За гранью тьмы [СИ]

ГЛАВА 7

Тьма вокруг клубится, заполняет пространство, находится в постоянном движении, окутывая мое тело.

Скользит между пальцев, поднимается по запястью, обвивая змеей. Я обнажен — кожу мягко колет, когда тьма обволакивает грудь. Поднимаю вверх голову, медленно прикрывая веки. Ощущаю невесомые потоки, скользящие по шее. Мышцы ног напряжены, поясница как натянутая тетива, кадык с трудом продирается сквозь горло; сглатываю и делаю глубокий вдох, вбирая тьму в себя.

Не чувствую ничего.

Мое человеческое тело не отторгает тьму, но и не принимает ее. Дышу мраком, пытаясь погрузиться в сон, лишенный одолевающих меня сомнений.

Желаю забыться, как прежде, раствориться в темноте, слиться с нею, потерять свой облик, стать черным туманом.

Не могу.

Как давно я не слышу Зова? Как давно изматывающее влечение к смертному существу заменило собой необходимость собирать урожай Нитей?

Зов покинул меня, унеся с собой предвкушение и ожидание, боль и терзание. Оставил меня наедине с собой в могильной пустоте. Все еще по привычке жду первых уколов, слабого комариного писка, подтачивающего сознание. Жду ощущения нестерпимой жажды, заставляющей пробудиться от бесконечного сна.

Глухая, звенящая немым криком тишина.

Не могу погрузиться в сон. Не слышу Зов.

И тьма больше не кажется непроницаемой, черными вихревыми потоками волнуясь вокруг.

Покой разбит, безвременье хрустящим стеклом осыпается к ногам. Открываю глаза, устремляя взгляд в высоту.

Кажется, я различаю свет. Тонкий, почти неуловимый, слабый проблеск сквозь густой мрак. Да и не мрак уже, а насыщенный серый заполнил высь. Там, где всегда черное превращалось в бесконечность, теперь брезжат будто рассветные сумерки.

Поднимаю руку вверх, ощущая, как тьма, подобно ветру, играет в волосах. Тянусь кончиками пальцев вверх — туда, где сквозь космическую ночь проглядывает далекое, скрытое солнце. Не вижу очертаний, не ощущаю тепла, а глаза слезятся, улавливая малейшие оттенки света.

Что это?

Вытянутая рука дрожит от напряжения, запрокинутая шея ноет, по лбу скользят путаные пряди волос.

Тьма глушит мой стон, смазывает его кистью. Удерживает за горло, обхватывая словно тугими жгутами.

Мое место не здесь, в вечной пустоте, в безвременье, ставшим спасением на многие века. Мой океан пусть и темен, глубок и бесконечен, но наполнен красками. Когда-то я покинул его, окунув себя в ночь, превратив плоть в туман, рассеяв память, изничтожив боль, заполнившую мое существование.

Вернувшись, я обрету свою боль, прочувствую в полной мере, переживу прошлое вновь. Таков мой Путь.

Но прежде…

Я должен вспомнить свое Имя.

Сознание звездным взрывом расцветает. Мириадами огненных искр вспыхивает, пробуждая спящий разум, когда я вижу птицу. Мелькнула в далекой выси на миг, острым силуэтом царапнув бесконечность над головой.

Скрипка разливает свою мелодию, разрывая пространство. Чернильно-черное вокруг тускнеет, налетевший ветер штормовым порывом рассеивает тьму, открывая взгляду светлеющее небо.

В груди разливается щемящая, жаркая, как тепло человеческого тела, боль, пронзающая то настоящее, чувствующее, что живет во мне.

Во сне или наяву блуждает мой разум?

Не нахожу сил упорядочить происходящее, придать ему форму. Не могу различать реальностей, не осознаю миров.

Кричу беззвучно, тянусь вперед, сквозь не отпускающую меня тьму, желая дотронуться до манящего света. Дотронуться до скользящей на небосводе птицы.

Плоть горит от напряжения, каждая мышца ноет, горло тянет, сжимает. Смотрю в небо — предрассветное светлеющее небо, — наблюдая за быстрым, скользящим полетом ласточки.

Яркий круг солнца поднимается над горизонтом. Не отвожу взгляда, ощущая, как слезятся от слепящего света глаза. Смаргиваю повисшие на ресницах слезы и потрясенно выдыхаю.

Слышу музыку.

Аккорды, звуки, эхо скрипичной мелодии, восхитительные вихри разливаются вокруг, скользят по волнам бескрайнего океана.

Вокруг меня вздымаются волны, синие, с яркими зелеными пятнами там, где лучи солнца касаются прозрачных вод.

Красота вокруг беспредельно неожиданна и безгранично невероятна.

Назови свое Имя…

Голос шепчет, скользит у самой мочки уха, ласково касается, дразнясь. Замираю, медленно опуская напряженную, сведенную судорогой руку.

…Имя.

Голос касается шеи, как чужое дыхание, окатывает теплом. Искушающий, мягкий, но таящий в себе силу, он принуждает вспомнить.

Слышу ровный гул волн; соленые брызги оседают на приоткрытых губах. Закрываю глаза, и под тонкой кожей век разливаются яркие солнечные пятна. Тьма покидает меня, забирая с собой возможные сожаления.

Замираю, вслушиваясь в шепот волн, в пронзительную мелодию скрипки, и… дыхание иссякает, грудная клетка поднимается в последнем вздохе.

Я умираю.

Умираю, чтобы возродиться к жизни собой.

Это похоже на ураган, на бурю, возникшую в миг из ниоткуда. Вспышка ослепительного света бьет по глазам, словно само солнце рождается под веками; зажмуриваюсь, и тут же распахиваю глаза, заглядывая в самый эпицентр.

И вижу первозданное безумие. Черный, как привычная мне тьма, город предстает перед моим взором, вздымая к кровоточащему небу шпили исковерканных, лишенных правильных линий зданий. Каменные лестницы, ведущие ввысь, обрываются обрушенными ступенями, широкие террасы, окрашенные в разные цвета, венчают усеченные башни исполинских зиккуратов. Мосты без опор висят в истекающем кровью небе.

Слышу глухие звуки барабанов, ритмичные удары — дикую, первобытную, больную музыку.

Этот преисполненный чистым безумием город, с мрачно алеющими небесами, таит в себе бесчисленные существа, чьи лики оборачиваются ко мне, замирая в экстатическом восторге.

Стоны и крики, визги и хрипы, шелест голосов и невыразимый клекот доносится узнаваемой мелодией.

Неуправляемой стихией, гулом проносится восхищение, сея смятение и хаос.

Они чувствуют меня. Узнают.

Признают.

Сотни, тысячи, сотни тысяч горящих пламенем глаз смотрят на меня.

Улыбка кривит губы.

Отвожу руку в сторону, мои движения плавные и легкие, бесшумные и тягучие.

Снова слышу голос, повторяющий слова, шепчущий древнюю молитву. Тихо-тихо поначалу, голос разгорается, как пламя от дуновения ветерка, становится громче.

В моих пальцах возникает Коса, ложась в руку приятной тяжестью. Окидываю ее взглядом, чувствуя заполнившую изнутри нежность. Чуть наклоняю голову, завороженно наблюдая за игрой алых, как небо над головой, бликов на лезвии.

Прощаюсь с давним другом, чтобы встретиться с ним вновь.

Слышу еще один голос, шепчущий слова молитвы, вторящий первому.

Словно ярчайшая звезда, скрипка в моей руке прекрасна. Каждый изгиб ее идеален, каждая натянутая струна кажется совершенством. Она и есть совершенство в каждой детали. Потому что я сам создал ее.

Голоса не замолкают, взывая ко мне — еще один, и еще. Сонм голосов пробирается в голову, заглушает мысли, вкручивается металлическим прутом в полыхающий, чистый разум.

Хор голосов, тысячи голосов шепчут давние слова, имеющие силу. Прозрачная, парящая энергия их окутывает меня, дарит силы, подпитывая изголодавшееся тело.

Подношу скрипку к подбородку, широко взмахиваю смычком.

Касаюсь струн, и мелодия льется над безумным городом, разливая размеренность и покой. Короткое движение рукой, рождающее музыку — и черный город предо мной замирает, сливаясь в едином вдохе.

Это предел. Это край.

Чистая, как рассветное небо, музыка, льется потоком из-под моих пальцев, даря успокоение и рисуя древние законы, упорядочивая разрушенное, создавая заново позабытое мною.

Плавные движения смычка безукоризненны, мелодия, охватившая пространство под кровавыми небесами, безупречна.

…позволь созерцать Твою славу… наездник на крыльях ветра…

Это то, чего я жаждал во тьме, то, что является моей сущностью.

Очищение и обретение себя.

Лицо прорезает судорогой, морщусь, с трудом овладевая собой, веду рукой, резко и быстро, струна лопается, обжигая пальцы болью.

…великий… молю…

Не заглушить, не стереть совершенной мелодией.

Голоса звучат громогласным хором, повторяют слова снова и снова, изводя пыткой.

Смиренно прикрываю веки, и тогда…

Позволяю голосам слиться с музыкой, глубоко вдыхаю, и…

Имя вспыхивает перед глазами, выжигает сетчатку, отпечатываясь огненными знаками под веками.

Воздух вокруг наполняется морской свежестью. Капли касаются кожи, мелкой моросью покрывают ладони, держащие скрипку.

Медленно открываю глаза.

Кругом, до самого горизонта бесконечности, покуда хватает глаз, падают серые хлопья, неторопливо кружащиеся в неподвижном воздухе.

Точно снег, невесомые хлопья опускаются вокруг, покрывая твердь океана под ногами плотным покрывалом.

Мир замер, время остановилось, замерев вместе с моей мелодией. Волны вокруг неподвижны, я стою в них, на них, не намочив подошв черных ботинок.

Скрипка исчезает, чтобы вернуться, когда я захочу этого.

Поднимаю раскрытую ладонь, наблюдая, как хлопья оседают на светлой коже. Сжимаю кулак, разжимаю пальцы, смотрю на испачканную серым ладонь.

Пепел.

Лес теснится к высокому берегу над протекающей внизу шумной рекой, не обнаруживая ни малейших следов человеческого присутствия. Кажется, вокруг лишь низкорослые черничные кусты, полотном стелющаяся трава и деревья, ветвистыми кронами попирающие небо.

— Здесь жутковато, правда? — произносит Тео, дотрагиваясь ладонью до старой коры высокой ели. Оглядывается, ищет глазами мой взгляд, смотрит нерешительно, быстро улыбаясь. Стекла очков ловят солнечные блики, слабо проникающие сквозь густой зеленый навес.

— Жутковато? — переспрашиваю, пожимая плечами. Неторопливо ступаю по мху, проседающему под подошвами тяжелых ботинок, перешагиваю узловатый корень, торчащий из земли. — Нет, не думаю.

Тео постукивает пальцами по коре, спешит за мной, слышу ее дыхание за своими плечами.

— Зачем ты привел меня сюда? — спрашивает робко. Не удивляюсь, потому что рядом со мной она всегда скована, опутанная цепями неуверенности.

— Увидишь сама, — отвечаю, двигаясь вперед. Деревья редеют, а затем и вовсе исчезают. Останавливаюсь на краю голого, лишенного растительности уступа. Порыв ветра бьет в грудь, поднимает полы распахнутого плаща.

Тео замирает в полушаге позади, за моим плечом. Обрыв, уходящий из-под самых ног вертикально вниз, заставляет ее сделать судорожный, резкий вздох.

Не смотрю на нее, но чувствую, как кружится ее голова. Ощущение одиночества и собственной ничтожности одолевают Тео в мгновение ока, едва взор ее падает на бескрайние холмы далеко внизу и речку, искрящуюся синей лентой, уходящую за горизонт.

— Так страшно, — тихо говорит Тео, — один шаг, и…

— Сделай его, и ничего не случится, — легкий ветерок треплет мои волосы, медные пряди скользят вдоль лица, короткие, кончиками едва достигающие ворота черного плаща. Не гладкие и длинные, спускающиеся до поясницы, какие я привык видеть в видениях прошлого.

— Ты с ума сошел? — нервный смешок срывается с губ Тео, не вижу ее, но знаю, что карие глаза не отрываются от меня. — Дурацкая шутка.

— Я не шучу, — медленно поворачиваюсь к Тео, встречая ее изумленный, растерянный взгляд из-под отбрасывающих блики на солнце очков. Протягиваю ей руку открытой ладонью вверх. — Не бойся.

Недоверие и крупицы неискоренимого страха читаются на юном лице. Тео отступает от меня на шаг, мотает головой, неровно улыбаясь.

— Прекрати. Что ты такое говоришь?

Опускаю руку. Смотрю долгим взглядом на замершую девушку, испытывая что-то невыразимое, заполнившее грудь налетевшим, ласковым ветром.

Бархатистая, одолевшая меня теплота обволакивает сердце.

Тео словно видит что-то в моем лице, потому что плечи ее расслабляются, она наклоняет голову и тихо смеется над своими страхами.

— Оставь свои безумные затеи на потом, — широкая улыбка как солнце на ее лице, — лучше скажи, как твое имя? Как мне называть тебя?

— Как твое имя? Назови его, доверься мне, — шепчет светловолосая девушка, кончиками пальцев касаясь моих губ. Ведет от одного уголка рта до другого, играется, мягко, но настойчиво проникая сквозь приоткрытые губы. Втягиваю ее палец в рот, ласкаю языком, не отрывая взгляда от светлых голубых глаз.

— Называй меня любым именем, — отвечаю, наблюдая промелькнувшее разочарование в карих глазах.

И все же улыбка не покидает лицо Тео.

— Здесь очень красиво, — говорит она, а ветер играет в ее волосах, — просто волшебно.

К тому моменту, когда Тео возвращается из университета, отец ее уже порядком пьян и едва держится на ногах. Мутные глаза стараются смотреть прямо, нехороший огонек слабо теплится в самой глубине темных радужек, таких же, как у дочери.

Замечаю каждую деталь, каждый тонкий штрих, наблюдая со стороны, оставаясь незримым зрителем.

По крайней мере, для крупного мужчины с одутловатым, покрасневшим от чрезмерной выпивки лицом.

— Явилась, — хрипит отец Тео, приподнимаясь со старого, продавленного кресла. — Ты должна была прийти два часа назад.

Шатающейся, неряшливой походкой отец проходит через захламленную, пыльную гостиную — его собственное прибежище, куда Тео старается не заходить без лишней необходимости. Мерцает яркими картинками глянцевых шоу древний телевизор. Звук приглушен — выпив, отец Тео подолгу сидит в своем кресле, пустым взглядом уставившись в экран. Не смотрит, не слушает, окунувшись в смятые, не несущие смысла пьяные мысли.

Я коснулся его сознания лишь однажды, из овладевшей мной праздности, и ощутил только темноту, наполняющую рыхлое, сдающее тело. Заглянул глубже, воззвал во тьму, но никто не овладевал разумом отца Тео, никакая сущность не покусилась на его рассудок — он сам, по своей воле, будто становился черной сущностью.

Тео останавливается у самой лестницы, ведущей на второй этаж, пальцы ее ложатся на покрытые истершимся лаком перила. Медленно поворачивается к приближающемуся отцу.

На меня не смотрит, тонкие брови нахмурены, губы сжаты в линию.

— Пап, хватит. Иди спать, — произносит миролюбиво, но очень устало. Плечи ее напряжены, нервно стискивает ладони. Не чувствую и капли агрессии, только волнение и легкий, просыпающийся страх.

— Ты мне не указывай, девка. Имей уважение к собственному отцу, — мужчина зол. Пьяная злость наполняет его голову дымкой, скрывая ослепившую горечь. — Забыла, какой сегодня день?

Тео молчит, сглатывая. Прежде чем она отвечает, слышу, как ускоряет свой бег ее сердце. Отрываюсь от стены, делая шаг вперед, и тут же замечаю, как быстрый взгляд украдкой скользит по моей фигуре.

Останавливает, пригвождая к месту.

Смотрю прямо, раздраженный ее негласной просьбой не вмешиваться. Не люблю, когда она смотрит так, словно мои решения кажутся ей тем, чем она может управлять.

— А ты дашь мне забыть? — наконец произносит Тео. Голос ее звучит тихо и неуверенно, потому что давние опасения овладевают ей, опутывают плотными веревками.

Усиливающееся раздражение заставляет дернуть уголком рта. Моя уже естественная реакция, когда Тео чего-то боится или расстроена. Или когда решает за меня.

— На что ты намекаешь? — спрашивает отец Тео, а я смотрю на него, вспоминая тот день, когда перевернулась лодка. Вспоминаю слезы и крик в небо, когда жизнь оставила его маленькую дочь.

Неиспользованный шанс. Открывшиеся возможности, которые отмелись в сторону, как уличный мусор.

Нотка легкой грусти чуть давит на горло. Грусти не за мужчину, чьи сальные редеющие волосы безобразно прикрывают наметившуюся лысину, а за побледневшую, напряженную Тео.

— Пап, да ладно тебе, думаешь, я не знаю, что ты ненавидишь мои дни рождения? — Тео пожимает плечами, пряча смятение и зарождающийся страх за показным равнодушием. Не хочет говорить, а проснувшееся слепое упрямство диктует свои условия. — Ведь мама…

— Не смей упоминать о ней, — почти рычит ее отец, стискивая кулаки. Его зловонное дыхание, наполненное парами алкоголя, забивает ноздри, заставляя Тео морщиться.

Отмечаю каждый жест, каждое движение с присущим мне равнодушием.

Тео не желает моего вмешательства. А я не желаю повиноваться Тео.

Она оборачивается к отцу, глаза за стеклами очков изумленно распахиваются. Отец близко, слишком близко. Нависает над ней, приблизившись почти вплотную.

— А ты прекрати пить. Мне сегодня девятнадцать, пап. Девятнадцать. Сколько можно обвинять меня в смерти мамы?

Пальцы Тео сжимают деревянные перила, так крепко, что кожа белеет. Воздух вокруг нее вибрирует — иллюзия, рассказывающая мне о сильнейшем волнении.

Тео знает, что последует дальше. Так же, как и я.

Отец ударяет ее с размаху. Без капли жалости впечатывает кулак в челюсть, мажет по бледным губам костяшками пальцев. Пьяно отшатывается, наблюдая за свалившейся на ступени дочерью. Выжидает немного и ударяет по лицу вновь, с треском ломая хрупкую оправу.

Наблюдаю, как очки отлетают в сторону, отскакивают от ступеней, скользят и падают между старых, обшарпанных балясин.

Тео вскрикивает и закрывается руками, кажется вдруг до нелепого худой и нескладной. Беззащитной.

Знаю, в ней нет того, что заставило бы ее сопротивляться собственному отцу. Того, что заставило бы вскинуть голову и зажгло карие глаза внутренним огнем.

Тео не воин. Не мужчина, и никогда им не станет.

Кровь из разбитого носа заливает губы и подбородок Тео, она подслеповато щурится, лишившись очков.

Я помню цену, которую заплатил за одну, нужную мне человеческую жизнь. Помню, как лезвие Косы скользило по Нитям, помню то, что вело меня тогда — воспоминание об объятии темноволосой девчонки.

На девятнадцатый день рождения отец Тео преподнес ей незабываемый подарок — избил ее.

Мой подарок не менее удивителен.

То, что я приготовил для Тео, прекрасно, как Дар богам.

Ступаю вперед. Останавливаюсь в паре шагов за плечом ее отца, сталкиваюсь взглядом с замутненными, полными боли глазами Тео. На краткий миг карие радужки озаряются пониманием, рука ее взлетает вверх, окровавленные губы раскрываются в немом шепоте.

Коричневая Нить ее отца колеблется совсем рядом, но я не стану тем, кто причинит Тео подобную боль.

Стою за спиной пошатывающегося пьяного мужчины, медленно поднимая руки. Закрываю его уши своими ладонями, ощущая, как он вздрагивает, осознавая мое присутствие.

В самой глубине себя я нахожу древнее знание. Темное и беспощадное, оно всегда таилось в моей памяти, укрывшись лишь на время.

Глухо произношу слова, тягучие и шипящие, мой голос кажется незнакомым, звучащим из-за самого края тьмы.

Отец Тео точно обмякает, плечи его опускаются, дыхание становится редким, спокойным. Не вижу его лица, но могу наблюдать за Тео.

Она кусает губы, неразборчиво шепчет что-то, трясущейся рукой вытирая разбитые губы. Прокашливается, прочищая горло, голос ее становится громче, настойчивее.

— Пап… — дергано произносит Тео, пытаясь подняться со ступеней. Взгляд не отрывается от лица отца, влажно блестит, мечется, — папа… что… с тобой?

Опускаю руки, и отец Тео безвольно оседает вниз, становясь на колени, стекает на пол, как оплавленная свеча.

Тео кричит и тянет к нему ходуном ходящие руки. Вскидывает на меня полный безумия взгляд, в котором читаю немой вопрос.

Улыбаюсь почти нежно.

Я преподношу свой Дар, складывая его к ногам Тео. Дар, за который многие готовы были бы заплатить немалую цену.

Слезы, безмолвно стекающие по бледному худому лицу, кажутся мне слаще амброзии, когда, прежде чем покинуть дрожащую, исступленно зовущую отца девушку, мои губы невесомо касаются нежной кожи ее щек.