Альтер Эго. Московские Звезды

Эпилог

Сергей открыл номер, щелкнул выключателем. Они жили в центральном секторе, у Кати, на десятом этаже. Хотя официально у каждого была своя комната — эта, с балконом и видом на Москва-реку, нравилась им больше.

Вечер был теплым, ни дуновения ветра не тронуло штору, когда Катя открыла балкон.

— Темно совсем, а дома все в огнях, — она вышла, оперлась на перила, смотрела на реку, на светящиеся полосы речных трамвайчиков, на бусы уличных фонарей, яркие неоновые щиты, меняющиеся надписи на стенах высоток. — Красиво. Огромный город, я не привыкла к такому. И не хотела бы… А ты?

Она не признавалась, но слова Николаева все еще пугали ее. Вдруг Сережу не отпустят?

— Что я? — Сергей тоже вышел на балкон, обнял ее сзади, прижался, поцеловал в макушку.

— В Москве хотел бы жить?

— Нет, в Москве ни за что. Питер люблю, да. Но жить… Не знаю, теперь, после Голландии, наверно, нет.

Ему и в голову не пришло, что Катя может подумать нехорошо. Богатая наследница, почти принцесса, а он? Как тут не упрекнуть партнера в меркантильности, уже был такой, да и не один.

С кем-то другим Сергей осторожничал бы, сохранял защиту, но не с ней. Для нее давно открылся весь и не опасался подвоха, злых слов. Он был уверен, что Катя не причинит боли.

— Это потому, что ты в Петербурге плохо жил? Как это Макс говорил… В хрущевке? — спросила она.

Сергей снова вспомнил свой угол в общей с матерью и отцом комнате, стену с трещиной, скрипучий диван с жесткими пружинами, убожество, нищету — и понял, что не это определяет его ответ.

— Нет, не потому, что плохо жил. Другое.

Он молчал, подыскивая слова. Как сказать ей о той связи, что сразу и, вероятно, навсегда возникла между ними, о том, что он жизни не мыслит вдали от нее. Танец? Да, конечно, но если бы сейчас отняли танец, то связь и желание быть рядом — не исчезли. Покой, вот что он ощущал с ней. Не стоячее обывательское болотце — в покое этом, как в надежной оболочке, жила и билась томным желанием страсть. Она возрастала и не вмещалась уже в границы образов, порожденных танцем. Одна душа на двоих, одна Жизнь! Оставалось завершить, сделать близость совершенной. Отдаться и обладать неистово жаждал он и боялся.

Сергей вздохнул, трепет прошел по его телу, Катя сейчас же прильнула теснее. Теперь и отвечать ничего не надо было — она поняла.

Он осторожно за плечи развернул ее к себе, стал целовать в мягкие податливые губы, пьянея от их покорной нежности.

— Люблю тебя… вот почему, — шептал он в них.

Катя молча обнимала, путала его волосы, гладила плечи. Он знал ее руки, тысячи раз знал их! И как в первый раз узнавал. Каждое ее знакомое прикосновение оказывалось новым. Обжигало, обнажало душу. И ничего не было сейчас кроме этих женских рук.

А Москва мерцала огнями улиц и набережных, затмевала звезды небесные рубиновыми кремлевскими, дышала июньским теплом. Огромный город, и в нем двое, между небом и землей, между надеждами на счастье и страхом потери. Когда любишь — боишься потерять…

— Идем ляжем, Катюша, я хочу без одежды.

— Да-да, — выдохнула она, а сама обнимала все крепче. — Я ревновала тебя сегодня к Эгле, так глупо, глупо. — Катя засмеялась, откинула голову, заглянула в его лицо. — Ты красивый… и весь мой…

Сергей приподнял ее, понес в комнату на постель. Раздевались они медленно, наслаждаясь и этим продлевая ожидание.

— Мы и свет не погасим? — спросила Катя.

— Как ты хочешь? — Сергей совсем раздел ее, положил на спину, целовал грудь.

— Не знаю… а-а-а-ах… еще…

— Тогда погасим… Я сейчас.

Он встал, в три шага добрался до выключателя, попутно сбрасывая с себя рубашку и стягивая майку. Брюки снял на обратной дороге, уже в темноте. И снова лег к Кате, накрывая собой, сплетаясь ногами.

Она развела бедра, выгнулась под ним. Это тоже был танец — древний, как ночное небо, новый для двоих, стремящихся стать одним.

Сергей никогда не был с женщиной, а Катя не знала мужчин, в этом они оказались равно невинны. Но страсть вела их, предназначенное природой совершалось в целомудренной тишине, нарушаемой прерывистым дыханием и невнятным шепотом.

Они вскрикнули одновременно и замерли, пораженные обретением друг друга.

— Теперь весь твой, а ты моя, — шепнул он, — прости… больно сделал… — и виновато касался в темноте ее губ и щек, гладил брови. — Ты красивая.

— Разве ты видишь?

— Да. Самая красивая из всех. И я хочу тебя очень сильно.

— Я чувствую.

По голосу Сергей понял, что Катя улыбается. Он смутился — хорошо темно и она не заметит. Он действительно безумно ее хотел и с трудом сдерживался, чтобы не взять со всей страстью. Желание накрывало горячей волной, скручивало в узел. Не позволяя этому возобладать, Сергей стал двигаться медленно. Она была тесной, восхитительно тесной и нежной, он раздвигал эту тесноту, заполнял собой, содрогался в ней, чувствовал ответный трепет и подходил к последней черте… Такого он никогда не испытывал. Близость с Катей потрясала, он хотел бы отдаться совсем, но стремление уберечь ее было сильнее. Сергей вышел, умоляя:

— Возьми его, Катюша, прошу…

Она поняла, обхватила руками, сжала, и он кончил в ее ладони так сильно, что перестал видеть, слышать. Это было как обморок. А потом ее голос:

— Сереженька, милый… — и частые быстрые поцелуи…

Катя плакала, Сергей обнимал ее и повторял:

— Я люблю тебя… люблю…

Все остальные слова он забыл.

Катя все плакала, обхватывала его за плечи. Как током ударило — он причинил ей боль! Ладони Сергея быстро прошли по ее спине, ягодицам, бедрам. Простыня под ними была мокрой, теперь и руки его тоже… Как он мог! Перед третьим туром…

— Катя, Катюша, прости! Что я наделал… Прости. Тебе очень больно? Так не будет, это в первый раз… Не плачь, дай я свет зажгу, посмотрю.

Он потянулся к прикроватной тумбочке, нащупал выключатель лампы и не смог. Катя разомкнула кольцо рук, повторяя движение Сергея, прошла ладонями по его телу сверху вниз, от плеч к бедрам, а потом выше. Сердце у него зашлось от этого, и он потерял дыхание, как после вариации.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Дурачок ты любимый… Я и сама хотела. И не сильно больно. А ты большо-о-о-ой. — Она совсем перестала плакать, захихикала, сжала ладонь. Сергея выгнуло от этого, он втянул воздух, замычал. Катя прижалась, спросила тихо: — Тебе хорошо со мной?

— Да… Никогда так не было. Я просто… — он не находил слов.

— Что, что? Скажи!

— Я… Как будто вошел в тебя… Нет, не в том смысле, в том тоже, но я про другое… Ты меня смущаешь!

— Пожалуйста, скажи! Я хочу знать.

— Вошел в тебя бестелесно. Это как вот мы, бывает, танцуем, не прикасаясь, расходимся, но я все равно чувствую тебя… А тут было как будто совсем одно, я стал тобой, а ты мной, это… как танец в его высшем, божественном проявлении.

— Как танец, — эхом отозвалась она.

— Я не представлял, что так бывает, а потом горячо, и свет вспышками, в глазах как софитами залепили.

— Ой, какой ты неромантичный! «Софитами залепили…» Разве принцы-рыцари такое говорят?

— А какое?

— Ну-у-у… Не знаю… Твоя роза так хороша, например.

— Какая роза?

— А-ха-ха… — Катя перекатилась и легла на Сергея, обхватила его бедрами. — Та, которую ты так усердно поливал.

— Вот подожди, дотанцуем конкурс, и я покажу тебе, что значит усердно…

— Не сомневаюсь.

Она целовала его и закрывала распущенными волосами.

Сергей ни с чем не сравнивал близость с ней. Все прежнее было сметено, ВСЕГДА только Катя, женщина, которой он принадлежит душой, телом, танцем. Он не воспринимал иначе: соитие — как адажио под музыку тишины. Она звучала в нем, внутри, и теперь такой запредельный покой, они с Катей все еще не разъединились… Танец бесконечен, он дольше, чем жизнь…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌