Зеркало смерти, или Венецианская мозаика

ГЛАВА 5 ЖИРАФ

Большая люстра пересекала лагуну в темной бочке. Погруженная в воду, она покачивалась в одном ритме с волнами. Море, чернильно-темное, скрадывающее любые звуки, надежно, как околоплодные воды, окружало бочку, лишь лунный свет то и дело расцвечивал волны крошечными бриллиантовыми искрами. Завтра люстру повесят на место. Накануне ее закончили, и она ждала своего часа. Бочку обвязали таким количеством веревок, что казалось, ее поймали в рыбачью сеть. Гребцы взмахивали веслами и пели старинную песню «Пьемонтезе». Люстра в бочке начала им подпевать.

Коррадино было больно, но он не останавливался. Почти законченная люстра висела перед ним на металлической цепи, отсвечивая золотом в свете печи. Она протянула к маэстро хрустальные руки, словно умоляя завершить ее. Недоставало последней из пяти нежных ветвей, и Коррадино в последний раз потянулся к огню. Просунув в печь canna da soffio,[28] он ловко прокатил ее и вынул расплавленную стекломассу, приставшую к концу трубки. Раскатал стекло на твердой деревянной доске и придал ему нужную форму. Коррадино думал о стекле как о живом существе. Он сделал кокон, из которого должно вырасти нечто прекрасное.

Он набрал в грудь воздуха и дунул. Стекло волшебным образом изогнулось и превратилось в продолговатый нежный шар. Коррадино всегда задерживал дыхание, пока не удостоверялся, что пузырь, который он выдувал, достиг совершенных размеров. Коллеги подшучивали над ним и уверяли, что, пока пузырь не получится таким, как надо, Манин ни за что не выпустит воздух, а лучше лопнет на месте. Коррадино же знал, что самый слабый его выдох проведет границу между совершенством и несовершенством, между божественным и просто красивым.

Он следил за превращениями стекла. Словно хамелеон, оно меняло оттенки: красный, розовый, оранжевый, медовый, желтый и наконец белый, когда стекло начинало остывать. Коррадино знал, что надо действовать быстро. Он сунул заготовку в печь и разогрел ее, не щадя опаляемых жаром рук.

Другие стеклодувы, защищая кожу от ожогов, оборачивали руки бумагой или ватой, но только не он. Он давно принес кончики пальцев в жертву искусству. Они обгорели, покрылись шрамами, а зажив, сделались гладкими, без отпечатков. Коррадино вспомнил рассказы Марко Поло о том, что в Китае во времена древней династии Тан отпечатки пальцев использовали для опознания личности, и с тех пор так поступают на всем Востоке.

Я слился со стеклом. На поверхности каждого моего кубка, каждого подсвечника, продан он в Венеции или далеко за границей, отпечаталась моя кожа.

Коррадино знал, что его стекло лучшее, ведь он держал его в руках, прикасался к его коже своей, ощущал его дыхание. Он взял щипцы и начал вытягивать из цилиндра тонкую филигрань завитков, пока не вырос целый хрустальный лес. Коррадино быстро убрал трубку и стал обрабатывать стекло железным стержнем — понтелло. Когда время вышло и не прощающее ошибок стекло затвердело, он обернул ствол люстры получившейся декоративной спиралью — так умело, что стало невозможно обнаружить место присоединения. Не осталось ни одного стыка, ни одной отметины, ни одного шва. Казалось, ветвь выросла из дерева.

Коррадино удерживал ветвь, пока она окончательно не затвердела и не встала на место. Он полюбовался работой и отошел, вытирая лоб. Работал он без рубашки: как все настоящие мастера стеклодувного дела, жар печи он чувствовал кожей, с рассвета и до заката. Глядя на прилежно трудящихся подмастерьев, он думал, не является ли их профессия хорошей подготовкой к адскому пламени. Как там у Данте?

Коррадино хорошо знал произведение флорентийца. В ночь побега из палаццо отец позволил всей семье забрать только по одной вещи, наиболее ценной. Сам отец выбрал «Божественную комедию» Данте, фолиант из тонкого пергамента.

Так решил отец. Теперь это единственная книга, которая у меня есть. Единственное, что досталось мне от отца.

Коррадино отбросил эту мысль и вернулся к очистительному пламени.

В 1291 году Большой совет Венеции издал закон, согласно которому стекло должно было производиться только на острове Мурано, потому что огонь служил постоянной угрозой городу. Не единожды он намеревался поглотить Венецию, потому в Совете и пришли к мудрому решению — перенести мастерские, ведь несколькими годами раньше английский город Лондон был полностью уничтожен огнем. Хотя пожар там случился не по вине стеклодувов: среди купцов на Риальто ходили слухи, что он начался в пекарне. Коррадино хмыкнул.

Типично английская черта — всегда думать о желудке.

Лондонский пожар сослужил Мурано хорошую службу. Английский король Карл, похоже, задумал отстроить Лондон заново и наполнить большие современные здания зеркалами и другими изделиями из стекла. Из холодной столицы Коррадино и его товарищам поступали большие заказы.

Коррадино закончил основу люстры, но работы оставалось еще много. Темнело, и огнедышащие пасти печей гасли одна за другой. Закрывались двери, уходили приятели. Он окликнул одного из подмастерьев и напоследок обратился к нему с просьбой. Мальчик резво промчался по мастерской, перепрыгивая через железные трубы и огибая ведра. Коррадино улыбнулся и подумал, что кличка подмастерьев — «scimmia di verto», стеклянные обезьянки — весьма им подходит.

Вскоре он вернулся с ящиком.

— Eccolo,[30] маэстро.

Коррадино открыл продолговатую шкатулку из красного дерева. В углублениях лежало сто маленьких квадратных заготовок, пронумерованных и обернутых шерстяной тканью. Коррадино приступил к работе. Он взял маленький понтелло, намного меньше его надежной стеклодувной трубки, и окунул в расплавленную стеклянную массу на дне печи. Вытащил прут, напоминавший теперь зажженную свечу, подождал немного, снял с прута раскаленный шарик и начал раскатывать стекло в ладонях, а затем, более осторожно, растирать его пальцами. Получив удовлетворивший его результат, вытянул стеклянную нить, вылепил подвеску и приделал к ее концу тонкий крючок. Опустил подвеску в стоявшее между колен ведро с водой. Спустя долгое мгновение погрузил руку в воду и извлек подвеску.

Ему вспомнились рассказы о восточных ловцах жемчуга во времена владычества Венеции над Константинополем, а было это в XIII веке.

Испытывают ли мальчики, ныряющие за раковинами и рискующие своими легкими, то же удовлетворение, что и я? Конечно же нет. Когда они отыскивают жемчужину, это просто везение, милость природы. А их братья в Германии, в горах Гарц, те, что в темноте, в жару долбят породу и находят серебряную жилу, чувствуют ли они, что создали это сокровище? И вы, африканские старатели, охотники за бриллиантами, когда вам попадается совершенный камень, ощущаете ли вы ту же гордость, что и я? Нет, потому что красоту создаю я сам. Бог создал все остальное. В мире людей, в нашем XVII веке стекло дороже любого сокровища, дороже золота, дороже шафрана.

Подвеска мгновенно высохла возле огня, и Коррадино осторожно уложил ее в ящик из красного дерева, в отделение, помеченное «uno». Даже шерстяная подложка не затмила бриллиантовой чистоты изделия. Коррадино молча вознес хвалу Анджело Баровиру, маэстро, который за два столетия до него получил «cristallo» — стекло из кварца, с которым сейчас и работал Коррадино. До него все стекло было цветным, даже в белом встречались примеси: из-за песка, молока или дыма. Слово «cristallo» означало, что стекло впервые получилось совершенно прозрачным и чистым. Коррадино благословлял тот день.

Он вернулся к изготовлению подвесок. Предстояло сделать девяносто девять таких, прежде чем он сможет позволить себе пойти домой, выпить вина и съесть на ужин поленту. Эту работу он не решился бы доверить ни одному из подмастерьев — каждая подвеска из сотни была разной. В порыве, изумившем его коллег, Коррадино настаивал, что каждая подвеска из-за своего положения на люстре, из-за расстояния до свеч должна быть немного другой формы, чтобы одинаково светиться из любого угла помещения, когда люстру подвесят к потолку. Другие стеклодувы и мальчики-подмастерья часами смотрели на ящики с творениями Коррадино и недоуменно качали головами. Подвески казались совершенно одинаковыми. Коррадино поглядывал на коллег и улыбался. Он знал, что ему незачем скрывать секреты своего мастерства. Пусть смотрят хоть целый день, они все равно не поймут, как ему это удается. Он и сам не знал наверняка, что делают его пальцы, когда решал, куда повесить очередную стеклянную слезу.

Коррадино всегда ходил смотреть место, в котором предстояло висеть его люстрам. Он задавал заказчикам бесчисленные вопросы, спрашивал, как будет освещаться помещение, смотрел на окна и ставни, прикидывал движение солнца и игру света, отражающегося от воды в канале. Каждый раз он делал расчеты и заносил их в маленькую записную книжку. В этой драгоценной книжке таилось все высокое мастерство Коррадино, изложенное корявым почерком и сопровожденное прекрасными рисунками. Расчеты, замеры, сложные уравнения теснились на ее страницах. Коррадино верил в силу древней науки математики. Каждое его изделие, каждое достижение в технологии было задокументировано, и он всегда мог усовершенствовать свое искусство, заглянув в предыдущие записи. Вот и сейчас, закончив последнюю подвеску, он вынул книжку. Нашел подсчеты, сделанные им в церкви Санта-Мария-делла-Пьета, и быстро нарисовал законченную работу. На плоском бумажном листе люстра выглядела как барельеф.

Коррадино берег свою книжку, носил ее на груди, хотя знал, что, если даже коллеги увидят ее, они ни за что не разгадают его секреты. Знал также, что другие мастера смеялись над ним, говорили, что Манин не расстается с книжкой, даже когда ублажает женщину. Он и в самом деле был необычным человеком — гением, настоящим гением.

Доказательства его гениальности встречались в каждом палаццо Венеции, в каждой церкви, в каждом ресторане. Его гений проявлял себя в каждом сверкающем потире, каждом зеркале, гладком, как лагуна летом, и даже в каждом стеклянном леденце, которые он делал для карнавала. Все они обладали красотой драгоценного камня. Сейчас он знал, что его последняя работа засияет под темным сводчатым потолком церкви Санта-Мария-делла-Пьета, как никакой другой свет в мире. Люстра запоет, как и все его изделия. Стоит, например, щелкнуть ногтем по одной из его чаш, и она пропоет мелодию золота, которым покроют ее ободок. Это будет мелодия Самарканда, Босфора и жарких дней восточного лета. Люстра же ответит эхом на музыку девочек, играющих в приюте. Девочки-сироты, им некого любить, и их никто не любит, так что всю свою нерастраченную любовь они изливают в музыке. Его стекло будет отзываться на их игру. Люстра скажет им, что по крайней мере одну из них кто-то любит.

Пьета. Коррадино улыбнулся. Завтра он поедет в Пьету с подвесками. Люстра поедет прежде его, в специальной плоскодонной лодке. Коррадино сам подготовил все для перевозки драгоценной люстры. Ее подвесят к крышке огромной бочки, наполненной отфильтрованной водой из лагуны. Хрупкое изделие будет защищено от всех толчков и переживет все, кроме похищения. По прибытии в Сан-та-Мария-делла-Пьета люстру вынут из бочки, и вода польется на камни, сверкая в божественном свете как продолжение его искусства. Его произведение исполнит свое предназначение: возможно, несколько столетий люстра будет освещать церковь, а девочки, следуя за черными жучками на страницах нотных тетрадей, заиграют во славу Господа в унисон с пением его люстры. Коррадино закончит долгую работу — подвесит каждую хрустальную каплю в нужное место.

Я сам завершу это, как и положено.

Это было вторым самым большим его удовольствием в жизни. А завтра к нему прибавится и первое — он увидит Леонору. Коррадино вновь опустил трубку в расплавленное стекло, несмотря на то что все гнезда в ящике из красного дерева были заполнены. Сейчас он делал не подвеску, а подарок для нее.

Коррадино знал, что, когда стеклодувов выдворили из Венеции на остров Мурано, городом руководили не только соображения безопасности. Венецианское стекло считалось лучшим в мире с тех пор, как после падения Константинополя к Республике перешли восточные секреты мастерства. Они были усовершенствованы, переходили от мастера к подмастерью, и, опираясь на них, Республика создала мощную монополию. Большой совет не желал терять ее, и Мурано для стеклодувов сразу стал чем-то вроде тюрьмы. Consiglio Maggiore[31] хорошо понимал поговорку: «Самый лучший секрет — это тот, что оставляешь при себе». Запереть стеклодувов на острове значило надежно сохранить их секреты. Даже сейчас мастерам редко разрешали выезжать на материк, и в большинстве случаев за ними следовали агенты Совета. Коррадино пользовался большей свободой в знак уважения к его редкому таланту и привычке все тщательно проверять и лично доводить до конца любую работу. Однако однажды и он утратил доверие. На материке он встретил Анджелину.

Она была прекрасна. Коррадино не давал обета безбрачия, однако привык видеть красоту только в вещах, которые создавал сам. В ней он нашел нечто божественное, то, что не смог бы создать. Он встретил девушку в палаццо ее отца на Большом канале. Принцип Нунцио деи Вескови хотел обсудить с ним работу над двумястами бокалами, требовавшимися для свадебной церемонии. Бокалы должны были сочетаться со свадебным нарядом и маской его дочери. Коррадино, как и положено, привез шкатулку с красками и драгоценными камнями, использование которых позволяло получить нужный цвет.

У всех больших венецианских домов имелось два входа — для разных посетителей. Вход со стороны воды был внушительным, нарядным, с декоративным порталом, большими распашными дверями и с частично погруженными в воду полосатыми столбиками, к которым привязывали лодки. Этот вход открывали для почетного гостя. Человек оказывался в закрытом бассейне с мраморными стенами и пристанью, уводящей в гостиную палаццо. Второй вход выводил на калле и предназначался для купцов, посыльных и слуг. Это различие многое говорило о городе — Венеция всему была обязана воде. Город стоял на лагуне, чье переменчивое, но верное течение обеспечило Венеции преимущество перед другими странами. В тот роковой день гондола Коррадино подошла к палаццо с Большого канала. Серебряный дворец раскрыл ему свои объятия, и почтительный слуга в ливрее провел стеклодува в гостиную. Коррадино, в своей простой рабочей одежде, вошел в прекрасную комнату с видом на воду. Он понимал, что столь радушным приемом обязан уважению к его редким талантам. Хозяин, мужчина с вытянутым аристократическим лицом и седыми волосами, принял его как равного. Казалось, Коррадино обеспечен успех.

Слугу послали за принципессой Анджелиной и ее свадебным платьем. Князь угостил стеклодува отличной вальполичеллой,[32] обсудил с ним достоинства красок, выяснил цены. Вдруг он поднял глаза.

— А вот и ты, моя дорогая, — сказал князь.

Больше Коррадино ничего не слышал.

Она была откровением.

Золотые волосы. Глаза зеленые, словно листья под весенним дождем. Богиня. В утреннем свете и пестрых бликах воды голубой шелк ее свадебного платья, казалось, переливался сотней оттенков.

Принципесса слышала о знаменитом Коррадино. Она давно хотела увидеть художника, о котором все говорили. Анджелина удивилась тому, что он так молод, не старше двадцати. Она с удовольствием отметила, что он красив, впрочем, ничего необычного: темные глаза, кудри, типичная внешность для венецианца. Его темное лицо, обожженное жаром печей, напоминало суровые восточные иконы, смотревшие во время мессы на прихожан из инкрустированных драгоценными камнями окладов. Стеклодув выглядел обыкновенным человеком, но на самом деле он был бесценен, как те самые иконы.

Анджелина вспомнила, как год назад, будучи в обществе аристократов, увидела во Дворце дожей выставленное на обозрение сказочное существо. Существо называли жирафом — легендарный Giraffa camelopardalis.[33] Африканский король дал его на время Республике. Название принципессе ничего не сказало, однако, увидев животное, она испытала дикое волнение. Она не отрываясь смотрела на него в прорези маски. Невероятно высокое создание, пятнистое, словно арлекин, с поразительно длинной шеей. Животное медленно прохаживалось по помещению, разрезая туловищем солнечные лучи, льющиеся в окна палаццо. Похоже, зал Большого совета, напоминающий грот, с красными и золотыми фресками по стенам и самым высоким в Венеции потолком, был единственным помещением, пригодным для демонстрации этого фантастического животного. Из-под потолка на него бесстрастно смотрели семьдесят шесть дожей Венеции кисти великого Веронезе. Их живой наследник, в корно дукале,[34] сидел на троне, с изумлением разглядывал жирафа и, прикрывшись унизанной перстнями рукой, шептался с советником. Тем временем животное безмолвно остановилось перед алой драпировкой, уставилось на нее и высунуло черный змееподобный язык. Зрители восхищенно вздохнули. Жираф поднял хвост, изверг на бесценный пол пирамиду аккуратных экскрементов и потоптался на них. Дамы захихикали и заохали, а мужчины грубо захохотали. Анджелина прижала к носу букетик цветов, но волнение не утихло. Рядом с ней было нечто по-настоящему уникальное. Анджелина не спрашивала себя, красив ли жираф. Этот вопрос был лишним. Если бы животное выставляли на продажу, она упросила бы отца купить его.

Сейчас она смотрела на Коррадино и испытывала схожие чувства. Ей было неважно, молод он и красив ли, главное, что он необычен, уникален. Ей захотелось его присвоить. Анджелина деи Вескови улыбнулась, и у Коррадино выскочили из головы все мысли о красках. Впрочем, вскоре он о них вспомнил и счел необходимым многократно посетить палаццо Вескови. До свадьбы оставалось несколько месяцев, и краски требовали обсуждения. Иногда он видел и хозяина, и дочь. Но по большей части встречался только с принципессой. Это было очень важно, как вы понимаете.

За неделю до свадьбы выяснилось, что Анджелина деи Вескови беременна. Служанка принципессы, шпионка князя, обратила внимание, что на протяжении нескольких месяцев белье хозяйки остается белым. Она сообщила хозяину о беременности принципессы, прежде чем об этом догадалась сама Анджелина. Свадьбу отменили по причине плохого самочувствия невесты, и Анджелину тайно увезли в Винченцу, в поместье отца. В попытке спасти репутацию дочери князь пригрозил слугам смертью, если те скажут хоть слово о позоре Анджелины. Коррадино попытался было тайком навестить Анджелину, но его встретили двое слуг и привели в кабинет князя. Там у него состоялась короткая и неприятная беседа с Нунцио деи Вескови. Стеклодуву без обиняков заявили, что, если ему хоть сколько-нибудь дорога жизнь, он никогда более не увидит Анджелину и не покажется в городе. Слова князя звучали так жестко и унизительно, что Коррадино тотчас утратил представление о собственной значимости. Стеклодув почувствовал, что его талант ничто в сравнении с богатством и положением князя. С годами он забыл о многих горьких словах деи Вескови, но одна фраза застряла в памяти.

Излив свой гнев, Нунцио повернулся спиной к Коррадино и стал смотреть на лагуну.

— Иногда, синьор Манин, — сказал он тихо, — всего лишь дотронувшись до чего-то прекрасного, мы безвозвратно губим его. Вы знаете, что бабочка, самое удивительное насекомое, никогда уже не взлетит, если к ней прикоснутся человеческие пальцы? Облетит пыльца, и крылья станут бесполезными. Именно так вы поступили с моей дочерью.

Это чувство и мысль о том, что Коррадино способен уничтожить красоту, которую кто-то создавал целую жизнь, напугали стеклодува больше, чем все прочие слова князя. Второй раз в жизни Коррадино в страхе бежал на Мурано.

Коррадино винил во всем Libro D'oro — «Золотую книгу». В 1376 году, в знак признания искусства стеклодувов и их значения для Республики, было решено, что дочь стеклодува может выйти замуж за сына патриция. Однако дочь аристократа такого права не имела: она не могла выйти за скромного стеклодува, даже если тот происходил из знаменитого рода. У Коррадино и Анджелины не было будущего. Коррадино вернулся на Мурано. Он не знал, как открылась их тайна и что будет с ребенком, отцом которого он стал. Он признался лишь самому дорогому своему другу и учителю, и тот посоветовал ему остаться на Мурано, чтобы князь не отомстил стеклодуву.

Два года Коррадино ничего не слышал о своей возлюбленной и работал так, словно демон сидел у него на загривке. Затем его отпустили в Венецию: нужно было сделать ковчег для базилики Сан-Марко. В первый же день в городе после двухлетнего отсутствия он задумал посетить Нунцио деи Вескови.

Нынешнее его появление в палаццо деи Вескови отличалось от прежних. Еще с гондолы он увидел, что большие двери, выходившие на канал, стоят нараспашку. Одна дверца, повисшая на петле, частично отрублена. Должно быть, кто-то взял ее для растопки. В больших залах пусто, все разграблено, богатые портьеры погрызены крысами или порваны. Слуг не было. В недоумении Коррадино поднялся по сгнившим ступеням.

Зловоние, донесшееся из одной комнаты, вызвало у Коррадино приступ тошноты. На кровати, скорчившись, лежал Нунцио деи Вескови. Он завернулся в покрывало, промокшее от желчи. Половину его лица съела «французская болезнь». Сифилис. Князь умирал. Он, задыхаясь, смотрел на Коррадино, и стеклодув не сразу его понял. Лицо Нунцио было ужасно: болезнь уничтожила большую часть губ. Шипящие и взрывные звуки ему не давались.

— …ино.

Рука, похожая на клешню, потянулась к столику возле постели. Там стояла бутылка с вином и пыльный кубок, на дне которого плескалась какая-то жидкость. Бог знает сколько времени прошло с тех пор, как князь видел перед собой человека.

Коррадино перекрестился и налил вина. В кубок упала оса, но, похоже, это было не важно. Князь слегка приподнялся. Судя по всему, движение причиняло ему страшную боль. Выпил. Вино, словно кровь, полилось из безгубого рта. Коррадино знал, что жить князю осталось недолго.

— Анджелина? — задал он единственный вопрос.

— …уме-ла.

Коррадино повернулся, чтобы уйти. Он так и предполагал. Он собирался прислать к Нунцио священника: больше он ничем не мог ему помочь.

— П… и… одах.

Ужасный шепот остановил его. Коррадино повернулся.

— А ребенок?

— В… ета… и-юте… че-ть сем-и… ни-ому.

Хорошо. Он был готов. Коррадино кивнул, молча соглашаясь хранить секрет.

— Имя?

— …Леоно-а… Манин.

Какая ирония!

У нее мое имя.

Нунцио скончался у него на глазах. Коррадино не проронил по князю ни слезинки, да и по Анджелине грустил недолго: он уже два года оплакивал ее на Мурано. К тому же по-настоящему он ее не любил. Коррадино никого еще не любил. Впрочем, он пошел в приют при церкви Санта-Мария-делла-Пьета посмотреть на двухлетнюю Леонору Манин. Там он и влюбился впервые в жизни.

На пристани Сан-Заккариа, при входе на пьяцетту Сан-Марко, высятся две белые колонны. На одной из них стоит фигура святого Феодора Константинопольского, а на другой — химера с крыльями. Город освятил ее и назвал львом Святого Марка. Лапа льва покоится на книге, на страницах которой написано «Pax Маrсе in Tibia», то есть «Мир тебе, Марк». Это легендарное приветствие ангелов, назначивших Марка святым покровителем Венеции. Из далекой Сирии везли три колонны, но одна из них утонула при разгрузке и с тех пор лежит на дне лагуны. В тот день, когда Коррадино впервые увидел свою дочь, на корабль, возвращавшийся домой в Африку, грузили жирафа, худого и усталого после трех лет скитаний по дворам Милана, Генуи и Турина. На длинную шею накинули множество веревок. Животному надо было подняться к кораблю по двум ступенькам, скользким от дождя. Жираф свалился в лагуну, так же как и третья колонна за несколько столетий до него. Благородная голова животного торчала над водой, влажные карие глаза дико вращались, черный язык глотал соленую воду. Животное захлебывалось. Собравшаяся толпа тянула его за веревки, но неуклюжие ноги жирафа мешали спасению, и спустя час животное умерло. Жираф погрузился на дно лагуны, и тяжелая голова на длинной шее опустилась на утонувшую африканскую колонну.