Глава 8

Она все же уснула, напившись вновь лишь моей крови. А я, очнувшись от забытья, и утолив извечную жажду водой из-под крана, так и не смогла заставить себя снова лечь. Взяла чистый картон из тех, что остались невостребованными на мастер-классе, коробку пастели и устроилась на кухне, среди гор грязной посуды и пустых бутылок.

В гостиной спали те, кто по окончанию вечеринки уже просто не смог никуда уйти. Или кому, как и нам, идти было некуда. Самые счастливые на диване, остальные попросту на полу. Нас с Яськой, как самых «маленьких и наивных», Борис уложил в спальне рядом с женой, уступив свое место. Смертельно обиженный Ясиным пренебрежением Вашуков к тому моменту уже мирно похрапывал под столом в кабинете, куда уполз лелеять свои вселенские обиды на исходе пьянки.

Все спали. И только я рисовала. Нет, совсем не стул, превратившийся в космическую ракету. Но черное-черное солнце и хрупкую белую фигурку на его фоне. Изломанную фигурку, с оборванными нитями сил, с окровавленными крыльями, брошенными у ног. С потоками крови, заливающими низ картины и рваной сетью кровеносных сосудов по всему ее фону. А фоном — серы тени. Безобразные, уродливые. И далекие вспышки багрового зарева… Лишь два цвета использовала — красный и черный, другие не могла, не ощущала, не видела. И белый был лишь отсутствием цвета, куском первозданного пространства, этим цветом еще не испачканного. Критически малым куском пространства…

Шлепая босыми ногами, на кухню забрел Борис. С опухшим мятым лицом, одетый исключительно в широченные семейные трусы, над резинкой которых угрожающе нависало внушительное брюхо. После двух лет любования идеально стройными и вечно молодыми вампирскими фигурами зрелище для меня оказалось… невероятно впечатляющим, даже после вчерашней пьянки.

Алиханов меж тем нашел стакан, показавшийся ему чище других, налил себе воды из под крана и долго с удовольствием пил, словно его тоже полночи вампиры кусали.

— Рисуешь? — напившись, взглянул на меня. — Все спят, а ты рисуешь…

Покачиваясь, подошел, встал за плечом.

— А знаешь, я это у тебя куплю, — заявил через какое-то время, насмотревшись на мои художества. — Это сильная вещь, здесь рисунок, возможно, страдает, тебе бы учиться… Но эмоции… Просто бьют наповал. Как, знаешь… Как она пела вчера!.. Как она пела… — Борис тяжело опускается на табурет. — Так что, продашь?

— Отдам. Мне ее все равно с собой не забрать. Да и едва ли эти каракули хоть чего-то стоят.

И уж точно они не стоят дороже оказанного нам в этом доме гостеприимства. Даже с учетом того, что его здесь оказывают всем, и того, что Яське так и не удалось пригубить ни капли чьей либо крови. Зато удалось отдохнуть. Выспаться, вымыться, приодеться. А вот, кстати, об одежде:

— Но если бы у вашей жены нашлась какая-нибудь старая, ненужная куртка… или плащ для моей сестры. Нам надо ехать, а ей совсем не в чем выйти на улицу.

— Да не проблема, я скажу Ирише, она подберет. А куда вы собираетесь ехать?

— Не знаю, куда билеты на вокзале будут. В какой-нибудь крупный город подальше… поближе к центру. Может, в столицу. Хочу попробовать поступить в художественное училище. Возьмут, как думаете?

— В столице? Едва ли, там желающих много, конкурс большой… У меня в Питере есть знакомые, хочешь, дам тебе адрес, может, что посоветуют.

Киваю. В моем положении глупо отказываться. Хотя художественное училище — это не серьезно. Мне нужна работа, надо снимать жилье, на что-то жить… И еще вопрос, удастся ли мне получить обещанный Лехой паспорт.

За паспортом отправилась одна, не дожидаясь, пока проснется Ясмина. Если вдруг… то хоть ее не найдут. Но опасалась я напрасно. Пухлый конверт мне отдали без проблем, попросив передавать привет Лехе… Я осторожно спросила, не слышали ли они, что там грохотало вчера за городом. Но они то ли не знали, то ли не сочли нужным делиться с незнакомой девчонкой. И явно были не в курсе, что Леха мог быть именно там.

Распрощавшись и убрав подальше конверт с деньгами, внимательно изучила полученный паспорт. Фотография была неплоха. А вот звали меня отныне Мария. Мария Николаевна Кулешова… А картину я Борису подписала как Лариса А. Ладно, будем считать, что это мой творческий псевдоним. Что с такой фамилией (спасибо, Леша) неудивительно. Датой рождения было указано пятое февраля тысяча девятьсот шестьдесят пятого года… С местными датами я еще путалась, поэтому подошла к киоску, торговавшему газетами, перепроверила… Пересчитала. Улыбнулась. Уж если детка, то во всем. Мне еще и лет теперь девятнадцать.

Когда вернулась к Алихановым, народ большей частью проснулся и активно занимался самолечением. Понятно, что в самом классическом варианте, допивая то, что не допили вчера. Но мое появление незамеченным не осталось.

— Крошка, да ты растешь на глазах!

— Лариса, где твои косы?

— Остались в парикмахерской, — пожимаю плечами. — У вас за них, оказывается, деньги дают.

— Да какие там деньги, девочка, у тебя были такие шикарные волосы, — сокрушалась Ирина. — А ты променяла их на эту вульгарную стрижку с диким начесом! Своими руками себя состарила. Тебе ж теперь лет двадцать дать можно!

Ясмина, в миг моего возвращения что-то выяснявшая опять с Вашуковым, заинтересованно подошла, ловко огибая стоящих и сидящих людей и перешагивая разбросанные по полу бутылки. Провела рукой по моим волосам, оценивая их длину и структуру. И обняла, прижимая меня к себе.

— Глупая, — нежно шепнула на ухо, — уже вечером они вновь станут гладкими и начнут расти.

— Ну хоть до вечера я могу побыть модной девочкой? — чуть улыбаюсь я. — К тому же вечером никто из них меня уже не увидит.

— Прости меня, — вдруг совершенно расстраивается Яська. — Я бы так хотела тебя от этого избавить… Прости…

Уезжаем мы с Вашуковым, вызвавшимся подбросить нас до вокзала на собственной машине. Сам он вместе с приятелем направляется в Казань, где его ждут очередные веселые друзья, потом в его списке еще пара городов… Только подъехав к вокзалу, узнаю, что это теперь, оказывается, и наш список. Ясмина намерена ехать с ним.

— Яся, но он же пьет, не просыхая. Зачем? — не могу понять ее я.

— Зато у него дом на берегу моря. Хочу еще раз услышать шум волн. Проснуться под их рокот. Пожалуйста, Лара. Если нам не понравится, мы уедем.

До дома «у самого моря» мы добирались неделю, совершив за это время увлекательнейшую экскурсию по самым пьяным квартирам страны. За эту неделю на свет родилась «модная молодая художница Лариса», чьих работ, правда, никто не видел, но которая, наслушавшись в свое время Алиханова, могла довольно свободно рассуждать о последних тенденциях современной живописи, с самым серьезным видом развивая модные в этих кругах концепции «свободы от чего-нибудь». Под этим же соусом я подавала обществу и свою «свободу от мяса», выучив правильное слово «вегетарианство» и словосочетание «учение тибетских монахов», так и не озаботившись, правда, выяснить, кто же это, собственно, такие и чему они на самом деле учат. Но народ глотал.

Тем более речь свою я до безобразия перегружала всеми сленговыми словечками, которые только в состоянии была запомнить, красилась едва ли не ярче тех девиц, которых так осудила в первый вечер, носила модную блестящую блузку с огромными плечами (и пусть она была у меня единственная, кто ж знал?). И научилась бороться с естественным видом своих волос не хуже парикмахера. Они, правда, каждую ночь отрастали. Но, очнувшись после Яськиного укуса, я упорно мочила их, заплетала на остаток ночи в мельчайшие косички, поутру расплетала, начесывала, заливала лаком. Грива с каждым днем получалась все внушительнее. Ну так тем моднее, тем больше я «своя»…

Потому что на самом деле меня, как и Яську, гнал страх. Я так и не поняла толком, что же случилось там, близ опасной Границы. В газеты ничего не попало, кроме невнятных статей о повышенной солнечной активности, повлиявшей на активность аномальной зоны, «в результате чего произошел стихийный выброс энергетических сгустков, приведший в ряде районов к лесным пожарам»… А мне она снилась, эта самая «аномальная активность». Граница, полыхающая красным. Искрящаяся молниями, испускающая временами небольшие огненные протуберанцы, от которых и в самом деле загоралась сухая трава или деревья… Яська сказала, что так бывает. Вернее, так можно сделать, это режим устрашения, от которого один шаг до боевого — когда границу просто двинут вперед на несколько километров, выжигая все, что войдет в зону движения.

— Но ведь не двинут? Не двинули? — в ужасе переспрашивала я. — Все же затихло тогда и больше… Ведь были бы слухи…

— Я не знаю. Я ничего не знаю, Лара. Нам просто надо исчезнуть, раствориться, уехать как можно дальше…

В ее вечной отныне тьме… Я не знаю, что она видела, и видела ли, она не делилась. А мне снился Анхен. Каждую ночь, и от этих снов я просыпалась в ужасе, и хваталась за расческу, пытаясь этим долгим монотонным занятием успокоить расшатанные нервы. Потому что сны были разные, чаще путанные и невнятные, но во всех них он был безумно, бесконечно зол.

Чаще всего он виделся мне в ангаре. Том самом, в котором держали Яську. Ангар был изувечен взрывами и пожаром, но все равно узнаваем. Анхен стоял на коленях возле натянутой серебрянки, замерев, плотно сомкнув веки. На почтительном расстоянии от него — около десятка вампиров. Они опоздали. Они все — опоздали. Здесь никого уже нет. Тишина. Следы копоти. Искореженные груды какого-то железа. И в этой застывшей тишине он очень медленно открывает глаза. Черные-черные, без единого проблеска мысли. Там плещется только боль. И ненависть. Бесконечная ненависть.

И эта ненависть взрывается огнем, расходясь безумным огненным смерчем от его фигуры. И еще одна волна, и еще… Рушатся остатки перекрытий, вампиры едва успевают прикрыться от чудовищного огня щитом… А огонь все летит и летит, исходя из его неподвижной фигуры. Во все стороны, превращая в пылающий костер город, окрестности. Наполняя воздух запахом гари и криками ужаса и боли. Снова и снова, еще и еще, дальше и дальше… Каждую ночь. Раз за разом. Анхен и огонь. Анхен, ненависть и огонь…

И я не знала, правда ли это, или же только мои страхи. Мне только хотелось навсегда потеряться и уже никогда не найтись. Если бы не Яська. Если бы только не моя Яська.

Она больше не пела. И почти ничего не говорила. Просто позволяла Вашукову обнимать себя, демонстрировать обществу в качестве возлюбленной музы и защищать от попыток напоить, накормить и разговорить. И мечтала о море. И шептала ему порой:

— Я устала, Паш. От людей, от запахов, от шума. Отвези нас к морю. Ты обещал.

— Да-да, — кивал он. — Конечно, душа моя. Все, что ты хочешь. Вот только заедем еще в одно место — и все.

И через неделю — действительно, все. Мы въехали в его город, и остановились прямо на набережной. И воздух здесь был таким удивительно чистым, и до самого горизонта — море.

Оно было бесконечно синим и бесконечно теплым, хотя местные утверждали, что вода еще слишком холодная, что бы купаться. Но Яське было все равно, она купалась. А я сидела на теплом песке, подставив лицо ласковому ветру, вдыхала свежий аромат моря, чуть сладковатый запах цветущих южных деревьев, и понимала, что никуда больше не хочу. Накаталась. Здесь было тихо, красиво, бескрайнее море шумело у ног. И Яська впервые так явно обрадовалась. Хоть чему-то.

Здесь и останемся. Осталось найти, где именно.

«Дом у моря», так вдохновенно рекламируемый Вашуковым, оказался просто лодочным сараем, переоборудованным под мастерскую. Там же он и жил, в малюсенькой комнатке, выгороженной им из общего пространства. И хотя море, как он и рассказывал, начиналось прямо за входной дверью, даже речи о том, чтобы поселиться у него, идти не могло. Впрочем, к тому моменту я уже устала от него так, что, кажется, и в одном дворце бы с ним жить отказалась. У Ясмины отношения с ним складывались еще более непросто.

Он был влюблен. Он звал ее своей музой и был готов ради нее на любой подвиг. Ну, там, руку осколками порезать или в бетонную стену головой с разбега. А она не ценила. Сказала просто: «три дня не пей — и я твоей буду». Но он не мог не пить — везде ж наливали…

Так что Ясю рай в лодочном шалаше тоже совсем не заинтересовал. Павел, как у него водится, шумно обиделся. Но, когда понял, что мы не на пару дней, а хотели бы остаться в его городе надолго, отвел нас «к бабке», которая сдавала комнаты приезжающим.

«Бабка» оказалась его троюродной теткой, жила она в небольшом частном доме на окраине городка. И даже практически на самом берегу. С тем только небольшим уточнением, что берег был здесь высокий, обрывистый. Мест, где можно было бы спуститься к воде, без риска сломать себе шею, рядом практически не было. А до ближайшего пляжа надо было идти километра три. Зато, как объяснил нам Вашуков, здесь даже летом тихо и малолюдно, комната стоит значительно дешевле, чем в центре, а до его мастерской всего пара шагов.

Мастерская (или, согласно документам, сарай для лодок) тоже как выяснилось, принадлежала тетке, пустившей туда художника уже после смерти мужа. Поскольку жить с родителями, имевшими, по его словам, неплохую квартиру в блочной многоэтажке, Павел не желал, а купить собственную квартиру не мог, не те доходы. Это там, в шумных и пьяных компаниях «неформальной» молодежи он был модным художником, имеющим своих поклонников и подражателей. Здесь же он числился художником-оформителем в местном Дворце Культуры, и единственными выставками его работ были тумбы с афишами мероприятий ДК.

Мне же источник доходов найти еще только предстояло. За комнату, а так же за временную прописку в ней, на что Пашка с трудом уговорил «любимую тетушку», пришлось отдать практически все имеющиеся в наличии деньги, а возможностей заработать было не много.

Наверное, было естественным, что, оказавшись в незнакомом месте, я в первую очередь подумала о той профессиональной среде, к которой всегда стремилась и в которой чувствовала себя относительно уверенно. И я отправилась в городскую больницу. Младший медперсонал там требовался, но с моими «девятнадцатью годами» и отсутствием хоть каких-то документальных подтверждений имеющегося опыта работы медсестрой меня никто не взял. Оформили санитаркой, и то со скрипом. Очень хотели мой диплом об окончании школы увидеть. И сколько я глазами своими «почти вампирскими» не хлопала, решающим, как я поняла, оказалась катастрофическая нехватка персонала, а не мои «почти вампирские» «почти способности». Впрочем, узнав сумму причитающейся зарплаты, я поняла, отчего у них все так печально. Этих денег мне разве что на оплату комнаты хватит. А еще хотелось бы на еду…

В итоге оформилась на две ставки, забыла про выходные и начала активно вливаться в трудовой коллектив. После недельного алкоголь-тура по компаниям местных вампироманов (или, как их тут звали, неформалов) это оказалось непросто. Потребовалось вновь перестраиваться, менять образ жизни, внешность, стиль общения. И «модная художница Лариса» канула в небытие, появилась скромная, старательная и вечно уставшая Маша Кулешова.

С трудом разлепив глаза и наскоро собрав отрастающие волосы в кривенький хвостик, я каждое утро бежала через полгорода в больницу, даже не вспомнив о том, что косметика у меня теперь есть. И там, намывая лестницы и коридоры, палаты и ординаторские, я не раз вспоминала доброго доктора Ставэ, еще на заре нашего знакомства определившего мою будущую медицинскую специализацию… И порой, замечтавшись, даже представляла, что вот он сейчас спустится, в строгом белом халате, с волосами, убранными под шапочку. Но спускался кто угодно другой. А уж поручений давали — да милейшему доктору Анхену фантазии б не хватило!

Но я не отказывалась, я ни от чего не отказывалась, мне надо было заслужить репутацию, чтоб хоть как-то подняться выше. Я мечтала о должности медсестры словно о должности главврача. И она была для меня практически так же недоступна.

Требовалось закончить училище. Чтоб туда поступить, нужен был школьный диплом. Разузнала. Законно получить его можно, сдав экзамены специальной комиссии. Незаконно… Пашка, конечно, художник, но не до такой степени. Знакомых вроде Лехиных у него нет. Так что пришлось идти законным путем, отправляться в оную комиссию, получать список вопросов, тем, требований, необходимых для подготовки материалов…

А потом захотелось сесть и завыть. История, география, литература, обществознание. Даже не с нуля, а откуда-то с минус ста. Русский язык (да-да, русский, а не человеческий) — переучивать, что еще хуже. Физика, химия — опять переучивать. Нет, формулы не менялись, а вот названия всех законов… На предмет тех же подстав требовалось просмотреть биологию, математику… А еще надо было знать хоть как-то хоть какой-то иностранный язык (и нет, эльвийский не подойдет)… И это я наивно полагала, что сейчас быстренько за пару месяцев восстановлю школьный курс, и уже в августе поступлю в медучилище. Да мне бы хоть за год с таким объемом справиться!

А дальше… Нет, моря я не видела. Я его даже не слышала, потому что когда падала головой на подушку, я не слышала уже ничего. Была только работа, учеба (хоть с записью в библиотеку проблем не возникло), где-то между — бег по магазинам, изредка вечерами — бег по обрывам и пустошам в поисках Яси, покормить себя, покормить ее… И снова утро.

И пока я бегала, смертельно уставшая, но полная планов и перегруженная делами, моей Яське становилось все хуже. Она не жаловалась. И по-прежнему могла свободно передвигаться даже по незнакомой местности и полностью себя обслуживала. Но ее все меньше интересовала окружающая действительность, она ничего не хотела, ни к чему не стремилась, ее было все труднее вызвать на разговор, я могла за неделю не услышать от нее ни слова.

Было ощущение, что из того города, от которого остался лишь пепел, ее вел безумный страх и сильнейший стресс. Ей нужно было убежище, ей нужна была кровь, ей нужен был секс. И ради этого она заставляла себя говорить, думать, действовать. Теперь убежище у нее было, кровь она получала регулярно, а секс… Секс оказался уже не нужен.

Она выяснила это уже здесь, в городе у моря, в том самом лодочном сарае, который Вашуков гордо именовал то домом, то мастерской. Он все же совершил для нее свой самый «негероический и неромантичный» подвиг — бросил пить. На неделю, кажется. Или на две. В общем, на тот срок, которого Ясмине хватило, чтобы выяснить, что чужие сексуальные желания (как и действия, впрочем) ее более не возбуждают, а сексуальная энергия ее организмом не усваивается. Кровь, впрочем, у Пашки была неплоха, вот только чтобы насытиться, ее требовалось куда больше моей, а больше у него не возьмешь… И несчастный влюбленный, мужественно перенесший даже кровавые пристрастия своей музы, был очередной раз отправлен в отставку.

Потом он пил, потом опять бросал, готовый служить своей музе «только кровью». Ясмина соглашалась, давая мне возможность хоть немного прийти в себя. Но через какое-то время он вновь заливался спиртным на тему «она меня не любит», жаловался падающей от усталости мне на ее жестокосердие, был посылаем нами обеими, гордо уходил, потом вновь появлялся трезвый и с цветами. Тащил ее на какие-то пикники и свидания, пытался развлечь, заинтересовать, развеселить… Напрасно. С того момента, как на нее упала серебряная сеть, я ни разу не видела, чтобы она хотя бы улыбнулась.

Кроме меня и Пашки Ясмина не общалась ни с кем. Наша хозяйка была, похоже, искренне уверена, что она еще и глухо-немая. Если рядом не было внешних раздражителей вроде меня или Вашукова, она либо неподвижно сидела на кровати, либо уходила на обрыв «слушать море». Первое время она еще бродила там вдоль моря по краю обрыва. Купаясь то в одной бухте, то в другой. Спускаясь для этого по таким расщелинам, куда не каждый зрячий отважится сунуться. И вечерами, не дождавшись ее возвращения, я бегала искать ее, с ужасом думая, что она поскользнулась, оступилась или попросту куда-то не допрыгнула, позабыв, что больше не умеет летать. Потом ей наскучило и это. И в любое время ее можно было найти неподвижно сидящей на небольшом уступе, скрытом от проходящих по тропе за массивными валунами. Видимо, здесь ее не тревожили люди, а волны шумели особенно громко, разбиваясь об острые камни и долетая до нее мириадами брызг.

Меж тем наступило лето. Бабка попробовала было поднять цену, мотивируя это наступлением «высокого сезона», но для меня это было смерти подобно. И мы ругались с ней до последнего, но в итоге были вынуждены переехать из комнаты в доме в один из грубо сколоченных сарайчиков во дворе, куда ушлая бабка так же селила «отдыхающих».

— Зато свой вход, — Яся тихонько положила мне на плечо свою холодную ладошку. — Так даже лучше.

Что ж, возможно и так. В сараюге умещались две узких кровати, тумбочка между ними, шкафчик над тумбочкой. Верхняя часть двери успешно выполняла функцию единственного окна, которое даже прикрывалось шторкой. Но из вещей у нас были разве что книги, и те — библиотечные. Так что разместиться места хватит. Из одежды у Яськи было два летних платья, которые она меняла исключительно по моей просьбе, да купленный для нее в первый же день купальник, который она надела лишь раз, поддавшись на наши с Пашкой уговоры. В тот же самый день, когда купалась на городском пляже. Единственный раз, когда она там купалась. Я предлагала купить для нее брюки, или даже шорты, уверяя ее, что здесь так носят. Но она категорически отказывалась от всего, что хоть немного походило на вампирскую одежду, предпочитая «чисто человеческие» платья и не слушая мои уверения, что «местная человеческая мода допускает многое».

Сама я тоже обзавелась только парой простеньких платьев, стремясь выглядеть в первую очередь опрятно и попросту жалея деньги на что-то более дорогое и красивое. Под рабочим халатом все равно не видно, а денег и так вечно было впритык, откладывать хоть что-то никак не выходило. Но зато все еще хранились, зашитые в пояс моих «вампирских» брюк, золотые цепочки, вывезенные мной из «аномальной зоны за Темными горами». На самый-самый крайний-прекрайний случай.

— Ладно, — постаралась отмахнуться я от убогости нашего нового жилища. — Скоро приедет Анхен, и он заберет тебя отсюда в нормальный уютный дом.

Все же меня коробило именно это. Я человек, я смогу прожить и так. Но она… она вампирша, прекрасная сказочная принцесса, она не должна жить в сарае! Это было что-то неискоренимое, из детства, из подсознания. Она вампирша, искалеченная, раненая, а я взялась заботится, и не могу обеспечить даже нормальным жильем!

— Почему ты решила, что скоро? — безмерно удивилась Ясмина.

— Но… но ты же сама мне сказала: летом ребенок проявится на физическом плане, Анхен его почувствует и найдет нас.

— Прости… — Ясмина отвернулась, ссутулилась. — Я не думала, что все будет настолько сложно, я надеялась… Но если бы я сказала тебе правду, ты бы не поехала. Ты отказалась бы уезжать или, еще хуже, кинулась бы в тот город его там разыскивать, и он просто убил бы тебя прежде, чем ты успела сказать хоть слово.

— Так, — очень медленно присаживаюсь на кровать. — А можно мне теперь… правду? С пояснениями, почему именно убил бы, а не попытался выяснить, где ты. Ведь ехать и искать его сейчас уже поздно, если я правильно тебя поняла?

— Да, — кивает она. — Он давно вернулся домой. И он не сможет почувствовать ребенка. На таком расстоянии — нереально. Если бы он искал, сканировал каждый город, каждый поселок — то, добравшись сюда, он нашел бы. И тебя, и меня, и ребенка. Но правда в том, Ларис, что он не ищет. Для него, как и для брата, я умерла. А значит, и ребенок погиб. Он был на месте моей смерти, он чувствовал эманации…

— Но погоди, ты же сама говорила, что даже люди будут тебя искать, потому что там не было тела, ни малейших фрагментов, а уж вампиры…

— Люди — искали бы. Но вампиру не нужны фрагменты, мы не хороним умерших, мы предаем их огню, мы не плачем над останками, мы их сжигаем… Он и сжег… Потому что вампиры чувствуют — эмоции, жизнь, смерть. Любой вампир на том месте безошибочно диагностирует смерть. Мою смерть. Как и то, что ты там тоже была и выжила. Даже если ему предъявят чей-то обезображенный труп, записанный на твое имя.

— Но Яся, что значит «безошибочно»? Уж скорее наоборот, ошибется. Ты ведь выжила, Ясенька, ты жива, ребенок тоже…

— Нет, Лар, — она качает головой, медленно и печально. — Ты так и не поняла. Я умерла, моя хорошая, там и тогда — я умерла. Энергетически, психически… Ясмины ир го тэ Аирис больше нет.

— Есть Ясмина ир го тэ Ставэ… Хорошо, есть Людмила Кулешова. Но есть! Она живет, она существует!

— Слова, Ларис. Как ни назови… Богам просто нужен этот ребенок. И они согласились дать ему шанс…

— А ребенку нужна его мама, ему нужна ты…

— Ребенок и есть я. И мамой самой себе мне не стать.

— Яся…

Она пересаживается на мою кровать, прижимается ко мне, обнимает.

— Полагаешь, схожу с ума? Нет, не настолько… Я не помню, рассказывали ли тебе, но в моей семье есть способность улавливать души. Удерживать их, не давая уйти за край. Так отец когда-то удерживал Лоу, сохраняя ему жизнь во время невозможного для ребенка перехода. Единственным известным способом. Отдавая ему себя. Свою душу, свой огонь, свою искорку жизни взамен его, затухающей. Свою жизнь взамен его жизни.

— Да, Лоу рассказывал. Что в нем живет душа отца, и эта душа отчаянно стремиться доделать то, что не доделал отец… Стремилась…

— Стремилась… — кивает она на мою поправку. — Никогда не думала, что смогу подобное, никогда и помыслить не могла, что понадобится… Но мой ребенок не мог пережить той боли, того разрыва энергетических связей. И я отдала ему свою душу, свою жизнь, свой огонь… Возможно, поэтому я лишилась столь многого. И с каждым днем теряю все больше…

— Теряешь? Все еще?

— Притупляются запахи, звуки, слабеет память, уходят чувства… Я оболочка для собственного ребенка. Я скорлупа, Лара…

— Но, Ясенька… Но тогда зачем?.. Зачем мы уехали? Если Анхен там был, если… он ведь мог бы найти тебя…

— Мог, — спокойно кивает она. — А ты правда думаешь, что я этого хотела? Что я этого хочу — чтоб он нашел меня такой: изуродованной, умирающей, совсем скоро — безумной? Чтобы он сотни лет потом помнил меня искалеченной? Помнил мою боль, мое отчаянье, мой страх, вот эту беспросветную тьму? Я умираю, Лара, я уже мертва, меня нельзя вылечить. Так пусть помнит меня веселой. Помнит меня счастливой. Он ведь сделал меня счастливой, он смог…

Я плачу. Наверное, я должна ревновать, но я плачу. Он сделал ее счастливой? Она считает, что да… Как же мало она хотела для счастья — три месяца за триста лет…

— Еще зимой ты хотела умереть у него на руках…

— Я тогда не была калекой, — отзывается она излишне резко. И даже отстраняется от меня, находит силы. — И думала лишь о себе. Это принесло уже достаточно бед, ты не находишь?

— А сейчас? — не могу согласиться, что хоть что-то изменилось. — Ты околдовала его, заворожила, заставила полюбить больше жизни — и лишаешь его последней возможности быть с тобой? А жить, зная, что еще целый год он мог бы быть рядом, ему потом будет как?

— Заворожила? — она чуть недоуменно хмуриться. — А, ты о том, что я усилила его чувства? Тот эмоциональный всплеск… — она чуть качает головой, губы трогает горькая улыбка. — Тот «приворот» давным-давно прошел. Сошел на нет еще до того, как мы расстались. Это был именно всплеск, как морская волна: нахлынула и растворилась. Осталась память, да вкус соли на губах, да желание вновь пережить этот шквал эмоций, этот накал страстей… и ровное море до самого горизонта… Он неплохо жил без меня сто лет, вздумает сожалеть — пусть сожалеет о них. Я тогда была здорова, красива, полна сил и желаний. А жалость к калеке — спасибо, уже не требуется.

— Ясмина…

— К тому же, он не умеет, — продолжила она, будто не слыша. — Сидеть у постели, держать за ручку, покорно ждать… Ему надо мстить, крушить, убивать… Ну, разрушит еще один город. Ему станет легче. А мне?… Столько смертей на моем счету. Полагаешь, мне безразлично?.. И ты зря мне не веришь, — продолжает она почти без паузы. Лихорадочно, нервно. — Встреть он тебя в те дни — со мной, без меня — он убил бы… Он не знал, что у меня есть повод бояться Владыку. Не знал, что есть повод бежать. Зато знал, что я хотела спасти тебя. Мы с ним спорили из-за этого. У него есть жуткое свойство — отсекать. Все ненужное. Он выбирает главное, а остальное — в огонь, даже если вчера любил, даже если ценил… Так что спор был не столько о тебе, сколько о нем и его моральных принципах. Но он был, и он был последней нашей беседой, а такого не забыть… Вот и выйдет, что тебя спасла, а сама погибла, и если б не ты… Да, я знаю, что все было не так, ты это знаешь, но он… — она отчаянно качает головой. Потом вновь придвигается ближе, обнимает, прижимаясь всем телом, кладет голову мне на плечо. — Ты встретишь его однажды с ребенком на руках, и он простит тебе все, — мечтательно рассказывает она мне красивую сказку. О счастье, как оно ей видится. — Даже то, в чем еще не успел обвинить. И исполнит любое твое желание, и одарит всем… Даже купит тебе этот город вместе с больницей, у него есть счета в местных банках, я их просто не знаю… Ты только дождись, — голос становится отчаянным, умоляющим. — Не бросай мою девочку. Меня. Не бросай. Пожалуйста…

— Яська, — обнимаю ее в ответ, глажу по волосам. Таким длинным уже, совсем не вампирским. Белым-белым, как облака. — Я правильно поняла, ты пытаешься меня шантажировать? Брошу ребенка — злой Анхен придет и убьет, а не брошу — подарит дворец? Как ты только подумать могла, что я смогу вас бросить? Тебя ли, ребенка, вас обоих?.. Ты мне только скажи, он хоть когда-нибудь нас найдет? Если не ищет, если не чувствует?

— Найдет, — отвечает она совершенно уверенно. — Я это видела, я это знаю. Я не знаю, как и когда, но он найдет. Никогда в этом не сомневайся.

Киваю. А что остается? Даже если она вновь лукавит из страха, что я оставлю ее малыша.

— Погоди, — только тут понимаю, что она сказала мне прежде. — Это будет девочка? Ты уверена? То есть он… она… воплотилась?

— Она, — голос вампирши вновь становится мечтательным. — Воплотилась… А кто ж еще, если я отдала свою душу?.. Ты назови ее Ясминой, ладно?

— Ты сама назовешь. Не спеши. Нам до родов еще… жить и жить…

— Я могу потом не успеть… Или не смочь… Или забыть… Такими темпами… разум может и не дожить… Но ты не бойся, ребенок родится нормальным. Здоровым.

— Я не боюсь. Я, наверное, ничего уже не боюсь.

Мне когда-то казалось, что страшно — это когда умираешь. Оказалось, страшнее — хоронить заживо. Смотреть на живого и понимать, что уже не спасти. А надо еще разговаривать, улыбаться, строить планы, обсуждать дела… А надо еще работать, а значит по-прежнему оставлять ее на целые дни одну. А Пашка вновь страдает о своем разбитом сердце, и надеяться на его помощь бессмысленно…

До этого дня я надеялась, что все образуется. На помощь Анхена и чудеса вампирской медицины. На добрую бабушку Сэнту и невозможное, нереальное чудо, которое все исправит. Дальше надежды не было.

— Ну где же ты, Анхен? — беззвучно выла я в подушку непроглядными черными ночами. — Ну почему, когда ты действительно нужен, тебя никогда, никогда нет?

Страдать он будет, помня ее калекой! Так пусть страдает. Вот только сначала пусть обнимет, поцелует, уверит, что любит ее и такой, поймает ее последний вздох… Кто из вас двоих реально пострадавший? Кому действительно как воздух нужна поддержка?.. Страд-далец!

Нет, с Яськой не спорила. Поздно уж спорить. Я уже помогла ей навсегда от него сбежать. Но Анхена вновь стала видеть во снах.

Вернее — во сне. Одном единственном, который приходил ко мне много ночей подряд в бесконечном количестве вариаций. Менялось место действия, какие-то подробности, детали. Неизменным оставалось одно. Пепелище. То посреди разрушенного города, то посреди леса, то внутри огромного здания, то на месте уничтоженного парка. Пепелище. И огонь затухает по краям. И нечто неподвижное, бесформенное в центре. И очень долго — ничего более. Но потом… легкий шорох, дуновение ветра. И бесформенная куча чуть шевелится… потом еще… И после бесконечной череды безуспешных попыток, над пепелищем приподнимается мужская фигура. Одежда сгорела не вся, часть фрагментов просто приплавилась к обожженному донельзя телу. Правая рука висит, как плеть, кожа на голове сожжена, от черных волос остался лишь клок, нелепо торчащий слева… А левая рука действует, именно на нее он пытается опереться, чтобы подняться хотя бы на колени. Наконец, ему удается, и он поднимает голову, осматриваясь. И я вижу его лицо, там половина еще осталась. И, хотя она черная от копоти, перемазанная запекшейся кровью, не узнать не могу — Анхен. Искалеченный, обожженный, едва живой — но живой. А вот то, на что он опирается уцелевшей рукой, вновь и вновь безуспешно пытаясь встать на ноги, как живое уже не определяется. Это просто какие-то истерзанные и изъеденные огнем останки. Не опознаваемые. Ни с какого ракурса…

Ясмину тревожить рассказами не стала. С кем бы он там ни бился — он победил. Глаза на месте, кожа нарастет, одежду купит. Он воин, а не беспомощная девочка в руках садистов. Справится.

А вот нам скоро тоже не помешает новая одежда. Лето кончалось, дом у бабки пустел, зарядили дожди. А я в первый раз простудилась. Причем болезнь накатила как-то резко, одномоментно. Еще с утра я только слабо подкашливала, а вечером уже с трудом добрела до дома, легла на кровать — и все. Голова раскалывается, кости ломит, нос заложен, от кашля выворачивает. И все никак не могу согреться…

А дальше, после безуспешных попыток согреть меня собой или накрыв всем, что у нас только есть, Ясмина все же вспомнила, что она вампирша, а вокруг — всего лишь люди. И пусть она не может больше посылать приказы непосредственно в мозг, но настаивать на своем с королевской уверенностью в том, что ей просто не могут не подчиниться, как оказалось, все еще не разучилась.

Нас переселили в самую теплую комнату в доме, затопили печь, выдали еще одеял, вызвали мне врача. Бабка лично сбегала в аптеку за лекарствами и даже несколько дней, пока я была совсем слаба, готовила мне еду. Правда есть совсем не хотелось, потому что теперь уже Ясмина поила меня своей кровью. Всего несколько капель, но даже они приносили немыслимое облегчение. Вот только полностью, как когда-то кровь Анхена, уже не вылечивали. То ли организм мой был уже до такой степени истощен, то ли и без того во мне было уже слишком много вампирского, а друг друга они своей кровью не лечат. То ли кровь Ясмины энергетически была уже слишком слаба.

— А как же ты? — встревоженно шептала я Ясе, когда она обнимала меня поверх всех одеял, тихонько устраиваясь рядом.

— Ничего, — успокаивала она. — Не переживай. Я к Паше пойду, он давно в гости зовет. Он даст мне крови, он всегда дает, ему даже нравится…

— Еще бы не нравилось… — ворчу я. И тут же тревожусь. — А если он напился опять?

— Все будет хорошо, мы разберемся. Ты отдыхай.

Отдыхала. Днем Ясмина была со мной, ночью уходила, очень ранним утром возвращалась.

— А что не осталась у Пашки? — интересуюсь сквозь сон. — Выспалась бы.

— С тобой и высплюсь, — она привычно ложится рядом, прижимаясь ко мне всем телом. Мерзнет. Она все время мерзнет.

— Ты купалась? — невольно вздрагиваю, когда моей шеи касаются мокрые пряди. — Или на улице снова дождь?

— И то, и то, — она убирает волосы прочь и тихонько целует в том месте, где они меня намочили. — Спи.

Сплю. Это такое счастье — целыми днями спать, и никуда не спешить. И где-то сквозь сон слышу причитания хозяйки о каком-то рыбаке, утонувшем в шторм. Или рыбаках. И муж ведь ее когда-то так же… Мне это слабо интересно. Пока не приходит Пашка. С похмелья. И с цветами.

— Люся, прости…

Она выходит из комнаты, уводя его за собой и избавляя меня от необходимости присутствовать при их разборках. А я невольно начинаю додумывать всякое. В том числе вспоминаю, что даже летом она уже не купалась, а тут, под дождем…

— И давно он пьет? — все же интересуюсь, когда она возвращается.

— Пару дней, — Ясмина немного дергано поправляет цветы в вазе.

— Но ты не голодная?

— Нет. Я же сказала, не тревожься.

— Ясмина…

— Да забудь. Я с другим не знаю, что делать.

Еще и другое…

— Он заметил, что я беременна.

— Полагаю, не только он, — живот у Яськи начал, наконец-то, расти. И вряд ли уже остановится.

— Так он решил, что от него!

Я аж на кровати привстаю от таких известий. Начинаю судорожно прикидывать. Ну да, по внешним признакам… будь она человеком… похоже.

— Жениться вот приходил…

Ой, мамочки…

— Надеюсь, ты его послала… картины писать, они у него очень хорошо получаются? И объяснила как-то ситуацию?

— Да я… — Ясмина вздыхает и присаживается рядом. — Сначала послала, конечно. Слишком уж меня само предположение шокировало. Что какой-то там человек… может даже помыслить, не то, что… Сказала ему, что не он, что он даже и близко… Он с горя напился, а я… А у меня было время успокоиться и обдумать. И он вот тоже. Обдумал. Сказал, что, во-первых он мне не верит, а во-вторых, даже если ребенок и не его, он все равно считает своим долгом…

— Яся, пусть идет в море купаться со всеми долгами.

— Нет, ты погоди… послушай. Я у него спрашивала про женитьбу… ну, в человеческом смысле. Зачем нужна и что дает. И как оформляется. Так вот, на мне он жениться не может — у меня документов нет. Меня как бы и совсем… не существует, а скоро и в самом деле… Но он может жениться на тебе!

— Ясь! Нет, вот зря я тогда про потерю рассудка не поверила. Явные ж признаки!

— Да погоди, не злись. Сама подумай! Я умру, ты одна с ребенком останешься. Как ты сможешь? А так — у ребенка сразу и отец, и всякие бабушки-родственники, и тетка вам сразу не чужая. А через пару лет она тоже умрет, и дом Пашке достанется, то есть и тебе, не надо будет…

— Нет, Яся, это ты послушай. Я даже не буду говорить, что я думаю о твоих попытках устроить мою личную жизнь с человеком, которого я не люблю и не уважаю…

— Но тебе же нравятся его картины.

— Картины нравятся. Так ты ж меня не за картины замуж выдать вздумала! Ты меня сватаешь за ненадежного, безответственного, безалаберного человека, не питающего ко мне не малейших чувств, которого мне самого придется всю жизнь на собственном горбу тянуть, вздумай я согласиться на твою авантюру! Но это ладно, ты ж думаешь не обо мне, ты думаешь о ребенке. Вполне стандартная вампирская психология, даже обижаться не стану.

— Лара, я и о тебе…

— Хорошо, давай о ребенке, может, так ты лучше поймешь. Я тебе никто.

— Ты мне…

— Официально, юридически — никто. А Пашу ты хочешь признать отцом ребенка. Соответственно, у него после твоей смерти на ребенка все права, у меня — никаких.

— Но ты будешь…

— Женой? Буду. До развода. А учитывая, что у поклонника твоего на неделе все восемь пятниц, разводиться со мной он будет бегать каждый раз, как чуть что будет не по его. И это только без причины, — глубоко дышу, пытаясь успокоиться. — Так вот, Ясенька, при разводе ребенок останется с ним. А дальше — голодом он его заморит или просто траванет, накормив своей перенасыщенной алкоголем кровью — этого я тебе не скажу, не коэрэна. Но то, что ребенок не доживет до появления на горизонте истинного папочки — гарантирую!

— Но он бросит пить, он мне обещал. Ради ребенка…

— Яся, он ради тебя не смог, о чем ты? Он конкретно сейчас, зная, что я больна, тебя на что обрек? Да и не столько тебя, как я понимаю…

— Это просто совпало так, — торопливо закрывает тему Ясмина. — Согласись, был повод…

— Повод всегда находится, Ясь. У таких — повод находится. Ты уж поверь, я на таких «страдальцев» и дома насмотрелась довольно.

— Но… разве у нас… у вас… там — тоже пьют? — безмерно удивилась она. — Но это же… Почему это не запретили?

— Не смогли, наверное. А может, оставили, как возможность снятия стресса. Твой истинный муженек, по крайней мере, именно так мне некогда стресс снимал.

— Как? — не понимает она.

— Водкой напоил, с-скотина! А потом благородно лечил от отравления…

Какое-то время молчим, думая каждая о своем.

— А ты его никогда не простишь? — нарушает тишину вампирша.

— Пашку? За что мне его прощать?

— Анхена, — вздыхает она. — При чем тут Пашка?

— Анхена… — укладываюсь обратно на подушку, накрываюсь одеялом едва ли не с головой. — Прощу, почему же нет, — отвечаю совершенно искренне. — Когда-нибудь — непременно прощу, к чему мне таскать на душе такой груз? — вспомнилось, как Лоу учил меня выращивать ромашки. Цветы прощения. Много же мне их тогда понадобилось… Ничего, уж для авэнэ-то как-нибудь найдем пару цветочков. А глядишь, и на букет хватит. — Вот поверить — уже не смогу… — добавляю убежденно. — И если теперь ты вздумала женихать меня с ним, — подозрительно кошусь на нее, — даже не начинай.

— Не сердись на меня, Лар, — она присаживается рядом, примирительно кладет руку мне на плечо. — Я просто пытаюсь придумать, как лучше…

— Лучше — если ты не будешь ломать мою жизнь, пытаясь подчинить ее единственной цели — выхаживанию твоего ребенка. Тем более что жизнь мне сломать у тебя такими темпами получится, а вот ребенка выходить — вряд ли.

— Прости. Забудь, я поговорю с Пашей… Просто, понимаешь… У меня было как-то виденье: ты с ребенком на руках сидишь у окна на разобранной постели. И свет льется в окно, так много-много света… так светло… белые стены, белая постель, белые одежды, белые пеленки… Белый-белый день… вернее, еще утро, но не раннее, ближе к полудню. В это время свет падает так… Прости, это просто… красиво, — она вздыхает. — Ты у окна с ребенком — и входит Анхен… Но я сейчас не к тому, — вновь сбивается она, — просто было чувство, что это твой дом. Ты дома, ты ощущаешь себя хозяйкой. Не как сейчас. И мне показалось, что это именно этот дом. Возможно, именно поэтому я и подумала, что с Пашей… было бы логично.

— Твои видения тебя еще ни разу до добра не доводили, а ты все пытаешься под них подстраиваться, — вздыхаю я. — Лучше скажи, ты эту сцену видела как? Глазами ребенка? — становится любопытно.

— Нет, конечно, со стороны, — несколько удивленно отзывается она. — С чего такие фантазии?

— Ну как же? Ты же сказала, что отдала свою душу ребенку, то есть ребенок — это как бы ты, вот и стало интересно, каково это — взирать на мир глазами младенца?

— Ах, нет, Лар. Ты путаешь. Я же не сущность свою передала, а ту искру, которая, собственно, и делает материальное тело живым. Тот сгусток энергии, который позволяет телу быть живым и разумным. Но не свой разум. Не свою память, не свой опыт… Понимаешь, я не вложила в него свой мозг, у ребенка разовьется собственный. И, исходя из накапливаемого опыта, полученных знаний, окружения, атмосферы, у ребенка и сформируется личность — его собственная. Моя уйдет. И это вовсе не я буду смотреть на тебя глазами младенца, не я вновь увижу свет. Хотя… что-то… конечно… непременно, обязательно останется. Самая суть… Но так сложно понять, а что же в тебе — та самая суть, то основное, что не зависит ни от внешних условий, ни от воспитания, ни от окружения… Разделить саму себя на составляющие… — она замолчала, задумавшись. Хотя, полагаю, она думала об этом и раньше. Она только об этом и думала, в ее тьме, ведущей лишь к неизбежной смерти. — Знаешь, наверное, если смотреть со стороны, можно, должно быть, сказать, что, вдувая в ребенка свою собственную искру, я словно даю самой себе второй шанс, возможность прожить жизнь с чистого листа. Вот только парадокс в том, что я — вот та самая «я», что сидит сейчас рядом с тобой — ничего о реализации этого шанса не узнаю. Не увижу — ни изнутри, ни со стороны. И это все-таки будет «она» — самостоятельная, самодостаточная. Не копия, не продолжение… Скорее, я, какой я могла бы стать. Но станет — она.

— Она, — сажусь, обнимая ее, накрывая поверх своих рук еще и своим одеялом. — Как думаешь, Анхен сильно расстроится, когда мы подсунем ему девочку вместо мальчика?

— Расстроится??? Лара, да ты… Ты сама-то поняла, что сказала? — Яся поражена, возмущена, ошарашена. Какое-то время просто сидит, хватая ртом воздух, словно не в силах ни вздохнуть, ни выдохнуть. — Ах, да, вы же люди, — выдыхает она, наконец, опуская плечи. И в голосе — еще не презрение, но что-то очень близкое. — Для вас дети — меньше, чем ничто. Мне говорили. Просто это осознать очень сложно.

— Яся, не надо повторять чужие глупости. Для нас дети — такое же сокровище и мы дорожим ими не меньше…

— Тому, кто действительно дорожит, даже в голову не придет такой вопрос. Он сформулировать так просто не сможет, — она сжимается вся, обхватив руками свой едва заметный еще живот. — И я не поверила еще тебе, когда ты про Пашу сказала… Да ты сама — такая же!.. Девочка-однодневка. Светоч, на кого я надеюсь?.. «Подсунем»! Ребенка отцу «подсунем»!..

— Яся, да ты чего? — пугаюсь я ее вспышки. Совсем нервы расшатаны, и ведь дальше легче не будет. — Не надо так, я просто слово неверно выбрала…

— Слово?! — успокоиться у нее не получалось. — А задуматься просто, что значит ребенок для вампира, ты пробовала? В условиях, когда ребенок рождается только у каждой третьей пары, и то — один-единственный? Ты знаешь, что только у меня есть… был… брат, больше ни у кого из Новых ни сестер, ни братьев нет? Ты слышала, что Анхен двести лет, раз за разом с нелюбимой женщиной пытался зачать ребенка? Думаешь, потому, что приказали? Ты настолько плохо его знаешь, что в это веришь? Ребенок — это самая заветная, самая сказочная мечта любого вампира. И его — больше, чем кого бы то ни было. Наше дитя, — она кивает на свой живот. — Разве это моя идея, мое желание? Разве я внушила? Нет, я здесь не при чем, без вариантов. Я не могла внушить того, чего не хотела, к чему не стремилась, о чем не думала. Мне вообще не до детей тогда было, я рассказывала. Но для него самым главным в любви оказалась возможность иметь ребенка. Он настолько хотел детей, что сама вероятность зачатия стала для него подсознательно критерием истинности любви… И теперь, когда он думает, что ребенок погиб, что его очередная, миллион-пятисотая попытка провалилась и скорее всего она была последней, еще раз зачать уже точно не выйдет… Ты правда полагаешь, что этот невозможный, невероятный момент обретения им уже нечаянного ребенка можно описать словом «подсунем»???

— Ясь, ведь дело не в слове. Дело в том, что он хотел мальчика, он мне сам говорил. А свой единственный шанс на мальчика он упустил…

— Говорил… — качает она головой. — Мало ли кто и что говорит… Ты когда-нибудь думала, что для вампиров Страна Людей? Для Анхена и Арчары, ее создавших?

— Заповедник с изысканной кровью, — отвечаю, не особо задумываясь. Скорее недоумеваю, с чего такой резкий переход.

— Вторично, — не принимает ответа Ямина. — Даже нет — на десятом месте… Это детский сад. Заповедник их нерожденных детей. Вы для них — дети, Ларис. Вы все, от мала и до велика. И вас можно воспитывать и баловать, наказывать и поощрять, делиться знаниями и опытом…

— «Учить и лечить», — вспоминаю я сказанную некогда Анхеном фразу.

— Да, учить и лечить, — кивает Ясмина. — А теперь посмотри, что берет он из этого «детского сада». Кого выделяет. Разве мальчиков? Тогда были бы у него любимые ученики, а не ученицы, секретари, а не секретарши, домой бы он приволакивал мальчиков, а не девочек… А говорить… да все, что угодно может он говорить. Разумом — да, он думает, что ему нужен сын. Но при этом всей душей, всем сердцем он отчаянно нуждается в дочери…

Может быть, я не стала спорить. Долгий разговор и без того утомил ее сверх меры.

И про утонувших рыбаков я тоже не стала ничего выяснять. Малодушно, да. Но что бы это уже изменило? Мне просто надо выздороветь, как можно быстрее. И у нее пропадет необходимость купаться в дождь на рассвете. Я надеялась.

Больница встретила меня все той же бесконечной рутиной. Там вымыть, там перестелить, там проводить, там поменять…

— А что, у нас в больницу уже принимают на работу несовершеннолетних? — недоуменно хмурится, глядя на меня, незнакомый доктор, когда я фактически припираю его к стенке лифта огромной стопкой постельного белья. Конечно, лучше было бы перенести эту гору за два раза, но как-то пожалела я свои ноги… Н-да, лучше бы пожалела руки.

— На самом деле я красивая, это я так болею, — отвечаю на автомате, больше раздумывая, как бы поудобнее перехватить эту кипу.

— Да? — чуть усмехается он. — Это чем же?

И, видимо, пытаясь мне чуть помочь, подставляет руки под мою ношу. Вот только ладонь его — не знаю, намеренно или случайно — ложится при этом поверх моей. Мне это не нравится, и я делаю шаг назад, размыкая контакт.

— А что? — вскидываю на него глаза. — Хотите сыграть со мной в доктора и медсестру? Так я несовершеннолетняя, со мной нельзя.

Он, кажется, поперхнулся. А я удрала, благо двери лифта открылись.

Потом видела его еще пару раз мельком. Но он не заговаривал, а я и подавно не стремилась. Вот мне еще любителей молоденьких девочек не хватало. Хотя… может, он и в самом деле просто хотел помочь?

Впрочем, мне было не до него. Мне было не до кого уже. Яся пила мою кровь. Ежедневно, день за днем, месяц за месяцем. И у меня, конечно, была нечеловеческая регенерация, сказочная, просто волшебная. Но даже волшебство не берется из чистого воздуха. Внутренние резервы организма истощались, я восстанавливалась все медленнее и уже не до конца. В течение дня стали накатывать приступы слабости, начались обмороки.

На работе пока скрывать удавалось. Чувствуя приближение очередного «затмения», я старалась присесть, а лучше — спрятаться от возможных глаз. Но выходило не всегда. И однажды я начала оседать на пол прямо посреди коридора, беспомощно пытаясь вцепиться в абсолютно гладкую стену, чтобы если не остановить, то хотя бы замедлить…

И буквально у самого пола меня подхватили.

— Все же болеешь, — с укором, как мне показалось, произнес тот самый доктор, поднимая меня на руки. Движение оказалось для меня слишком резким, голова закружилась, и я отключилась полностью.

Очнулась на кушетке. Мужчина сидел рядом, внимательно меня разглядывая.

— Ты беременна? — интересуется, увидев, что я пришла в себя.

— Не просто малолетки, но еще и беременные, — устало прикрываю глаза. — Ну и фантазии у вас.

— На вопрос ответь, пожалуйста: да, нет, не знаю? — невозмутим, сдержан, серьезен. Ну да, уже не мальчик, на подобное реагировать. И не принц голубых эльвийских кровей. Просто опытный доктор у постели больного. Средних лет, лицо скорее приятное, хотя черты чуть резковаты. Гладко выбрит, что добавляет ему привлекательности в моих глазах, жизнь среди вампиров все же сказывается — на бородатых и усатых смотреть не люблю. По этой же, видимо, причине не слишком люблю полных, а этот и здесь не подкачал — худощав, и даже брюшка себе не наел, несмотря на свой возраст.

— Знаю. Не беременна. Не состою. Не привлекалась. Не замечена. Не имею, — но разговаривать с ним нормально все равно не выходит. Его внимание к своей персоне я подсознательно расценивала как агрессию, как вторжение в мой внутренний мир, где было сейчас не до гостей.

— Последние четыре пункта расшифруй, пожалуйста.

— Мне за вас еще вопросы придумывать? Не-е, доктор, сами. Я пойду? — попыталась встать.

— Куда? — он поймал меня за плечи. — Приляг, давление померяю. И перестань уже ерничать, я ж помочь пытаюсь. Обмороки у тебя давно? И часто случаются?

Ложусь, позволяя ему обмотать мою руку манжетой. И пытаюсь придумать, что говорить. Правду? Так тогда выйдет, что меня лечить надо. А от чего меня лечить, от Ясмины?

— Нет, я… В первый раз сегодня. Переутомление, ничего серьезного.

— А переутомление, по-твоему, не серьезно? — он неодобрительно качает головой. Не то на мои слова, не то на результаты измерений. — Какое у тебя нормальное давление?

— Не знаю, — практически правда. Я знала, разумеется, свое давление, еще с тех самых пор, как училась его измерять. Но то было там и тогда. Откуда ж мне знать, какое давление стало для меня нормой при нынешнем образе жизни? Или правильнее уже будет — способе существования?

— Плохо очень, что не знаешь. Сейчас низкое очень, надо поднимать… Ладно, дождемся результатов анализов…

— Каких анализов? — решительно поднимаюсь. — Доктор, вы меня простите, я вам благодарна безмерно за заботу. И за интерес, проявленный к моей скромной персоне. Но никаких анализов я сдавать не собираюсь. И меня работа ждет. Так что еще раз спасибо и…

— Так ты сдала уже, осталось результатов дождаться.

— Что? — показалось, что я на полном ходу в воздушную стену врезалась.

— Я уже отправил твою кровь в лабораторию. Девочки обещали в течение часа сделать.

Сглатываю. С трудом, будто заново учась.

— Что значит «уже отправил»? Что значит «уже сдала»? Что-то я не припомню, чтоб давала вам разрешение на медицинское вмешательство! — страх прорывается криком.

— Ты была без сознания, а значит, я был обязан оказать тебе помощь. Как я могу это сделать, не зная причины? — он продолжает разговаривать спокойно, словно с малым ребенком. — Ну, чего ты так паникуешь? Все же беременность? Так ее не скрыть и само не рассосется…

— Вариант с моей беременностью мы, вроде, уже обсудили, — недовольно морщусь. Его настырность раздражает все больше. — Чем он вам дорог, вы гинеколог?

— Нет, Машенька, я гематолог. И просто не вижу другой причины, которая заставляла бы тебя так бояться огласки. Ты ведь должна понимать, что ранняя диагностика — это половина успеха в лечении любой болезни. К тому же, существует понятие врачебной тайны, врачебной этики…

— А вы всех незнакомых дев Машами зовете? — к этому имени я так и не привыкла. Помню, что оно мое, и даже отзываюсь. Но слух режет немилосердно.

— Нет, только тех, у кого это имя в паспорте записано.

— А вы и в паспорт мой свой нос засунули? Интересно вы с девушками знакомитесь: сначала паспорт без спроса изучил, затем кровь. Уж и не знаю, что мне дальше делать: не то на рентген бежать, не то родословную свою вам нести… Стоп. Что значит «гематолог»?

— Диагностика и лечение болезней крови… — начал охотно пояснять он.

— Да нет, я знаю, что такое гематология. Вопрос был — вы откуда на мою голову? Уж лучше бы и в самом деле гинеколог. Тем более, у меня и там проблемы имеются… Прямо противоположные тем, о которых вы думаете… И мы бы их с вами… решали… Все решали бы и решали… — язык болтал уже без помощи мозга. Я отчаянно пыталась сообразить, что делать. Что же делать-то? — Скажите, а я никак не смогу вас уговорить забрать из лаборатории мою кровь и…

— Маша, это совершенно несерьезный подход. Что бы там ни было — нельзя прятать голову в песок, надо разбираться, надо лечить…

— Понятно, — упертый, как баран. Лекарь, блин. Что ж. — Ладно. Разбирайтесь, если вам интересно. А я все же пойду, работа ждет. Вы ведь знаете, где меня найти. Если что… — я решительно пячусь к двери.

— Маша, — укоризненно глядит он на мои маневры.

— Маша, — киваю я. — А кстати, вы ведь так и не представились. А я по чужим паспортам привычки лазить не имею… Хоть буду знать, кому обязана…

— Маш, ну что за глупости, никуда я не лазил. Просто спросил у Елены Викторовны. Меня Андрей Петрович зовут, я… Маша!

Кажется, он снова меня ловил. Потому что дальше я помню себя уже вновь сидящей на кушетке со стаканом воды в руках. А руки дрожат, и стакан противно клацает о зубы.

А этот… Петрович… сидит рядом и нежно приобнимает за плечи. Придерживает, видимо, чтоб не упала. И все бормочет мне что-то про здоровье.

— Андрей… — я уже не слушаю. — Ну конечно, кто же еще… Знаете, один ваш тезка некогда сломал мне жизнь… Даже символично, что вы станете вторым…

— Машенька, перестань, я же помочь тебе пытаюсь.

— Правда? — поднимаю на него воспаленные глаза. — Тогда отзовите кровь из лаборатории. Не делайте этот анализ. Я вас очень прошу. Пожалуйста.

— Маша, так нельзя…

Молча встаю, стряхивая с плеч его руки. Возвращаю стакан. Практически твердо дохожу до двери и решительно закрываю ее за своей спиной. Оборачиваюсь лишь чтоб прочесть табличку на ней: «Заведующий отделением гематологии к. м. н. Иванченко А. П.». Хуже не бывает. Вообще. Плох тот кандидат, который не мечтает стать доктором, это я уже усвоила. Вот только служить материалом для диссертации была категорически не согласна.

Уволиться оказалось не легче, чем устроиться на эту работу. Увольнять-то меня увольняли, как бы они смогли отказать, да вот только рассчитать меня мгновенно бухгалтерия не могла. Им требовалось на это несколько дней. А за эти несколько дней я собиралась уехать уже очень далеко отсюда.

Еще сложнее оказалось договориться с нашей хозяйкой. Уплачено было вперед, а месяц едва начался. Терять еще и эти деньги для меня было немыслимо, однако отдавать их жадная бабка категорически отказывалась.

Я боялась, что отъезду из «того самого» дома воспротивится еще и Ясмина. Однако она единственная, кто воспринял известие о нашем внезапном вынужденном отъезде совершенно спокойно.

— Хорошо, — кивнула она. — Давай уедем. Ты думала, куда?

— Нет. Не знаю. Отсюда, — устало присаживаюсь на стул. В самом деле, гонимая страхом, что нас вот-вот обнаружат, вычислят, пустят на опыты в закрытых лабораториях — и это в лучшем случае, я просто не успела задуматься, а куда, собственно, бежать? — Можно попробовать в Питер, Алиханов же давал адрес своих знакомых. Может, что посоветуют… Просто глупо было идти в больницу, уборщицей где угодно работать можно, дело не хитрое…

— Лар, а почему ты думаешь, что этот врач что-то там обнаружит? У людей медицина крови не слишком развита…

— У каких людей? У тех, что у вас в заповеднике? Охотно верю, но про местную медицину ты что знаешь? Вот и я не больше. А сидеть и ждать…

— А с другой стороны — он ведь мог бы тебе помочь, — задумчиво тянет вампирша. — Если он на проблемах крови специализируется, он мог бы разработать для тебя курс восстановительной терапии, подобный тем, что применяются в Стране Людей…

— От чего мне восстанавливаться? От твоих укусов? То есть, мы всему миру объявляем, что ты вампирша?

— От чего — ему знать не обязательно. Хотя, если удастся приручить…

— Яся, ты кого приручать собралась? Он же не просто доктор, он отделением заведует, хотя ему еще и сорока нет. Оно понятно, что должность ему за половую принадлежность дали, так он для верности еще и кандидатскую диссертацию нацарапал, чтоб проявить себя «молодым, но перспективным». Он же карьерист! Он же по головам пойдет, чтоб к пятидесяти до главврача дослужиться, а для этого ему надо имя делать, докторскую писать. А тут я — такой замечательный материальчик. Есть с чем поехать на конференцию! — вскочив со стула, я начала нервно метаться по комнате. — Нет, он, конечно, разработает — и целый курс, и все, что потребуется. Только не для меня, для собственного имени в науке. Ты ж даже не представляешь, что это такое — все эти научные деятели! И на что они готовы идти ради своих научных статеек!

— Ну, что-то, наверное, представляю, — слабая тень улыбки скользит по губам Ясмины. — Я все же больше двухсот лет в НИИ проработала.

— Ты? — резко остановившись, смотрю на нее в недоумении. Не думала. А ведь действительно, никогда не думала о ее жизни до.

— Я, а что удивительного? — она лишь слегка пожимает плечами. — НИИ Геофизики и Климатологии. Пока в столице жила, работала в отделе, занимавшемся проблемами формирования и поддержания искусственного климата Страны Людей, а когда в Ичиасэ переехала, то перешла в филиал, больше вопросами обороны занимавшийся: управление тайфунами, цунами, землетрясениями. Он не в самом городе был, километров двести от нас лететь… Но как карьеру в науке делают, знаю. И как не делают — тоже знаю. Когда происхождение, к примеру, мешает. И твои работы озвучивает кто-то другой… Ладно. Думаешь, надо ехать?

— Ну не ждать же, пока наш добросердечный и многообещающий доктор огласит проблему на весь научный мир. И к нему, а потом и к нам, придут специальные люди, и объяснят, что такую интересную работу лучше продолжить в очень специальной лаборатории. А отказ невозможен чисто технически.

— Хорошо, тогда давай собираться. Мы посуду твою берем?

— Посмотрим, если сумка выйдет не слишком тяжелой… Еще книги надо в библиотеку вернуть, — тоскливо смотрю на свои учебники. Что ж, ехать — значит ехать. Начинаю выкладывать книжки стопкой на стол, поочередно перетряхивая каждую в поиске всевозможных закладок.

Ясмина собирает нашу одежду. Эта стопка внушительной не выглядит.

— Вечер добрый, девушки.

Прокрался, почетный кандидат всего и вся. Стоит себе в дверях нашей комнаты, взирает неодобрительно.

— Виделись, — безрадостно морщусь. — Мы врача на дом не вызывали, вроде бы.

— А стоило бы, — он решительно заходит в комнату, не дожидаясь приглашения. Оглядывает наши практически собранные пожитки. — Так ты что, в самом деле бросаешь все и уезжаешь из города? Просто из-за того, что у тебя взяли анализ крови?

— Андрей Петрович, — тяжело вздыхаю, глядя на него в упор. — Вот назовите мне хоть одну причину, по которой это могло бы вас касаться?

— Одну назову легко. Меня, того гляди, с работы уволят по твоей милости.

— За что? — недоуменно морщусь. Что бы ни было в том анализе…

— Да говорят, я тебя изнасиловал.

Кажется, пришла моя очередь садиться мимо стула. Впрочем, на ногах я удержалась, удалось за стол зацепиться. В глубочайшем недоумении перевожу взгляд с заведующего на Ясю. Та в том же глубоком недоумении.

— И… кто говорит?

— Да проще перечислить, кто не говорит. Это тяжелобольные пациенты, находящиеся в бессознательном состоянии, да сторож дядя Вася, который с утра бухой и потому говорить не может, — чуть усмехается доктор. — А вся остальная больница уже третий час обсуждает животрепещущую историю, про то, как я заволок тебя, бездыханную, к себе в кабинет, а спустя какое-то время ты вылетела оттуда в ужасе и тут же уволилась. Единственное, о чем они еще не договорились, это довел ли я свое гнусное дело до конца, или тебе удалось вырваться чуточку раньше.

— Но… — у меня даже слов на это нет. — Но это не я. Я никому ничего… Да я бы не додумалась даже до такого!

— Может быть, — пожимает плечами Иванченкко. — Но, когда завтра станет известно, что ты не просто уволилась, а даже из города спешно уехала, первая версия, несомненно, возобладает. И я потеряю должность. А возможно, буду тоже вынужден увольняться.

Молчу, слишком ошарашенная его словами. Как-то это совсем… за гранью. Человек мне искренне помочь хотел, о здоровье моем волновался. А я его, выходит, подставила?.. А он? Разве он меня не подставил заботой своей непрошенной?

— Так вот, очень узнать напоследок хочется, — продолжает меж тем доктор. — Из-за чего сыр-бор? Я изучил твой анализ вдоль и поперек, но так и не понял. Анемия у тебя, конечно, страшная, неудивительно, что в обмороки падаешь…

— Анемия??? Все, что вы там нашли — это анемия? — похоже, ему удалось меня шокировать второй раз за вечер. Я все же сажусь, ноги решительно не держат.

— А ты чего ожидала? — он смотрит на меня устало и чуточку снисходительно. Как на дитя бесконечно неразумное.

— Но вы ведь сможете вылечить ее анемию? — подает голос Яся. — И тогда нам, возможно, не придется уезжать из города. И мы как-то сможем уладить этот конфликт в больнице.

— Да разумеется, все можно вылечить, — он оборачивается к вампирше. — Вы Машина подруга?

— Сестра. Меня зовут Людмила.

— Андрей Петрович. А скажите, Люда, вы тоже уже успели уволиться с работы, чтобы бежать с вашей сестрицей неведомо зачем неведомо куда?

— Люся, — поправляет она. — И мне чуть проще, я не работаю. Маше приходится за двоих. Поэтому ей на самом деле нужна ваша помощь.

— Люсь… — я понимаю, что она пытается сделать, но не слишком ли рано мы обрадовались? Если ему не удалось обнаружить ничего подозрительного с первого раза, это не значит, что не последует второй. Тем более, что причину моей паники он не понял, хоть и пытался.

— Люся, что происходит? — в комнату без стука врывается Пашка. Да что ж за проходной двор у нас сегодня? — Тетя Вера сказала, вы собрались уезжать? — его взгляд упирается в Иванченко. — Это из-за него? — взвывает Пашка, белея. — Это он? Он отец твоего ребенка? Нарисовался, таки, сволочь…

— Паша, угомонись. Андрей к сестре пришел, это ее поклонник.

— Да кому ты врешь?! — возмущается Пашка. — Да кому нужна эта моль бледная, когда ты рядом?!

Я даже вздохнуть возмущенно не успела, а Пашка уже падал бесславно на пол с разбитым носом. Андрей, который Петрович и даже доктор и кандидат наук, мрачно возвышался над ним, потирая ушибленные костяшки пальцев:

— Извинись.

— Перед тобой, что ли? Да я тебя… — художник начал решительно, хоть и неуклюже, подниматься с пола.

— Мы погуляем, — Ясмина схватила Пашку за руку за секунду до того, как он пошел в атаку. И потащила его, злобно матерящегося и отчаянно сопротивляющегося, на выход. Хлопнула дверь.

— Добро наказуемо, верно? — печально смотрю на своего «поклонника». — Простите, что принесла вам столько проблем. Да еще втянула во внутрисемейные разборки. Я не хотела.

Загрузка...