Реверанс со скальпелем в руке

Глава 27

Виконт Рауль Этьен де Монбельяр не собирался тогда долго задерживаться в Ло, хотя и любил это место. Надел, отданный в синьорию ему, как младшему сыну, вполне его устраивал. И он часто наезжал сюда летом, чтобы полюбоваться не только природными видами, но и видом своей собственности.

Когда мужчина получает что-то в безраздельное владение, внутри просыпается вполне понятное собственническое желание пользоваться, хранить, оберегать и заботиться. Это касалось земель, женщины, оружия, коня… Его заботы простирались и на Ло.

А еще он по непостижимой причине любил старый угрюмый дом на холме, который местные жители гордо именовали Замком. Но, скорее, это было логово, куда он приползал зализать свои раны. Он вообще часто менял места проживания и это было лучшим из них. Только изредка наведываясь в замок отца, он объездил всю Францию и не только, даже побывал за океаном.

Виконт великолепно владел шпагой и зарабатывал этим на свои путешествия, обучая фехтованию молодых дворян в иезуитских колледжах. В одном месте задерживался не больше года… как-то так получалось — тянуло увидеть новые места, новых людей, искал чего-то… может спокойствия. Рановато в его годы? Тогда — неизвестно чего… Ему понравилась Акадия — своими природными красотами, почти полным отсутствием глупых условностей и, как ни странно, непритязательностью быта. Он собрался было остаться, но и там ему стали настойчиво сватать местных девиц. Пришлось уезжать. Он не бежал, просто избегал надоевшего.

Замок в Ло был хорош своим уединением. А сам надел ощущался любимой игрушкой или надежным оружием — своим, личным, которое являлось гарантией безопасности… финансовой в этом случае. Постепенно он стал вкладывать в эту деревню не только деньги, но и душу. Это началось и захватило его как-то незаметно, а вылилось в повышенную ответственность за все, что происходило в этом месте. Как, например, с виноградниками, когда он сам привез с далекого Санторина новые саженцы.

Там для того, чтобы родились ягоды, растение заставляли «страдать». Стебли закручивали бубликом и пришпиливали к земле, чтобы избежать лишнего испарения влаги через листву и влияния сильных морских ветров. Глядя на «страдающие» на вулканических камнях лозы, виконт представил, как замечательно они будут чувствовать себя в Ло. Там никто не будет принуждать их к страданию, как не принуждает его, да и влаги будет вдоволь. Саженцы были куплены.

Он выделял деньги на ремонт церкви и для кюре, которого выбрала учителем для детей деревенская община. И делал это не от широты душевной, а потому что чувствовал в этом свою необходимость, полезность и нужность.

Он закупил и сдал в бедные крестьянские хозяйства шесть телят и бычка лучшей породы в стране — из Лимузена. Сейчас в Ло давало молоко и мясо целое стадо.

Виконт вкладывался и в кузницы, которые приносили хороший доход благодаря не просто работящим, но и талантливым мастерам. И, раз уж волею случая ему так с ними повезло, собирался расширять кузнечное дело, как самое прибыльное. Но насильно в цеховое сообщество никого не загонял — чужой опыт показывал, что за этим следует кризис отрасли.

В своём наделе он установил свои же порядки: «гранжан» — зажиточных крестьян, которых было чуть меньше половины жителей, перевел на «чинш» — форму феодальной ренты в виде налога. Он взымался в денежной форме. Остальные платили «шампар» — натуральный оброк. Он не облагал своих людей лишними поборами в виде подымного, рыбного и прочих. И сам, из своих доходов платил в казну талью — налог на содержание госаппарата и габель — соляной налог… Правда, ловко пользуясь тем, что через владения проходил соляной путь. В его синьории не ходили уже дискредитировавшие себя бумажные деньги, только монеты. Он отменил право «мертвой руки» и теперь дети крестьян наследовали землю без выкупа.

Для того времени виконт де Монбельяр ввел в своих владениях весьма прогрессивную и щадящую форму хозяйствования. Это не было альтруизмом, он исправно «доил свою корову». Просто много ездил, наблюдал, интересовался и умел делать выводы. Надел был небольшим и если душить его налогами, никак не поддерживая, то стоящую прибыль и пользу он, как синьор, не увидел бы никогда.

Почвы в предгорьях были скудными и не позволяли массово выращивать овощи или зерно на продажу. Но возле каждого дома, где жили большими семьями, были устроены обширные грядки, удобряемые навозом. В Ло виконт впервые попробовал многие овощи и травы. В замке его отца, как и во многих аристократических семьях, бытовало мнение, что овощи относятся к низшей, плебейской еде.

Нельзя сказать, что аристократия совсем не употребляла их в пищу, но скудно, выборочно, не как основную еду. А Рауль приобщился к ним еще будучи драгунским лейтенантом — в лагерях и казармах у аристократов не всегда была возможность столоваться отдельно от солдат.

В этот раз он приехал не вкусно поесть, а отдохнуть от травли. Брат выставил условие — брак в течении года. Что последует за неповиновением, виконт представлял себе — рычагов давления хватало, финансовых в том числе.

В замке его ждало письмо от Дешама. Когда-то они дружили, хотя тот был старше и простого сословия. Но потом их дороги разошлись — после ранения виконт ушел со службы и бывших друзей сторонился, а если и поддерживал отношения, то ни к чему не обязывающие. Духовное одиночество тяготило, но близкому другу пришлось бы открыться, а это было выше его сил.

Знал лишь верный Андрэ. Может благодаря ему Рауль и выжил. Иначе давно решил бы вопрос своего позора — пришлось бы. Но в какой-то раз, когда ночью брат опять прислал к его дверям девицу, Андрэ внимательно посмотрел в его злое осунувшееся лицо и предложил:

— Уберите свечи, я её приму. Не волнуйтесь, хозяин, я не посрамлю ваше имя. Но потом мы уедем, вы согласны?

— Бесконечно благодарен… вам, Андрэ, — впервые обратился к нему хозяин на «вы».

Не то, чтобы он считал порыв слуги подвигом, это было бы глупо. Но на тот момент это был единственный выход. Андрэ был так же жилист и сухощав, как и он, разве что ниже ростом. Никто ничего не заподозрил, а назавтра они уехали. Отец, а потом и брат остались в уверенности, что имеет место упрямство, а не последствия тяжелого ранения. В редкие приезды домой Андрэ так же продолжал выручать его.

Благодаря ему виконт поддерживал в глазах окружающих мнение о своей мужской состоятельности. И это позволяло ему продолжать существовать в привычном мире.

Но в последнее время брат усилил свой натиск.

Виконт прибыл тогда в Ло в растрепанных чувствах — скоро снова предстояло скитаться, как бездомной собаке… Но старые стены утешили, одиночество привычно успокоило. Он держал в руках письмо старого друга, вспоминая атаку, в которой полегла тьма народу. И острый горячий толчок в низ живота, выбивший его из седла. Потом муки, боль… желание прекратить всё это как можно скорее, пусть и навеки! И Дешам… который спокойно дал ему что-то выпить, а потом встретил в новой жизни, пообещав, что все будет хорошо.

Но хорошо не стало. Наоборот! Он еще долго не мог подняться… И слышал надсадные вопли, а потом умирающие стоны Дюши — жены, которую почти не знал. Потом оказалось, что и ребенок не выжил… Дюши было по-человечески жаль, он хорошо к ней относился. А ребенок… он тогда еще не понимал — что потерял вместе с ним.

Это было традицией — в четырнадцать лет мальчик заканчивал полудетское обучение, домашнее или в монастырском колледже и становился совершеннолетним. В это время он уже считался мужчиной во всех смыслах. Как правило, отцы подкладывали сыновьям для первого опыта испытанных и чистых содержанок.

Поэтому и острой потребности в физической и духовной близости с женой виконт, как и многие другие, не испытывал. Тем более, что и видел её до свадьбы всего пару раз. Дюши не занимала много места в его жизни. Но что с ним творилось тогда! Это нельзя было вспоминать — он опять начинал чувствовать себя её убийцей.

Письмо… в нём была просьба, в которой он не мог отказать. Он и правда радовался тогда, что выжил и готов был обещать золотые горы. И сейчас мысленно согласился исполнить долг со всем тщанием. Все равно собрался уезжать — так пусть протеже старого друга живет в его доме на скромном содержании. Это в том, что касалось долга…

Загадочные слова доктора об этой женщине пробудили любопытство, а к вечеру оно еще усилилось с мыслями… И вдруг пришло решение. Если подумать, то не более странное и дикое, чем замещение его в постели верным Андрэ. И когда он получил известие, что женщина прибыла, сразу сорвался увидеть ее. Окончательное решение собирался принять на месте.

Он перешел реку по старинному арочному мосту… шумели перекаты, пахло водой и все еще летом. Сияло солнце. Но милосердно, не ослепляя. Когда он сошел с моста, оно согрело спину, освещая улицу впереди.

По улице вместе с Бригитт шла совсем еще молодая женщина и тоже смотрела на него. Он сразу уловил несоответствие её возраста и взгляда вместе с выражением лица. А потом она делала для него реверанс. И в ладони, прихватившей складки юбки, он заметил ножны… Начинались обещанные странности. Это волновало и обещало интересные открытия. Потом они говорили, и он наблюдал её — изучал внимательно и пристально.

А она стояла перед ним и смотрела уверенно и прямо, отвечала странно — без ужимок и кокетства. И приветливо улыбалась, вся залитая солнечным светом, окутанная и зацелованная его лучами. Почему обычная на первый взгляд женщина произвела такое сильное впечатление и пришли на ум эти метафоры, он не знал. Может из-за легкого загара, как у простолюдинки? Но уже понимал, что обычной она точно не была.

Как мужчина понимает, что пропал? По-разному… Но всегда, во всех случаях он успевает оценить — стоит ли женщина его внимания и усилий? Насколько это нужно ему и насколько она интересна? И какие у него шансы, если все же признаёт, что — да, интересна? Много времени это не занимает. Но сейчас все случилось почти мгновенно — тот самый сердечный укол, воспетый в стихах и балладах, то самое бессильное ощущение предопределенности.

Просто — на неё указало солнце. И дороги сошлись. Но он не сразу понял. Решил, что просто зацепило и пока не сообразит, о чем писал Дешам… пока не разгадает её загадку, успокоиться не сможет. И не понимал, что зацепило не просто — уже тогда поздно было бежать от этого, отрицать и спасаться…

Он предложил ей руку, и она её приняла, приблизившись вплотную и дав ощутить свой запах — чистый и теплый. Исключив парфюм, она уже приоткрыла одну из своих тайн. Они проговорили всю дорогу. И да — она была странной, но странной по-хорошему, притягательно, как неразрешимая загадка, головоломка, как вызов, не принять который настоящий мужчина просто не может.

«Настоящий» было словом-ключом. Он оставался мужчиной только в душе и хорошо понимал это. Но ей нужна была помощь. Так почему не попытаться? Вот только определить — достойна ли она доверия? Он водил её по дому, показывал покои и судорожно, в спешном порядке искал другой — лучший для неё и ребенка выход. И не находил его. Он говорил, а она внимательно слушала и честно отвечала, и незаметно он втянулся во все это, как муха, нечаянно макнувшая в мёд всего одну лапку.

Она не была красавицей, скорее милой — тонкая в кости, невысокая, хрупкая… с массой черных кудрей и глазами странного цвета — серебристо-серого, прозрачного. Он думал о том, что, наверное, такая внешность должна «вызреть», совсем утратив юную угловатость и излишнюю тонкость. Она откроется с возрастом, отшлифованная годами… Но с каждой минутой открывал для себя её красоту в мелочах, разгадывая еще одну загадку. К ней просто нужно было присмотреться и обязательно — поговорить.

Речь Маритт дю Белли была краткой и ёмкой, без приевшегося уже кокетства и жеманства. И он понял еще одну её особенность — так говорят мужчины, то есть — по существу. Причины этому могли быть разные, что-то подобное проскальзывало и во время его общения с женщинами Новой Франции, но сейчас вникать в это не было времени. Он был занят, захвачен важным занятием, узнавая её.

Как все аристократки, она оказалась непрактичной и далекой от жизни. Говорила правильные вещи, совершенно не заботясь тем, чтобы их к этой жизни привязать. И виконт с каждым её словом убеждался, что нужен ей не меньше, чем она ему. К концу завтрака он уже готов был взять на себя её заботы и пронести их на своём горбу всю жизнь, если только она согласиться быть рядом. Её ребенок был хорошим способом выхода из сложной жизненной ситуации, но, глядя на неё сейчас, он понимал, что готов принять его уже не только из выгоды.

На признание решился от отчаяния — после её отказа. Выдал свою тайну в попытке удержать её. Оказывая этим бесконечное доверие и сразу показав чего хочет от их брака — понимания, доверия и честности. Она должна была знать о нем всё. Обманывать он бесконечно устал. Открывшись таким образом, виконт рискнул всем и выиграл.

А потом готовился к свадьбе — в каком-то радостном бреду, с огромной надеждой на приятные перемены в жизни. Когда-то он ушел со службы, потому что не мог долго находиться в седле — начинались боли в паху, которые трудно проходили. Поэтому даже путешествовать по стране виконт предпочитал в карете. Но сейчас поджимали сроки — ребенок… и он помчался в Монбельяр, где напрочь рассорился с братом, а потом сразу — обратно. Но оно того стоило — радость при встрече в её глазах, странности эти её… забавные слова о шляпе. Только увидев Мари, он уже почувствовал радостное возбуждение и душевный подъем. Кажется, даже болело в тот раз не так сильно.

А потом была свадьба… И в темноте последней теплой ночи, при свете факелов он веселился и нёс сентиментальные глупости, выдавая свои тайные мечты, своё виденье их будущей жизни. И с упоением танцевал для неё, играя шляпой, рисуя ею пируэты и выписывая воздушные узоры, а душа тихо рождалась вновь…

Маритт тоже радовалась и она хотела шляпу… Лучшему шляпнику Безансона вскоре улетит заказ, потому что мужская широкополая шляпа старинного образца шла ей необыкновенно. И свадебный наряд тоже. Он искренне любовался ею — высокой гордой шеей, теплым прозрачным взглядом и лёгкой улыбкой, чуть приоткрывающей верхние зубки.

Мужские фантазии? Они были, потому что памяти он не терял. И легко представлял, что и как сделал бы с ней и для неё. Был отчаянный и высокий душевный порыв, но не было отклика тела. И он гнал эти фантазии — сейчас они казались мелкими… его потребность в ней была другой — более глубокой, более требовательной. Не как с Дюши. А способы близости были, но унизительные для него. Он мог бы доставить ей удовольствие, сам выглядя при этом жалким и бессильным. Скорее всего, бежал бы сразу после этого, оставив брезгливое и скользкое воспоминание о себе.

Потерять остатки гордости — вот что бы это значило. Сейчас он не видел в её глазах жалости, но потом обязательно нашел бы её.

Подходя той ночью к дому, он слушал шутливые напутствия, их слышала и она. И спасла его, не дав сорваться во что-то страшное, что он только предчувствовал. Успокоила его, подтвердив и свою заинтересованность в дружеских, партнерских отношениях и прекратила его метания. И заставила еще дороже ценить её, а потом заинтриговала своим рассказом, в который он сразу поверил.

Знал, что может быть все, что угодно — однажды в шторм, когда почти погибали… в сознании и одновременно будто в бреду он с любовью вбирал в себя образ женщины в странной голубой одежде. Он плохо видел её, скорее это был внутренний взгляд, да и лицо её… зачем-то оно было наполовину прикрыто клочком ткани такого же цвета.

Но ощущение всепоглощающей, немыслимой любви он тогда узнал… испытал его первый раз. А теперь оно возвращалось, и с каждым разговором, каждым взглядом виконт убеждался, что ему достался настоящий приз. Это могла быть только воля небес и он пообещал себе, что станет посещать церковь по праздникам.

А потом начались их будни — странные и притягательно-приятные, как и всё, с ней связанное. Она учила Андрэ готовить странную еду, очевидно — её Родины, и сама у него училась. Рауль выразил одобрение и с удовольствием ел потом смесь разных трав с огурцами — в разных заправках. Это было вкусно, а еще приятнее было радовать её своим аппетитом. Потом было много чего — шампиньоны, замаринованные в чесноке и оливковом масле, нанизанные на прут и зажаренные на углях. Тёртая грибная похлебка с клецками, отвар из фруктов, заливной пирог на сковороде…

Умиляло её удивление и даже восторг, когда она открыла для себя вигну, артишоки, марь, лебеду и лиственную свеклу, сахарный корень, помпинеллу, смирну и репчатый колокольчик. К поздней осени кухня оказалась завешана малыми, средними и большими букетами «гарни». Забавно было смотреть, как сосредоточенно закусив губу, Маритт отсчитывает время, которое малый букет трав должен провести в супе. С каким удовольствием рассматривает тающий кусочек масла на румяной омлетной корочке, заговорщицки улыбнувшись на его взгляд:

— Что? Красиво же — картина маслом… — и почему-то затихает вдруг, задумчиво уставившись в окно.

А он радовался её простым искренним манерам, здоровому аппетиту и улыбался. Много и по разным поводам улыбался — как никогда в жизни много.

Возможность касаться её, обнять, привлечь к себе… в этом была не просто потребность. Он держал себя в руках постоянно, чтобы не потянуться за ней, не наполнить ладони кудрями, не обхватить ладонями лицо, не прильнуть в поцелуе. Но нельзя было допустить ни малейшего порыва, обманывая её и себя. Потому что после этого женщине нужно будет продолжение, он знал это — с четырнадцати лет знал и не имел права что-то обещать ей. Можно было… можно превратиться для неё в ночного шута, иногда он почти решался на это, когда она сама прижималась к нему, все же, очевидно, нуждаясь… Но видел тепло в её взгляде, видел заботу и желание отвлечь его, видел доброе отношение и уважение… Он просто не мог потерять это в ее глазах.

Время бежало, наполненное новым смыслом, новыми радостями и ожиданиями.

Он старался компенсировать ей… если такое вообще возможно. Всем, чем мог. Заботился, играл для неё на свирели, учил танцам… А как-то даже сам станцевал для нее со шпагой, не уйдя вместе с Андрэ подальше, а решив показать то, что однажды стало его хлебом. И случайно поймал её взгляд… взгляд женщины, желающей мужчину. Это было и горько, и радостно. Горько и больно за неё, а радостно… ничтожество и человека жалкого Мари вряд ли могла бы полюбить. Что любит сам, он понял уже давно. А теперь тем более решил держать расстояние.

А потом родился сын. Наверное, рожающая женщина — бесстыдно открытая, окровавленная и не только… с искаженным болью лицом, пропотевшими волосами и отстраненным взглядом должна была вызывать неприятное чувство. Но тогда все это казалось неважным. Ему просто некогда было во все это вникать — оценивать, рассматривать… Он сам страдал и тужился вместе с ней, но как-то странно — в голову, она потом болела. Почему-то больше всего боялся услышать вопли, как с Дюши… наверное, просто разорвалось бы сердце. Но сейчас все шло иначе, и он взял себя в руки. И старался сделать все очень правильно, как она учила — не навредив, чтобы дать выжить ей и ребенку. И готов был положить за это жизнь, чтобы не случилось, как с Дюши. Этот день окончательно отделил его Я от прошлого.

Мужчина, которого он, по ощущениям, рожал сам, стал его сыном в тот момент, когда он принял его в руки. Это чувство имело мистические корни и какому-либо осмысливанию или обдумыванию не подлежало. Принял, как данность — так должно было. И так случилось.

А дальше они жили втроем. И новый человек, казалось, оправдал своим рождением все его сомнения, всё то неправильное, что всё же могло быть в его действиях.

А в один из дней она пришла к нему в спальню. Он писал тогда что-то и удивленно оглянулся. И медленно встал, готовясь к чему-то страшному, судя по отчаянному выражению её лица. Поняла, что переоценила свои силы?

— Не вставайте, Рауль, — расстроенно отмахнулась жена, решительно глядя ему в глаза: — Будем с вами говорить. Франсуа спит… Скажите, я настолько противна вам после того…? Я же понимаю, что это было для вас. Я имею в виду роды, если вы не поняли.

— Ничего подобного, Мари, с чего вы взяли? — подошел он целовать ей руку. Знал уже, что это всегда её успокаивает.

— Да с того, что с тех пор вы шарахаетесь от меня! Молчите? — присела она на его постель, отняв руку: — Сядьте, пожалуйста, в кресло, мне неудобно смотреть вверх. Значит… если дела обстоят так…

— Вы хотите откровенности? Даже если после этого все станет только хуже?

— Что хуже? — резко спросила она, — куда уже хуже?

— Чего вы хотите, мадам? — сухо поинтересовался виконт, — говорите прямо.

— Ну кто-то же должен…? — чуть растерялась она, — хотя сейчас я прямо высказала претензию. Если вы её не поняли, то что с вас взять, виконт? Раз это ваш выбор, будем общаться официально. Наверное, так действительно будет проще, — встала она и пошла на выход.

Он догнал её у двери и, развернув к себе, обнял. Уткнулся носом в волосы, посопел немного, собираясь с мыслями… Она давала ему время.

— Мне тоже этого не хватало, просто до боли душевной, Мари. Но сделав один шаг, придется делать второй… — решился он, корчась в душе: — Я мог бы доставлять вам удовольствие в постели… губами, пальцами, языком…

— Боже ж мой… — простонала она, вырываясь из его рук: — Да с чего вы взяли?! Я и сама прекрасно… Вы просто нужны мне рядом! Я не голодная! Я нормальная слабая женщина, которой нужен её мужчина. Просто рядом! Идите вы… Рауль. От вас не ожидала, — выскочила она за дверь.

Он не стал её догонять. Немного посидел, глупо улыбаясь… и опять вернулся к бумагам. Но вечером поцеловал жену в щеку, благодаря за ужин, который сегодня готовила она. А потом просто смотрел, больше не скрывая того, что чувствует. И она заулыбалась, кусая губы… чтобы не заплакать? Он сразу обнял, утешая и жалея… Чуть помолчал, а потом стал рассказывать о розовых скалах Акадии, голубых бусинах озер в таинственных лесах…

Что делать, если им досталась такая любовь? Раненая, изрезанная осколками, но ведь не убитая? Вечером он провел её к спальне за руку, держа на второй сына. Желая доброй ночи, Мари обняла его и погладила по волосам, а он довольно прищурился — как кот… В груди разливалось тепло — тихое и спокойное. Нежность.

Если это то, чего она хотела — быть ближе и не скрывать чувства, то что может быть лучше и прекраснее?

Наверное, только сказка, которой в их жизни никогда не случится.