Альянс бунта

ГЛАВА 1

РЭН

СЕНТЯБРЬ

Интересно, считается ли это убийством?

«Мы собрались здесь сегодня, чтобы проводить в последний путь Джейсона Эндрю Стиллуотера, полковника армии США, удостоенного высоких наград. Джейсон поступил на службу своей стране в возрасте семнадцати лет…»

Отец Элоди захлебнулся собственной рвотой. Это официальная причина смерти. Некоторое время после «несчастного случая» Джейсон Стиллуотер сидел, уставившись в вечность в состоянии фуги, но потом этот ублюдок снова впал в кому и отказался возвращается в мир живых. Около месяца назад его желудок начал вырабатывать слишком много желчи. Кислотный рефлюкс — заболевание, при котором желчь поднимается по задней стенке горла, когда человек лежит, чем, учитывая его кататоническое состояние, Джейсон Стиллуотер в последнее время часто страдал. Желчь просочилась в его легкие. Рвотный рефлекс отсутствовал. Медсестры были перегружены работой и давно не проверяли состояние бедного полковника. К тому времени, когда приступили к реанимации, они уже мало чем могли помочь. Он уже наполовину утонул в собственной желудочной кислоте. Его организм был настолько слаб от долгого пребывания на аппарате искусственного дыхания, что ублюдок умер, не предприняв ничего, что хотя бы отдаленно можно было бы классифицировать как сопротивление.

«Любимый друзьями и близкими, Джейсон был столпом своего сообщества. Когда не находился за границей, сражаясь за права и свободы своих соотечественников, его часто можно было встретить в качестве волонтера…»

Очевидно, проблема с желудочной кислотой не была связана с избиением, из-за которого он впал в кому. Согласно медицинскому заключению, которое я «раздобыл», когда до Элоди дошла весть о смерти отца, ее старик в течение двенадцати месяцев до встречи с обитателями Бунт-хауса страдал от рефлюкса и довольно неприятной язвы желудка. Да, можно возразить, что неспособность Джейсона дышать самостоятельно способствовала тому, что он не мог очистить свои легкие. Но к черту. Семантика. Насколько я понимаю, жизнь Джейсона Стиллуотера прошла своим чередом. Злобный ублюдок умер естественной смертью.

«…редкая порода людей. Яростно преданный своей работе, Джейсон всегда уделял время своей семье. Преданный муж и отец…»

Сидящая на передней скамье рядом со мной, единственная причина моего существования, застывает, ее ладонь становится липкой в моей. Я смотрю на Элоди краем глаза, и собственнический огонь вспыхивает у меня под ребрами. Ее волосы, когда-то светлые, а теперь темные, красивого шоколадно-коричневого цвета, пышными волнами спадают на спину. В профиль ее лицо идеально, как всегда, — слегка вздернутый носик мил, как чертова пуговица. Глаза кристально чистые и широкие, обрамленные длинными чернильно-черными ресницами. Ее пухлые губы, окрашенные этим утром в светло-сливовый оттенок, блестят и отвлекают сверх меры. Однако она встревожена. Крошечная морщинка пересекает ее лоб. Ее щеки потеряли цвет. А колено подпрыгивает вверх-вниз, пока она смотрит прямо перед собой. Элоди избегает смотреть на священника в полном облачении, стоящего во главе переполненной церкви, или на несносно большую фотографию Джейсона Стиллуотера в рамке, которую поставили на подставку перед искусно сделанным черным гробом.

— Хочешь уйти? — шиплю я сквозь зубы.

Веки Элоди смыкаются. Девушка быстро моргает и коротко качает головой. С трудом сглатывая, она не смотрит на меня. Думаю, что если бы та это сделала, то сорвалась бы с места и бросилась вон из церкви, к чему я ее подталкивал, с тех пор как мы сюда приехали. Но Элоди лучше меня. Она думает, что будет некрасиво выглядеть, если не отдать дань уважения.

Сейчас на нее устремлено слишком много глаз. Сочувствующих, полных жалости, гадающих, как бедная маленькая Элоди Стиллуотер будет справляться с тем, что потеряла не только отца, но и мать. Она не хочет, чтобы они знали, что сделал с ней этот монстр, лежащий мертвым в гробу. Секреты, которые та упорно скрывает от всего мира — это яд, постепенно разъедающий ее. Каким-то образом моя дерзкая Малышка Эль пришла к выводу, что действия ее отца плохо отразятся на ней самой. Как будто в этом мире есть настолько больные люди, чтобы предположить или поверить, что она, должно быть, сделала что-то, что побудило ее отца напасть на нее таким отвратительным образом. Надругаться над ней и унизить настолько, что Элоди до сих пор иногда просыпается в холодном поту, задыхается и рвет на себе одежду, словно пытаясь содрать с себя кожу.

Такие мерзкие и порочные мысли приходят мне в голову, когда думаю о том, как этот человек поступил с ней. Клянусь богом, если бы этот кусок дерьма только что не умер, я бы, в конце концов, убил его голыми руками. Но я ждал. Элоди, возможно, и боялась того дня, когда ее отец выйдет из комы, но я ожидал этого с нездоровым волнением.

Видите ли, у меня были большие планы. В тот момент, когда бы этот псих открыл глаза, я собирался нанести ему еще один маленький визит. На этот раз это был бы яд. Что-то, что невозможно обнаружить при вскрытии. Что-то с очень незначительными симптомами, которые могли бы выдать отравление. Я бы дал ему посмотреть, как ввожу яд в капельницу, а затем в ярких деталях объяснил бы, что будет происходить, когда его тело начнет отключаться.

Я бы недвусмысленно объяснил, почему с ним это происходит. А потом получил бы огромное удовольствие, стоя над его остывающим телом, пока его грязная душонка вытекла бы из его тела и ускользала бы вниз, в самые черные бездны ада.

Я планировал получить огромное удовольствие от всего этого процесса.

Такое ощущение, что Джейсону удалось избежать наказания, умерев так, как тот умер. Но он должен был почувствовать, как горят его вены, как тело бьется в конвульсиях, как последний предсмертный хрип покидает его тело. Я бы заплатил любые деньги за то, чтобы увидеть это в его глазах: осознание того, что он умирает в наказание за то, что сделал со своим ребенком. С девушкой, которую я люблю. Девушкой, ради которой готов разрушить весь мир до основания, чего бы мне это ни стоило.

Я крепче сжимаю руку Элоди и выдыхаю через нос так долго и сильно, что кажется, будто дышу огнем. Весь мой гардероб состоит из черной одежды. Рубашки, футболки, брюки, джинсы, носки, нижнее белье — все черное, или какой-то выцветший вариант серого, который когда-то был черным. Но сегодня мне захотелось надеть ярко-розовое. Оранжевое. Лаймово-зеленое. Ярко-синее. Мне хотелось выглядеть так ярко и счастливо, чтобы любой, кто меня увидит, подумал бы, что я возглавляю парад Марди Гра. Если бы это зависело от меня, то и католическая церковь, и все присутствующие здесь сегодня крупные шишки из армии США знали бы, что я праздную смерть этого ублюдка.

Но Элоди умоляла меня не делать этого. А все, что моя Малышка Эль хочет, она получает.

Мы оба в траурных одеждах застыли на скамейке как вкопанные, пока священник бубнит о том, каким замечательным семьянином был Джейсон Стиллуотер. Ногти Элоди так глубоко вонзаются в тыльную сторону моей ладони, что почти разрывают кожу.

Я концентрирую каждую молекулу своего тела, черпая силу в себе и направляя ее в точку, где встречаются наши руки, как будто могу передать ее ей, отдать столько своей силы, сколько возможно. Если бы это означало, что Элоди сможет пройти через этот фарс без каких-либо плохих последствий, с улыбкой на прекрасном лице, я бы отдал ей все силы до последней капли, пока не сдох бы.

Тянутся сорок мучительно медленных минут. Сурового вида мужчина с осунувшимся лицом и жесткой осанкой стоит у кафедры и рассказывает о том, каким замечательным парнем был Джейсон Стиллуотер, а у меня внутри все клокочет. Мне хочется ударить кулаком по чему-нибудь. Каждый мускул моего тела напрягается в желании вскочить со скамьи и, черт возьми, подраться с кем-нибудь. Учитывая, что священник — самый близкий ко мне человек, сомневаюсь, что это будет хорошо воспринято. Даже в большинстве атеистических кругов считается дурным тоном нападать на священнослужителя. И давайте будем справедливы — этому парню, скорее всего, прислал письмо кто-то, кому Джейсон Стиллуотер действительно нравился; они явно накормили его кучей бреда о том, какой он замечательный человек. Священник даже не подозревает, что говорит такие удивительные вещи о человеке, который, по мнению католической церкви, на сто процентов в этот самый момент горит в аду.

Мы встаем. Повторяем кучу всякой ерунды, которую говорит священник. Садимся. Поем гребаный гимн. Секунды отказываются превращаться в минуты. Проходит целая вечность, прежде чем священник закрывает свою Библию и прижимает ее к груди, благожелательно улыбаясь удивительному количеству людей, пришедших почтить память отца Элоди.

— По обычаю, принятому в отношении военнослужащих, мы перенесем службу на кладбище для военнослужащих, где Джейсон Эндрю Стиллуотер будет похоронен с полными воинскими почестями. — Священник фыркает, и я улавливаю отблеск раздражения в его глазах; он раздражен тем, что не может просто пойти на кладбище за церковью и похоронить этого ублюдка вместе с обычными членами своего прихода. Вместо этого ему придется ехать двадцать минут за город и затыкать уши, пока американская армия несколько раз стреляет из своих винтовок в воздух.

И, да, конечно. Погода.

— Напоминаю, что сегодня утром дождь особенно сильный, так что, пожалуйста, будьте осторожны. — Сюрреалистично, когда парень достает откуда-то из-под своего белого одеяния мобильный телефон и начинает стучать по экрану; с каких это пор священникам разрешено пользоваться мобильными телефонами?

— Бульвар Джефферсон в настоящее время затоплен, Дистрикт Вэй также перекрыт. Похоже, там произошла крупная авария, поэтому тем, кто собирается присоединиться к нам на кладбище Рузвельта, возможно, лучше воспользоваться…

Парень начинает прокладывать маршрут до кладбища, как будто он чертов навигатор или что-то в этом роде. Все выходят из церкви, переговариваясь тем тихим, уважительным тоном, каким люди разговаривают в церквях… Я жду знака от Элоди, что она готова идти. Но та по-прежнему сидит на скамье и смотрит прямо перед собой, не моргая. Если раньше она смотрела куда угодно, только не на гроб, то теперь видит только его.

— Я не могла двигаться в том ящике, в который он меня засунул, — шепчет она. — Он был такой маленький. Мышцы спины, рук и ног… каждая частичка меня кричала от боли. Я кричала. Плакала, рыдала и умоляла его выпустить меня, но он так и не выпустил. Суставы болели так сильно, что я молилась о смерти.

Моя кровь воспламеняется. Я почти взрываюсь от ярости, которая вспыхивает в моей груди.

— Я должен был быть там…

— Как ты мог? — Элоди наконец-то смотрит на меня. — Ты даже не знал о моем существовании. Ты был на другом конце света.

— Я должен был знать…

Она сжимает мою руку.

— Не надо. Это не имеет значения. Все это не имеет значения. Теперь он в ящике. Все кончено. Отец никогда не выйдет оттуда. Я могу жить своей жизнью, не беспокоясь о том, что ему вдруг станет лучше и что он найдет меня. Его больше нет. Я, черт возьми, свободна.

Элоди встает на ноги и идет к гробу отца, как будто с ее плеч свалился огромный груз, о существовании которого я даже не подозревал. Подойдя к черному глянцевому дереву, она протягивает руку и неуверенно прикладывает ее к поверхности, тяжело выдыхая через нос.

— Я мечтала об этом моменте, — признается она приглушенным голосом. — Я молилась, чтобы он просто умер. Чтобы мне однажды позвонили и сказали, что его сбил автобус или что-то в этом роде. Что он заснул за рулем. Что кто-то похитил его по дороге на базу, и он просто… растворился в воздухе, и я больше никогда его не увижу. Даже до того, как тот убил маму. Я… — Она вздрагивает от внезапного приступа ярости. — Я ненавидела его так же сильно, как любила ее, и он знал об этом. — Она наклоняется над гробом… и плюет.

Это настолько чертовски неправильно, что вид ее действий возбуждает меня.

Хотя мой член не знает разницы между добром и злом. Он видит то, что ему нравится, и реагирует соответствующим образом, поэтому у меня растет эрекция. Что-то темное и извращенное шевелится в глубине моего живота. Что-то первобытное и собственническое. Может быть, ее отец и мертв, но он все еще причиняет ей боль. Воспоминания о том, что тот сделал, превращают ее внутренности в желе, даже когда она стоит и смотрит на его труп. Мне хочется забрать у нее этот ужас. Если бы мог, я бы хирургическим путем полностью удалил эти воспоминания из ее сознания и сделал так, чтобы по мнению Элоди, их никогда и не было. Но я не могу.

Вместо этого я грубо хватаю ее сзади за шею и разворачиваю к себе. Ее глаза прозрачны, как стекло; живые и яркие. Ее губы приоткрываются в удивлении, но это символическое выражение: думаю, какая-то часть ее знала, что я собираюсь это сделать. Неужели моя Малышка Эль ждала, когда я, наконец, реализую свои девиантные желания? Спокойно наблюдаю за тем, как расширяются ее зрачки, зная, что ей нужно это от меня. Ее нижняя губа дрожит.

— Не смей плакать, — рычу я, обхватывая пальцами ее горло. — Он больше не получит твоих слез. Даже если это злые слезы. Слышишь меня?

Элоди с трудом сглатывает, ее горло напрягается под моей ладонью. Какая-то больная часть меня хочет крепче сжать руку, почувствовать, как поток воздуха с трудом входит в ее тело и выходит из него. Она олицетворяет собой великолепие, эта девушка. Я одержим каждой ее деталью: ее ресницами, крошечной родинкой над верхней губой, ее маленькими и нежными руками, бледностью и гладкостью ее идеальной кожи, даже бледными маленькими полумесяцами у нее под ногтями. Лунулы. Я настолько одержим ими, что даже посмотрел, как они называются.

Сомневаюсь, что найдется психолог, который назовет мою одержимость Элоди Стиллуотер здоровой. Я никогда не откажусь от нее. Никогда не оставлю ее ради другой. Я всегда буду прислушиваться к ее желаниям и потребностям и пойду на край света, чтобы она получила все, что пожелает. И не допущу, чтобы на нее упал взгляд другого мужчины. Я выколю оскорбительные глаза прямо из головы чувака, прежде чем позволю ему оценить то, что принадлежит мне. Моя любовь — это не «симп¹ поколения X». Это не «заносчивый мажор». Не «зацикленный подросток». Это «викторианский злодей, мать его», и я заявляю об этой энергии с немалой долей гордости, зная, что девушка, стоящая напротив меня, не хотела бы, чтобы было иначе.

Я наклоняю голову, изучая Элоди и удивляясь чистому яду в ее глазах, когда она снова смотрит на меня.

— Ты злишься, не так ли, Малышка Эль. — Это излишнее заявление, учитывая то, что она вибрирует так, будто может взорваться в любую секунду, но я все равно говорю это. Она никогда не была так прекрасна, как в этот момент, когда из нее выплескивается вся ее ненависть.

— Да, — хрипит она. — Больше, чем знаю, что с этим делать.

— Почему?

Девушка хмурит брови.

— Что значит «почему»?

— Ты меня слышала. Почему?

— Потому что мой отец причинил мне боль, а я этого не заслужила.

Я впиваюсь кончиками пальцев в ее кожу.

— Миллионы невинных людей страдают каждый день. И никто из них этого не заслуживает. Попробуй еще раз.

Глаза Элоди вспыхивают жаждой убийства, и думаю, что это справедливо. Я веду себя как придурок. Но ей нужно увидеть… Если бы я только смог заставить ее признать…

Она сжимает челюсти, хмурится, взгляд твердый, как кремень.

— Ладно, — выдыхает она. — Я злюсь, потому что эта смерть была слишком легка для него. Они продолжают говорить мне, чтобы я не волновалась, что отец не страдал. Что он даже не проснулся и не мог знать, что происходит. И эта смерть была слишком хороша для него, — выплевывает она. — Он должен был страдать. Я бы хотела, чтобы он чувствовал боль. Чтобы ему было страшно. Мне бы хотелось, чтобы он лег в могилу, полный ужаса от того, какую дерьмовую, ужасную жизнь прожил, и что он, вероятно, заплатит за это. Я бы хотела… — Она задыхается, делая глубокий вдох. Ей с трудом дается оставшаяся часть признания. — Я бы хотела…

— Скажи это.

— Я бы хотела сделать ему больно в ответ. Хотела бы унизить его на глазах у всех его драгоценных армейских приятелей. Хотела бы увидеть выражение его лица, когда они поймут, каким больным, извращенным психом он был. Я бы хотела заставить его заплатить за все, что он сделал моей бедной маме и мне, а потом приставить пистолет к его голове, прямо между глаз, пока тот умолял бы меня проявить милосердие.

— И ты бы проявила к нему такое милосердие? — Я понижаю голос на октаву, сохраняя тон настолько близким к ласковому, насколько это возможно для мужчины.

Моя дорогая Малышка Эль качает головой, пышные волны ее волос колышутся, в глазах — сталь и ненависть.

— Нет. Нет. Блядь. Ни за что.

Я обрушиваю свой рот на ее. Ее тело прижимается ко мне. Девушка ошеломлена такой внезапностью, что становится свинцовой тяжестью в моих руках. Как будто она совсем не контролирует себя. По крайней мере, я бы так подумал, если бы ее губы не разошлись и она не ответила на мой поцелуй. Но Элоди возвращает его с агрессией.

Да. Да, блядь. Возьми весь этот гнев и отдай его мне. Я могу принять его. И хочу этого. Он не может причинить мне вреда.

Элоди не такая, как я. Она сильная, дикая и вполне способна позаботиться о себе, да, но также милая, добрая и нежная. Из хороших людей. Эта ярость подтачивает ее, оставляя уродливый налет на ее трепещущей душе. Это происходит с того дня, как я ее встретил, и мне пришлось наблюдать за этим, зная, чего ей это стоит. И будь я проклят, если позволю этому продолжаться и дальше.

Ее отец мертв, а эта боль внутри Элоди? Она не покинет эту гребаную церковь.

Мои внутренности чернее, чем преисподняя. Я заберу у нее эту тьму и проглочу ее, как мед. И даже глазом не моргну.

Обнимаю девушку, крепко прижимаю к своей груди, но этого недостаточно. Я хочу еще крепче прижать ее, хочу быть еще ближе к ней, поэтому быстро подхватываю ее, отрывая от земли. Она хрипло дышит мне в рот, но не возражает, когда я обхватываю ее ногами свою талию и прижимаю к лакированному гробу ее отца.

— Боже, Рэн, — стонет Элоди. — Мы… мы не можем. Не… здесь.

— Я не могу придумать более подходящего места. — Я покусываю ее шею, не так осторожно, чем следовало бы. На ее нежной плоти легко проявляются следы. Несколько недель после того, как мы только начали трахаться, она ходила по Вульф-Холлу вся в отпечатках моих рук и следах зубов; администрация школы начала поднимать брови, как будто синяки на ее коже были свидетельством какого-то насилия, а не многочисленных оргазмов. Я ухмыляюсь, прижимаясь к ее коже при воспоминании об этом. — Люди верят, что в церквях они ближе к Богу. — Я втягиваю в рот мочку ее уха, слегка зажав ее между зубами. Грубо прикусываю ее, а затем откидываюсь назад и снова беру лицо Элоди в свои ладони. — Будет правильно, если я покажу тебе, что Рай существует в таком месте, как это.

Ее взгляд, еще мгновение назад полный бурлящих эмоций, теперь расфокусирован и растерян. Девушка выглядит потерянной, во власти эйфории. Ухватившись за рукава моей рубашки, Элоди сжимает материал в кулаке и цепляется за меня, рассеяно кивая головой.

— Все что угодно. Да. Лишь бы я не чувствовала себя как… вот так.

Я не нуждаюсь в дальнейших указаниях. Быстро двигаясь, хватаю подол ее черного платья и провожу рукой под ним, сразу же обнаруживая гладкую, шелковистую кожу ее голых ног. Элоди ахает, когда я провожу пальцами по внутренней стороне ее бедер, и в моей груди вспыхивает напряженное, горячее давление.

— Такая красивая. От тебя просто дух захватывает, Малышка Эль.

Девушка ногтями впивается в мои бицепсы через рубашку, когда расцепляет свои ноги, обернутые вокруг меня. Медленно я тяну материал ее трусиков, приподнимая и отводя в сторону, не касаясь влажного жара ее киски.

Но Элоди хочет, чтобы я прикоснулся к ней. Отчаянно хочет, чтобы сделал это. Прислонившись спиной к гробу еще сильнее, она разводит ноги в стороны, раздвигая их пошире и открывая мне больший доступ. Правой рукой она скользит вверх по моей руке, по плечу, по шее, пока не наматывает мои волосы на пальцы. Элоди пытается притянуть меня к себе, чтобы поцеловать, откидывает голову назад, чтобы дать мне понять, что ее рот — мой и я могу брать его, когда захочу.

Это правда, которую я уже знаю.

Каждая частичка Элоди Стиллуотер принадлежит мне с того самого момента, как я увидел ее, выходящей из машины у Вульф-Холла все эти месяцы назад.

Я ухмыляюсь, приоткрыв рот, и откидываю голову назад, отодвигаясь ровно настолько, чтобы она не смогла дотянуться до моих губ.

— Прекрати, — приказываю я.

— Что прекратить? — Ее голос хриплый и растерянный.

Элоди пытается снова притянуть меня к себе, чтобы поцеловать, но я сопротивляюсь.

Черт, эта девушка — самое очаровательное создание, на которое я когда-либо смотрел. Провожу подушечкой большого пальца по линии ее челюсти, представляя себе все те чудовищные способы, которыми мог бы осквернить ее. Но как-нибудь в другой раз. Не сегодня. Сегодняшний день не располагает к затяжным, извращенным сексуальным актам. Элоди должна кончить быстро и сильно.

— Ты чувствуешь себя беспомощной, — бормочу я. — Это не так. Но не пытайся контролировать это, — говорю я, жестикулируя между нашими грудями. — Сейчас я все контролирую. Не ты. Позволь мне позаботиться о тебе.

Я нежно провожу кончиками пальцев по ее половым губам — легкое касание, едва задевая, но от этого глаза Элоди расширяются. Она издает болезненный стон.

— О, черт, Рэн. Мне нужно…

Утыкаюсь носом в изгиб ее шеи, вдыхая ее запах.

— Что тебе нужно, детка?

Она выдыхает, полная разочарования.

— Я не знаю. Мне…

Элоди замирает, когда я раздвигаю ее пальцами и погружаю их в ее гладкость. Ее тело гудит от сдерживаемой энергии. Она вздрагивает, когда я отвожу средний палец назад и осторожно провожу им по ее клитору, надавливая ровно настолько, чтобы вырвать у нее дрожащий стон.

— Это, — шепчет она. — Мне нужно это.

Никогда раньше я ни с кем не трахался в церкви. Уверен, что будут и другие возможности. Мой старик все время в таком возбуждении, что в один прекрасный день обязательно свалится замертво. Тогда я побалую свой член с Элоди. Прямо сейчас ей не нужно, чтобы я жестко оттрахал ее. Ей нужно что-то сосредоточенное. Что-нибудь, что поможет успокоить ее нервы. Я еще пару раз провожу пальцами по маленькому бугорку ее клитора, поглаживая его так, как, знаю, она любит, и Элоди вздрагивает, подаваясь вперед и прижимаясь лбом к моему плечу. Ее прекрасные волосы каскадом ниспадают на мою руку, скрывая то, что я делаю, от всех, кто может случайно пройти мимо.

Через секунду наша осторожность заканчивается. Невозможно будет ошибиться в том, что происходит, если кто-нибудь наткнется на нас сейчас, когда я медленно опускаюсь на колени.

Элоди пытается потянуть меня за плечо.

— Нет! Ни за что! Ты не…

Я беру ее за руку, прижимаюсь губами к внутренней стороне ее запястья и смотрю на девушку сверху. Видит ли она это в моих глазах? Все то мерзкое, развратное дерьмо, которое мне хочется с ней сделать? Я очень, блядь, надеюсь на это.

— Да. — Я постукиваю по ее левой ноге, безмолвно приказывая поднять ее.

Она решительно качает головой.

— Я получу это, так или иначе, — предупреждаю я.

Элоди закрывает глаза. Представляю, что проносится у нее в голове: сцена, где она пытается отказать мне в том, чего я хочу, и момент, когда перекидываю ее через плечо и несу к подиуму позади нас. Где укладываю ее на спину и развожу ее ноги в стороны, не обращая внимания на ее мольбы…

Если бы она действительно хотела, чтобы я остановился, то, конечно, остановился бы. Не собираюсь навязывать себя девушке, которую люблю. Но у Элоди есть способ бороться с тем, чего она хочет. Ее разум говорит ей «нет», это неуместно. Невежливо. Непристойно. Неприлично. И она прекрасно знает, как я отношусь к уместному, вежливому, пристойному и правильному. Я — противоположность всем этим вещам, а она жаждет меня больше, чем воздуха. Элоди уступит. Позволит мне получить ее, так или иначе. И знает, что с таким же успехом это могло бы быть и здесь.

Девушка осторожно отрывает левую ногу от пола. Я беру ее лодыжку в свою руку, в пятнадцатимиллионный раз радуясь тому, что мне удается обхватить ее по окружности. Она, блядь, само совершенство. Быстрым движением я перекидываю ее ногу через свое плечо, так что ее бедро оказывается на одном уровне с моим ухом. Глядя на Элоди снизу вверх, наслаждаюсь тем, как ее грудь судорожно вздымается и опускается, пока девушка наблюдает за тем, как я задираю юбку достаточно высоко, чтобы мог наклониться вперед и провести языком по вершине ее бедер.

— О… черт возьми, — шепчет она. Ее трусики все еще сдвинуты в сторону.

Подавшись вперед, я обхватываю ее за бедра и зарываюсь в нее лицом, глубоко вдыхая.

— Ты пахнешь просто охренительно, — рычу я. Что-то происходит со мной, когда неповторимый, сладкий аромат киски Элоди попадает мне в нос. Я становлюсь чертовски диким. Не могу этого объяснить. Такого никогда не было ни с кем другим. Ровно через три секунды мой член мог бы пробить бетон, и меня переполняет желание обладать ею.

Элоди запускает пальцы в мои волосы и прерывисто выдыхает, прижимая меня к себе. Я скольжу переносицей вверх, раздвигая ее, надавливаю на клитор, проводя по нему кончиком своего высунутого языка, и правая нога Элоди едва не подгибается. Ее изумленный крик отражается от голых каменных стен церкви, усиливаясь эхом по всему пещерообразному пространству.

Она никогда не поймет, как я наслаждаюсь всем этим. Какое удовольствие мне доставляет чувствовать, как ее тело дрожит и трепещет под моими руками. Она думает, что я одержим желанием трахнуть ее, и, черт возьми, так оно и есть. Я действительно одержим. Но есть что-то такое приятное в том, чтобы полакомится киской маленькой Элоди Стиллуотер.

Я лижу, сосу, с давлением провожу языком по клитору и наслаждаюсь каждой секундой. Хватка Элоди на моих волосах усиливается по мере того, как ускоряю темп. Она даже не осознает, что тянет меня за волосы, и что теперь качает бедрами навстречу моему рту. Она потерялась в блаженстве, проносящемся вверх и вниз по ее телу, и я не хотел бы, чтобы было иначе. Мне хочется, чтобы она использовала мой рот. Чтобы притянула меня к себе и получала необходимое давление. Я хочу, чтобы она оседлала мое гребаное лицо и втирала свою киску в мой рот так сильно, как ей, черт возьми, хочется. Для меня это самая сексуальная вещь во всем гребаном мире.

— Блядь, Рэн. Да! Боже мой, как же это приятно, — говорит она с придыханием.

И от звука ее голоса у меня мурашки бегут по коже. Так чертовски сексуально. Она прижимается своей влагой к моим губам, и я впиваюсь пальцами в ее обнаженные ягодицы, побуждая взять еще больше. Я бы провел с ней весь день, занимаясь этим, если бы мог — пока мой язык не свело бы судорогой, а челюсть не заблокировалась бы и не отказалась закрываться как следует. Это стоило бы боли. Даже если бы мне пришлось есть через чертову соломинку до конца дней, это, черт возьми, стоило бы того.

На вкус она как чистый мед. Я смакую ее сладость, глотаю, пью как нектар. И пьянею от нее. Жажду ее. Отчаянно нуждаюсь во всем, на что могу претендовать.

— Рэн. Рэн… — Она сильнее тянет меня за волосы, и я наслаждаюсь болью от этого, желая большего. И попросил бы об этом, если бы мог, но это потребовало бы от меня прекратить то, что я делаю, а этого не произойдет. — Ах! Рэн! — Элоди произносит мое имя с благоговением, которое делает ее в десять раз благочестивее священника, только что вышедшего из церкви. Звук, с которым она произносит имя, данное мне матерью — музыка для моих ушей. Он наполняет меня диким удовлетворением, которое выплескивается наружу и переполняет мою кровь, превращая меня в костер потребности.

Теперь еще быстрее я провожу кончиком языка по ее клитору, впиваясь ногтями в ее плоть. Отпустив ее правую ягодицу, я провожу рукой по внутренней стороне ее бедра и погружаю пальцы в ее жар — она такая чертовски мокрая. Ее соки вместе с моей слюной намочили внутреннюю поверхность ее бедер, и ощущение ее возбуждения, покрывающего мою кожу, заставляет слишком агрессивное рычание обжигать заднюю стенку моего горла. Я звучу как бешеная собака, обезумевшая и готовая к нападению. Она моя. Эта маленькая, пылкая, великолепная девушка принадлежит мне, и я перережу горло любому мужчине, который попытается отнять ее у меня.

Просовываю в нее палец — сначала только один — и ухмыляюсь, как безжалостный ублюдок, которым и являюсь, когда Элоди начинает биться в конвульсиях у моего рта. Я вхожу в нее едва ли до второй костяшки среднего пальца, но моя милая девочка сжимает его чертовски крепко и уже готова взорваться. Это не займет много времени — малейшее давление поглаживающими движениями на внутреннюю стенку ее киски доведет ее до предела. При обычных обстоятельствах я бы затянул с этим и немного помучил ее. Заставил бы умолять меня об освобождении. Но мы в церкви, и есть такое понятие, как «испытывать удачу». Если бы сегодня не был день похорон Джейсона Стиллуотера, мне было бы все равно, если бы нас поймали.

Я загибаю палец внутри нее, затем медленно выхожу из нее, продолжая лизать и сосать клитор. Когда снова ввожу палец, медленно двигая им внутри, то стараюсь уделить особое внимание той области, которая, как я знаю, сведет ее с ума. Гортанный крик Элоди рикошетом разносится по церкви, как выстрел. При этом звуке мой член дергается, твердея до безумия, умоляя освободить его от стеснения брюк. Я не могу допустить, чтобы это случилось. Если хотя бы подумаю о том, чтобы расстегнуть ширинку и вынуть член, то обратного пути уже не будет. Я не смогу остановить себя…

Быстро ввожу и вывожу пальцы из Элоди, в моей крови разгорается дикий пожар. Она такая мокрая. Такая, блядь, мокрая и тугая, и у нее такой охренительный вкус. Я, черт возьми, больше не могу этого выносить. Отрываю свой рот от нее ровно настолько, чтобы посмотреть на девушку снизу вверх, упиваясь видом ее раскрасневшихся щек, припухших губ, полуприкрытых глаз, зрачки расширены до размеров омутов, и сквозь стиснутые зубы выплевываю проклятие богам. Они создали существо непостижимой красоты, когда выковали Элоди Стиллуотер. Ничто и никто никогда не сможет сравниться с ней.

Я пропал.

Я заблудился.

Я так чертовски потерян…

Она нежно проводит кончиками пальцев по моей щеке, вдоль края челюсти, втягивая нижнюю губу в рот, смачивая ее так, что она становится глянцевой и сияющей. Ее дыхание вырывается из нее, ее грудь вздымается и опускается почти так же быстро, как мои пальцы входят и выходят из нее.

— Кончай, — приказываю я. — Кончи для меня прямо сейчас, блядь.

Глаза Элоди расширяются — на секунду она выглядит полубезумной, но затем я понимаю, что происходит: она подчиняется. Она приближается, кончает, ныряет головой вперед с обрыва с очень большой высоты. Стена экстаза застает ее врасплох. Ее глаза закатываются. Девушка руками хватается за мои плечи и держится за меня изо всех сил, распадаясь на части.

— О, боже мой. О, бооожеее! Обожеобожеобожеобоже! — Ее слова наталкиваются друг на друга, превращаясь в неразборчивый шум, когда она достигает пика оргазма.

Я еще глубже погружаю свое лицо в ее киску, наслаждаясь тем, как ее бедра изгибаются и сжимаются в такт с моим ртом. Обвожу клитор языком, щелкая по нему все быстрее и быстрее, ввожу и вывожу из нее пальцы, быстро просовывая внутрь указательный палец, присоединяя к среднему, заполняя ее до отказа, пока стенки ее киски пульсируют и сжимаются вокруг меня.

Достигнув кульминации, Элоди откидывает голову назад, издавая сдавленный крик, который, наверное, слышен на улице, настолько он громкий, но я не останавливаюсь. Продолжаю, даже когда понимаю, что ее оргазм достиг предела чувствительности. Даже когда она вцепляется в мои плечи, извивается, отчаянно пытаясь сомкнуть ноги. Все, что ей удается — это обхватить бедрами мою голову, фиксируя меня на месте, пока я продолжаю доводить ее удовольствие до кричащего пика.

О, подождите. Это кричит Элоди.

— Рэн! Блядь! О черт, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Остановись!

Ощущения стали слишком сильными для нее. Каждый раз, когда я провожу по клитору языком, девушка вскрикивает так, будто вот-вот выпрыгнет из собственной кожи.

— Боже мой! Ну, Джейкоби, клянусь богом, в следующий раз, когда заставлю тебя кончить, я не перестану скакать на тебе, пока ты не начнешь молить о пощаде.

Ухмыляясь, как хладнокровный дьявол, я сажусь на пятки и смотрю на нее. Элоди выглядит чертовски красивой в таком виде: волосы растрепаны, щеки раскраснелись, глаза насторожены, в них пляшет электрическая энергия. Если бы я мог сделать так, чтобы эта девушка ходила с таким видом, будто ее только что трахнули, двадцать четыре на семь, можете не сомневаться, я бы так и сделал. Конечно, мне пришлось бы запереть ее где-нибудь. Если бы каждый встречный парень имел честь наблюдать ее сексуальное сияние, я бы ввязался в драку. И победил бы, конечно, но все же…

— Ты выглядишь очень довольным собой, — говорит она, проводя подушечкой большого пальца по моей нижней губе. Когда погружает палец в мой рот, проводя им по нижним зубам, я понимаю, что она вытирает влагу, которую оставила у меня на губах.

Я хватаю ее за запястье и останавливаю, когда она пытается сделать это снова.

— Даже не думай об этом, Стиллуотер. Я хочу чувствовать твой запах на своей коже и вкус на своих губах весь этот дерьмовый день и половину завтрашнего тоже.

Она удивленно приподнимает бровь, глядя на меня, левая сторона ее рта приподнимается в подобии улыбки.

— Да?

— Да.

— Возможно, это не очень хорошая идея, учитывая, что остаток дня нам придется провести с кучей военных.

— Как будто кто-то из этих усохших ублюдков знает, как пахнет киска, — парирую я, опуская ногу Элоди на пол.

Поднявшись, провожу руками по рубашке спереди, приводя себя в порядок. Элоди издает тихий смешок, тоже расправляя свое платье, разглаживая его. Она наклоняется, засовывая правую ногу обратно в черную лакированную туфлю-лодочку; видимо, та свалилась, когда я закинул ее ногу себе на плечо. Легкость ее смеха ослабляет напряжение, которое бурлило у меня за грудиной, с тех пор как проснулся сегодня утром. С ней все будет хорошо. С ней действительно все будет хорошо. Элоди такая чертовски сильная, стойкая и удивительная. Как бы трудно ей ни было, она всегда поднимается на ноги и отряхивается. Этот день ужасен, но это всего лишь день. Мы пройдем через это. Завтра мы проснемся, и вся эта неразбериха останется в зеркале заднего вида. Мы…

— Ух ты, ох… Господи!

Прежде чем я успеваю протянуть руку и схватить ее, Элоди отшатывается назад, теряя равновесие… и врезается в гроб Джейсона Стиллуотера. Как и все катастрофы, эта происходит как в замедленной съемке: потрясенное выражение лица Элоди, переходящее из удивления в ужас; звук удара ее спины о необычайно блестящее черное дерево; ужасающий момент, когда гроб, в котором покоится кусок дерьма, отец Элоди, скользит по поверхности полированного мраморного постамента, на котором стоит… и падает на пол.

Раздается оглушительный звук раскалывающегося дерева.

На мгновение мы с Элоди смотрим друг на друга. Никто из нас не смотрит в сторону гроба. Никто из нас не смеет. Сексуальное сияние Элоди исчезло, сменившись бескровно-пепельным выражением ужаса. Черт, кажется, ее сейчас вырвет.

— Что нам делать? — шепчет она.

— Что ты хочешь сделать? — шепчу я в ответ.

Гроб определенно сломался. Дерево, по крайней мере, расколото, если не разлетелось на тысячи кусочков по полу. Я рискую взглянуть на другую сторону мраморного постамента, и о черт. Да. Это нехорошо. Джейсон Стиллуотер, седой и одутловатый, как раздувшийся кит, вывалился из роскошного плюшевого гроба и весьма недостойным образом растянулся на холодных церковных плитах. Одет он, конечно, в полные военные регалии. Правда, не хватает фуражки. Я не сразу замечаю, что она лежит на полу рядом с кафедрой. Наверное, укатилась, когда Джейсон бесцеремонно выкатился из гроба.

— Насколько все плохо? — спрашивает Элоди.

Поворачиваюсь к ней, складываю руки на груди и яростно киваю.

— Да, по шкале от одного до десяти, все очень плохо.

Элоди пытается обойти меня, чтобы самой посмотреть на эту сцену, но я преграждаю ей путь, останавливая. Ей не нужно это видеть. При жизни ее отец был жутким человеком. Теперь, когда мертв, тот выглядит как нечто из ночного кошмара. Я не хочу, чтобы его образ с желтоватой кожей и темными впадинами под глазами преследовал ее вечно.

— Не надо, — говорю я. — Наверное, будет лучше, если ты… не будешь смотреть.

Она тяжело сглатывает.

— Ну, мы не можем просто оставить его там. — Она моргает, как бы переосмысливая всю дилемму. — Подожди. Или можем?

— Иди на улицу. Жди меня у машины. Я разберусь с этим.

Элоди встречается со мной взглядом, покусывая нижнюю губу. Ей совсем не хочется, чтобы я с этим разбирался. И чувствует себя плохо, но у нее хватает проницательности, чтобы понять, что она не должна быть свидетельницей того, что находится по другую сторону этого постамента.

— Ты уверен?

— Уверен. — Я быстро целую ее в лоб, затем подталкиваю к выходу из церкви. — Иди.

Ее каблуки громко цокают, когда она спешит прочь. Деревянные двери церкви высотой почти три метра скорбно скрипят, когда Элоди распахивает левую створку и исчезает за ними, выходя под дождь.

Порыв холодного воздуха проносится по церкви, как будто призрак Джейсона Стиллуотера прокрался внутрь, пока дверь была открыта, и теперь выражает свое недовольство недостойным обращением с его останками. Конечно, я понимаю. И тоже разозлился бы, если бы мои земные останки были выброшены из гроба на холодный пол католической церкви.

Я самый большой в мире засранец. Потому что позволил Элоди думать, что собираюсь исправить ситуацию. Верну Джейсона в его гроб. Хотя, черт возьми, я такой и есть. Но скорее оторву себе яйца, чем прикоснусь к этому больному извращенцу через пять дней после смерти. Вместо этого я толкаю тело больного ублюдка носком своего начищенного итальянского кожаного ботинка, обнажая зубы, когда переворачиваю его на спину.

Смерть делает из всех нас посмешище.

При жизни Джейсон был огромным мужчиной. Сильным. Широкоплечий и высокий, с руками размером с лопату, он мог нанести серьезный урон практически любому, кому вздумается. Когда Джейсон набросился на свою дочь и запихнул ее в ящик, у Элоди не было ни единого шанса. Теперь Джейсон похож на какую-то восковую фигуру. Жалкий. Маленький. Незначительный. Мгновение я подумываю о том, чтобы позвать Элоди. Может быть, она должна увидеть его таким. Это укрепит ее в мысли, что он больше не сможет причинить ей вред. Но эта мысль мимолетна.

Скоро кто-то придет за Джейсоном. В конце концов, его нужно отвезти на кладбище. Кто-нибудь другой сможет найти его и засунуть обратно в гроб. И, да, они будут задаваться вопросом, у кого хватило наглости так неуважительно относиться к мертвым. Но это прямо точь-в-точь я, верно? Один неуважительный мудак. Но Джейсон Стиллуотер заслуживает того, чтобы у него отобрали последние крупицы достоинства, прежде чем его зароют в холодную, сырую землю.