Думный дворянин, окольничий Артамон Сергеевич Матвеев, царский любимец, еще не был пожалован боярством, но в силу вошел великую, заправлял всеми посольскими, иностранными делами. Отличался окольничий любезным обхождением, за многих перед великим государем заступался. По сравнению с предшественником своим, Ордын-Нащекиным, легковат был, но легкость эта служила как бы приманкой; липли к Матвееву послы: заносчивые ляхи, неутомимые в бунтах украинцы, лукавые донские станицы и незаметно для себя запутывались в клейкой паутине навязанных им с улыбкой соглашений и обязательств.
Посольский приказ до последнего времени веса большого не имел. Сидел в нем думный дьяк да отписывал, в вид божеский приводил, что царь с боярами да думными людьми наверху у себя решат, как с иностранными державами сноситься. Только со времен Андрусовского перемирия поручены все иностранные дела были одному боярину, Ордын-Нащекину, нелюбимому боярством за худородство, царь же Нащекина отличил и титул дал: «великих государственных посольских дел и государственной печати оберегатель», по иностранному — канцлер. С год назад Нащекина скинули, а дела его прибрал к рукам Артамон Матвеев. Ведал он делами иностранными, да Новгородской четвертью с городами Великим Новгородом, Псковом, Нижним Новгородом, Архангельском, Вологдой и другими поморскими и пограничными городами и доходы с них собирал, ведал также четвертью Владимирской и Галицкой и с недавнего времени — приказом Малороссийским.
Приказ работал споро, как машина. Ордын-Нащекин дьяков своих терзал всячески, чтоб не мешали кабацких дел с посольскими и в речах с иностранцами воздержаннее были, потому как Посольский приказ — око России, и иностранцы по нему о всей стране и всем народе судят.
Анжелика с господином Марселисом оставили карету у ворот и прошли через широкий двор к высокому резному крыльцу. Служилые люди дерзко поглядывали на ее полуобнаженные плечи, укрытые прозрачной косынкой, но встречных взглядов не выдерживали, смущались.
Внутри прихожая напоминала скорее не министерство иностранных дел, а разбойничий вертеп — человек двадцать необычно одетых людей, увешанных оружием и довольно свирепых на вид, оттеснили смирных служителей по углам, а сами расселись в живописных позах, громко, не стесняясь, переговаривались, пересмеивались и иногда позволяли себе выкрики.
Марселис зашептался в углу с каким-то дьяком, поблескивавшим масляными волосами, а в прихожей на несколько минут установилась тишина: вооруженные люди увидели Анжелику и, перемигиваясь, бесстыдно и жадно рассматривали ее.
— Не можно-с, заняты… — доносилось из угла.
— Но нам сам назначил…
— Не можно-с, легкую станицу принимают…
В углу звякнуло.
— Погодите…
Дьяк, согнувшись под взглядами, прошмыгнул через комнату.
— Вот тварь продажная, — пуганул его чей-то веселый голос.
Вооруженные люди опять зашумели, засмеялись.
Через какое-то время Марселиса и Анжелику пригласили к окольничему Матвееву.
В полутемном просторном зале за столом, уставленным блюдами и кубками, сидели двое: один, благообразный, одетый в распахнутый очень дорогой кафтан, другой — суровее на вид, горбоносый, седой, одетый в польский костюм. По углам, в тени, как бы на страже, темнели еще фигуры.
Анжелика остановилась у дверей и щурилась, чтобы привыкнуть к полумраку. Она не знала местных обычаев, не знала, как себя вести, но смело ждала, чем кончится этот визит.
Марселис с поклонами приблизился к столу. Благообразный человек сделал знак, чтоб тот подошел ближе. Марселис зашептал что-то ему на ухо, поглядывая на Анжелику (с улыбкой) и на седого сотрапезника (с подозрением).
Расслабленный окольничий улыбался, кивал словам Марселиса и несколько раз удостоил Анжелику клейким взглядом.
— Ничего, красивая баба, — сказал он, наконец, со вздохом. — Ж… узковата. Сквалыжна, небось, лаяться горазда. Она по нашему не понимает? — запоздало спохватился окольничий.
— Нет…
Вздыхая и отдуваясь, начальник Посольского приказа вылез из-за стола, сделал несколько шагов к Анжелике и, взмахнув перед собой рукой, поклонился:
— Челом тебе, маркиза! Как здоровье? Как доехала?
Подскочивший Марселис перевел. Анжелика, присев, поблагодарила господина министра в самых учтивых выражениях. Матвеев покивал, слушая ее, и, отходя к своему месту, бросил, Марселису через плечо:
— Скажи, чтоб присела к столу. Сам садись…
Анжелика ждала, что Матвеев и Марселис начнут обсуждать ее поездку в Турцию, но Матвеев обратился к седому, горбоносому человеку и сказал, указывая на негоцианта:
— Вот, статьи в приказ подавал, чтоб не меняли в порубежных городах иностранным гостям золотые и ефимки на рубли, а прямо с иностранной монетой пускали б их в русские города. Наши перепугались, сказку подали, чтоб не делали этого.
— О, да, — подхватил Марселис. — Если иностранцам позволят покупать в России на свои деньги, они привезут много этих денег. Золото — всюду золото. Эти деньги все равно останутся на русском денежном дворе, а сейчас, когда казна на границе меняет золотой на рубль, а еоахимсталлер на полтинник, нам не выгодно. Негоцианты привозят мало денег, но и казна соберет меньше пошлины. В результате страдает торговля.
— Ну? Что скажешь? — спросил Матвеев седого и горбоносого сотрапезника.
— Подумать надо, посчитать, — сказал тот.
— Подумай, Корнила Яковлевич, подумай…
Человек, называемый «Корнила Яковлевич», оглянулся, и тотчас же из угла подскочил слуга и наполнил ему из пузатой фляги кубок.
— Будь здоров, Артамон Сергеевич! — поднял гость кубок, молча кивнул Анжелике и Марселису и стал пить, сохраняя на лице выражение глубокой задумчивости. Когда он со стуком поставил пустой кубок на стол, ответ был готов.
— Если пустить иноземцев с их монетой в русские города, то золотые монеты те скупят у них персияне, татары, армяне и кумыки и из государства вывезут, а если русские за товары свои какое-то число золотых монет возьмут, то золото то в розни в государеву казну не собрать. Да и скупать они во внутренних городах будут против архангелогородских цен вполовину дешевле.
— Люблю донских казаков! — воскликнул Матвеев. — На все руки умельцы! Бояре полгода думали, и купцы наши слово в слово такую же сказку подали. Понял, Марселис?
— Может быть, здесь и есть доля правды… — заговорил Марселис и принялся приводить какие-то сложные расчеты, но Матвеев уже утратил интерес к этому разговору. Он несколько раз зевнул, не прикрывая рта ни рукой, ни платочком:
— Ладно, ладно… Ты с делом каким-то…
— О, да!.. — и Марселис опять зашептал Матвееву что-то на ухо.
— Хм, хм, — хмурился Матвеев. — Ты ж знаешь… На Украине уже воюют… На Волге балуют…
Марселис шептал еще яростнее, взмахивая руками.
— Добро, — сказал утомленный Матвеев. — Есть один человечек. Но туда тоже путь не близкий. Надо б еще, только не нашего, не на государевой службе человека…
Марселис опять зашептал, указывая глазами на Корнилу Яковлева. Матвеев, усмехаясь, словно долго водил всех за нос и теперь вот решил открыться, поднял ладонь, отстраняя Марселиса:
— Корнила Яковлевич, человек мне нужен. Верный, преданный. Чтоб в огонь и в воду.
— У меня все такие, — глазом не мигнув, ответил казак.
— Надо, чтоб языки знал и обхождение. Сам понимаешь, — Матвеев кивнул на Анжелику.
— Есть и такие, — подумав, сказал Корнила.
— Уверен в них?
— Как в себе.
— Зови.
Корнила Яковлевич встал из-за стола, прошел к двери и, приоткрыв, позвал:
— Мигулин! Зайди-ка…
Анжелика, не понявшая из разговора ничего (ясно было лишь, что Марселис уговаривает дать ей провожатых), оглянулась на вошедшего.
Лет тридцати широкоплечий темноволосый мужчина остановился у двери и стоял, вольно отставив ногу, в правой руке его была шапка, левая лежала на эфесе сабли.
— Поедешь в Чернигов, — сказал Матвеев, не глядя на вошедшего, как будто рекомендации Корнилы было достаточно, и на выбранного казака можно было не смотреть.
Вошедший кивнул.
— На восход, не доезжая Чернигова, имение Черная Круча…
Казак, помедлив, снова кивнул.
— Сдашь маркизу эту с рук на руки сотнику Черниговскому, прозвище его — Борковский. Бумагу тебе к оному сотнику нынче ж выправят. — Матвеев помолчал, что-то соображая. — А буде сотника на месте не окажется, ждите. Или вези ее, куда скажет. Понял? — поднял он впервые глаза на казака.
— Понял.
— Крест целуй. Эй, попа! — крикнул окольничий.
В зал торопливо вошел седенький, сгорбленный священник. Казак, пожав плечами, как бы говоря: «Стоит ли такими пустяками заниматься», подошел к священнику и поцеловал подставленный крест. Анжелика заметила, что при походке он слегка покачивается, как будто тонкому стану его не под силу было нести широкие плечи.
— Завтра поедете. Иди, готовься, — сказал Матвеев.
Казак, отвесив всем беглый и легкий поклон, вышел.
— Гордый, — укоризненно заметил Матвеев. — Не гнется…
Корнила, пряча улыбку, пожал плечами, подобно ушедшему казаку. Марселис мигом очутился возле него, обнял за плечи и стал что-то нашептывать.
В конце концов все уладилось. Матвеев тяжело поднялся, постоял, дожидаясь, пока поднимутся Анжелика и Марселис.
— Ну, с богом, — вздохнул он. — Поезжай, боярыня. Хорошее дело.
Аудиенция закончилась.
— О чем вы договорились с ними? — спросила Анжелика Марселиса в карете. — И кто этот молодой человек? Он будет меня сопровождать?
— Да. Ваше частное дело, ваша любовь к вашему супругу глубоко тронули сердце господина министра. Свою роль сыграли, конечно, и рекомендации господина де Помпона. Вы торопитесь, и правильно делаете. Завтра же вы будете в пути. Фаворит русского царя выделил вам в провожатые достойнейшего человека, известного рыцаря…
— Даже не верится…
— Ну… русские известны своим благородством…
Весь вечер и всю ночь лучшие кузнецы, каретники и шорники готовили экипаж Анжелики к дальней дороге. Марселис опять пропал, но на следующее утро, когда пора настала выезжать, он появился и дал Анжелике несколько ценных наставлений.
— Я навел справки, — сказал он доверительным полушепотом. — Вряд ли юный граф Раницкий имеет отношение к охране, назначенной вам его величеством королем Людовиком. Скорее, это обычный ветреник, привыкший менять любовниц, как перчатки. От него нечего ждать кроме компрометации. В трудную минуту я предпочел бы обратиться к его слуге… есть там один — Северин… чем к самому графу. Это первое, сударыня. Второе: я написал письмо французскому послу в Турции господину Нуантелю. Вы с ним не знакомы?.. Какая жалость! Вот, — и Марселис протянул Анжелике лоскуток шелка нежно золотистого цвета, напоминающего цвет ее волос. — Обычно в дипломатической переписке мы прибегаем к различным ухищрениям, но поскольку трюк с молитвенником вам уже известен, я буду с вами откровенен. Без этого кусочка шелка Нуантель не скажет вам и двух слов. Этот лоскуток должен стать для вас самой дорогой вещью, пока вы ищете вашего супруга. В дороге вас могут ограбить… Всякое случается… Но если вы сохраните этот кусочек шелка, Нуантель сделает для вас все. Я не случайно подобрал его под цвет ваших волос. Вы меня понимаете, сударыня? И не стоит доверять это дело служанке…
— Я понимаю вас, господин Марселис. Мне импонирует ваша предосторожность, — Анжелика приподняла спадающие ей на плечи золотые волосы и намотала невесомый лоскуток на прядку позади уха. Узелок, затянутый острыми, сияющими ногтями, и — письмо исчезло в струях роскошных волос маркизы дю Плесси де Бельер.
— Я спокоен за ваше предприятие, сударыня, — улыбнулся господин Марселис.
Карета ждала у крыльца. Чуть поодаль возле трех лошадей — двух навьюченных и одной подседланной — ждал вчерашний казак. Марселис и ему что-то пошептал, вернулся и сказал Анжелике:
— Образованнейший человек. Знает польский, татарский и латынь.
— Я не знаю здешней иерархии, — заколебалась Анжелика. — Он дворянин? Наемник? Должны ли вы его мне представить?
— Не то и не другое. Он — казак. В Европе этому нет аналогов. Достаточно будет, если вы ему кивнете.
Анжелика кивнула и улыбнулась. Казак снял лохматую шапку и, блеснув улыбкой, с неожиданной галантностью поклонился Анжелике. Затем, не спросясь, он привязал вьючных лошадей к запяткам кареты. Вблизи при свете дня он оказался загорел, обветрен, сероглаз, темные подстриженные усы чуть прикрывали тонкие, сомкнутые губы. Одет он был в костюм, напоминающий польский, но без откидных рукавов, и лохматая шапка, которую казак носил, невзирая на теплую погоду, была особой формы, держалась на одном ухе и должна была вот-вот упасть.
— Прощайте, сударыня, — раскланялся Марселис. — Передайте мои наилучшие пожелания вашему супругу. Скажите, что я всегда был большим поклонником всех его талантов. Господин де Нуантель, несомненно, поможет вам. Помните только об условии… Прощайте!..
Казак вскочил на золотисто-рыжего, светлогривого коня и занял место сбоку от кареты, напротив правой дверцы. Анжелика, улыбнувшись, вспомнила, что у правой дверцы царской кареты гарцевал во время выезда особо доверенный окольничий.
— Пора! Счастливого пути! — помахал вслед Марселис.
Путешествие продолжалось.
Казак взмахнул рукой, указывая Крису направление пути. Карета тронулась. Немецкая слобода, московские улицы закачались за окнами, бесконечный говорливый, шумный лабиринт.
Как только выехали из Немецкой слободы, Анжелика ждала появления графа и гадала, что еще он ей преподнесет. Уже Москва заканчивалась, тянулись крайние, редкие, перемежаемые пустырями дворы, но юного повесы все не было. Странное чувство беспокойства и нетерпения появилось в душе маркизы. Если это опасность, то скорее… Но кони размеренно шли легкой рысцой, так же размеренно покачивался за правым окном Мигулин, приставленный к ней казак. Изредка он отрывался вперед и знаком показывал Крису, куда сворачивать.
Вот и Москва позади. Мягкая проселочная дорога раскачивала карету, и налетевший из-за далекого леса ветер трепал занавески на окнах. И вдруг Анжелика увидела, что казак, не меняясь в лице, придержал коня и потащил из седельной кобуры пистолет. Крис натянул поводья. Карета встала. Анжелика выглянула в окно. Великолепный вороной жеребец с оленьей грацией прыжком вынес из придорожных кустов на самую середину дороги графа Раницкого. Граф покачнулся в седле, но поправился, сорвал с головы широкополую шляпу и, держа ее на отлете, отвесил Анжелике поклон. Вслед за ним не так грациозно, но довольно дружно высыпали его конные слуги. Крис, Майгонис и Мигулин обнажили стволы пистолетов. «Начинается…» — подумала Анжелика и сразу же успокоилась.
— Что вам угодно, любезнейший? — крикнула она. — Имейте в виду: наша договоренность остается в силе, и если вы приблизитесь, вам вышибут мозги.
Граф что-то крикнул слугам, они, задирая поводьями морды лошадям, попятились, отступая. Сам же граф, держа шляпу все так же на отлете, медленно поехал навстречу.
— Стрелять? — свешиваясь с сидения, спросил Крис.
— Пока нет, — ответила Анжелика.
— Добрый день, маркиза! — воскликнул граф, приближаясь. — Какая встреча! Приятная и — главное — неожиданная. Куда путь держите? Насколько я понял, вашего супруга в Москве не оказалось.
Он приблизился к карете так, что мог заглянуть внутрь, в окошко. Мигулин со своей стороны сдвинул занавеску над окошком и знаком показал Анжелике, чтоб она откинулась на сидении и дала ему возможность в случае чего стрелять из окна в окно.
— Черт побери! — заметил граф этот маневр. — Ради всего святого скажите вашему наемнику, чтоб он невзначай не выстрелил. Родня и так считает, что у меня ветер в голове, и новые отверстия создадут там такой сквозняк, что это явно не пойдет мне на пользу. Так что ваш муж? Нашли вы его?
— Он в Турции…
Граф усмехнулся, как будто ждал этого ответа:
— Какая жалость, что не в Китае!
— Почему?
— Это дало бы мне новые возможности доказать вам свою преданность и любовь.
— Вы несносны, — прошептала Анжелика.
— Просто я влюблен.
— Я вам ни на су не верю. И предупреждаю: я нахожусь под охраной русского боярина Матвеева, и если вы повторите ваши выходки, о которых я не могу вспомнить без содрогания, этот достойный господин, — кивнула она в сторону казака, — и вправду проветрит вам мозги.
— Месье, — поклонился граф Мигулину, тот проигнорировал этот знак внимания.
— Позвольте хотя бы издали следовать за вами, — продолжал граф. — Как только я увидел вас, ваш образ… Неужели же вы думаете, что физическая близость с моей несчастной теткой…
— Погоняй! — крикнула Анжелика Крису, и карета рванула.
— Так я еду за вами, маркиза! — кричал сзади граф, сдерживая загорячившегося коня. — Да, я был близок с теткой, но это не помешало мне оценить вашу душу, оценить ваше… В этом не было никакой измены! Ах, черт!
Конь его, испугавшись взмахов шляпой, шарахнулся, и граф едва усидел в седле.
Слуги графа поспешно очистили дорогу. Карета, вздымая клубы пыли, понеслась во весь дух. Приотстав и изредка оглядываясь, скакал Мигулин.
С замиранием сердца ждала Анжелика очередного концерта графа на постоялом дворе. Правда, она припугнула его Мигулиным, но коль скоро дело дойдет до драки, справится ли один казак с графом и всей его шайкой? И не подставляет ли она Мигулина? Ей внезапно вспомнилась загадочная история дуэли и смерти бретёра Тузенбаха. В том, что в это дело каким-то образом замешан граф Раницкий, она не сомневалась.
На постоялом дворе Анжелика сразу же заперлась в отведенной ей комнате и с тревогой наблюдала из окна, как распрягают лошадей, поглядывала на Мигулина. Доживет ли он до утра?
Граф и его слуги подъехали чуть позже. Держались они тихо. Граф не кричал и не плакал. Как стемнело, он расположился под окном Анжелики и стал тихонько наигрывать на лютне. Было душно, Анжелика приоткрыла ставни, и ей был хорошо слышен каждый звук. Голос у графа Раницкого оказался ломким, еще не устоявшимся, но довольно приятным, хотя и не шел ни в какое сравнение с голосом Жоффрея.
(Баллада, исполненная графом Станиславом Раницким)
Сын полководца и придворного
Имел характер непокорный я.
Но с детства был примерным мальчиком,
И мной гордилася семья,
Но мне, невинному тогда еще,
Попались буйные товарищи,
На вечеринках в их компании
Пропала молодость моя.
Увяли розы моей юности,
Умчались грезы моей юности,
И над Мазурскими озерами
День угрюмый зачах.
Проходят годы, дни и месяцы,
Но нет исхода моим бедствиям,
Лишь где-то в келье
За меня молится монах.
И я пустился во все тяжкие:
Кутил с размахом, бил с оттяжкою,
И в дни воскресные и в будние
В костел ходить я перестал;
И хоть имел я представление,
Что это есть мое падение,
Я в страшный грех кровосмесительства,
Как сокол в тенета, попал.
Увяли розы моей юности,
Умчались грезы моей юности и т. д.
Но вот пришла пора весенняя,
Тебя я встретил, как спасение,
Но ты любовь мою отринула,
И нет надежды. Се ля ви!
И отягчен грехами многими
Стою у смерти на пороге я,
И нет в вине мне утешения,
И нет удачи мне в любви.
Увяли розы моей юности,
Умчались грезы моей юности и т. д.
Звуки лютни затихли. Робкая тишина установилась над постоялым двором. Анжелика замерла, боясь нарушить ее.
— Мне так много надо рассказать вам, маркиза, — донесся до нее тихий голос графа.
Она беззвучно затворила окно.
Наутро Мигулин был жив и выглядел хорошо выспавшимся. Он помог Крису управиться с лошадьми, опять привязал своих к запяткам кареты и сидел на пороге, ожидая отъезда.
Когда Анжелика, наскоро умывшись и перекусив, спустилась во двор, граф вновь встретил ее на коленях. Она поморщилась:
— Сударь, когда прекратятся ваши выходки?
— Одно слово, маркиза! Пусть мои головорезы едут сзади в миле от вас… В десяти милях!.. Пусть ваши лакей, кучер и наемник все время целят в меня из пистолетов, но позвольте мне ехать возле левой дверцы вашей кареты… — и предупреждая ее отказ, воскликнул умоляюще. — Я буду нем, как рыба!
Анжелика молча прошла к карете.
Граф воспринял ее молчание за согласие и, просияв, взлетел в седло. На немой вопрос Мигулина Анжелика лишь пожала плечами.
Бесконечно тянулась дорога — колдобина на колдобине. Справа сдерживал своего золотисто-рыжего коня Мигулин, слева грячил своего вороного граф. На привале они перебросились несколькими фразами по-польски. Потом граф, улыбнувшись, сказал Анжелике:
— Я могу пригодиться вам, как переводчик.
— В таком случае спросите его, какой дорогой мы едем.
— Через Малоярославец на Калугу, а оттуда, даст бог, до Брянска доберемся, — перевел граф ответ Мигулина.
На следующем постоялом дворе — в деревне Кресты — Анжелика, поддавшись на уговоры графа, согласилась ужинать в общей зале.
Мигулин, задержавшийся во дворе, вошел в залу и спокойно сел за один стол с Анжеликой и графом. Она и раньше отмечала, что казак одинаково ровно и с достоинством держался и с ней и с ее слугами, но подобного оборота не ожидала. С удивлением и любопытством посмотрела она на Мигулина, тот сидел, слегка откинувшись, и легонько барабанил пальцами по краю стола.
— Это не простой человек, — сказал граф, не глядя на Мигулина и по-французски. — Судя по выговору, он откуда-то из-под Полоцка или Смоленска. Теперь часть этих земель отошла к Московии, но раньше все они были в Литве. А по Литовскому Статуту все владения дворянина переходят к старшему сыну, а младший в лучшем случае получает коня и оружие. В Европе это называют правом майората. И вот каждый год толпы юных удальцов, рыцарей, лишенных наследства, отправляются в Московию, в Сечь, на Дон, иногда — во владения императора. Не исключено, что этот молодой человек — сын какого-нибудь литовского шляхтича, а то и князька. Он знает латынь, наш государственный язык, — со значением закончил граф.
Анжелика еще раз с любопытством оглядела приставленного к ней человека, но тот молчал, не обращая на них с графом никакого внимания, и ждал, когда подадут на стол.
— Литовский Статут очень удобен, — продолжил свою речь граф. — По крайней мере знаешь, что тебя ждет. У нас в Великой Польше этого нет, отсюда путаница и источник всех моих бед…
— Вы опять?!
— Помилуйте, маркиза! Я всего лишь знакомлю вас с польским законодательством… О! А вот и ужин! Жаль, что мои олухи отстали, они везут с собой неплохое венгерское. Вы ведь помните, маркиза?.. Ах, да! Молчу, молчу…
Блюда были самые простые, вина у хозяина не оказалось, он предлагал гостям «зеленое вино», но граф, усмехнувшись, отказался и Анжелике не советовал. Анжелика видела, что граф весел и неподдельно счастлив, как будто его уже простили. Она решила слегка охладить его пыл, стала суше, сдержаннее, много расспрашивала Мигулина (через того же графа), но тот отделывался самыми общими ответами, и Анжелика так ничего и не выяснила о его жизни, кроме того, что он живет в каком-то городе на острове.
С этого дня во взаимоотношениях между Анжеликой и графом Раницким установилось шаткое равновесие. Граф отныне не позволял себе ничего лишнего (в собственном понимании), в присутствии Мигулина он вел себя гораздо сдержаннее, и несколько раз Анжелика замечала, как оба рыцаря, заговорившись, уезжали вперед, оставив свои места у дверей ее кареты и далеко обогнав и экипаж и слуг. Со своими сомнительными достоинствами и спорными пороками он как-то незаметно стал родным и близким, что-то вроде непутевого младшего братца, разгильдяя и всезнайки. Всю дорогу он старался развлекать общество, и путешествие, действительно, нуждалось в каком-то разнообразии.
Редкие русские города с первого взгляда были похожи друг на друга. Обычно в центре находился сам город, то есть крепость, обычно деревянная, реже каменная, иногда опаясанная земляным валом. Над стенами возвышалась видимая издали соборная церковь. Путешественники въезжали в город, Мигулин заходил в съезжую или приказную избу с бумагами от окольничего Матвеева, говорил там о чем-то с воеводой, отрывая того от суда праведного и решения неотложных дел, Анжелика, граф и выводок слуг оставались на площади и под крики истязаемых на праве же неисправных плательщиков озирали одно и то же: губную избу, казенный погреб, тюрьму, святительский двор, воеводский… Прятались за высокими заборами осадные дворы соседних помещиков и вотчинников, напоминание о недавних татарских набегах. За крепостной стеною лежал посад и на нем повсюду одно и то же: большая площадь, где в торговые дни стояли с хлебом и всяким товаром торговые люди, на площади — земская изба, гостиный двор, если город был пограничный — таможня, кружечный двор, конская изба; далее — во все стороны — дворы тяглых людей, являвшие такое же утомительное для глаз однообразие: на дворе изба, баня с предбанником, клеть с подклетом да подпогребица. Черные, некрашеного дерева избы и бани были, как правило, запечатаны — воеводы, опасаясь пожара, запрещали их топить и, как только пригревало солнышко, под страхом суда и расправы выгоняли жителей из домов, ходили проверяли, чтоб поздно никто с огнем не ходил и не сидел, а печи, чтоб хлеб выпекать, разрешали ставить где-нибудь на огороде, подальше от хором. Жители ютились в клетях, тряслись по ночам от холода и голода, иногда и горячего не могли приготовить, поскольку за зиму печи на огородах разваливались, а каменщиков и кирпичников давно забрали в Москву на городовые и царские работы. Отсюда и побеги в деревни и волости.
Среди дворов с нехитрыми строениями виднелись такие же нехитрые церкви, иногда каменные, но больше деревянные, подле церквей дома священников и причта, богадельни или дома нищей братии, около каждой церкви кладбище.
Переночевав, путешественники выбирались из города, и последним строением, нагонявшим тоску, долго маячил сзади убогий дом, где хоронили тела казненных смертию преступников, людей, умерших в государевой опале, также опившихся, самоубийц, утопленников и прочих горемык. А дальше — опять бесконечная дорога, леса, болота, редкие деревни.
Вездесущий граф расспрашивал жителей, чья деревня: черная, дворцовая, монастырская? На кою записана: на вотчинника ли богатого или на мелкого помещика? А сам чей человек? Кто такой: крестьянин, бобыль, захребетник?… Поскольку Анжелика запретила говорить ему на темы любовные, он изводил ее, описывая бедствия российских мужиков. Вздыхая, слушала маркиза, что крестьяне вынуждены платить в казну, и воеводам, и дьякам, и подьячим, и даже своим разбойникам, которые в густых лесах чувствовали себя вольготно.
Разбойниками Анжелику пугали непрестанно, но до самой Калуги удалось доехать спокойно. Лишь раз по ним стрельнули из чащи, но целили почему-то в графа. Мигулин успел разглядеть что-то в кустах, крикнул предупреждая, граф ткнулся носом в вороную гриву, и тут пуля вырвалась под дым и грохот из кустов и с визгом сорвала, швырнула на дорогу широкополую шляпу со страусовым пером. Слуги графа бросились ловить покушавшегося, но нашли только следы, ведущие в болото. Граф, бледный, но веселый, красовался теперь в пробитой шляпе, часто снимал ее и смотрел в дырку на свет.
За Окой деревни и вовсе пошли полупустые. На дорогах стояли крепкие заставы, ловили беглых и разбойников. На одном из постоялых дворов встретили русского помещика, который возвращался домой из дальней поездки. Он рассказал, что крестьяне его и соседей многих убежали в малороссийские города, где живут за епископами и за казаками в городах, посадах, селах и деревнях. Сам он ездил за своими беглыми с царским указом, грамотами и отпуском от воеводы к черниговскому епископу Лазарю, но Лазарь, насобирав беглых тысяч пять, обратно их никому не отдает, хотя бы они из-под виселицы к нему пришли, на себя заставляет работать. Так ни с чем и пришлось вернуться, благо, что живой, а то были случаи, что помещиков таких, что своих беглых ищут, казаки малороссийские и сами беглые били и грабили, многих побили до смерти, а иных в воду посадили.
Мигулин, узнав, что помещик побывал на Черниговщине, дотошно распрашивал его о дороге. Места пошли глухие — брянские леса. Разбойники и впрямь пошаливали. Дважды путешественники видели в ночи зарево, и, обгоняя их, скакали отряды — набег разбойничий отражать. На постоялых дворах Мигулин, вызывая зависть и ревность графа, на ночлег устраивался у порога комнаты Анжелики, клал под голову седло и засыпал с пистолетом в руках. Граф как-то решил подшутить и подкрасться к нему спящему. Мигулин подпустил его поближе и сказал шепотом, чтоб людей не будить:
— Сейчас как бахну — мало не покажется…
Граф, хихикнув, уполз, к себе, после поглядывал на казака с еще большим уважением.
Ехали по-над рекой Жиздрой, Болвой, за Брянском — по-над Десной. Лесам, казалось, не будет конца. Но за речкой Неруссой пошли земли малороссийские, лес стал редеть, перемежаться полями. Природа стала красивее, люди вроде бы помягче.
— Вы рассчитали путь? — спросил как-то граф у Мигулина. — Куда вы везете маркизу?
— Везу туда, куда приказано, — холодно ответил Мигулин.
— Скажите ему. Все равно он не отстанет, — вмешалась Анжелика. Последнее время она уже могла общаться с Мигулиным при помощи латыни, немногих выученных польских и русских слов, которые легче запоминались, и нескольких турецких, которые она помнила со времен своего пребывания в Африке.
— Хорошо, — бесстрастно сказал Мигулин. — Я везу эту женщину под Чернигов к сотнику Борковскому.
— Борковскому! — воскликнул граф. — О, это любопытный человек!.. Как же! Наслышан, наслышан…
— Что-то интересное? — спросила графа Анжелика. — Расскажите уж лучше об этом, пока вы не стали мучить всех нас рассказами о невыносимой жизни русских мужиков.
— Но их жизнь и вправду невыносима…
— Граф! Ради бога…
— Хорошо, хорошо… Итак, сотник Дунин-Борковский… — граф откинулся на лавке (разговор случился вечером и все там же — на постоялом дворе) и задумался, вспоминая что-то. — Да! Это была целая история! Был в Речи Посполитой коронный полковник, а по-казацки — поручик рыцарского круга, пан Каспер Анджей Дунин-Борковский, рыцарь герба лебедя… Белый лебедь на алом фоне щита… — прищелкнул граф пальцами, он был признанный знаток геральдики. — Владел он деревней Борковкой в Березнянской сотне Черниговского полка. Где-то за два года до рокоша Хмельницкого, то есть лет двадцать пять тому назад, налетел он на старинного врага своего, пана Войцеха Коссаковского, и сжег Крупич. Крупич — это имение Коссаковского под Нежином… Коссаковский в свою очередь налетел на Борковку, самого пана Каспера убил и семью его вырезал. Такое даже на Украине редко встречается. Вы помните, надеюсь, из-за чего взбунтовался Хмель?…
Анжелика вообще не слышала ни о каком «Хмеле», Мигулин же спокойно кивнул, как бы подтверждая слова графа.
— Разумеется, Коссаковского ждал суд. Но тут началось то всеобщее побоище, которое длилось двадцать лет, и которое для Польши еще не кончилось, и о налете забыли. И вдруг через год после войны, как только эти земли отошли России, объявляется уцелевший наследник герба, некий Василий Борковский, которого якобы спас во время налета епископ Иннокентий Черниговский и Остерский. Епископ этот был униат, а по крови — Дунин-Борковский. Все совпадает! Новоявленный Василий сперва служит ктитором Елецкого Успенского монастыря, а потом восстанавливается в правах, получает все отцовские земли и, кроме прочего, наследственный чин черниговского сотника. Появляются слухи, что он невероятно богат… А? Какое счастье! Справедливость восторжествовала! Но вся загвоздка в том… — и тут граф расхохотался, — что епископ Иннокентий, как оказывается, помер… да-да!.. за несколько лет до налета пана Войцеха на пана Каспера. Каково!
— Вы хотите сказать, что черниговский сотник Василий Дунин-Борковский самозванец? — спросила Анжелика.
— И в этом нет ничего удивительного, — с победным видом сказал граф.
— Почему? — за ответом Анжелика повернулась к Мигулину.
— О, их тут столько было… — равнодушно пожал плечами тот.
— Мы отвлеклись от нашего сотника, — напомнил граф. — Юный счастливец помимо прочего обладает множеством талантов. Просто маг и волшебник! Он заговорит вам кровь из любой раны, снимет любую боль, предскажет вам судьбу почище любой цыганки, даст амулет, а если попасть к нему под пьяную руку, когда этот маг не знает удержу своим способностям, то он вас, пожалуй, летать заставит…
«Почему Матвеев решил поручить мое дело этому человеку? — задумалась Анжелика. — Амулеты… Предсказывает будущее… Неужели русский министр верит в это?»
— И это не все, — продолжал граф. — Его имение стало настоящим местом поломничества. К нему приходят из Индии, из Турции, из Ирана…
«Ах, вон оно в чем дело…» — догадалась Анжелика.
— Как долго еще ехать нам до этого Дунина-Борковского? — спросила она у Мигулина.
— Дня четыре…
— А если быстрее?
— С каретой быстрее невозможно.
— А если бросить все и поскакать? У вас же есть запасные лошади…
— Больше суток.
— Подседлайте мне завтра лошадь, распорядилась Анжелика. — Карета нас догонит. Подождем ее в имении этого мага и волшебника.
— На вашем месте я не стал бы так торопиться, — вмешался граф. — Что такое встречи со всеми магами и им подобными, я немного знаю.
— Откуда же?
— Моя тетушка, которую вы имели удовольствие видеть, в совершенстве владела этой наукой, — ответил граф, переходя на французский язык. — Благодаря своим познаниям, она и втянула меня в ту связь.
— И как настоящая ведьма скакала на вас верхом, — съязвила Анжелика. — Что ж, имела удовольствие видеть…
— Да, у нее это лихо получалось, — усмехнулся задетый выпадом Анжелики граф.
Анжелика вспыхнула. Казалось, что скандала не миновать, и граф поспешно добавил:
— Кроме того, если мы опередим карету, вы рискуете потерять ее навсегда. Вместе с лошадьми, слугами и прелестной Жаннеттой.
— Меня достаточно пугали разбойниками…
— Дело не в разбойниках, хотя люди, которые могут ее… позаимствовать, на мой взгляд — разбойники, каких мало.
— Еще одна таинственная история?
— О, нет! История совершенно явная! Если не верите мне, спросите у вашего провожатого. У нас на дороге, у Батурина и Конотопа, стоит целая орда казаков, которые съехались выбирать нового гетмана. Я был бы счастлив, если б и сами вы, маркиза, проехали до места назначения целой и невридимой.
— Это и вправду так опасно? — обратилась Анжелика к Мигулину.
— Что именно?
— Граф говорит, что перед нами стоит казачье войско…
Мигулин, как и обычно, пожал плечами:
— Нет, не очень. Но граф прав, карету лучше не оставлять.
— Послушайте умного человека, — улыбнулся граф.
— А почему они собрались? Вам там не надо быть? — спросила Анжелика Мигулина.
Тот отрицательно покачал головой, но граф, искавший случая говорить и говорить с Анжеликой, немедленно вмешался:
— Сейчас я вам все объясню, маркиза.
— Да уж, сделайте одолжение.
— Я уже говорил вам о рокоше Хмеля, — начал граф, усаживаясь поудобнее. — Склонные к изменам украинцы отложились от законного короля — тогда им еще был Владислав, — но, не имея навыков государственной жизни долго метались меж русским царем, крымским ханом и молдавским господарем. Все это вылилось в страшную войну всех против всех и принесло неисчислимые бедствия Польше. В конце концов Левобережная Украина отошла к царю. Казалось бы, добились… Но украинская верхушка до сих пор не успокоилась и перебирает, как разборчивая невеста, под кого, пардон, э-э… пойти. Под царя, под короля или под татар. Украинский гетман Дёмка Многогрешный, по слухам, составил заговор с целью передаться татарам, но не на тех нарвался. Я искренне рад за хохлов, они, наконец, попали в надежные руки. Московский царь — это им не добрые короли Владислав и Ян-Казимир. Те бы до сих пор уговаривали… Многогрешного схватили и увезли в Москву. Из всей преступной шайки скрылся один лишь Демкин брат — Шумейко. В Москве их пытали, и они во многом сознались. А украинцы, если хотите знать, предадут кого угодно, чтобы спасти свою шкуру. Мы еще были в Москве, а казацкая старшина прислала грамоту и многие изветы, то есть доносы; во всем обвиняют одного Многогрешного, просят царя защитить их от черни и хотят собрать раду, чтобы выбрать нового гетмана. Держу пари, что за кузницами на Болоте, где четвертовали Разина, уже готовят плаху для Многогрешного. Но царь украинцам не верит. Князь Ромодановский отправится на раду, а чтоб украинцы приняли правильное решение, я думаю, он явится туда с огромным войском. Еще немного южнее — и мы попадем в полосу следования армии, и там всякий мелкий начальник, кому понравится ваша карета или ваши лошади, сразу же заподозрит в нас шпионов.
Граф еще долго пугал Анжелику, и она, не вытерпев, поднялась к себе в комнату. Ночью она проснулась и, подойдя к окну, слышала обрывки разговора: Мигулин расспрашивал какого-то гонца, остановившегося, чтоб сменить лошадь.
— Скажи, добрый человек, доберемся мы до Чернигова батуринской дорогой?
— Смотри сам, — отвечал невидимый во мраке гонец. — Стоят хохлы, конница на десятки верст хлеб потравила. Как мне уезжать, казаки со старшиной лаялись. Как бы до сабель дело не дошло. Серко объявился, так повязали его…
Анжелика ничего не разобрала из этой тарабарщины.
Наутро Мигулин сказал Анжелике:
— Граф прав. Тут еще не ясно, чем кончится. Дорога опасна. Поедем через лес, прямо над рекой. А чтоб легче было, можно и верхом. Какого тебе заседлать?