Змей из райского сада, или История Евы Королевой, родившейся под знаком Водолея

РОЗОВАЯ КОМНАТА

Отец меня не провожал. Он был в море. И я малодушно этому радовалась. Представляю, как тяжело бы дались нам его наставления. Он же всю жизнь плавал в «загранку» и наверняка не прочь был поделиться с моим новоиспеченным мужем правилами поведения в чужой стране.

Мама почему-то всплакнула. Мотнула головой и замахала рукой, чтобы мы не обращали внимания. Порывисто меня обняла. Я с мужем улетала за океан. На целых две недели. Мама терпеть не могла все эти самолеты-вертолеты, потому что, во-первых, они все время уносили ее в тяжелые и долгие экспедиции, а во-вторых, однажды на заре маминой романтической юности веселая компания ее друзей разом разбилась в тайге на вертолете. А они с напарником тогда не полетели, потому что была их очередь оставаться на базе. И кажется, на борту этого вертолета улетела от мамы навсегда ее первая любовь. Она никогда не говорила об этом открыто. Так, какие-то фразы, недомолвки, старые фотографии. Но когда я выросла, я поняла это сама.

Чургулия знать об этом не знал. Он потер переносицу, скрывая выражение своего лица и пару раз приподнял брови, глядя в пол. Сцена прощания с матерью казалась ему явно переигранной.

Обнимая на прощание маму в маленькой прихожей нашей двухкомнатной квартирки, я как нарочно стояла лицом к нему. Чувства, которые меня переполняли, можно было смело назвать противоречивыми. Если бы не Мавр, я бы от всей души с мамой попрощалась, расцеловалась и попричитала. Но при Чургулии все это казалось мне глупым и нелепым. Я видела нас с мамой его глазами и испытывала жгучую неловкость.

Я все время боялась, что мама что-нибудь ляпнет. Я даже, не знаю чего я могла от нее ожидать. Она у меня женщина не глупая, воспитанная, и вообще. Но я постоянно тряслась, что она покажется Гавриилу серой и банальной. А он оскорбит мою маму своей снисходительной миной или небрежно брошенной фразой. Цели понравиться моей маме он не ставил перед собой с самой первой встречи. Да и было их до этого всего две.

Первая — глупее не придумаешь. Через несколько дней после официального оформления наших отношений мы с Чургулией приехали ко мне, чтобы забрать кое-какие мои вещи. Я не ожидала, что мама окажется дома. Я пока что оттягивала разговор о важной вехе в своей жизни. Я точно знала, что родители этого не одобрят. Они, наверное, мечтали о свадьбе, белом платье, родственниках и прочих банальностях. Я же всю жизнь этого боялась. Воспринимала как страшный сон то, что я должна выходить замуж у всех на виду и целовать своего избранника под чудовищные крики «Горько!».

Это Чургулии хорошо — его личная жизнь никого из родителей не волнует. Он рассказывал мне, что родители его уже семь лет как в разводе. У каждого — новая семья. Их общение со взрослым сыном носит чисто формальный характер. Если что-то серьезное — конечно, помогут. А в остальном им просто некогда интересоваться такими пустяками, с кем он спит и как живет. Детей нет — значит свободен. А потому знакомить меня со своими родителями у него и в мыслях не было. Он сам видел их не чаще одного раза в год.

Так вот при первой нашей встрече я познакомила маму с Мавром, пролепетав: «Познакомься, мама, это Гавриил Чургулия». И после небольшой заминки добавила: «Мой муж». Мама вложила все свои эмоции в одну фразу: «Очень приятно!». В этот момент все великие режиссеры рвали на себе волосы. За одну эту фразу мама могла получила бы Оскара, как лучшая актриса в эпизоде.

Конечно, она давным-давно знала, у кого я пропадаю днями и ночами. И личной встречи ждала. Но не такой, а как у всех нормальных людей. Вторая встреча с папиным участием уже никак не повлияла на незадавшееся с самого начала знакомство.

Маму свою я люблю. И мне непонятно было, как Чургулия может подрывать мое отношение к незыблемым ценностям прежней жизни одним своим высоким присутствием. Но его мнение было для меня тогда важнее всего. Душой я была с ним, а не с мамой.

Приглашение нашего американского покровителя имело магическую силу. А все потому, что было оно не от частного лица, а от сети художественных салонов Хойзингтона. Он предупредил Чургулию, что проблем с визой не будет. В консульстве нам даже не стали задавать вопросов. А ведь из всех тех, с кем мы стояли в очереди на собеседование к консулу США, визу получили только трое. У всех у них оставались на родине в заложниках жены с малыми детьми.

Формально визу дали сроком на полгода. Единственным условием было наличие обратного билета с фиксированной датой. Но он у нас был. Сэр Эрик Хойзингтон сразу оговорил точную дату нашего отъезда. И сделал это весьма изящно. Он отбывал по делам в Европу. И для удобства предложил нам уехать с ним в один день и на одном такси: «Save your money, guys!»

В нашем распоряжении было целых две недели в Сан-Франциско! Возвратиться нам надо было до начала моих занятий.

— Ева, смотри, — сказал мне Чургулия, внимательно разглядывая визу в новеньком паспорте, когда мы зашли с ним попить кофейку на Литейный. — Теоретически мы могли бы с тобой отметить Рождество в Сан-Франциско. Ты только представь! У нас же виза с тобой до конца года.

— Да, было бы здорово, — мечтательно протянула я.

— Эх, жаль, только до тридцать первого, а то бы и Новый год встретили, — сокрушенно покачал он головой.

— Ты так переживаешь, как будто бы мы на самом деле будем справлять там Новый год! — улыбнулась я.

— А почему нет? — спросил он с деланным не пониманием. — Почему мы сами не можем решать свою судьбу? Ведь на мою работу есть спрос. Вот что важно! Хойзингтон так, между прочим, попросил меня захватить что-нибудь еще на тему классики, если у меня есть. А у меня есть! Ты же знаешь. Прощупаем почву. Может быть, что-то удастся.

— Что, например?

— Не будем загадывать, Ева, — ответил он. — Я не знаю, что нас ждет. Вот только возможности упускать нельзя. Понимаешь? Больше такая не представится. Тут все так совпало, и картину продали, и денег на билеты хватило, и визу дали. И что теперь — приехать и уехать? Спрашивается — зачем? Только чтобы потрогать Америку своими руками? Америка — это страна больших возможностей. И я намерен использовать свой шанс.

— А я? — спросила я, немного опешив от направления его мыслей. — У меня же учебный год начинается. Это ты ведь у нас закончил. А я-то нет!

— Возьми академку! — разглядел меня сквозь свои мечты Чургулия. — Делов-то!

— А причина? Просто так ведь не дадут.

— По личным обстоятельствам. — Наклоняя свою чашку и сосредоточенно разглядывая кофейную пенку, сказал мой муж. — Замуж вышла. Вынашиваешь потомство. Мало ли что можно придумать.

— А потом? — с вызовом спросила я. Мне всегда казалось, что есть темы, которыми спекулировать нельзя. И хоть я сама ни о каком потомстве пока что и не помышляла, легкость, с которой он выбрал эту тему для прикрытия, меня неприятно кольнула.

— Да какая разница, что потом! — с досадой ответил он. — Ну, не получилось. Бывает же. Никто проверять не станет. Да и вообще, Ева! — Он пристально посмотрел мне в глаза. И мне стало не по себе от его взгляда. — Ты можешь ответить мне на один вопрос? Зачем тебе заканчивать? Чего ты хочешь? Тебе не кажется, что для одной семьи два художника многовато.

— Ого, Чургулия! Поосторожней на поворотах. Что-то тебя заносит! — Я попыталась не поверить в серьезность его слов. Теперь брать академку уж точно не буду. — Чего я хочу… Я хочу творить, работать, гореть. И кто, как не ты, должен понять меня лучше всех. Ты же знаешь, что без этого жить невозможно!

— Ева, красота моя неописуемая, — сказал он устало, как будто бы заранее понимал, что усилие, которое он предпринимает сейчас, абсолютно бесполезно. — Ну о каком творчестве ты говоришь… Всю жизнь по пальцам себе колотить? Ты на руки свои посмотри… Все это детская игра. Походила в кружок «умелые руки» — молодец. Краски мне смешивать квалификации хватит. А теперь у тебя взрослая жизнь. Ведь я могу рассчитывать на то, что ты будешь мне опорой?

— Опорой? Это как? С утра пораньше вставать рядом, чтобы ты на меня опирался? — поинтересовалась я ядовито, чувствуя занозу в сердце. Оказывается, он все-таки заметил, что руки у меня некрасивые. Мне казалось, что я успешно их прятала.

— А почему, собственно, тебя это так расстраивает? — Он нахмурил свои красивые ржаные брови и строго на меня посмотрел. — Ты, вообще-то, любишь меня или так, погулять вышла?

— Люблю, — туповато ответила я, пытаясь понять, где же таится изъян в его железной логике. Да, люблю. И до сих пор до конца не верю, что этот иконописно прекрасный человек связал свою жизнь со мной. Да, люблю. Но одновременно ненавижу. Вот, оказывается, как бывает. Что там: от любви до ненависти один шаг? И шага делать не надо. Как на лыжах еду — одна лыжа любит, другая ненавидит. Параллельно.

— Ну вот и прекрасно, — подытожил он, не давая мне времени очухаться. — Значит, возьми для начала академку. — И добавил, усыпляя мою бдительность: — На всякий случай. А я отнесу свои работы на экспертизу.

— Чтобы тебе плюнули в душу и, как Гришка сказал, документально подтвердили, что все твои работы «говно» и ценности для страны не представляют?

— А ты с радостью повторяешь. Да? — глянул на меня с упреком Чургулия и осуждающе усмехнулся.

Планета наша оказалась громадной. Припав к иллюминатору, я с благоговейным ужасом начинала понимать, что материки — это тьфу. А океан — ого-го!

Летели мы через Чикаго. Там мы приземлились и минут сорок чего-то ждали. И хотя нас даже не выпустили из самолета, я до сих пор считаю, что была в Чикаго. Я действительно там была. И видела настоящих американских рабочих в ярких и чистых комбинезонах. Да и лица их, после замшелых пулковских, показались мне нездорового персикового цвета.

Но настоящее знакомство с Америкой произошло в туалете, когда мы приземлились в Сан-Франциско. Таких у нас еще и в помине не было, здесь царили чистота и обманчивое благоухание. Но самое ужасное заключалось в том, что в общении с сантехникой я неожиданно почувствовала себя Маугли, снятым с ветки. Унитаз не желал сливать воду. И никаких ручек, кнопок и педалей после тщательного и унизительного изучения обнаружено не было. Отчаявшись, я отошла от него на полшага. И тут он совершенно самостоятельно разразился долгожданным водопадом. Сработал фотоэлемент. С несказанным облегчением я вышла из кабинки. Но тут таилась еще одна загвоздка. Руки помыть не представлялось возможным, я не могла добыть воды. Наученная унитазом, я проводила перед краном руками, наклонялась, делала пассы. Но все было бесполезно. Я дотрагивалась руками до всех деталей. Ощупывала кафель над раковиной. Дергала и давила на все выступающие детали. Принимая во внимание тот факт, что туалет был территорией пограничной, мои странные действия могли неправильно истолковать. Когда я подумала об этом, то тут же уперлась глазами во внимательный взгляд камеры, висящей в углу под потолком. Честно говоря, я испугалась, что за мной сейчас придут.

Но в этот момент в туалет вошла холеная и благополучная иностранка. Не знаю, откуда она прилетела, главное в моей ситуации то, что она не была моей соотечественницей. Я стала рыться в сумочке, делая вид, что собираюсь навести красоту. Нащупала в ее недрах расческу и занялась делом, зорко следя за тем, как цивилизованные люди добывают воду из этого сомнительного устройства. Когда она вышла, я постаралась воссоздать перед зеркалом высокомерное выражение ее лица и повторила ее простые действия. Блестящая штучка поднималась вверх, вниз и отклонялась в стороны — от этого и зависела температура воды и сила ее напора. Ну а отсутствие привычного шершавого обмылка в мыльнице компенсировалось стерильным устройством, цедящим ароматное мыло по капле.

Из туалета я вышла сильно повзрослевшей. У меня поменялось мировоззрение. Видимо, внутренняя работа отразилась и во взгляде. Переминавшийся с ноги на ногу Чургулия даже не стал скандалить из-за того, что я так надолго пропала за волшебной дверью WC.

Я училась в английской школе. До сих пор помню на память куски из текстов, которые мы сдавали наизусть. В принципе, за свой английский мне страшно не было. Мавр тоже изъяснялся довольно прилично. Да еще перед отъездом усиленно занимался с самоучителем и часами слушал «Jesus Christ — superstar».

Тем не менее Америка встретила меня жестким языковым барьером. Мой школьный английский оказался вообще каким-то посторонним языком. А потому первые часы моего знакомства с сэром Эриком Хойзингтоном я предпочитала улыбаться и мелко кивать головой. Мне это было выгодно по многим причинам. Для начала откровенно прячась за Чургулию и самоустранившись из светской беседы, взамен я получила возможность хорошенько рассмотреть сэра Хойзингтона.

И чего меня Гришка им пугал? После Феди Личенко меня так просто не напугаешь.

Хойзингтон был слегка староват. Это правда. И зубы у него были не настоящие. Они так белели и были такими крупными, что он вынужден был все время говорить и улыбаться. Просто потому, что сомкнуть челюсти и закрыть рот элементарно не мог.

При нашем знакомстве в аэропорту он смачно чмокнул меня в обе щеки. И я ощутила целый букет ароматов — туалетной воды, мятной жвачки и старости, находящейся под постоянным контролем врачей. От молодых мужиков так не пахнет. А может, это и не запах вовсе. А увядающая энергетика.

Благородное серебро его прядей обрамляло кирпичное месиво лица. Седые волосы были единственным украшением Хойзингтона, не считая платиновых часов «Роллекс». Глаза у него были из другого набора, как японские батарейки у китайского плеера — серые, мозаичные. И я никак не могла отделаться от мысли, что его лицо, сляпанное, как песочный замок, — маска, которую он натянул перед нашим приездом, как Фантомас. И только глаза в прорезях настоящие.

В то время я в легковых машинах еще не разбиралась. И не знала, как называлось его авто. Но раньше мне никогда на таком ездить не приходилось. В середине девяностых таких машин на улицах нашего города, кажется, еще не было.

Все это я успела разглядеть, когда мы сели в машину и помчались по трассе, гладкой, как паркет в Эрмитаже. Когда же мы въехали в Сан-Франциско, о существовании Хойзингтона я напрочь забыла.

Это была Америка. И своим видом она меня не разочаровала.

Небо было уже ярко-синим. Окна маленьких разноцветных домов горели уютным желтым светом. Все вокруг казалось слишком ярким. Даже горящие габаритные огни машин впереди были цветными — желто-оранжево-красными.

Я мечтала о том, чтобы мы остановились перед одним из таких домов. Я была совершенно уверена, что у Хойзингтона наверняка имеется свой особняк. Но мы благополучно миновали улицы с частными домами и въехали в даун-таун, центральный район города, сплошь состоящий из небоскребов. Наши четырнадцатиэтажные высотные дома на Гражданке, которые я привыкла воспринимать всерьез, сразу показались сараями на краю деревеньки Пустошки.

В одном из таких домов, рядом со знаменитым небоскребом-пирамидой, и проживал Хойзингтон. Мы поднялись на бесшумном скоростном лифте на самый последний этаж. Ноги наши утопали в ворсистом, как газон, абрикосовом ковре. Апартаменты Хойзингтона занимали этаж целиком. А на крыше был бассейн, джакузи и маленький сад. Из лифта вышли прямо в просторную гостиную, поразившую меня непрерывным газоном ковра и непривычно белыми стенами.

Навстречу нам с белоснежной улыбкой вышла эффектная красотка мексиканских кровей в облегающих черных брючках и черной маечке. Она шла прямо ко мне, источала флюиды гостеприимства и тянула ручку для рукопожатия.

— Моя жена Эвелин, — с гордостью представил ее Хойзингтон. А потом повернулся к нам и, указав на нас рукой, сказал: — Эвелин — это Ева и Гэбриэл. Я говорил тебе, это очень талантливый русский художник.

— Найс ту мит ю, — хором сказали я и Гэбриэл.

Это имя очень ему шло. И я еще раз повторила про себя: я и Гэбриэл. Недурно. А главное неспроста. Еще моя любимая Эльга Карловна предупреждала, что на другом конце света в силу вступает другой гороскоп. Все судьбоносные аспекты и дома меняют свое привычное положение. В другой стране нас может ждать совершенно другая судьба. А другая судьба требует другого имени. Мой Мавр его только что получил. Значит, все у нас сложится. Все получится.

Эвелин обдала меня облаком незнакомого парфюма. Она пожала мне руку, приобняла за плечо, дважды поцеловала и опять взяла за ручку, как неразумное дитя. Комплексов по поводу телесных проявлений симпатии у нее явно не наблюдалось. То же самое она проделала с Чургулией. Я внутренне посмеивалась. Терпи, казак, — атаманом будешь. От меня-то всегда при людях отбрыкивался.

У Эвелин были близко посаженные, но очень красивые глаза — черные, как уголья, с густыми закрученными ресницами, похожими на часовые стрелки. Но в целом лицо было неправильным, длинный рот еле умещался на отпущенной ему площади. Ради него природа и так пошла на уступки, сделав нижнюю часть лица гораздо шире верхней. Зато неправильность пропорций возмещалась сияющей улыбкой от уха до уха. Эвелин была раза в два моложе мужа. Ей было чуть за тридцать. Она сразу показалась мне очень симпатичной, теплой, гостеприимной и способной понять решительно все, что я скажу.

Когда она вышла, чтобы принести нам выпить, я впервые подошла к широкому окну. И у меня подкосились ноги. Взбитые сливки Америки белыми облачками парили между верхушками небоскребов. Город был далеко внизу. Я села на стул и вцепилась в него руками. Я ли это желала — погулять по питерским крышам, мечтая у окна мастерской Чургулии?

Я не знала, что боюсь высоты, потому что толком не знала, что же такое высота.

Шок пробил брешь в языковом барьере, и в нечленораздельном потоке американской речи я вдруг четко уловила знакомые формы и словосочетания. Количество перешло в качество. И я отважно набросилась на Хойзингтона с волнующими меня вопросами.

— Скажите, мистер Хойзингтон, почему вы живете не в отдельном доме, а на такой высоте? Вам не страшно? — спросила я его.

— Страшно должно быть тем, кто живет внизу! — он указал вниз, видимо, еще не веря, что я действительно говорю по-английски и довольно прилично. — Когда я был молод, я пережил ужасное землетрясение. Вы, наверное, знаете, что Сан-Франциско находится в сейсмически опасной части планеты. Страх этот остался со мной навсегда. Но не бойтесь! Мой друг архитектор сказал мне однажды — даже если весь Сан-Франциско будет лежать в руинах, этот дом и пирамида останутся стоять. Он точно знает, что они укреплены по суперсовременному проекту. Поэтому я продал свой дом и перебрался сюда. Здесь я чувствую себя в полной безопасности! А к высоте, Ева, вы скоро привыкнете.

Он закончил свою речь и, на мгновение замерев, блеснул улыбкой, как будто сфотографировал меня со вспышкой.

— И еще — не называйте меня мистер Хойзингтон. Называйте меня просто Эрик. Так я чувствую себя гораздо моложе. Тем более когда ко мне обращается такая красивая женщина. — И он сфотографировал меня еще раз.

Я чуть не сказала ему в ответ: «Хорошо, мистер Хойзингтон». Как в старом советском фильме, герой которого говорил раскосой аборигенке: «Не называй меня “чужой человек”». А она кротко отвечала, уперев глаза в пол: «Хорошо, чужой человек».

Наконец Эвелин проводила нас в нашу розовую игрушечную комнату и оставила одних отдохнуть после дороги. Первым делом я заглянула в ванную, войти в которую можно было только из нашей комнаты. И ослепла от нереальной красоты и яркого света.

Последние десять лет ванная комната в моей квартире жила в тщетном ожидании ремонта. И я выросла, считая, что шелушение потолка и зеленых стен, а также рыжее пятно в раковине — это норма жизни. Что тусклая лампочка придает моему отражению особую тайну. А мама, выросшая в коммуналке и томящаяся по полгода в походных условиях экспедиций, каждый раз выходила из ванной такой розовой и счастливой, какой не бывала даже после спектаклей в БДТ. И каждый раз она глубоко вдыхала и пафосно произносила: «Какое это великое счастье — иметь собственную ванную». В мастерской у Чургулии дело обстояло еще хуже. Там у нас имелся душ, выгороженный в углу на кухне.

Это же была не ванная. Это был античный храм красоты. Он весь светился нежно-розовым светом, а краны инопланетной конфигурации сверкали золотом. На полу лежал розовый пушистый ковер. И даже унитаз, и еще одно унитазообразное НЛО, то есть, как выяснилось потом, биде были окружены маленькими пушистыми ковриками.

Батарея бутылочек обещала мне отдельное развлечение.

А вместо иконы в этом храме красоты висело огромное зеркало.

Мое отражение оказалось достойным божественного сияния, царящего вокруг. Вообще-то я с опаской отношусь к незнакомым зеркалам. В каждом из них я хронически себя не узнаю. Каждый раз — это какая-то другая я. И в этом зеркале я была другой. Но такое отражение устраивало меня на двести двадцать процентов. Те недостатки, которые я всегда замечала дома, в этом волшебном зеркале отсутствовали. Неожиданно обнаружилось, что слишком простая белая футболка, из-за которой я так переживала перед отъездом, очень мне идет. А желтоватый загар потрясающе высвечивает прозрачную зелень чуть раскосых глаз. Бледно-розовые от природы губы делились посередине на две выпуклые половинки, как надувные отсеки спасательного жилета, который я видела в детстве на корабле у отца.

Я повернула голову в одну, в другую сторону. Взмахнула тяжелыми волнами своего шифера. И почувствовала прилив сил и веру в счастливое будущее.

В зеркало я увидела, как сзади ко мне с торжествующим видом подходит Чургулия. Несколько секунд мы стояли перед зеркалом молча, глядя друг другу в глаза. Мой Мавр несколько раз хлопнул своими золотыми ресницами, и мне показалось, что это два мотылька пытаются улететь с его прекрасного лица. А потом мы бросились друг другу в объятия. Я повисла на шее у своего гениального мужа, оторвала ноги от земли и чуть не повалила его на пол.

— Осторожней, Ева! Ты должна меня беречь! — слегка отстранил меня Чургулия, с любопытством оглядываясь по сторонам. И негромко сказал самому себе: — Главное — не терять голову! Я ею работаю.