Змей из райского сада, или История Евы Королевой, родившейся под знаком Водолея

БОЛЬНАЯ ГОЛОВА

А ведь все могло быть совсем иначе!

Накануне вечером наши милейшие хозяева отвезли нас на ужин в Соссолито. Это чудный городок напротив Сан-Франциско через залив. Чтобы туда добраться, нужно проехать по мосту Золотые Ворота, который запечатлен на всех футболках, сумках и календарях, что продаются на добрую память о городе Святого Франциска.

Я все время пощипывала себя за руку, чтобы проверить, не снится ли мне вся эта жизнь. А оснований полагать, что снится, было целое множество.

Во-первых, здесь не было грязи. То есть вообще. Можно было ходить по улице в туфельках и не снимая их преспокойно продолжать ходить дома по ворсистому абрикосовому ковру. Это первый аргумент в пользу того, что все это сон. Во сне я обычно тапочки не переодеваю.

Во-вторых, у воздуха здесь не было температуры. На улице было точно так же, как дома. Разница нулевая. Во сне я тоже никогда не мерзну и не чувствую ожогов.

В-третьих, казалось, что все тебя знают, так приветливо с тобой здороваются. В ресторане в Соссолито меня вообще не покидало ощущение, что молоденькая девочка-официантка так живо интересуется, нравится мне еда или нет, потому что мы с ней когда-то что-то делали вместе. Просто я об этом позорно забыла. Во сне у меня такое бывает — я встречаюсь с какими-то близкими и любимыми людьми и прекрасно знаю всю предысторию наших отношений, хотя проснувшись, понимаю, что это ощущение крепкой дружбы мне всего лишь приснилось.

В-четвертых, я не чувствовала вкуса. Я что-то ела. Что-то пила. Но ничего не ощущала. Так и в моем сне мороженое всегда имеет вкус картонного стаканчика и деревянной палочки.

К несчастью, четвертое доказательство нереальности происходящего имело совсем другое происхождение.

На party, устроенном в честь нашего приезда на следующий день, мне уже не казалось, что я ничего не чувствую. Я знала это точно. Кроме того, есть мне расхотелось совсем. А от холодного со льдом апельсинового сока жутко болело горло. Я еще никому в этом не призналась. Но меня охватило ужасающее отчаяние. Не болеть! Не болеть! Приказывала я своему капризному организму. Но он отвечал мне пробежками мурашек по позвоночнику, болью во всех суставах и тупой тяжестью в голове.

Захотелось к маме. А вокруг были совершенно чужие люди. И хоть они мне радостно улыбались, мне казалось, что пользы от них сейчас как от деревьев в парке. Как всякая нормальная жена, я стала выискивать среди присутствующих своего мужа, который меня по обоюдной договоренности оставил развлекаться самостоятельно.

Я нашла его. Но Чургулия на мой призывный взгляд не ответил. Отвел глаза, как будто бы ничего не заметил. Вокруг него роились какие-то жирные дамочки в белых штанах. Но, видимо, дело было не в них. Разговаривал мой муж с каким-то холеным шатеном лет сорока. И тот внимательно слушал, глядя себе под ноги, прикрыв рукой, как козырьком нижнюю часть лица и сосредоточенно кивая.

Мавр был полностью поглощен общением с ценителями прекрасного. Среди приглашенных на вечеринку было несколько внушительного вида пожилых пар. Хойзингтон покупал картины для своих галерей по всему миру. И в окружении его было множество богатых коллекционеров. Некоторые экземпляры современной живописи висели на стенах в просторном холле, где гости перетекали из угла в угол, от одного дивана к другому.

Меня такой способ принимать гостей поначалу очень удивил. Я привыкла, что прежде всего надо наготовить гору еды, потом накупить водки, усадить всех за длинный стол и позаботиться о том, чтобы всем хватило стульев и табуреток. Кому не хватило, тот садился на тумбочку. А если народу было совсем много, на две табуретки клали длинную доску и садились на нее, как на скамейку. Пока хватало сил, говорили тосты. Смотрели друг другу в глаза. Рвали на груди рубаху и открывали душу. А тут — совсем другая картина. Шведский стол. Никакой торжественной части. Никаких вынужденных взглядов в упор. На маленьком столике у стены расставлены были тарелки с кусочками сыра и оливками. И ворохом лежала в блюдах какая-то мексиканская сушеная снедь рядом с соусницей, наполненной красным соусом. Напитки наливали себе сами. И разбредались по углам, общаясь группками.

Я несмело подошла к Чургулии сзади. Разговор был оживленный, и я боялась ему помешать. Я же понимала, что он сейчас все равно что охотник, взявший на мушку стаю уток и еще не выбравший, в которую стрелять. И тут я буду стучать его по плечу. А утки возьмут и разлетятся. Я постаралась незаметно раствориться в толпе гостей. Но тут меня заметила Эвелин.

Эвелин в алой асимметричной тунике поверх белых лосин и с крупными бриллиантами в ушах перебегала с сияющей улыбкой от одной компании к другой. Ее блестящие, как рояль, черные волосы были уложены в высокий валик. Странно, что она совсем не боялась этой прической еще больше исказить пропорции грушевидного лица. Или это только мой художественный вкус страдал от такого искажения. Впрочем, на мой взгляд лицо американской нации было вообще неправильным. Красивые лица встречались здесь редко. А если встречались, то принадлежали не выходцам из Европы. Красотой меня сразу поразили афро-американки и латинос.

Новые впечатления слегка скрашивали мое самочувствие, и, когда мне приходилось поддерживать светский разговор, я забывала о своих печалях. Когда Эвелин подошла ко мне, я решила сразу что-нибудь сказать. Так мне легче было контролировать ситуацию. Если я задавала тему, потом можно было хоть понять, о чем идет речь. Если же начинали спрашивать меня, я все время боялась, что неправильно пойму. Чем сильнее болела голова, тем слабее становился мой английский. А потому я сразу спросила у Эвелин:

— Эвелин, а картина моего мужа? Где она сейчас? — И видя, что она не сразу поняла, о чем это я, уточнила: — Та, которую купил Эрик?

— А-а-а! Достоевски! Эрик подарил ее одному приятелю. Он без ума от Достоевски. Собирает все, что с ним связано. И картина твоего мужа ему очень понравилась! Но я должна тебе сказать, что в жизни ты нравишься мне гораздо больше! Очень красивая! Очень! — И Эвелин с восторгом меня приобняла. — Ты еще не познакомилась с Дэнисом? Давай я тебя познакомлю. Он тоже из России. Танцовщик. И наш большой друг. Он очень талантливый! Очень!

Эвелин была очень эмоциональна. Сказывалась ее южная кровь и полнейшее благополучие. Иногда мне казалось, что она сознательно играет роль восторженной дурочки, так она хлопала глазами и восхищалась всем подряд. Именно поэтому я постаралась погасить в себе излишний восторг по поводу ее оценки моей красоты. Судя по ее реакции на окружающих, это тоже было из разряда резких преувеличений.

Эвелин пропала, и через минуту я увидела, как она направляется к моему диванчику, таща за руку какого-то длинноволосого светлого парнишку с характерной пластикой профессионала в области движения. Плечи развернуты, спина прямая, ноги идут не коленями, а бедром. Лицо его не представляло собой ничего интересного. Так… На первый взгляд ничем не примечательные бледные черты. Или, может, мне так показалось, потому что он явно проигрывал рядом со смуглой чернобровой Эвелин.

— Это Дэнис Лиховски! — Она сделала ударение на первом слоге. — Он танцует принца в «Лебедином озере»! Все сходят по нему с ума. А это Ева! — Она подхватила Дениса под локоток, прижалась к нему и положив головку к нему на плечо, чтобы видеть меня как бы его глазами, сказала: — Помнишь, портрет, который Эрик привез из России? Это она! Ну, поговорите по-русски. Я хочу послушать!

— Привет! — сказал Денис, тряхнув стильной блондинистой челкой и протянул мне крепкую руку. — Ну как тебе здесь?

— Здорово! — ответила я, почувствовав, что из-за плохого самочувствия улыбаюсь на американский манер. Эвелин восторженно переводила взгляд с меня на него, как умный спаниель нашего соседа Грищука. Мне ужасно мешало то, что она слушает. Из-за этого я тоже слышала себя со стороны. И каждая фраза казалась сказанной с той же интонацией, с которой говорит за кадром переводчик на видеокассете. — Правда, мы только вчера прилетели. А ты правда принца танцуешь?

— Правда. Приходи, — легко и как-то по-родственному просто сказал он. — Посмотришь. Я тебе билет достану. Я уже год здесь живу. Фу ты, какой год! Скоро уже полтора будет!

Эвелин сделала глазами восторженный пируэт. Покивала головой с выражением: «Что за язык! Вот это да!». И погладив каждого по плечу, удалилась ворковать дальше.

— А ты откуда? — спросила я с искренним любопытством. Был в его речи какой-то приятный говорок.

— Из Киева, — улыбнулся он простодушно.

— Я так и подумала, — ответила я, удовлетворенно кивнув. — У меня бабушка из Киева. До войны там жила. У нее речь на твою похожа. Интонации. Так детством повеяло…

— А, понятно, — ответил он, с любопытством меня разглядывая. — Чего у тебя бокал-то пустой? Тебе чего налить? Мартини со льдом хочешь? Или чего покрепче? — У Дениса имелся настоящий талант ненапряжного общения. А потому я немного расслабилась после разговоров по-английски.

— Знаешь… Мне чего-то нехорошо, — сказала я и тут же почувствовала, что забытые за новым знакомством симптомы настойчиво возвращаются. — Со льдом точно не надо. А покрепче, боюсь, развезет. Я еще по-нашему времени живу. У меня ночь.

— Разница во времени — вещь жестокая. Но ты не бойся, дня через четыре пройдет. Потом, правда, то же самое дома начнется. Но текилочки выпить тебе не помешает. Вот увидишь. Подожди. Я сейчас.

Денис был примерно моего возраста. И роста был такого же, как я. Ну ладно, так и быть, чуть выше. Но двадцать лет для женщины и для мужчины — это совершенно разные вещи. Я чувствовала себя опытной женщиной. А он был совсем мальчишкой. Голубые глаза, светлая девичья кожа. Такое впечатление, что он еще никогда не брился. Только шея была не мальчишеская, мощная с кадыком. Тело, привыкшее к недетским нагрузкам, давно обогнало в развитии юношеское лицо.

Он отошел в другой конец комнаты, к столику. А я смотрела ему вслед. За несколько минут общения лицо его перестало казаться мне неинтересным. С помощью четко очерченной нижней челюсти и занавешенных волосами глаз на сцене он вполне мог пускать пыль в глаза. Издали все это выглядело очень романтично. Больше всего он напоминал мне трубадура из мультфильма «Бременские музыканты».

— Да, мужа-то твоего взяли в оборот. Он безнадежно занят. Уж если Маша Арчер сядет на ухо — пиши пропало. — Денис вернулся с одним бокалом. Протянул его мне. Я с удивлением смотрела на кромку бокала. Она вся была в налипшей крупной соли. А сбоку красовался полумесяц лимона. — А муж тебя ревновать не будет?

— Да он даже не знает, где я и что со мной, — дурным от обиды голосом рявкнула я. И я тут же пожалела об этом. Что я думаю по этому поводу, никого не касается. Тем более совершенно незнакомого человека. Не люблю никому жаловаться. Всегда получается, что поддавшись чувствам, говоришь лишние вещи. А потом, когда все уже нормально, кто-то возьмет да и подойдет к тебе с сочувствующим видом. И уже вовсе не тот, кому ты сболтнула лишнее. Ведь ты же не предупреждала, что твои слова — это секрет. Именно поэтому я давно перестала жаловаться на нюансы супружеской жизни подругам. Поверенным в мои дела оставался только Гришка. Он обладал удивительным качеством — был могилой моих исповедей. Скорее всего, просто напрочь все забывал. А потому не в силах был передать дальше. Но где он, Гришка?

— Да брось… Вон он у тебя орел какой! Маше Арчер лапши на уши сейчас навешает, и будете вы жить долго и счастливо. Знаешь, анекдот такой есть: «У нас все решает папа. А кто будет папой, решает мама». Не злись, ну!

Мне стало стыдно, что он еще меня и уговаривает. Каким-то он оказался уж слишком заботливым и проницательным. Этого я совсем не ожидала от такого мальчика. Только с анекдотом я не очень поняла. Тут был какой-то намек. Или как?

— Да ладно… А что ты один бокал принес? А сам? — спросила я, пряча глаза, в которых, как я полагала, все еще можно было прочесть мои нелепые обиды. Из-за этого я не спросила ничего про эту противную Машу Арчер. Почему-то мне было неловко это сделать.

— Да у меня спектакль завтра. — Он отмахнулся. — Мне нельзя. Ноги тяжелыми будут. А ты пей. Текилу пила когда-нибудь? Надо соль лизнуть, потом выпить и лимончиком закусить.

Так я и сделала. Обжигающее тепло на две минуты сняло боль в горле. А Денис почему-то решил, что меня надо развлекать.

— Знаешь, какое самой страшное слово для физиков-ядерщиков?

Я вопросительно кивнула.

И он, скрывая готовую все испортить улыбку, сказал:

— Упс!

Я вяло улыбнулась. Сил рассмеяться у меня, как оказалось, не было.

— Чего-то у тебя щеки горят… А ты вообще всегда такая квелая или только сегодня? — Он неожиданно по-свойски прикоснулся к моему лбу ладонью. И его глаза расширились от неподдельного ужаса. — Батюшки мои! Да у тебя температура сорок наверно! Ты чем это болеешь, интересно? Не СПИДом, надеюсь… А то у меня завтра спектакль.

И тут я наконец рассмеялась.

Вот и все, что я помню о своем пребывании в Америке по приглашению. Дальше мои воспоминания ограничиваются розовой комнатой и великолепной ванной…

Две недели я проболела жестоким американским гриппом. Температура зашкаливала. Я все время спала. И день за окном сменяла ночь.

Какая именно температура у меня была, я так и не поняла. Градусник измерял ее в Фаренгейтах. Я то плавала в собственном соку, то стучала зубами, пока не научилась в конце концов сжимать челюстями краешек легкого одеяла.

Чургулия демонстративно меня сторонился, боялся заразиться, и спал на другом краю необъятной кровати. Ему болеть было никак нельзя. А мне иногда так хотелось, чтобы он согрел меня своим теплом, обнял бы сзади и я точно бы знала, что тыл у меня прикрыт. Мне казалось, что он недоволен мной, моей болезнью и безобразной растратой денег на билет в Америку в два конца. Болела бы себе дома с тем же успехом. Он так не говорил. Но сарказм звучал в каждой его фразе. Или он считал это живительной силой юмора?

— Не надо было налегать на мартини со льдом. Это все от жадности, Ева. Небось и лед съела, чтоб никому не досталось.

Он то ли шутил, то ли и вправду так думал. Я уже не могла понять. Для начала он призвал меня взглянуть на положение вещей трезво. После моего первого и последнего в жизни алкогольного перебора призыв к трезвому взгляду на вещи прежде всего заставлял меня покраснеть. А трезвый взгляд в понимании Чургулии означал следующее: если я вышла из игры, я не должна эгоистично желать, чтобы он тоже из нее вышел, просиживая со мной день и ночь и подавая стакан воды. Подумаешь, грипп! И я должна благородно его отпустить. Это в наших общих интересах.

— Скажи мне, что все понимаешь. Я не хочу чувствовать себя подлецом, — чуть громче, чем следовало, попросил меня Чургулия.

— Я все понимаю, — ответила я так, как он хотел.

Видела я его крайне мало. Эвелин заказала Чургулии свой парадный портрет. И муж мой погрузился в этот процесс с головой. Он приходил глубокой ночью. Заботливо спрашивал:

— Ну как ты тут? Не лучше?

Я не успевала ему ответить, что кашляла весь день, как шавка на цепи, и стучала зубами, как запуганный детдомовец. Да и зачем? Я даже не обижалась на то, что он сразу же начинал говорить сам. Мне хотелось узнать про Америку. Какая она там, внизу за окном. В такой близости к ней я вряд ли еще когда-нибудь окажусь. И я слушала его возбужденный рассказ о блестящих возможностях, которые он нащупал, о потрясающих людях, с которыми его познакомили, и о том, что за портрет Эвелин Хойзингтон обещал ему отвалить целых пятьсот долларов!

Доктор Гибс, семейный врач Хойзингтонов с красным лицом аллергика, послушал меня коротким, как у доктора Айболита, стетоскопом. Сказал, что это обыкновенный вирус. Но мой иммунитет на него не распространяется, потому что вируса этого я в жизни не встречала ввиду его американского происхождения. А что муж мой не заболел — так это скажите спасибо вашей второй группе крови, которая, как известно, особенно восприимчива к простуде и гриппу. И самое противное, сказал краснолицый доктор Гибс, что лекарств принимать не следует. Все они только вредят. Надо положиться на свой организм. Если сопротивление подавить, вирус затаится и вылезет наружу при первом же охлаждении.

Не лечить. Для меня это был настоящий приговор. Никакого искусственного облегчения мне не светило. А как было бы здорово наесться таблеток и пойти на автопилоте по улицам Сан-Франциско. Заглянуть в эти мифические магазины. Ведь у нас таких в середине девяностых еще не было. Пробраться к океану. Подышать морским воздухом. Но в Америке, к сожалению, пешком не ходят. Расстояния такие же, как знаменитая американская порция. Это тебе не старушка Европа. И хоть Европы я не видела, но в старой Риге была еще в десятом классе. А потому разницу понимаю.

Но таблетки мне давать доктор Гибс категорически запретил. А в семье Хойзингтона слово доктора Гибса считалось законом. А потому они постарались вбить в голову Чургулии ту же спасительную мысль. И вбили.

Именно из-за этого я никуда не могла пойти даже тогда, когда температура стала нормальной. Я ужасно кашляла, и мне неудобно было даже разговаривать с Эвелин и Эриком. Они вежливо пережидали приступы моего лая. Но я чувствовала, будь их воля, они давно бы надели на меня намордник.

Но все-таки я выжила. Может, благодаря контрабанде, которую приносил мне Денис. Эрик пускал его к себе в дом в любое время. Денис приходил между репетициями. Благо от балетной компании Сан-Франциско до даун-тауна было ровно десять минут на машине.

Если бы не Денис, я, наверно, искусала бы себе локти до крови. Но он развлекал меня и, озираясь на дверь, выдавал аспирин и большие коричневые таблетки от кашля.

Но во всех минусах всегда при желании можно было найти и плюсы. Во всяком случае искать их учила нас незабвенная Эльга Карловна. Это уже не имело никакого отношения к астрологии. Зато значительно повышало качество жизни.

Из-за постоянного жара я сильно похудела. И это, конечно же, было плюсом. Я неоднократно пыталась сотворить то же самое собственными силами, но по прошествии двух-трех дней диеты в гордом одиночестве съедала шоколадный торт диаметром с настольную игру «Монополия». А тут все случилось само. Моя фигура казалась мне произведением искусства. Жаль, показать ее было совершенно некому. Разве что доктор Гибс стал ее тайным очевидцем. Но клятва Гиппократа, как забрало, делала его лицо абсолютно бесстрастным. Чургулия же изменениями во мне почему-то не интересовался. Он только сказал однажды:

— Что-то ты, Ева, сдулась. Раньше такие щеки были, как яблоки. А сейчас у тебя лицо как у женщины из третьего мира. Впереди времена сложные. Ешь, пока дают. Надо бы жирка поднагулять.

Этот утилитарно-людоедский подход к моей внешности надолго меня опечалил. К тому же из соображений жесткой экономии Чургулия не купил мне ничего, кроме славненькой футболочки чудесного цвета хаки. По мнению мастера, только этот цвет мне и шел.

Но в отчаянном положении надо было найти еще хоть какой-то плюс.

И я нашла. Разве не плюс? От вынужденного безделья у меня выросли ногти. И от нечего делать я все время подпиливала их и полировала специальной пилочкой, которую принес по моей просьбе Денис.

Ну и последнее преимущество моего безнадежного положения заключалось в том, что я в своем вынужденном изгнании все время смотрела телевизор. А потому американская речь стала для меня прозрачна и понятна на слух. Двухнедельное погружение я осуществила по-своему.

Накануне отъезда Чургулия нервничал. Свой серьезный разговор с Хойзингтоном он откладывал до последнего. Мы уже собирали вещи, когда он наконец решился.

Через две минуты в дверь постучали. Эвелин пришла ко мне с чемоданом. Она начала издалека.

— Мы познакомились с Эриком, когда ему было пятьдесят два года. Это был самый восхитительный роман из всех, которые у меня были. Он любит меня до сих пор как сумасшедший. И дарит мне жуткое количество вещей. Ева, я не знаю, куда от них деваться. И главное, я за всю жизнь все это не успею надеть. Я тут принесла кое-что. Может, ты возьмешь с собой в Россию. У вас там трудно, я знаю. А ты ведь ничего не успела себе купить. Если не хочешь себе, возьми подругам. Это все почти новое. Если я надевала, то всего пару раз.

Долго уговаривать меня было не нужно. Как только мы с Эвелин открыли чемодан, на глаза мне попалось вечернее красное платье. Я сразу поняла, что возьму все. Если Чургулия откажется, я буду тащить все это на своем горбу. Но я этого не отдам. Мне такие вещи разве что снились. Единственное беспокойство вызывал размер. Эвелин была немного меня повыше. И, скорее всего, уже в кости. Но различия наши не выглядели фатально. Только бы подошло!

Ровно полтора часа я прокрутилась перед зеркалом. Все надо было чуть-чуть подогнать. Но никаких капитальных переделок не требовалось. Вот оно счастье, подумала я стыдливо. Так радоваться шмоткам — это все-таки «моветон». На радостях я троекратно расцеловала Эвелин, слегка ее удивив.

— Подружки будут в восторге! — проникновенно сказала я и показала им всем мысленно фигу. Все эти кофточки, идеальные брючки, юбки, пиджачки, красное и черное платья буду носить только я. Я и еще раз я!

Чургулия вернулся и молча присел на кровать. Я ждала его в красном платье. Он посмотрел на меня мрачно, ничего особенного не заметив.

— Хойзингтон категорически против, чтобы мы задержались. Он расписывал мне все сложности в таких черных красках! Любой дурак заподозрил бы его во лжи. Просто старику не надо проблем на задницу. Ну и ладно. Деньги за портрет Эвелин он мне заплатил. Завтра они с ней улетают в Мадрид. Так что в аэропорт мы поедем вместе.

— Я даже не видела, какой портрет ты нарисовал, — сказала я тихо. Мне было не очень приятно, что мнение мое его не интересовало.

— Да какой там портрет, — он с досадой поморщился. — Так, халтура. Она не могла помолчать ни минуты. У нее и так лицо жутко сложное. Как его вообще можно писать в движении? Ну, пришлось схитрить. Вышло вроде ничего. Им понравилось. А это сейчас самое важное.

— Что? То, что им понравилось? — спросила я несколько враждебно.

— То, что здесь за такое баксы платят. Вот что действительно важно.

— Знаешь, здесь и за мытье сортира баксы платят. Не желаешь попробовать?

— Ева, Ева… Что ты знаешь об Америке…

— Ну ладно, Маврик. Это запрещенный прием, — сказала я, уговаривая себя не заводиться по поводу того, что Америку я не знаю. И пытаясь почерпнуть источник спокойствия в созерцании, ковра под ногами, увидела вдруг красный подол и вспомнила, что на мне платье моей мечты. — Скажи лучше, как тебе мое обалденное платье? Эвелин угостила.

Чургулия рассеянно скользнул по мне взглядом и покривился. Зачем я его только спросила!

— Ты бы еще губы красным намазала… Вульгарно. Красный — явно не твой цвет. Это хорошо для брюнеток. А тебе — только хаки. Сколько раз уже говорил.

Ну и пожалуйста. Я резко крутанулась на пятках, как капризный подросток. В конце концов, это же платье моей мечты, а не Чургулии. А корректировать мои мечты я ни кому не позволю. Даже моему мужу. Я и так постоянно уступаю ему во всем! Если я из-за него откажусь от собственной, пусть и вульгарной мечты, от меня как от личности не останется ничего! Нет! Красное платье, как красный революционный флаг, казалось мне символом моей личной автономии. Без личной свободы я начинаю задыхаться.

В хаки пусть одеваются солдаты!

С Хойзингтонами мы расстались в аэропорту. Направления у нас были разные. Судьбы разные. Мы слезно благодарили за постой. Они выражали мне свои соболезнования по поводу затянувшейся болезни. Желали Чургулии творческих успехов и просили присылать им по почте фотографии его новых шедевров.

Когда мы наконец расстались, американизированный Чургулия в модных штанах с карманами на всех суставах и хрящах повернулся и твердо посмотрел мне в глаза. Я уже отвыкла от такой целенаправленности его орлиного взгляда. И даже ощутила приятное волнение, как тогда, когда он только начинал меня рисовать и смотрел так все время.

— Ну что, Ева, летим домой? — Он смотрел на меня, как на равного ему партнера. — Или сдаем билеты?

Я так до конца и не верила, что он сможет мне такое предложить. Но вместо того чтобы послушаться здравого смысла и спокойно возвращаться домой, я с трудом сглотнула и сказала сдавленным шепотом:

— Чургулия! Я тебя обожаю! Иди сдавай! — и ощутила судьбоносный холодок вдоль спины. И я делаю это своими руками? Что за детский сад!

Но очень уж жалко мне было, что я совсем не увидела Америку.

Ничего. Вдвоем не страшно. Как-нибудь прорвемся.