Змей из райского сада, или История Евы Королевой, родившейся под знаком Водолея

ONE WAY TICKET

— Интересно, что лучше: чтобы краски кончились раньше, чем деньги; или деньги раньше, чем краски… — задумчиво спросила я своего мужа, незаметно привстав на цыпочки и заглядывая ему через плечо. Он этого не переносил.

Но то, что на этот раз появилось на холсте, поразило меня своей ужасающей мрачностью. Неровная булыжная мостовая петляла под нависшими над ней каменными домами. Перспектива терялась в тумане. Лилово-фиолетовый город похож был на Питер перед концом света. А вдаль уходила женщина, несмело оглядываясь назад. Лица у нее еще не существовало. Картина понравилась мне сразу. Вот только повеяло от нее такой вселенской тоской, что я ахнула вслух. Это было так непохоже на то, что обычно рисовал мой муж, что я потеряла бдительность.

Боковым зрением я заметила, как золотые ресницы Чургулии дрогнули. Он медленно и угрожающе отложил кисть. Вдохнул поглубже и сказал, закипая от ярости:

— Ева, сколько раз я просил! Ты что, не понимаешь? Меня это бесит! Я же за тобой в туалете не подглядываю!

— Ну ты сравнил… Ладно, извини! Извини!.. — подняла я руки вверх под его взглядом. — Не буду больше. Все!

— Послушай… — он повернулся ко мне всем телом, закрывая спиной недописанную картину. Он смотрел на меня холодно, как замороженный Кай на Герду. — Пойди-ка погуляй! — начал он спокойно. Но спокойствия хватило только на первую пару фраз. — Я не могу так работать! Ты меня отвлекаешь. Может, салоны какие найдешь. Раз так поговорить хочется, пойди — поговори. Только по делу! Сделай хоть что-нибудь сама! Только не мешай мне!

Уговаривать меня не пришлось. Я вылетела из нашей маленькой квартирки-студии, хлопнула дверью. Пробежала один пролет вниз и села на ступеньки. Мрачная картина Чургулии стояла у меня перед глазами. Неужели он хочет продать ее в этой культивирующей хэппи-энд стране?

Квартирку мы сняли наидешевейшую. Это было гораздо выгоднее, чем платить за номер в гостинице. Денис помог сориентироваться в ценах. Но предупредил, что район, в котором мы нашли эту дешевую каморку, — неспокойный. Одной мне советовал не ходить. Из-за этого я и сидела за чургулиевской спиной, раздражая его сверх меры и создавая иллюзию праздного безделья.

Дениска жил на этой же Ларкин-стрит, только двумя кварталами ближе к центру. Но оказалось, что за два квартала отсюда ситуация кардинально меняется. Здесь жили уже одни негры. То есть, что я такое говорю, — афро-американцы. Сколько раз Денис нам говорил, что негр — плохое слово. И шум здесь стоял африканский. Они так громко говорили, что мне постоянно казалось, что они уже забрались в нашу ванную.

Тот, кто жил этажом ниже, постоянно врубал черный рэп на полную катушку.

Я уже и не замечала, что стоит мне задуматься, как я начинаю шепотом напевать особенно запавшие в душу фразы специальным рэповским наглым голосом. Чургулия тут же демонстративно кидал кисть и хватался за голову руками. Но теперь настала моя очередь хвататься руками за голову.

Когда я неожиданно услышала над собой самый американский вопрос на свете «Are you OK?», я готова была невежливо рассмеяться в ответ. Казалось этот вопросик был заполирован до блеска, так часто его задавали.

— I’m OK! — заверила я неправдоподобно оптимистичным тоном.

Но рассмеяться не успела, потому что подняла глаза и увидела, что надо мной стоит высоченный негр. Тьфу ты, черный американец, прекрасный, как африканское божество в коричневой вязаной шапочке. И не может подняться по лестнице, потому что я на ней сижу, трагически обхватив голову руками. Потрясенная его красотой, я добавила по-русски:

— Да что там о’кей! Просто супер! Лучше не бывает!

— Карашо! — невозмутимо ответил мой собеседник. — Раша?

Я кивнула, не зная, стыдиться или гордиться. Это повторялось со мной каждый раз, когда мне нужно было подтвердить, что я из России.

Желание эпатировать публику русскими высказываниями у меня отчего-то пропало. Я отодвинулась к перилам, а мой собеседник с вежливым «Sorry» обошел меня стороной. Поднялся на площадку и сунул ключ в дверь, которая была прямо под нашей халупой. Значит, это его рэп не дает нам покоя. Теперь «Sorry» пришлось говорить мне.

— Извините, это ведь у вас музыка всегда играет на полную громкость? — спросила я по-английски и медленно поднялась со ступенек. — Давно хотела зайти и попросить вас ставить ее потише.

— Зайди и попроси, — ответил он безапелляционно, отошел от двери и жестом пригласил меня войти.

В голове пронеслось, что район неблагополучный. Что белой женщине ходить здесь можно лишь уставившись в землю. Но что все это в сравнении с тем, что передо мной держали открытой дверь совершенно в другой мир. Не войти под его выжидающим взглядом было бы просто унизительно. Это значило признаться, что я его боюсь.

И я зашла. Точно в такой же, как и у нас, маленькой квартире-студии негде было упасть яблоку. Все жизненное пространство занимали музыкальные инструменты. Посередине, как стол начальника, стоял синтезатор с микрофоном. В углу громоздилась целая установка ударных. Несколько гитар валялось на полу.

— Видишь, — сказал мне мой сосед, обводя комнату широким импозантным жестом. — Я не могу ставить музыку потише. Я ее не ставлю. Я ее сам играю. А у меня нет регулятора громкости. Как тебя зовут?

— Ева, — ответила я, потрясенная тем, что оказывается, пою про себя его песни.

— Разве это русское имя? — вежливо удивился он, вешая свою черную кожаную куртку на крюк. — А где твой Эдем?

— Эдем я еще не нашла. Мы с Адамом его ищем. А пока что живем над тобой, — намекнула я на всякий случай, что Адам у меня имеется. — А как тебя зовут?

— Джаис. — Он ослепительно улыбнулся, поразительным образом еще и сверкнув при этом черными глазами.

Шоколад «Улыбка», подумала я и сказала, нисколько не покривив душой:

— Очень приятно.

Он кивнул, чуть пригнувшись, что означало, что ему тоже приятно. На него было очень интересно смотреть. У него была такая танцующая походка! Похоже, что в голове у него постоянно звучала какая-то музыка, под ритм которой он передвигался. И куртку свою он снимал, попадая в ритм. И на инструменты показывал, дотанцовывая руками.

— Хочешь, сыграю? — спросил он, усаживаясь за стол начальника. И указав мне на пол, добавил: — Садись!

Я не успела понять, хочу я или нет, чтобы он играл. Подозрительно посмотрела на тот участок пола, на который еще можно было сесть. Отодвинула ногой какие-то журналы. Но тут пальцы его опустились на клавиши, и я опять схватилась руками за голову. В маленьком пространстве эти глобальные звуки никак не умещались! После первого шока децибелами я смирилась со своей судьбой. Уселась на пол по-турецки. И теперь гулкий грохот превратился для меня в удивительно приятную тему. Рэп он решил не исполнять. Ограничился инструментальными фантазиями.

Шапочку Джаис так и не снял. Но она его совсем не портила. Теперь было самое время разглядеть его получше. Он полностью отдался своей музыке. Прикрыл глаза и самозабвенно кивал ей головой. Теперь он не смущал меня своим огненно-черным взглядом. Пожалуй, негром он был далеко не стопроцентным. Тьфу ты, не негром, а черным. Во-первых, черным как таковым он просто не был. Скорее всего, он был мулатом. Во-вторых, у него был ровный арабский нос. И выписанные губы с четко очерченным луком амура. А кольца волос, выбивавшиеся сзади из-под шапочки были блестящими и черными как смоль. Он действительно походил на языческое божество. Но не только потому, что без всякого стеснения сливался с музыкой в каком-то интимном акте. А еще и тем, что радушно смотрел на меня без всякого мужского интереса.

Неужели я настолько ужасно выгляжу…

В долгожданный момент пьяниссимо я услышала яростный стук в дверь.

Джаис глубоко вдохнул и грациозно переместился в микроскопическую прихожую. Дверь скрывал от меня выступ стены. Но голос я услышала прекрасно. И тут же подскочила. Чургулия еле сдерживаясь, изливал на Джаиса всю накопившуюся за время моего отсутствия ярость.

Я слышала его шипящее «плииз!» и «донт». Джаис ответил громко и певуче:

— Оу кей! — и хотел уже по-хамски захлопнуть дверь перед самым носом у моего скандального мужа, когда я вышла из комнаты.

— Это мой муж, — сказала я Джаису извиняющимся тоном.

Надо отдать Чургулии должное — мне он не сказал ни слова. Хотя мог бы, конечно. Только лицо его сильно побледнело. Я кивнула соседу на прощание и вышла, чтобы вернуться в свою квартиру. Я еще слышала шаги моего мужа на лестнице. Но когда я подошла к двери, она была закрыта.

Я позвонила. Но он мне не открыл. И как мне теперь объяснять ему, что я просто зашла попросить, чтобы сосед сделал музыку потише?

Репутация бездельницы, эгоистки и предательницы подкреплялась помимо моей воли. Мне надо было все ему объяснить.

Я забарабанила в дверь кулаками.

— Я работаю! — гаркнул на меня Чургулия.

— Открой! Мне надо войти! — попыталась диктаторским тоном потребовать я. Но потом сделала над собой усилие и сказала тихо: — Не сходи с ума, Чургулия! Пусти меня, пожалуйста. Слышишь?

Дверь отворилась. Он опять на меня не смотрел. И молча вернулся к работе. Теперь он повернул мольберт так, что увидеть я не могла ничего. Скольких же нервов стоили нам наши отношения!

— Я как раз зашла к нему сказать, чтобы он не мешал тебе работать своей музыкой, — сказала в пустоту.

Ответа я не ждала. Я привыкла к его молчанию. А потому даже удивилась, когда он металлическим голосом произнес:

— Меня абсолютно не волнует, как ты там оказалась. Главное, чтобы ты не стояла у меня за спиной.

Мне все время хотелось есть. Но мы экономили.

Деньги за портрет Эвелин и за пару питерских заготовок пошли вход. Мы решили остаться еще на месяц. Чургулия без остановки работал. Я боялась ему сказать, что получается у него что-то не то. Он совершенно не умел работать быстро. Он начинал халтурить. А халтурщиков здесь хватало своих. Его же талант заключался в поразительной тщательности деталей, мельчайших мазках цвета, фотографической четкости изображения. Он был прекрасным портретистом. Но для портретов ему нужны были живые модели. Рисовать меня снова он категорически отказался. А потому пытался уйти от любимого жанра и малевал какие-то непонятные пейзажи и абстракцию. Он пытался подстроиться под требования рынка. И получалось у него плохо. Как-то нарочито коммерчески.

Рисуя же на улице угольком присевших на полчасика девушек, он разменивался по мелочам. Правда, так нам иногда удавалось заработать на ужин. Я соблазняла его ресторанчиком. Откладывать двадцать долларов казалось мне полным скупердяйством.

Уличными портретами мы перебивались. Но Чургулия был одержим идеей серьезной картины. Он хотел всего сразу. Уж если продавать, то за немалую сумму. Да так, чтобы его имя узнали. Однако в приличный салон нести пока было нечего. Силы уходили на ежедневный заработок на улице.

А из туристского района Фишерменворф, где поток праздной публики был самым плотным, нас погнали наши же соотечественники. До сих пор не могу вспоминать об этом спокойно.

Чургулия драться не умел. А потому всеми силами пытался драки избежать. Но покорность его вызвала во мне бурю протеста. Какие-то оборзевшие русские художнички, оказывается, заняли место первыми. И теперь на правах хозяев пытались потребовать с нас мзду. «Ребята, денег пока что нет!» — миролюбиво сказал им Чургулия. «Значит, поделись девчонкой!» — нагло ответил ему обкурившийся травки длинноволосый помятый мужик. «Она не моя. А делиться я могу только тем, что имею», — ответил мой муж-пацифист. От такого ответа ноги мои сделались ватными. Потому что внезапно я почувствовала себя совершенно незащищенной. И увидела, как плотоядные взгляды скользнули по моей слишком обтягивающей прелести футболочке.

Ей-богу, я предпочла бы, чтобы Чургулия защищал меня как-нибудь более традиционно. Даже если бы он получил по голове, которой он работает. На обратной дороге я не преминула ему об этом сообщить. Но Чургулия как обычно меня не понял. Он сказал мне, что я законченная эгоистка. И думаю только о себе. Что если он не воин, как Ахилл, значит, он должен быть хитрым, как Одиссей. Я только поморщилась от его высокопарных слов.

Да. Мы убрались оттуда подобру-поздорову. Без крови. Без потерянных денег. И без заработанных. Но свою незащищенность в присутствии мужа я не забуду ему никогда.

Тот вечер стал для меня памятным и еще по одной причине. Оба, расстроившиеся и униженные, мы возвращались как обычно пешком. И мне вдруг разом все надоело. Мне захотелось обычной вареной картошки с селедкой, общества любимых и понятных друзей, питерской промозглой осени и уверенности в завтрашнем дне. Боже! Как мне этого захотелось! И я повернулась к Чургулии, простив ему в эту минуту все досадные ошибки в наших непростых отношениях, и задушевно сказала:

— Поехали домой, Маврик! Не надо нам этой Америки! Давай поскорее вернемся! — Я молитвенно сложила на груди руки и смотрела на Чургулию, как на чудотворца. — Пожалуйста! Я так хочу домой… К маме.

— Это невозможно! — спокойно ответил он мне. Его золотые ресницы неторопливо опустились и поднялись опять. Он смотрел на меня с сожалением. — Обратные билеты пропали, Ева. Денег за билеты с фиксированной датой не возвращают. Ты разве не знала?

— Что? — я остановилась и посмотрела на него так, как если бы он признался, что он мой брат. Наверное, в этот момент я была не слишком хороша собой. Потому что в его взгляде промелькнула оскорбительная жалость. Глупенькой женщина, конечно, имеет право быть. Но полной дурой, пожалуй, это слишком. И я вдруг увидела себя стороны его глазами, маленькая дурочка, которая ничем не может ему помочь. Только мешает. Абсолютно ничего не сечет в делах, хочет развлекаться, покупать вещички, ужинать морепродуктами в ресторанах за тридцать долларов вместо скромного экспресс-супчика за десять центов. При этом он работает с утра до ночи и знает, что обратной дороги нет!

Он это знал с самого начала. И ничего не говорил. А я вела себя как полная никчемная дура! Вместо того, чтобы злиться на его легкомысленное решение, я стала ругать себя. Впрочем, рядом с Чургулией это происходило со мной постоянно. Мне стало ужасно стыдно. Я вспомнила, как на прошлой неделе мы поссорились потому, что я хотела купить себе одни чудесные и недорогие туфли на высоченном каблуке. А Чургулия отказал. И накупил спагетти, бананов и бутылку кетчупа. Я ужин готовить отказалась и не разговаривала с ним весь вечер. Или это он не разговаривал со мной… Определить точно мне не удалось.

— И что же нам теперь делать? — спросила я убитым голосом. Земля уходила у меня из-под ног.

— У нас только один путь — заработать денег! — отрезал Чургулия, небрежно засунул руки в карманы и побрел вперед, не оглядываясь на меня.

А что на меня оглядываться? Естественно, я семенила следом.

На следующее утро я объявила Америке войну, впервые надев на себя черный пиджачок Эвелин. Чургулия покривился. Гордость никак не позволяла ему понять, как можно донашивать чужие вещи.

Вооружившись списком всех возможных мест, где продавались картины, я отправилась проводить маркетинг-разведку. Мне повезло. Я нашла подборку адресов в первой же антикварной лавке на Маркет-стрит. Художественных салонов в Сан-Франциско оказалось много. Но сама я не смогла бы найти их ни за что в жизни. Располагались они совершенно не так, как обычные магазины. Какие-то располагались на высоких этажах небоскребов среди офисов и клерков в белых рубашках. Какие-то оказались в частных домах у побережья. Задача моя была проста: походить, посмотреть, какие картины за сколько продаются. Что ценится выше. Но куда бы я ни зашла, реалисты отсутствовали как класс. Спросом пользовались лишь интерьерная живопись, абстракция и вульгарный романтизм вроде золотого заката над розовым морем.

Я же носила с собой на подрамнике новое творение Чургулии, которое лично у меня вызывало очень противоречивые чувства. То, что картина эта ему удалась, сомнений не было. А удалась она ему потому, что, рисуя ее, он был абсолютно искренен. И настроение ее было настоящим. Женщина на картине так и не показала своего лица. Складки ее кожаного плаща блестели. Она должна была вот-вот обернуться. Но рука, которой она заправляла за ухо прядь волос, полностью скрывала ее профиль. Зато на переднем плане появилась пушистая и круглая голова ребенка с нежными просвечивающими ушами и уютными складочками на шее. Он тоже стоял к зрителю спиной и глядел, как мучительно удаляется от него нерешительная женщина. Смотреть на все это было страшно. Но и оторваться невозможно.

Я точно знала, что кому-то картина эта покажется бесценной. Как мне. За нее я простила вчера Чургулии все, что не давало мне покоя последнее время.

Вот только пока что ее картину у меня не брали. Три раза мне вежливо отказали по причине этой самой мрачности.

Когда я вернулась, мужа моего дома не было. Есть я не стала. Решила его подождать. Хорошо, что мне хватило выдержки не варить надоевшую до одури разноцветную «пасту», то бишь итальянскую лапшу, до возвращения Чургулии домой. А то бы она давно превратилась в несъедобное воронье гнездо.

Он пришел к полуночи. И от еды отказался. Ужинал в ресторане с галерейщиком Крисом Нортоном, который оставил ему визитку еще во время нашего пребывания в гостях у Эрика Хойзингтона. Теперь Чургулия решил заняться продажей своей картины самостоятельно.

Ночь не принесла нам ничего, кроме неприятного разговора. Мы долго ворочались на матрасе, который одолжил нам Денис.

— Ева, почему мы не можем сказать друг другу правду? — в конце концов выдал Чургулия, решительно перевернувшись на спину и заложив руки за голову.

— О какой такой правде ты говоришь? — я повернулась к нему лицом и оперлась подбородком на руку. — Я же ничего от тебя не скрываю.

— Я о другом. Только попробуй выслушать то, что я скажу без скандалов и обид. — И он посмотрел на меня взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. — Твое присутствие здесь усложняет мои задачи. Я все время должен о тебе думать: что ты ждешь, что у тебя нет денег, что ты без меня не ела, что ты хочешь купить себе туфли. Я абсолютно несвободен. Понимаешь? Меня пригласили поехать на яхте. И решать надо было прямо на месте. Там важные люди. Крис Нортон… Мне надо было поехать! Но я не мог. Потому что тебя не предупредил.

— Ты мог бы мне позвонить… — неуверенно сказала я.

— Это унизительно для меня! — Он резко сел на постели. — Как будто я отпрашиваюсь у жены! Как маленький!

— Извини, что я есть… — ответила я ядовито и повернулась на другой бок. — В следующий раз поезжай. Считай, что теперь я в курсе, что ты можешь куда-то пропасть. Спокойной ночи!

— Давай-ка решим так. Если денег хватит хоть на один билет — ты сразу же полетишь домой.

— Ну и прекрасно, вот и полечу! — огрызнулась я, глотая навернувшиеся слезы.

— Вот и полетишь! — и он тоже повернулся ко мне спиной.

Но с деньгами стало только хуже. Чургулия собственноручно занялся связями с общественностью и о хлебе насущном беспокоиться перестал. Он не рисовал больше на улице. Он устраивал свою судьбу. А на ужин его частенько приглашали какие-то неизвестные мне знакомые. Меня ему брать с собой было неудобно, потому что приглашение получал только он.

Кофе у меня закончился. Утро начиналось со страданий.

Теперь кофейком меня угощал Денис. С часу до трех у него был большой перерыв между репетициями. Мы встречались в кафе Опера-хауз недалеко от театра, где все официанты в промежутках между выполнением заказов пели известные арии из опер. Я пила капуччино, уповая на калорийную сытность молочной пены. Дениска со своей украинской щедростью иногда заставлял меня съесть пирожное. Это было самое большое удовольствие из тех, которыми награждала меня Америка.

— Денис, я попала в какую-то мышеловку, — пожаловалась я ему. — Мне срочно надо найти работу. Как думаешь, куда меня могут взять?

— Может быть, няней? — предположил он, неуверенно пожав плечами. Ему с его профессией никогда и в голову не приходило, что можно искать какую-то работу не по специальности. — В русскую семью.

— Я детей никогда близко не видела, — с ужасом сказала я. — Я их вообще боюсь.

— Официанткой? — недоверчиво посмотрел он на меня.

— Я боюсь, что я чего-нибудь не пойму.

— Ой, слушай, я когда только приехал сюда, по-английски ужасно говорил. Обедал в ресторанчике. Счет попросил. Официант был такой красивый парень, итальянец. И смотрю — он пропал куда-то. Нет его и нет. Мне уже убегать пора. Сижу, башкой кручу. Вдруг — бах, он появляется и несет мне на подносе бокал с молоком. Это еще что, говорю. Счет давай, «билт»! А он так покраснел. Мне показалось, говорит, вы сказали «милк». А у нас не было. Я напротив в магазин бегал… Я ржал. Чуть не умер. Так и ты, чего-нибудь не то еще принесешь. Выгонят к едрене фене. Даже не знаю…

— Мне бы по специальности… Она у меня молчаливая. Но работаю я руками неплохо. Может, в мастерские какие… художественные.

— А в театре? Как я не подумал! Евочка, я узнаю. Там же постоянно чего-то делают! Декорации там, костюмы. Сегодня же узнаю. — Он с энтузиазмом тряхнул белой челкой, потер руки и молодецки похлопал меня по плечу. — Ничего, не тужи! Что-нибудь придумаем! Где наша не пропадала!

За океаном судьба улыбнулась мне впервые. И улыбнулась она губами Дениса. Он устроил меня в театральные мастерские. Все-таки Денис был солистом балета. Он танцевал принца, а глава пошивочного цеха седовласая Кэтрин Бэтчелер была его ярой поклонницей. Он передал меня ей с рук на руки и, склонившись к ее украшенному массивной клипсой уху, как мог, объяснил мою щекотливую ситуацию. Она слушала его и, глядя на меня, сосредоточенно кивала. Кэтрин было около шестидесяти, она улыбалась мне восторженно, ловя круглыми очками отсветы ламп дневного света, и вела за собой через просторные залы костюмерных.

Труд мне предстоял совершенно неквалифицированный. Но двадцатку в день я гарантированно имела. Вместе с китайским парнишкой Нао мы перетаскивали на середину зала громадные рулоны с вишневым бархатом, разматывали их в четыре руки по всему полу и раскладывали на них лекала. Потом приходил Рэй, наш непосредственный контролер и разрешал нам резать. Все оставшееся время я кромсала бархат. К концу дня мне казалось, что бархат сделан из листового железа. И все-таки я работала по специальности. Здесь я почувствовала, что ко мне возвращаются силы. Люди, которые здесь работали, были мне понятны и знакомы.

Чургулия моих трудовых подвигов старался не замечать. Но я уже не нуждалась в его одобрении. Когда вечерами он вдруг вопреки устоявшимся традициям оставался дома, я щедро делилась с ним своим ужином. И он, не моргнув глазом, съедал его. Мне было не жалко. Я ощущала, что в этой жизни способна постоять за себя сама. И кофе купить себе на собственные деньги. И фруктов, по которым так истосковался мой ослабленный американским гриппом организм. И подкрепить угасающие силы бедного гения, моего целеустремленного мужа.