы должны быть живой. А сейчас у меня такое впечатление, что вы вот-вот потеряете сознание. Так что я вас сейчас покормлю, и только потом вы пойдёте домой. Если выйдете сейчас, вам может стать плохо на улице.

Она вскакивает, взволнованная.

— Нет… нет необходимости! Я справлюсь! Мне бывало гораздо хуже, чем сейчас.

— Если хотите, чтобы я одолжил вам денег на такси, вы должны сначала поесть. Идёмте со мной на кухню.

На этот раз она смотрит на меня, как на чужака, говорящего на тарабарском языке.

— Джейн, я не хочу накачивать вас наркотиками, просто приготовлю тарелку спагетти. И я не допускаю никаких возражений. Так что идём на кухню и смиритесь с едой. Я человек решительный, но уверяю вас, как адвокат я могу быть настоящим тираном, не говоря уже настоящий засранец. Поэтому вы будете делать то, что я скажу.

Создаётся впечатление, что она готова запротестовать со всей горячностью, которую ей позволяет усталость, кажущаяся вековой, но затем Джейн сдаётся.

— Хорошо, — соглашается она. — Но не привыкайте к моей уступчивости. Мне страшно, я вымотана и устала. Но, если захочу, я могу быть большей стервой, чем вы, адвокат Ричмонд.

***

В своей жизни я никогда не готовил для женщины. Более того, я даже никогда не ужинал с женщиной у себя дома.

Когда это странное размышление всплывает в мыслях, я думаю, что Джейн — не женщина. Не в том смысле, который придаётся этому слову, когда оно сочетается со словами «ужин» и «мой дом». Обычно в этих терминах, объединённых в одном предложении, присутствует интимная и сексуальная валентность.

Несомненно, сексуальная валентность полностью отсутствует. Никто ни с кем не окажется в постели, ни сейчас, ни когда-либо. Не то чтобы Джейн не была по-своему привлекательной, это я уже обнаружил, когда посмотрел внимательнее на её губы, шею, грудь и застенчивую грацию жестов, которые, как теперь знаю, принадлежат несостоявшейся балерине.

Короче говоря, в девчонке есть что-то тайно чувственное, такое, что не проявляется сразу и сочетается очень гармонично. Не думаю, что Джейн знает, какая она. Желанная, я имею в виду. У неё нет ни малейшего представления о том, что кто-то может представить её обнажённой в постели. Джейн считает, что только такой сумасшедший наркоман, как Джеймс Андерсон, может испытывать к ней физическое искушение.

Я не испытываю искушение — возможно — но я не слеп. И вынужден признать, что в том, что я готовлю, а она наблюдает за мной, почти удивляясь, есть что-то интимное и по-своему знакомое. Я ненавижу визиты посторонних людей в мою квартиру, но присутствие Джейн меня не огорчает, не беспокоит, я не спешу её отпускать.

Знаю, было бы лучше, чтобы она ушла немедленно. Дать ей деньги на такси и выпроводить. Адвокат не должен готовить еду для клиента, особенно если этот клиент — неуклюжая девушка с явной подростковой влюблённостью. Серьёзный адвокат даже не принял бы её у себя дома, а перенёс встречу на следующий день в офис и не стал сокращать расстояние таким неэтичным образом. Но это я, до вчерашнего дня я занимался международными делами, мне впервые приходится иметь дело с таким человечным и таким ранимым клиентом. После её искренних признаний мне не хотелось отправлять её домой.

Ради всего святого, как я мог? Джейн открыла кусочек своего сердца, воспоминаний, страхов. Я не настолько бездушный, чтобы остаться равнодушным к такому доверию. И потом, она такая маленькая, такая худенькая, всегда кажется на грани срыва и заставляет меня стремиться защитить её. Только у дьявола не возникнет сострадания. А я хоть и мудак, но не дьявол.

С завтрашнего дня я буду защищать её единственным способом, который подобает адвокату, — эффективной юридической защитой.

Сегодня вечером я приготовлю ей спагетти, и мне плевать на этику.

Джейн всё время молчит, словно затаив дыхание. Я ни о чём не спрашиваю, мы и так уже достаточно поговорили. Это чертовски успокаивает. Она накручивает локон на пальцы и старательно прикрывает щёку. Мне хочется спросить её, думала ли она когда-нибудь о пластической операции, но этим могу перегнуть палку.

Накрываю на центральном островке кухни. Тарелки и столовые приборы слишком блестящие, и кажется, Джейн почти боится прикоснуться к ним. Но я не думаю, что тарелки и столовые приборы — главная проблема. Дело во мне. У меня такое впечатление, что если подойду ближе, то почувствую, как бьётся её сердце. На мгновение представляю, как одна из моих рук проскальзывает под её рубашку в поисках сердцебиения и касается её груди.

Ладно, лучше избегать подобных фантазий.

— Вы когда-нибудь думали о пластической хирургии? — спрашиваю я. Лучше некорректный, чем возбуждённый.

— Да, — бормочет она, странно не задетая моей назойливостью. — Но не думаю, что когда-нибудь прибегну к операции. Даже если бы у меня было много денег, я имею в виду.

— Признайтесь: вы думаете, что заслуживаете такой метки Каина?

— Заслуживаю.

— Нет никаких сомнений, ваша мать нанесла вам более серьёзный ущерб, чем тот, что виден. Мы должны что-то с этим сделать. Тем временем мои знаменитые спагетти карбонара готовы.

Она смотрит на меня так, словно я предложил ей огранённый алмаз.

— Спасибо, адвокат. Вы… вы хороший.

— Я не хороший, я практичный. Вы не умеете есть спагетти? — спрашиваю я. — Их не нужно резать. Вы должны делать это вот так.

Если бы мне сказали, что я проведу один из вечеров на кухне у себя дома, обучая напуганную девчонку, которая не попадёт в мою постель и к тому же является моей клиенткой, как свернуть спагетти идеальным итальянским способом, пока дождь бьёт по стеклу в абсурдно романтичной манере, я бы не поверил.

Но я вынужден в это поверить, и самое невероятное, что присутствие Джейн не раздражает меня. Возможно, она говорит мало, слушает так, словно излагаю жемчужины мудрости, но я не чувствую вторжения, как это бывает, когда кто-то входит в моё личное пространство.

В конце концов, она даже хочет помыть посуду.

— Я не заставляю гостей мыть посуду, — объясняю я, не сообщая ей, что у меня никогда не бывает гостей и эта практика появилась только сегодня. — Завтра это сделает уборщица.

— Я уборщица.

— Не здесь и не сегодня. И кстати говоря, вы должны избегать ходить на работу по ночам. Джеймс может подстроить вам ещё одну ловушку.

— Вы меня увольняете?

— У меня нет полномочий. Но я могу поговорить с отделом кадров и получить для вас отпуск.

— Нет. Мне нужно работать. Не только потому, что мне нужны деньги, но и потому, что иначе дома я схожу с ума. Физическая нагрузка помогает мне меньше думать.

— Вам придётся на время изменить свои привычки. Это для вашей безопасности, и, к сожалению, я не могу обещать, что буду принимать вас каждый вечер у себя дома.

— Я это прекрасно знаю! — решительно заявляет она. — И вообще, я сейчас уйду.

Мне хотелось бы приветливо улыбнуться ей, но я и так позволил себе слишком много исключений.

— Вы знаете, у вас волосы ещё мокрые, — Я просто комментирую.

— Д-да.

— Будет лучше, если вы хорошо их высушите перед выходом на улицу. Тем временем я попрошу швейцара вызвать вам такси и предоставить зонтик.

Она кивает и уходит, слегка прихрамывая. Джейн не идёт в ванную, а садится на край дивана. Я наблюдаю за ней некоторое время, и снова её профиль кажется мне похожим на кукольный.

Я отворачиваюсь и звоню консьержу по внутреннему номеру. Когда вешаю трубку, раздаётся звонок по мобильному телефону. Я отвечаю не глядя и вздрагиваю, узнав голос Лилиан. На мгновение, всего лишь мгновение, мне снова восемнадцать лет и куча жалких мечтаний.

— Ты мне не звонил, — бормочет она. — Прошла неделя, а ты мне не позвонил.

— Я не звонил тебе четырнадцать лет, — Отхожу вглубь квартиры, стараясь выглядеть бесстрастным и почти раздражённым, словно я занят чем-то более сочным, чем светская беседа. — Я не могу разговаривать с тобой по телефону. У меня гость.

— Это один из способов обозначить женщину.

— Речь может идти и о надувной кукле, но тебя это всё равно не касается.

— Я не виню тебя, Арон. Хочу сказать, ты злишься на меня, я понимаю. Я не очень хорошо вела себя в прошлом.

— Не переоценивай себя, Лилиан. Если предположить, что после всех этих лет я ещё держу злобу, это значит, что я мудак, — лгу я, прекрасно зная, что я и есть мудак, учитывая, что злость никуда не делась, твёрдая, как гора. — Ты и сейчас ведёшь себя не лучшим образом. Я же сказал тебе, что я занят. Одной женщины мне на сегодня достаточно. И тебе должно быть достаточно мужа.

— Эмери уехал в Калифорнию по делам. Он вернётся через несколько дней.

— А тебе нужно трахнуться. Но не со мной.

Несколько секунд она молчит. На месте Лилиан за этот вульгарный комментарий я бы послал куда подальше. Но она этого не делает. Она словно размышляет, восстанавливая дыхание, а затем говорит:

— Мы собираемся расстаться. Мы с Эмери расходимся.

Я горько смеюсь.

— Я не твой брачный консультант и не твой друг. Меня не интересуют эти откровения.

— Я просто хочу объяснить тебе кое-что, Арон. Мы можем встретиться?

— Будь осторожна, если твой толстый муж посадит тебе на хвост частного детектива и тебя поймают со мной, ты можешь не получить даже пенни алиментов. Я не сомневаюсь, Эмери заставил тебя подписать брачный контракт перед тем, как ты стала миссис Андерсон. И я не склонен к браку, если ты думаешь, что, избавившись от него, найдёшь меня готовым надеть тебе на палец ещё одно кольцо. Когда-то я был готов; но за столько лет люди меняются.

До меня доносится её вздох, то ли нетерпеливый, то ли страдальческий. Затем её голос, лишённый уверенности того времени, когда Лилиан делала расчёты, чтобы выбрать, какая партия будет наиболее подходящей для её мечтаний о славе, низкий или сдержанный голос, а может быть, более искусный в притворстве, бормочет:

— Я убеждена, что, если бы мы могли поговорить лично и спокойно, ты бы смог увидеть всё ту же девушку, как и прежде.

— Я занят, Лилиан. Спокойной ночи, — заключаю я и сбрасываю звонок, погружая в пустоту её попытку произнести памятную фразу.

Несколько мгновений стою неподвижно, нелепо взволнованный. Лилиан до сих пор умудряется не оставлять меня равнодушным. Её существование имеет вес и эхо. Мой сарказм — это месть и боль. Я достаточно исцелился, чтобы выжить, но недостаточно, чтобы жить без злобы. И только когда перестану чувствовать эту войну внутри, это больное желание причинить ей боль в сочетании с ещё более больным искушением простить, я пойму, что всё кончено, что я совершенно новый человек.

Вношу номер Лилиан в чёрный список. Не навсегда. Всего на несколько дней. Чтобы заставить ещё немного помучиться. Затем иду в гостиную к Джейн.

И широко раскрываю глаза от удивления.

Джейн заснула на диване. Девушка рухнула набок как увядший цветок. Поза выглядит почти рассчитанной и гармоничной. Щека со шрамом полностью закрыта волосами, остальные локоны разбросаны по сиденью, длинная шея обнажена и кажется перламутровой на фоне чёрного цвета дивана.

Я смотрю на неё с недоверием в течение нескольких минут. Сначала думаю, что Джейн притворяется, но чувствую, она на это неспособна. Кроме того, у неё слишком ровное дыхание, нет никаких сомнений, — она спит на самом деле. Конечно, я должен её разбудить. Я был слишком добр, и я её адвокат, а не друг. Заплачу за такси, и сегодня с чистой совестью могу умыть руки.

Но вместо этого стою и наблюдаю за ней; и говорю себе, что это правильно, а откровения, должно быть, истощили её, и ела она только из уважения ко мне, но каждый кусочек проскальзывал ей в горло, как мрамор, что пережить всё это было, конечно, нелегко.

Поэтому я беру плед и укрываю Джейн. Затем звоню консьержу и говорю, чтобы отпустили такси. Я делаю всё это шёпотом, чтобы не разбудить Джейн, называя себя идиотом, у которого нет выхода, но при этом веду себя как денди с золотым сердцем.

Наконец, я думаю, что это ночь исключительных случаев.

Я противостоял Лилиан.

Я готовил для женщины и ужинал с ней за одним столом, не ожидая ничего взамен.

Я буду спать с женщиной под одной крышей, даже не пытаясь залезть ей под одежду.

Определённо, на сегодня достаточно.

***

Я просыпаюсь на рассвете с ощущением, что в дом проникли воры. Но это не грабитель, это Джейн.

Пытаясь выйти, она возится у двери, впрочем, безуспешно. У меня установлена электронная сигнализация; без кода вы не сможете ни войти, ни выйти.

— Эй, — окликаю всё ещё сонным голосом.

Джейн вздрагивает и оборачивается. Она смотрит на меня и вздрагивает ещё сильнее. Я помню, что заснул с голым торсом. Она краснеет и резко отводит взгляд от моего татуированного тела, словно, рассматривая меня, испытывает боль в глубине глаз. Только сейчас я понимаю, что брюки от спортивного костюма, в которых спал, выглядят натянутыми из-за моего естественного возбуждения после пробуждения. На этот раз вздрагиваю я. Не хочу, чтобы Джейн подумала, что я скрываю сексуальные намерения.

Вернее, мне стоит их скрыть. Ведь если учитывать мой характер, я их вообще не прячу. Если бы это была не Джейн, если бы не это хрупкое и беззащитное создание, способное краснеть со скоростью падающей на снег розы, я мог бы даже подумать об утреннем трахе. Но это она, её бледность отмечена видимым волнением, Джейн уже пережила все виды человеческой злобы, и я не хочу пугать её даже ироничной шуткой.

Поэтому я просто говорю:

— Всё в порядке, Джейн, я ввёл код сигнализации, поэтому вы и не можете открыть.

— Мне очень жаль, — шепчет она.

— За что?

— За то, что заснула здесь. Я не должна была, но вчера, клянусь, отключилась, не понимаю почему. Внезапно я почти потеряла сознание. Я так устала. Почему вы не разбудили меня?

— Вам было хорошо там, где были. Вы отдохнули?

— Да, я…

— Даже без снотворного?

— Даже без снотворного, — соглашается она, явно удивлённая.

— Вам снились кошмары?

— Ни одного.

— Сейчас я приготовлю кофе, — говорю улыбаясь, сам того не замечая.

Я должен набрать этот чёртов код и выпустить её, избавиться от странного присутствия, которое заставляет меня чувствовать себя ответственным. Джейн похожа на одного из ветеранов, переживших кровавую войну — любую кровавую войну — рассказывающего свою историю тем, кого там не было. И те, кто не был там и не пережил ничего подобного, не могут не чувствовать себя виноватыми.

Виноватым.

Нелепым.

Вот как я себя чувствую, когда мои грёбаные проблемы наваливаются на меня, словно валуны.

Вспоминаю её медленный голос, одновременно абсурдно отстранённый и почти умирающий, пока она рассказывала мне о своём прошлом.

Я до сих пор человек, это подтверждение. Мой дед хотел добиться такого результата? Столкнуть меня с чем-то, что всколыхнуло бы спящие струны моей души? Удалить меня от проверенной деятельности, которая оставляет меня холодным как труп?

Честно говоря, мне больше нравилось, когда я всё отсылал «роботу».

Этот тип чувствительного мудака начинает меня бесить.

Надеюсь, Джейн будет настаивать, чтобы уйти, и оставит в покое мою совесть, не привыкшую интересоваться кем-то, кроме меня самого.

Желаю себе этого, а обычный Арон надеется даже очень. Но этот как бы новый индивид с угрызениями совести снова говорит ей:

— У вас выражение лица оленёнка, которого чуть не переехала машина. Пойдёмте, выпьем кофе. Если бы я хотел навредить вам, я бы уже попытался.

— Не поэтому… — Джейн не заканчивает предложение, а я не прошу её закончить фразу. Она действительно похожа на оленёнка. Пока смотрю на неё — с большими глазами, взъерошенными волосами, губами, кажущимися ещё более пухлыми, возможно, ото сна, — в моей голове роятся мысли о губах на некоторых частях моего тела.

Лучше избавиться от этого бреда. Наверное, это из-за ночных кошмаров. Они не были похожи на обычные, но всё равно раздражающие. Очевидно, присутствие посторонней в доме, даже если я её не трахал, не успокаивает моё бессознательное. Обычно мне снится момент, когда Лилиан говорит мне, что собирается бросить меня и выйти замуж за Эмери, потому что беременна его ребёнком. Она говорит мне об этом без слёз, добавив, что я был важен, но для неё я неподходящий мужчина.

Обычно в таких снах моё сердце отбрасывается к стене, кровоточащим комком, который больше не бьётся и который я вырываю из груди руками. На этот раз мне снился секс с Лилиан. Карающий, грязный секс, жёсткий, как мой гнев, но как только я понял, что ей это нравится, и это то, чего она хочет, я резко остановился, заморозил её оргазм, отказавшись от своего, и отправил её в том же разочаровании. Сразу после этого мне приснилась Джейн. Она танцевала в театре из тончайшего стекла, и я мечтал снять с неё бальное платье, проникнуть в неё языком и пальцами, но она рассыпалась в моих руках за мгновение, а её осколки разлетелись повсюду, заставив мои татуировки кровоточить.

Должно быть, весь этот нереальный секс оставил во мне неудовлетворённость, которая заставляет меня воображать вещи без здравого смысла.

Когда Джейн идёт за мной на кухню, я не жалею, что она сразу не вернулась домой.

— Идите в ванную, я пока приготовлю кофе, — настаиваю я. — Примите душ, если хотите.

Мне хотелось сказать ей, что, несмотря на твёрдый тон, мои слова — это не приказ, а пожелание для её благополучия. Я хотел бы сказать ей, что, учитывая особую деликатность ситуации, забота о её деле не может быть отделена от заботы о ней как о человеке. Это две неделимые вещи. Хочу сказать ей, что я не привык к этому и блуждаю впотьмах, и невозможно не ошибиться, но я действую из лучших побуждений. Иначе вчера вечером, когда она неожиданно ворвалась сюда, я бы сказал швейцару не пускать её. Я хотел бы предложить ей довериться мне. Я хотел бы ещё раз извиниться за неудачную шутку несколько дней назад, которая сделала меня слишком похожим на Джеймса Андерсона.

Но вместо этого я просто иду в сторону пространства, где находится моя огромная кухня из чёрного камня и стали.

Джейн выглядит нерешительной, словно не хочет делать ничего, что похоже на подчинение моему приказу. Но она идёт в ванную, ничего не ответив. Я слышу шум воды, и всё это кажется абсурдным.

Я даже не направил её в гостевую ванную. Она убийца, бездомный щенок, ребёнок без сна, сложный клиент, женщина, с которой я не буду спать. Но я не спешу отвоёвывать своё пространство.

Пока заправляю кофемашину, я думаю, — это безумие, скорее всего, отвлекающий манёвр. Отчасти мне жаль Джейн, это правда, и я не против помочь ей. Но мне кажется, — я пользуюсь её присутствием сегодня и сейчас, чтобы не концентрироваться на Лилиан. По-своему это уловка. Как во сне, когда маленькая стеклянная Джейн заменила яркую и чувственную Лилиан.

В любом случае лучше разобраться с этим как можно скорее. Этим всем. Иск и Лилиан. Я хочу выиграть в обоих направлениях.

Шаги Джейн прерывают мои мысли. До меня доносится запах собственного мыла, и, обернувшись, я вижу её не менее помятую фигуру, чем прежде, с мокрым лицом и волосами.

— Я нашла зубную щётку в упаковке, разумеется, я за неё заплачу.

Я вскидываю бровь с ироничным выражением лица человека, который, если бы его заставили принять компенсацию за зубную щётку, предпочёл бы совершить самоубийство. Я протягиваю ей эспрессо и тарелку с ореховыми блинчиками.

— У меня есть греческий йогурт и финиковый джем, но могу приготовить вам и омлет.

— Вы… вы хорошо готовите, — говорит она, немного недоверчиво, будто это всё ещё кажется ей невозможным. Словно я, с моим лицом, телом, манерами и такими деньгами, не имею права знать, как приготовить карбонару или омлет.

Что ж, она не совсем не права.

— Я умею готовить карбонару и омлет, но дальше не продвинусь.

— Мне больше ничего не нужно, спасибо. Кофе достаточно, — бормочет она, продолжая смотреть на всё, кроме меня. Она делает глоток, затем ставит чашку на стол.

— Вы боитесь, что я вас отравлю?

— Эта ситуация… странная, я чувствую себя не в своей тарелке, думаю, я достаточно вас побеспокоила и.… я просто хочу домой.

— Я веду себя так, будто мне что-то мешает?

— Не совсем, но…

— Нет никаких «но», Джейн. Вы бы знали, будь это так. Дайте мне время переодеться, и я отвезу вас.

— Что…

— Нам нужно обсудить, что делать. Во-первых, вам нужно подписать доверенность, чтобы я имел доступ к записям вашего старого судебного процесса. Затем нам нужно поговорить с окружным прокурором. Но перед этим необходимо убедиться, что вы в безопасности. Вам совершенно необходимо найти работу поблизости от дома, и я думаю, что знаю, где её искать.

Правда, знаю. Идея пришла мне в голову внезапно. Поскольку в этой неразберихе отчасти виновата и она, она обязана мне помочь. Неужели своей тирадой она заронила во мне зародыш совести? Тогда ей стоит найти решение.

***

Дит смотрит на меня так, словно я какое-то чудо.

— Значит ты решил поступить так, как я предложила? Защитить эту девушку?

— Я её не защищаю, я просто её адвокат. Ты слишком преувеличиваешь.

Мама поворачивается в сторону Джейн, которая бродит по галерее, останавливаясь перед каждым из выставленных монументальных произведений. Сейчас Дит организует персональную выставку молодого художника, который пишет картины циклопических размеров, посвящённые мрачным и упадническим сюжетам. В большинстве это тёмные углы улиц, заваленные мусором, внутренности рухнувших домов, виднеющиеся сквозь уцелевший остов несущих стен, изъеденная термитами мебель в мрачных подвалах, груды разбитой посуды, пронизанные кровавыми лучами света. Похоже, Джейн это притягивает. Она робко пожала руку Дит, а затем словно сбежала в лабиринт залов (закрытых для посетителей в этот час).

— Она интересная девушка, — замечает Дит. — Если бы не шрам, она была бы очень красивой. Похожа на маленькую итальянскую Мадонну. В ней есть что-то милое и трагическое. И она явно влюблена в тебя.

— Не вмешивайся, Дит.

— Обещай мне, что будешь осторожен.

— По-твоему, всегда есть что-то, чего я должен остерегаться. Что на этот раз?

— Не позволяй её увлечению перерасти во что-то другое. Ты сказал, что она переночевала у тебя?

— Что я должен был сделать, выгнать её? Разве не ты мне предлагала ей помочь?

— Конечно, но тогда я не знала, как она смотрит на тебя. Ты должен помочь ей, и убедится, что она не теряет из-за тебя голову. Это будет нелегко, но я верю, ты справишься. Я просто не совсем понимаю, чем я могу тебе помочь.

— Найди ей занятие в галерее. Ей нужна работа.

— Ты действительно принял это близко к сердцу.

— Да ладно, Дит, посмотри на неё, ей бы посочувствовал сын Сатаны. У неё за плечами ужасная история. Ей предстоит изнурительный суд, на котором её будут препарировать и обращаться с ней как с сумасшедшей шлюхой. И она не может продолжать работать по ночам, иначе рискует, что этот мудак снова будет её доставать. Так что, раз уж я оказался в такой ситуации, то в том числе и благодаря твоему промыванию мозгов, из-за которого почувствовал себя виноватым, сотрудничай и дай ей какую-нибудь работу. Джейн живёт в двадцати минутах отсюда, так что сможет легко добираться до дома.

Дит делает нечто бесконечно странное: она протягивает руку и ласкает меня, словно я ребёнок.

— Я горжусь тобой, мой мальчик. О, я не сомневаюсь, что некоторые из твоих доводов по-прежнему ошибочны, но у меня такое чувство, что в глубине души ты действительно хочешь ей помочь. Хорошо, я постараюсь найти для неё какое-то занятие. Однако позволь мне повторить: не позволяй ей влюбиться в тебя. Я не знаю её прошлого, но не сомневаюсь, — она уже достаточно настрадалась. Джейн не заслуживает того, чтобы ей разбили сердце.

Я бросаю на Дит раздражённый взгляд.

— Меня не волнуют фильмы, которые она режиссирует. Я хочу докопаться до сути, заставить засранца заплатить, доказать твоему милому бывшему мужу, что он не единственный принц в гильдии, и устроить Эмери с его манией величия тяжёлые времена. Любые побочные эффекты меня не волнуют.

— А какую роль в этом уравнении играет Лилиан?

— Никакой.

— Уверен?

— Лилиан не имеет к этому никакого отношения. Она имеет отношение только ко мне.

На лице Дит появляется обычное выражение «я не согласна, но изо всех сил стараюсь не начинать войну, потому что я современная мать, которая не вмешивается». Она морщит нос, поджимает губы и изображает искусственную улыбку.

— Не буду спрашивать, что ты имеешь в виду, — наконец произносит она, — потому что боюсь ответа. Как я думаю, ты уже знаешь. А теперь также знаешь, что я думаю об этой маленькой грустной девочке.

Инстинктивно я поворачиваюсь к Джейн. Она неподвижно стоит перед картиной, которую я увидеть не могу. Сжав кулаки, Джейн словно загипнотизирована. Ведомый тем же инстинктом и из любопытства я подхожу к ней ближе, и не могу ни задаться вопросом, не является ли судьба чем-то вроде злого лучника, который пускает стрелы, предназначенные поразить самое больное место.

Картина — современная и значительно более мрачная версия «Урока танцев» Дега. Танцоры на картине расположены так же, как и в оригинальной работе, хотя они одеты в костюмы для джазового танца. У них более бунтарские позы и взгляды. Одна курит, другая с гримасой жуёт жвачку, третья с хулиганским взглядом. Танцовщица на переднем плане, та, что стоит спиной и на оригинальной картине одета в длинную белую пачку и огромный зелёный бант на талии, здесь обнажена.

Голая, лысая и худющая, как человек, выживший в концлагере или борющийся со смертельной болезнью. Из острых лопаток торчат кровавые обрубки двух обрезанных крыльев, одно короче другого. У ног балерины лежит ковёр из растрёпанных перьев, окрашенных в красный цвет.

Джейн дрожит. Должен ли я что-то сказать? Сделать жест? Только я понимаю, как сильно ранит Джейн этот образ, который, кажется, пришёл прямо из ада, посланный сюда проклятой душой её матери.

Бля, я должен перестать позволять состраданию преобладать над равнодушием. Это не я. Этот тип джентльмена, который вот-вот скажет что-то ободряющее, — неправильный инопланетянин. Не могу отрицать, в Джейн есть что-то такое, что вызывает желание утешить, но ей придётся найти другого утешителя. Я хотел узнать её прошлое, потому что мне это необходимо, но я не намерен идти дальше этой неожиданной поблажки. Кроме того, если продолжу быть любезным, я серьёзно рискую вызвать побочные эффекты, о которых говорила Дит. Меньше всего хочу, чтобы у девчонки возникали обо мне странные мысли. Это очевидно, я привлекаю её. Я не слепой и не идиот, а она не так хорошо умеет маскироваться, как ей кажется, но я верю, что это скоро пройдёт.

Я не прекрасный принц.

Я почти стал им в молодости. Но чувствительность заразила меня однажды, и больше никогда.

Я не могу внезапно превратиться в ангела-хранителя только потому, что у неё такие выразительные глаза и, кажется, она носит с собой крест, куда бы ни пошла. Я не могу беспокоиться за неё и называть себя чёртовым ублюдком за то, что неосознанно подвёл её к этой картине, где она посмотрела на себя с мёртвыми крыльями.

Делаю вид, что подошёл к ней из более практических соображений, чем реальные, и не заметил сюжета картины.

— Моя мать готова нанять вас. Поговорите немного с ней, чтобы понять, как и в какой роли вас использовать. Как и договаривались, я рассказал ей самый минимум, ничего конфиденциального о ваших секретах. Джейн, на этом я прощаюсь. Как только свяжусь с помощником окружного прокурора, я дам вам знать наши дальнейшие действия. Полагаю, домой вы можете вернуться одна. Я не собираюсь возвращаться на Манхэттен, проведу выходные в Хэмптоне.

Я не даю ей возможности добавить комментарий, даже поблагодарить, полагая, что, как бы она ни была шокирована, ей удастся произнести хотя бы слово, поэтому поворачиваюсь, чтобы уйти.

— Знаете, я бы никогда не сказала, — говорит она, и её голос касается моей спины.

Я оборачиваюсь, озадаченный.

— Что? — спрашиваю, раздражаясь, потому что должен был похерить то, что она никогда бы не сказала, и притвориться, что я её не слышал.

Джейн улыбается мне, но это улыбка, запятнанная тайными слезами, которых нет, чёрт возьми: их там нет, но я, кажется, всё равно их вижу.

— Что вы парень из Хэмптона, — добавляет она.

Мне хочется спросить, что она имеет в виду, но я запираю своё любопытство в коре отстранённости. Наплевать, что она обо мне думает. Поэтому я пожимаю плечами и, прежде чем уйти, бесцветным тоном комментирую:

— Вы слишком много думаете, Джейн. Успокойтесь, отдохните и не стройте обо мне никаких догадок. Вы серьёзно рискуете ошибиться, помяните моё слово.

***

Джейн не ошиблась, хотя я не знаю, как она это поняла.

В том, что я не парень из Хэмптона. Хочу сказать, по крайней мере, не в том смысле, в каком этот модный полуостров обычно воспринимается публикой. Место для богатых тунеядцев, владельцев вилл, которые большую часть времени необитаемы, за исключением выходных с июня по сентябрь, когда обязательно найдёшь себе подобных в тех же местах. Я богат, но я не тунеядец. Я из кожи вон лезу зарабатывая. И мне не нравится бывать на восточной окраине Лонг-Айленда, когда все остальные находятся там, сгрудившись, как нелепые павлины.

В этом сезоне, особенно из-за дождливой погоды последних дней, толпа покидает сцену.

Вилла, которой я владею, — это большой дом в колониальном стиле, расположенный недалеко от Саг-Харбора. Перед домом находится частный пляж, пятьсот метров в окружении забора.

Там, вдали от сумасшедшей толпы, я занимаюсь хобби, которое расслабляет меня и заставляет забыть мир. Я восстанавливаю старое судно. Я купил двухмачтовый парусник в аварийном состоянии и развлекаюсь тем, что восстанавливаю его самостоятельно.

Отец назвал меня сумасшедшим, когда узнал об этом: он бы больше ценил меня, купи я моторную лодку, на которой ходил бы как цирковой клоун, организовывая вечеринки, где заводил бы связи, повышающие мою власть. Я избегал указывать ему на то, что, каким бы необщительным я не был, он рискует лишиться власти, если покажу миру свою истинную сущность. Отчасти это уже произошло, учитывая то, что случилось в фирме. Я не артист и не милый сукин сын. Вернее, я сукин сын, без сомнения, но далеко не милый.

Я странный персонаж, такой вот я.

Я богат, но ни пиявка. Я унаследовал преимущество, но никогда не почивал на лаврах. Мне дали трон, я сел на него, но не оброс на нём плесенью.

Я люблю покупать красивые вещи, но не люблю делиться ими с другими. Я не люблю, когда на палубе яхты снуёт кучка придурков.

Сам ремонтирую парусник, и на палубе я был, есть и буду один.

Я работаю над судном почти год, и нелегко продолжать, когда у тебя есть только выходные, чтобы выпустить пар, после восьмидесяти часов, проведённых за изучением контрактов, обсуждением пунктов, проведением телеконференций со всем миром и непрерывной учёбой, чтобы идти в ногу с постоянно меняющимися правилами и постановлениями.

Я сильно отстал, но это меня не обескураживает: в каком-то смысле удовольствие от работы по восстановлению больше, чем удовольствие, когда представляю себя под парусом.

В течение недели дом приводит в порядок местная жительница. Я встречаю её сразу, как только выхожу из машины. Она сажает цветы по бокам каждого французского окна. Если бы зависело от меня, везде был бы только песок. Она создала сад, настоящий английский газон, который противостоит (не знаю как), чрезмерной солёности. Анне Фергюсон (так зовут женщину), около пятидесяти лет, и она клянётся, что она ведьма. Настоящая ведьма, из тех, что создают целебные снадобья, толкуют значение кофейной гущи, клянутся, что могут расшифровать голос ветра и разговаривают с кошками.

Я не верю во всю эту чушь, хотя и не сомневаюсь, — Анна разговаривает и с мухами, но мне достаточно того, что она честна, делает дом пригодным для жилья и в ожидании моего приезда наполняет холодильник.

При виде меня её глаза оживляются. Не знаю почему, но я ей нравлюсь. С тех пор как стал владельцем дома, а это почти восемь лет, она тысячу раз пыталась накормить меня жемчужинами колдовской мудрости, но я всегда сдерживал её пыл. Однако она не сдаётся и часто повторяет мне, что я слишком много работаю, что я красивый молодой человек, но у меня усталый вид старика, мне следует больше бывать на свежем воздухе и что я должен хоть раз решиться взять с собой красивую девушку.

На самом деле, я никогда никого сюда не приводил. Мои интрижки на одну ночь остаются на Манхэттене. Даже мои короткие отношения никогда не выходили за пределы города. Здесь есть только я, моя лодка, атлантический океан и, в лучшем случае, Анна Фергюсон и её болтовня.

Она перечисляет все блюда, которые приготовила для меня в количестве, способном накормить целую армию, а затем заявляет:

— И всё же я была уверен, что на этот раз вы приедете не один. Я приготовила двойные порции всего. У меня был вещий сон, что…

— Анна, вы знаете, что я думаю об этом. Если вы закончили, я не против побыть один.

— Такой красивый молодой человек, как вы, не должен быть один. Не со мной, конечно, хотя я не слепая и вполне способна восхищаться вашими достоинствами. Но вы могли бы как-нибудь приехать с красивой девушкой! Я знаю, у вас их много. В прошлом я видела вас в журналах с писательницей, и с моделью, и с телеведущей, и я вижу, какой эффект вы производите на молодых дам, которые иногда проплывают мимо на яхтах по океану. Но вы слишком много работаете, вам нужно отдыхать, взять длительный отпуск и посмотреть по сторонам. Вам тридцать два года, у вас нет недостатка в деньгах, вы прекрасны, как солнце, и заслуживаете счастья.

Избегаю сообщать ей, что для того, чтобы быть счастливым, я, конечно, не жду, пока распутаются таинственные узлы судьбы, придуманные её небылицами. Я уже счастлив, по-своему.

— Анна, у меня есть счастье, и оно значительно увеличится, как только вы уйдёте, — поспешно говорю я.

— Не уверена, — бормочет она. — Но я всё равно ухожу. Сначала, однако, я должна рассказать вам свой сон. Там были вы, адвокат, и вы падали с вершины маяка в Монтауке. Как часто бывает во сне, маяк был гораздо выше, чем в реальности, примерно такой же высоты, как гора Эверест. Пока вы падали и падали, вдалеке среди тумана, показался силуэт большой птицы. Сначала она напоминала птеродактиля. Потом, по мере приближения, стала орлом, затем ястребом, а в конце — чайкой. Птица схватила вас своими лапками и сразу превратилась в голубя. Белый голубь, не больше тех, что вылетают из шляпы фокусника, но очень сильный, которому удалось поднять вас обратно, прежде чем вы рухнули на землю. Это показалось мне очень значительным, согласны?

— Я ничего не нахожу, — сухо отвечаю я. — Неужели вам нечем заняться в другом месте?

В ответ Анна расхохоталась и направилась прочь, напевая.

Я даже на миг не задумываюсь над её словами. Это просто пустая болтовня. Кроме того, я приехал сюда не для того, чтобы думать. Напротив, я могу с уверенностью сказать, что мои утомительные, но в то же время расслабляющие выходные, пока я шлифую корпус старого парусника и с терпением миниатюриста восстанавливаю его целые части, призваны избавить меня от любых мыслей.

Итак, я переодеваюсь и ныряю.

Океан вечно холодный и ветреный. Риск подхватить пневмонию велик, но мне нужен этот солёный холод. Вдалеке я замечаю серферов, гоняющих по волнам под защитой гидрокостюмов. То идёт дождь, то появляется солнце. Когда я выхожу из воды, я чувствую себя заново родившимся.

Я позволяю себе упасть на песок, пока солнце вторгается в пространство, прогоняя дождь. Солнце холодное и кусачее, но мне этого достаточно. Возможно, мне стоит жить здесь. Может быть, к чёрту Манхэттен, работу, пентхаус на Централ Парк Вест и Джейн.

Какое, бля, Джейн имеет к этому отношение? Почему в списке появилось её имя? Её дело точно не займёт у меня бесконечно много времени, и если когда-нибудь решусь послать всё подальше, я не буду считать это жертвой!

Я встаю и подхожу к месту, которое выделил под верфь. На высоких деревянных опорах корпус парусника парит, как библейский ковчег. Инстинктивно я вспоминаю Джейн и провокационные вопросы, которые она задавала своей матери в детстве и за которые получала наказание в виде ударов по рукам, запертых дверей, постных дней и молчания.

Пора бы мне перестать думать о ней. Я думал о ней по пути сюда, задаваясь вопросом, правильно ли я поступил, оставив её у Дит, в безопасности ли она, будет ли ей комфортно в галерее. Я также думал о ней, когда Анна Фергюсон рассказывала о голубях. И я думаю о ней сейчас.

Лучше посвятить себя работе и погрузить свой мозг в спячку.

Но видимо, мой мозг не заслуживает покоя. Потому что прямо сейчас, прямо здесь, голос прибивает меня к измерению, в котором я не хочу находиться.

Я слышу своё имя.

Затем оборачиваюсь.

— Я перелезла через забор на пляже, — говорит Лилиан, стоя в дверях. Затем она пристально смотрит на меня, оглядывая с головы до ног. — Арон, ты хорошо выглядишь. Ты в опасной форме.

— Опасной для кого? — спрашиваю я.

Я знал, что у Андерсонов есть дом в округе, но в другом районе. К счастью, из-за наших разных социальных привычек я никогда с ними не встречался. Лилиан Пэрриш не из тех, кто приезжает в Хэмптон в ноябре, когда единственные живые существа вокруг — коренные жители маленьких деревень.

Но вот она здесь, в джинсах и пуловере, с распущенными светлыми волосами, в низких кожаных сапогах и розовой шали.

— Для меня, — заключает она, не отрывая взгляда от моего тела.

Я вхожу в дом, не приглашая её следовать за мной, и когда выхожу, на мне тоже джемпер и джинсы. Затем я возвращаюсь к своей яхте, но Лилиан не уходит.

— Не помню, чтобы приглашал тебя остаться, — говорю я, пока вожусь с какими-то инструментами.

— Я вынуждена нарушить правила, Арон, иначе твоя строгость помешает мне поговорить с тобой. Я давно знаю, что зимой ты приезжаешь сюда на выходные, но до сих пор мне не удавалось этим воспользоваться. Конечно, я не была уверена, что ты приедешь сегодня, но я попыталась. Думаю, ты заблокировал мой номер, потому что я пыталась дозвониться до тебя, но безуспешно.

Я сжимаю рукоятку ручной шлифовальной машины, а внутри меня бушует моя обычная ярость. Меня тошнит. Не могу смириться с тем, что Лилиан пришла сюда, делает всё, что хочет, что она решила бросить меня тогда, когда ей так захотелось, и решила вернуть меня обратно сейчас, когда ей приспичило. Я ненавижу её, хотел бы затрахать до слёз, и в то же время хочется приказать ей исчезнуть, больше не засорять моё пространство и не испытывать терпение.

— О чём ты хочешь поговорить со мной, Лилиан? — спрашиваю, не оборачиваясь. — Сделай это раз и навсегда и отвали.

Я слышу, как она приближается, но продолжаю игнорировать.

— Пожалуйста, Арон, посмотри на меня, я не могу говорить с твоей спиной, какой бы красивой она ни была, — просит она, теперь уже совсем близко. — Я… я просто хочу извиниться, — Смотрю на неё, словно хочу сжечь. — Ты пугаешь, когда так на меня смотришь. Если бы не знала, что ты самый добрый человек на свете, начала бы думать, не собираешься ли ты ударить меня этой штуковиной в руке.

— Лилиан, я был самым добрым человеком в мире. Ты устарела. Но я не буду бить тебя этой штукой. Это может сделать твой подонок шурин, а не я. Общение с человеческими отбросами немного сбивает тебя с толку.

В её взгляде появляется беспокойство, но не удивление, будто она не знает о проступках Джеймса.

— В каждой семье есть… свои проблемы, — очень дипломатично ограничивается она.

Я избегаю ярости, чтобы она не поняла, что собираюсь прижать к скамье подсудимых этот кусок дерьма как можно скорее или, как вариант, разобью ему лицо.

— Чего ты на самом деле хочешь, Лилиан? — я возвращаюсь к главному вопросу.

— Я сказала тебе. Хочу извиниться за то, как себя вела. Я сделала неправильный выбор. Я была глупа и наивна. Эмери никогда не был тем мужчиной, который мне нужен. Все эти годы… Я не была счастлива и всё время думала, что было бы, если бы…

На мгновение искушение швырнуть в неё шлифовальную машинку становиться непреодолимым. Затем я позволяю снова взять верх сарказму.

— Наивная — не то слово. Ты была оппортунисткой, Лилиан. Оппортунистка, расчётливая, сука и шлюха. Ты можешь сколько угодно говорить, что расчёта не было, но я уверен, ты обрюхатилась от Эмери, пока трахала меня, потому что боялась, что я никогда не стану великим адвокатом. Эмери был более традиционным, более готовым идти по стопам своей семьи. А тебе необходимо было отказаться от своей дерьмовой жизни, не так ли? Ты никогда не видела столько денег сразу, тебе казалось нереальным вырваться из твоей жалкой мелко-буржуазной прослойки, состоящей из торговцев, которые до этого были фермерами, а до этого скотокрадами. Но настоящим наивным дураком был я, а не ты. Меня очаровала твоя внешность, твоя притворная невинность, твои слова о любви, такие же лживые, как слова Иуды. Ты заставила меня страдать, я не отрицаю этого. Ты сделала меня тем, кто я есть сейчас. И такой, кто я есть сейчас, не знает, что делать с твоими извинениями. У меня сложилось впечатление, что они так же неискренни, как и твои обещания, и ты, несмотря на свою внешность целомудренной и утончённой принцессы, не утратила склонности быть правнучкой угонщика скота, меркантильной, расчётливой, стервой и шлюхой. А теперь проваливай.

Я ожидал оскорблённой реакции, но моя жесткость была встречена крещендо рыданий. Лилиан смотрит на меня со слезами на глазах. Она рыдает. Либо она великая актриса, либо на самом деле в отчаянии.

Несколько мгновений я ошеломлённо наблюдаю за ней.

Лилиан и правда выглядит очень печальной, её слёзы кажутся искренними. Несомненно, она могла стать экспертом и в этом, могла отточить своё искусство и научиться играть разные роли — хорошей жены, филантропа, утончённой примадонны и раскаявшейся стервы.

— Прекрати, Лилиан, — говорю ей. — Я не куплюсь на твои уловки.

— Мне очень жаль, Арон, — бормочет она, всё ещё всхлипывая. — Я не специально забеременела от Эмери. Это просто случилось. У меня не было другого выбора, кроме как выйти за него замуж. Ты бы хотел, чтобы у меня в животе был ребёнок от другого мужчины?

— Нет, — отвечаю я с абсолютной уверенностью.

— Видишь? Я выбрала его в силу обстоятельств. За эти годы я не испытывала недостатка в комфорте, и я люблю своего сына. Но Эмери… Я никогда не любила его. Я не говорю, что он плохой парень, как его брат, но… он непростой мужчина. Он всегда много требовал от меня, словно купил меня. Он требовательный человек, во многих смыслах. Я часто плакала, втайне сожалея о тебе. К сожалению, Эмери всегда очень старался казаться безупречным на публике и даже думать о том, чтобы уйти от него, было невозможно. Это помешало бы мне видеть Люка, моего сына. Однако сейчас кое-что изменилось. И я могу вернуть себе свободу, не опасаясь его мести.

— Я не знаю, что изменилось, Лилиан, и не хочу знать. Но на твоём месте я бы не стал обольщаться. Если кровь не вода, то месть всегда будет для него на первом месте. Ты можешь думать, что он у тебя в кулаке, но он всё равно тебя обманет.

— Не в этот раз, — заявляет она так же уверенно. — На этот раз у меня есть доказательства… — Она делает паузу, как бы сожалея о том, что сказала слишком много. Я понимаю, что Лилиан намекает на измену, возможно, уже энную, со стороны Эмери. И я чувствую, что измена — это ещё не всё. За этим должно быть что-то большее, чем муж, трахающий свою секретаршу. Что-то, способное заставить Лилиан поверить, что она держит верх и может получить то, что хочет, без возмездия. — Но я не об этом хотела с тобой поговорить, — продолжает она, придвигаясь ближе. — Я просто хотела извиниться и… спросить тебя, если мы… Если бы я попыталась поцеловать тебя, что бы ты сделал?

Она смотрит на меня, задрав голову. Щёки влажные, фарфоровая кожа гладкая, без каких-либо изъянов. Я могу это сделать. Могу поцеловать её. Я даже хочу.

Равнодушие — это даже не самая последняя из тех эмоций, которые я испытываю. Лилиан влияет на меня, беспокоит, заставляет вспомнить. Возвращает неуверенность, похороненную под слоями панциря. Я мог бы и хотел. Но за четырнадцать лет я натренировался прятать всё за панцирем, и единственное действие, которое разрешает разум, — это гневное отворачивание в сочетании с торжественным «пошла на х*й» и ложью, размером в три океана.

— Я встречаюсь с женщиной, — вру я с невозмутимостью человека, привыкшего обманывать без тиков.

Лилиан недоверчиво расширяет глаза. Кажется, она размышляет над этим вопросом. Затем пожимает плечами.

— Это не имеет значения, — заявляет она. — Ни одна из них никогда не имеет значения. Я следила за твоими историями, часто видела тебя с красивыми женщинами, но я всегда знала, что всё закончится.

— Она имеет, — поправляю я и спрашиваю себя, смогу ли я, играя в техасский холдем, облапошить даже чемпиона мира, с таким покерным лицом, как у меня. — И ещё какое.

— Ты с кем-то, кого… любишь? — спрашивает она всё более озадаченно.

— Уходи, Лилиан.

— Ты влюблён? — настаивает она.

— Это не касается тебя в любом случае.

— Нет, меня касается, потому что я более чем решительно настроена вернуть тебя. Арон, ты нужен мне. И я не намерена проигрывать одной из твоих интрижек на одну ночь. Я хочу тебя, и я верну тебя. И ты тоже хочешь меня. Твоя гордость велит тебе заставить меня немного пострадать, и я это принимаю. Это цена, которую я могу заплатить. Я заслужила, чтобы заплатить. Но после этого ты снова будешь моим. Никто не сможет отнять тебя у меня.

— Я тоже так думал, — мой немедленный ответ такой лаконичный, что кажется почти правдой. — Но ей это по силам. Бля, как верно, она сможет.

Лилиан корчит гримасу, которая делает её кислой и менее красивой. Она отшатывается, качает головой, и если бы у неё в руках была шлифовальная машинка, она бы непременно швырнула ту в меня.

— Я в это не верю, — продолжает она. — Я ухожу. Позволяю тебе снова заставить меня страдать, но я не верю ни единому слову. Ты любишь меня и будешь любить всегда.

— Я давно разлюбил тебя, и вполне возможно, никогда не любил.

— Посмотрим, — её последнее слово.

Лилиан уходит, нарочито медленно и чувственно, показывая мне свою мягкую попку, обтянутую узкими джинсами; бёдра покачиваются, как у дивы, волосы лежат золотой волной на розовом фоне шали.

Она уходит, а я остаюсь стоять, размышляя о своих чувствах, и особенно о том, почему между одной чушью и другой из множества тех, что я ей сейчас всучил, внезапно, как безумная шутка техника монтажа, вставляющего кадр, не относящийся к сцене фильма, в моей голове появилась Джейн, в короткой, но ослепительной вспышке, от которой стало больно глазам.