Арджуманд. Великая история великой любви

АРДЖУМАНД

Поначалу мать мне сочувствовала: утешала, баюкала, напевая ласковые песни. Однако она и представить не могла всю глубину моих страданий. Любовь пришла тихо, незаметно, без грома и молний. Любовь — кисмет, счастлив тот, в чью жизнь она входит. Если этого не случается, жизнь уходит, просачивается, как вода в могилу. Кто жалуется? Никто. Мы, женщины, — роскошная, красивая мебель, нас можно обменивать на деньги, положение, политические связи. Любовь как часть сделки не предусмотрена. Любовь — это просто сказки, о ней слагают свои песни поэты. Моим уделом было выйти замуж за того, кого для меня выберут. Так было с моей матерью и с матерью моей матери, и, вглядываясь в прошлое, я видела, как традиция подрезает нам крылья. Любовь, страсть, привязанность — возможно, они и возникнут. Но должны пройти годы, чтобы с некоторым удивлением осознать: я же люблю этого человека. Но в том, что касается меня лично… Разве могла я полюбить еще хоть кого-то? Разумеется, никого и никогда!

Со временем материнская забота сменилась нетерпеливым раздражением — я заранее знала, что так будет. Я не винила ее. Бежали годы, я состарилась, мне шел уже шестнадцатый год, лучшие годы остались позади, и я напоминала луну на ущербе.

— Кто теперь на тебе женится? — то и дело повторяла мама. — Ты слишком стара. Я в твоем возрасте уже родила. Я была замужней женщиной, с положением. У меня было…

— Ты любила моего отца?

— При чем тут это? — проворчала она недовольно, словно я упомянула о чем-то неприличном. — Ты читаешь слишком много стихов, забиваешь голову чепухой. — Потом, смягчив тон, она попыталась урезонить: — Ты видела его один раз. Всего только раз! Ну откуда у тебя эта уверенность, что ты любишь его?

Слова мамы звучали как барабанная дробь, она не допускала и тени сомнения. Я сочла за благо не упоминать о второй, мимолетной встрече.

— Десять раз или двенадцать, поверь, Арджуманд, я бы поняла. Любовь созревает медленно. Она не появляется просто так, при беглом взгляде на человека.

— Ничего не могу с этим поделать. — Как объяснить ей то, чему я и сама не могла найти объяснений?

— Довольно я уже слышала от тебя этой чепухи! — рассердилась она. — Твой дедушка нашел очень достойного молодого человека. Я его видела, так же как твои тетя и бабушка. Нам всем он понравился, мы одобрили выбор. Ты выйдешь за него замуж. Он перс, Джамал Бек. Твоя бабушка знакома с его отцом по Исфахану. Это очень хорошая семья, и Джамала ждет прекрасная карьера при дворе падишаха.

— Я за него не выйду.

— Да что же это! О небо, за что я наказана такой дочерью? И кто только вбивает тебе в голову все эти глупости? Разве я тебя такому учила? Я старалась изо всех сил воспитать тебя как следует. Попробовала бы я сказать что-то подобное своей матери — она бы задала мне такую взбучку! Ты его встретишь.

— Нет!

— Ты совсем одурела? — закричала мать. Лицо ее побелело, исказилось от ярости и тревоги. — Ты на целых три года переросла возраст, в котором выходят замуж. Ты старая, старая! Джамал делает одолжение твоему дедушке, соглашаясь взять тебя в жены. Это тебя спасет!

— Ты хочешь сказать, что спасать нужно тебя. Я порчу тебе жизнь.

— Да, это так. Над тобой все женщины смеются. Ты что, не слышишь, о чем шепчутся у тебя за спиной? Да стоит тебе войти в гарем, все начинают хихикать: «Она все ждет Шах-Джахана, а он, разбойник, женился на другой и уехал подальше отсюда».

Мать тяжело вздохнула. Это уже стало ритуалом. Ее милые серые глаза увлажнились, слезинка, как капля росы, скатилась по щеке. Мамины слезы всегда бередили мне душу, почти заставляя сдаться. И все же я продолжала сидеть неподвижно, упрямо цепляясь за свои воспоминания.

— Он ни разу не возлег с ней.

— Кто, кто рассказывает тебе такие сказки? Это просто ложь, тебя же дурачат! Дают тебе детскую, несбыточную надежду.

— Это все знают.

— Только не я.

— Все, и ты тоже. Наутро после брачной ночи, когда женщины осмотрели ложе, на нем не было пятен крови.

— Так иногда случается. Длинное путешествие…

— В этом случае она — не та, за кого себя выдавала, — дерзко сказала я, но потом изменила тон: — Да, крови не было, но она рассказала в своем окружении, что Шах-Джахан только говорил с ней. Он посмотрел на ее тело, потом отвернулся и произнес: «Не могу».

— Похоже, ты была там, с ними, смотрела и слушала.

— Другие, не я. С той ночи прошло два года. Где дети?

— Не так быстро, на это нужно время. И принцам точно так же, как простым людям. Даже у Акбара, при всех-то его женщинах, наследник появился не сразу, а только когда он обратился за благословением к пиру[51], шейху Салиму Чишти. Но даже после этого супруге падишаха пришлось жить какое-то время в ашраме, прежде чем она сумела выносить ребенка. С Шах-Джаханом, по-видимому, то же самое. Да и вообще, какое к тебе-то все это имеет отношение? Он женился, а ты не замужем. Что там происходит в его постели, тебя волновать не должно.

— Он мне это пообещал. Он сказал, что придет за мной. Я буду ждать.

— Где доказательства того, что он просил тебя ждать? — В голосе матери слышался триумф. — Давай, покажи мне залог его слов. Если я увижу подтверждение, что он умолял тебя дожидаться его, то никогда — Аллах свидетель! — никогда больше не заговорю с тобой о свадьбе. Я буду счастлива, зная, что в один прекрасный день моя дочь выйдет за наследного принца.

— У меня нет доказательств, и тебе это известно. Только его слово.

— Его слово? Слово Исы! Ты поверила слову этого чокры… этого крестьянина, которого твой дед спас от заслуженного!

— Я верю Исе.

— А если, — сказала мама с хитрой усмешкой, — если бы я доказала тебе, что он солгал?

— Я бы не поверила.

— Ты веришь какому-то чокре, а не собственной матери!

Из маминых глаз снова полились слезы, моя резкость причинила ей боль. Не выдержав, я бросилась успокаивать ее, но вернуть сказанное уже не могла.

Я действительно верила Исе. Моего слугу нашли на рассвете в глубоком овраге, он был избит до полусмерти. Его швырнули туда, как парию, завернув в какие-то жуткие лохмотья. Лицо окровавленно, кровь запеклась на затылке… Я понятия не имела, куда он ходил.

Ису внесли в дом, я ухаживала за ним. Когда он пришел в себя и смог говорить, он рассказал мне о встрече с Шах-Джаханом. Иса хотел передать мне сверток, но свертка при нем не оказалось. Однако кольцо, драгоценный дар Шах-Джахана, осталось у него на пальце. Как после этого я могла не поверить? Я хотела верить! Эта вера была сродни вере в Аллаха, реальных доказательств существования которого мы не имеем — нас поддерживает убежденность, вот и все. Иса сказал мне правду, правду несомненную и неопровержимую. Он разрыдался, узнав, что не уберег письмо. Я плакала вместе с ним. Это утешало меня в долгие, тяжкие дни, которые тянулись чередой, превращая меня в старую деву. Кто совершил нападение и кражу? Мы не знали. Уж не по приказу ли Джахангира это было сделано? Я подозревала и своих родных, которые из опасения за меня могли попытаться таким образом избавить меня от пытки ожидания.

— Сегодня вечером ты встретишься с Джамалом, а потом мы решим, что с тобой делать. — Мать вышла, что-то ворча себе под нос, рассерженная моим упрямством.

ШАХ-ДЖАХАН

— Агра дхур хаста…

Агра, моя родина, лежала в тысяче косов к югу от того места, где я правил именем моего отца, — от обширного джагира Гисан-Феруз, что начинался в сорока косах к северу от Дели и оканчивался здесь, в Лахоре[52]. Раны, навабы, эмиры, банья — все платили мне десятину. Мой доход составлял восемь лакхов в год, под моим командованием находилось целая армия затов[53]. Я овладел искусством управления государством. И все же я был одинок, внутри меня царила пустота. Если бы кто-то осмелился ударить меня, раздался бы звук, как от дундуби. Огромное расстояние, отделяющее меня от Агры, грузом лежало у меня на сердце, ведь оно разлучало меня с Арджуманд.

Моя принцесса грустила, сердилась, стала подозрительной. Шли месяцы, ее нрав менялся, становился мрачным, как небо в сезон дождей. Все красоты Лахора, его тенистые сады, изящные дома и дворцы, и даже театр, устроенный по моему распоряжению, ее не радовали. Ничего не значили в ее глазах и преимущества ее высокого положения. Я не мог ее винить, ведь правда была жестокой: Гульбадан оставила родину и проделала долгий путь лишь для того, чтобы лежать на ложе, которое с ней никто не делил. Всего два слова я сказал ей в нашу брачную ночь, и с тех пор — ни одного больше. Она знала, что я не страдаю бессилием, избавиться от вожделения мне помогали другие женщины — я не мог полностью забыть о потребностях тела. И знала, кто стоит между нами: Арджуманд.

До меня доходили слухи, что Арджуманд все еще ждет меня. Склоняя голову перед ее преданностью, я чувствовал себя более ничтожным, чем последний ачхут[54]. Вся жизнь Арджуманд была построена на единственном слове ее раба: он сказал ей, что я люблю ее, и этого оказалось достаточно. Мне было известно, что с ним произошло, но не знал, кто за нами проследил. Возможно, мой отец? Если это так, доносят ли его шпионы, как я томлюсь без нее здесь, в Лахоре? Что я не сплю с женой, но чахну без Арджуманд? Принцесса, конечно, не раз слышала мои вздохи. Она возненавидела Арджуманд; жизнь персиянки лежала в руинах, пустая и безжизненная, как Читтор после завоевания Акбара.

Женитьба? Я дал слово Арджуманд, и все же вот он я, запутавшийся в силках своего высокого положения.

Развод? С какой радостью я бы бросился к этой спасительной двери, откройся она для меня. Обычному человеку достаточно трижды повторить это слово, чтобы уйти свободным. Но принц вынужден хранить молчание. Слова «даю тебе развод» послужили бы могучим армиям сигналом для наступления.

Я мог бы отправить жену в отдаленный горный замок, мог бы предать ее забвению… Такая мысль приходила мне в голову, но я не стал этого делать. Это не помогло бы изгнать из сердца укоренившуюся там горечь. Пусть играет роль старшей жены, бесплодной, нелюбимой, ибо что ей еще остается?

Гульбадан знала, о чем я думаю. Яства, подаваемые ей, проходили проверку — один раз, второй, третий. Евнухи, состоявшие у нее на службе, никому не позволяли приблизиться к ее покоям, а когда она ездила по городу, ее сопровождали персидские воины с обнаженными мечами. Принцессу охраняло незримое присутствие двух человек — Аббаса, Царя царей, и Джахангира, Властителя мира.

Вокруг были горы, рядом с которыми я был ничтожной пылинкой.

Поэтому я ждал.

И ждала Арджуманд.

АРДЖУМАНД

Мне было известно, что он посылает мне письма и стихи, завернутые в шелк, но, как и украденный сверток, они не доходили до меня. Вы думаете, они лежали в пыли, разорванные и истоптанные недобрыми руками? Нет, они попадали в прохладные надушенные ручки Мехрун-Ниссы, как и мои послания к нему…

Письма, написанные мной, выходили из нашего дома и… возвращались в наш дом. Совершенно случайно их обнаружил Иса. Нет, он не копался в шкатулках тетушки — он видел, как шпион передавал мое послание ее евнуху, Муниру.

Совсем недавно тетушка наконец уступила мольбам Джахангира. К этому времени он уже стал ее послушным рабом. Она точно выбрала момент для капитуляции. Примерно год назад я ее спрашивала, почему она тянет, если любит его? Я не могла понять: будь я на ее месте, не стала бы медлить, у нас так мало времени на этой земле! Она отвечала: «Джахангир — падишах. Любые его желания исполняются без промедления. Стоит ему указать рукой на запад или восток, на юг или север, и вся могольская держава будет маршировать, пока он не велит остановиться. Должно быть хоть что-то, чего он не может получить по первому требованию. Пусть это буду я! Это сделает меня в его глазах более желанной, чем сам трон. Если бы я сразу сдалась — ах, многие брошенные женщины поступают именно так, — он мигом потерял бы ко мне всякий Интерес. В стихах он уже называет меня Нур-Джахан[55]. Я — Светоч его дворца, Свеча, озаряющая его сердце».

Наш дом кипел и бурлил, шли приготовления к свадьбе. Повсюду носились ювелиры, портные, повара, певцы и танцоры, плетельщики праздничных гирлянд и оформители. Падишах был пьян от счастья, стихи так и лились из-под его пера. Гонцы подстегивали лошадей — хотя расстояние от дворца было невелико, — чтобы поскорее передать его творения прямо ей в руки. Стихи забавляли Мехрун-Ниссу, и я стала задумываться о том, что на самом деле она любит не Джахангира, а его золотой трон.

Тетушка с головой ушла в подготовку свадебного наряда. Шаровары, сшитые из тончайшего алого шелка из Варанаси[56], украшала золотая вышивка по ее собственному рисунку. Гаpapa[57], тоже шелковая, была совершенно прозрачной, почти невидимой, с тончайшими золотыми нитями, бегущими по всей длине. Блуза дерзкого покроя, открывающего грудь, была украшена вышитыми золотом изящными квадратиками. Головной убор невесты, изысканный, алого цвета, был богато украшен алмазами и жемчугами, а покрывало было таким тоненьким, что нисколько не скрывало лица, позволяя восхищаться его красотой.

Джахангир осыпал свою возлюбленную подарками: ожерелье из жемчужин, каждая размером с виноградину; еще одно, тяжелое и длинное, до пояса, — золото с изумрудами; изумрудные серьги — каждый камень с небольшой булыжник; массивные браслеты на запястья — золото с изумрудами; при ходьбе на щиколотках тети позвякивали золотые цепочки; на каждом пальце красовались перстни и кольца; золотая сережка-гвоздик была вставлена в ноздрю.

Украшения безумно нравились Мехрун-Ниссе, она без конца поглаживала камни, без конца подходила к зеркалу, чтобы полюбоваться собой.

Улучив минуту, я спросила ее:

— Скажи, тетя, зачем ты перехватываешь мои письма?

— Падишах приказал, — замялась она.

— Я тебе не верю!

— Арджуманд, ты — моя любимая племянница. Зачем мне вставать между тобой и Шах-Джаханом? Твой союз с наследным принцем был бы нашей семье только на пользу. Скоро я выйду замуж за властителя Хиндустана, и я не хочу, чтобы женой Шах-Джахана была чужая женщина, уж лучше моя племянница.

Ее голос звучал убедительно, искренне, улыбка была ласковой, но уверения тети не рассеяли моих сомнений:

— Почему же Джахангир препятствует нашей переписке?

— Государственные дела… — Мехрун-Нисса развела руками, как бы демонстрируя бессилие, но я-то знала, что тетушка слишком умна, чтобы слепо повиноваться; она была не из тех, кто бездумно выполняет приказания. — Принцесса и без того несчастлива… — Последовал короткий вздох. — Она уже пожаловалась своему дяде, шахиншаху, написала ему письмо…

— Откуда ты знаешь?

— Джахангир рассказал. Конечно, он вынужден был приказать перехватывать ваши письма. Не в его интересах вызывать недовольство шахиншаха… пока. Он очень, очень сочувствует тебе и своему сыну. И он понимает, что такое любовь, но в данный момент не может открыто поддерживать ваши отношения.

— Но Мунир передает письма тебе!

— Я их держу у себя из соображений безопасности. Честное слово, я их не читала и никогда не прочитаю.

— Тогда отдай письма мне.

— Нет. Если падишах прикажет, тогда отдам. А он такого приказа не отдавал.

Поведение тетушки сбивало меня с толку, даже немного пугало. В ее бесцветном сочувствии таилась змея обмана, но какого? Разумеется, я ближе ей, чем персидская принцесса, и все же она прятала наши письма…

Мехрун-Нисса потянулась, потом пальцем погладила мой нахмуренный лоб. На ее лице промелькнула искорка веселья, как будто она играла со мной.

— У тебя так появятся морщинки, Арджуманд! Нам нельзя этого допускать! — Подмигнув мне, она продолжила нежнейшим голоском: — А что ты думаешь о Джамале?

Я пожала плечами. Зачем злословить о человеке лишь потому, что я люблю другого?

Джамал был коренастый, приятной наружности перс, хорошо одетый, с изысканными манерами. Он слишком часто смеялся, желая понравиться моему деду, главному советнику падишаха, итимад-уд-дауле. Забрав меня из семьи, он окажет ему услугу и может рассчитывать на вознаграждение. А кто бы без этого польстился на шестнадцатилетнюю невесту-перестарка? Если даже Джамала что-то и настораживало в предложенной сделке, он этого не показывал. Наверняка мужчина, собираясь жениться, поинтересуется, почему его суженая до сих пор не замужем. Возможно, он знал причину… но так велики были посулы, что пришлось смириться с этим. Пил он совсем немного, был подчеркнуто внимателен к старшим, и ни на миг не забывал, что я слежу за ним из-за решетки. Я согласилась на его присутствие в доме, чтобы успокоить мать, и она то и дело обращала мое внимание на то, как он хорош собой, как любезен и обходителен, — казалось, мы на базаре, и она расхваливает безделку. Но постепенно, почувствовав мое упрямое безразличие, она притихла, хотя часто плакала, говорила, что я разбиваю ей сердце, и я пыталась ее утешить…

— Джахангир когда-нибудь позволит нам жениться? — спросила я у тетушки.

— Обещаю, что поговорю с ним, — торжественно промолвила Мехрун-Нисса. — Обещаю, что попытаюсь его уговорить, но это потребует времени.

— Сколько времени? Я ждала четыре года, и Шах-Джахан тоже ждал. Сколько еще нам ждать? Я больше не выдержу. Иногда мне так плохо, что кажется, будто я умираю.

— Наберись терпения, дорогая.

— Надолго? Я не такая, как ты, тетя. Твоя любовь мне непонятна. Как только тебе хватило терпения потерять три долгих года?

— Я уже тебе объясняла. Держи. — Она протянула мне носовой платок, чтобы вытереть слезы. От растекшейся сурьмы ткань пошла черными пятнами. — Он все еще ждет тебя? — участливо спросила тетя.

— Да.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю. И ты знаешь, если читала его письма. — Я не верила, что она их не вскрывала, слишком любопытной была моя родственница. — Шах-Джахан не изменит решения. Умоляю, поговори с его отцом!

Мне только и оставалось просить. Сердце мое разрывалось, даже уличный попрошайка не испытывал такого отчаяния, как я. Если бы я могла приблизиться к властителю — я бы это сделала. Я бы первой прибежала к стенам крепости, дождавшись, когда визирь опустит Цепь правосудия, зазвонила бы в колокол, прикрепила свое прошение и проследила бы, как оно взмоет вверх. «Справедливости, справедливости!» — вот постоянный вопль нищих. Но я не могу сделать и этого, меня не выпустят из дому — я бегума, не нищая… Как жаль…

— Разве я не пообещала тебе, что поговорю с ним? — Мехрун-Нисса нежно стирала потеки с моих щек. — Я сумею его убедить. А теперь ступай. Я занята.

И вот он явился…

Он въехал в сад бок о бок с отцом, его братья следовали сзади. За ними тянулся длинный хвост придворных, одежды и украшения которых сверкали на утреннем солнце, подобно оперению птиц. Копыта великолепных скакунов предохраняли бархат и лепестки роз, впереди приплясывали танцовщицы, вдохновенно играли музыканты. Было уже жарко, и опахала из павлиньих перьев дарили всадникам прохладу.

Джахангир хотел соблюсти традицию: жених в день свадьбы должен явиться в дом невесты.

Все в точности напоминало свадьбу Шах-Джахана… Воздух, напитанный запахами благовоний и духов, бьющая в глаза роскошь, сияние золота и драгоценных камней… На церемонии присутствовали тысячи придворных, и каждый принес свой дар. Подарки переписали и выставили на обозрение, чтобы затем поместить в сокровищницу, или конюшню, или в гарем…

Сама я видела лишь Шах-Джахана. Но и он не сводил глаз с перегородки, зная, что я сейчас за ней. Этого было достаточно, чтобы я поняла: его чувства ко мне не переменились. Он смотрел пристально, не мигая, и на его прекрасном лице отражалось страстное желание. Он хотел, чтобы я была рядом с ним, но, разумеется, я не могла нарушить ход церемонии. В тот вечер в дворцовом саду должен был состояться великолепный праздник. Это был наш шанс — краткий и единственный.

ШАХ-ДЖАХАН

— Приведи ее ко мне, Иса. Быстрее! Там, в самом темном уголке, нас никто не увидит.

Во тьме! Пристало ли любви пускаться на подобные уловки? Но где еще мы могли бы встретиться? Сад залит светом: на стенах, кустах и деревьях висят фонарики, вдоль дорожек и аллей расставлены свечи, огни отражаются в фонтанах…

По саду ходили придворные, завидев меня, они почтительно раскланивались. Я же мечтал о том, чтобы меня перестали узнавать, забыли, что я — Шах-Джахан.

Воздух звенел от музыки, лился мелодичный голос Хуссейна, придворного певца, поющего о любви. Будь я факиром, я бы сделал так, чтобы толпа испарилась и мы с Арджуманд остались одни в этом чудесном месте. Мы могли бы вместе слушать чарующие песни, и тоска ушла бы из моего сердца навсегда.

Я перестал дышать. Моя любимая медленно шла за Исой, как будто решила прогуляться перед сном. Однако в ее походке было заметно нетерпение, а на лице отразился страх, словно она боялась, что встреча не состоится.

Она переменилась… Коварная память, же ты подвела меня! Я представлял ее совсем еще девочкой. Я не прибавил ей роста, не подумал о том, что тело может стать друг им…

Но как же она хороша! Эта тонкая талия, эти крутые бедра, эта высокая грудь… Грациозная, легкая, воздушная — она плыла над землей…

И все же в ней проглядывали знакомые черты. Ее шаровары, гарара, блуза и шапочка были палево-желтые с серебром — тех же цветов, которые я запомнил по нашей первой встрече.

Но зачем ты обманывала меня, память? Если бы я знал о ее новой красоте, насколько сильнее была бы горечь, разъедающая мне душу!

АРДЖУМАНД

— Где он?

— Здесь.

Я ничего не видела, кромешная темнота простерлась до краев земли. Если я сейчас шагну в нее, где окажусь? в какую бездну упаду?

Я почувствовала озноб, тонкие волоски на руках поднялись. До этого мига меня питали надежды, только они и поддерживали меня, я готова была провести всю жизнь, мечтая… о несбыточном. Но сейчас мне стало страшно. Что, если после этого шага во тьму надежды улетучатся, оставят мое сердце иссохшим? Что, если, увидев меня, он поймет, что больше не любит меня? Что, если он сейчас смотрит и недоумевает: почему я столько лет мечтал об этой женщине, что привлекло меня в ней? Разглядев вблизи мое лицо, он увидит старуху — изможденную, измученную, страшную. Он вежливо поклонится и уйдет, а мне останется только вечный ад…

Я остановилась, собираясь развернуться и убежать. Меня сковывал страх.

— Иди, агачи, — шепнул Иса.

— Я… мне… воздуха.

— Он ждет. — Иса повернул лицо к свету, и я увидела печаль, мелькнувшую в его глазах. — Ждет с нетерпением.

Я ступила во тьму, но на самом деле это был шаг… к свету. Я различала тусклый блеск его золотого пояса, а выше, как третий глаз, как звезда, сверкал алмаз на его тюрбане.

— Арджуманд…

Его шепот и протянутая рука, надежная и сильная, помогли мне найти дорогу. Я проклинала темноту за то, что не могла увидеть его лица.

Прежде чем я успела заговорить, он покрыл поцелуями мою руку — тыльную сторону, затем ладонь, пальцы… Бородка у него была мягкой, шелковистой. Я поднесла его руку к своим губам, прижала ее к щеке. Сердце наполнили покой, умиротворение. Прикосновение исцеляло…

— Я так боялась…

— Чего?

— Что ты увидишь меня, и любовь твоя увянет.

Он тихонько рассмеялся:

— А я прятался здесь, меня кололи и хлестали ветви, и я дрожал от страха, что ты не придешь, что пришлешь через Ису записку, отошлешь меня прочь…

— И ты бы ушел?

— Ну уж нет! Я остался бы здесь навечно, окаменев, призывая смерть. Тут так темно — я не могу разглядеть тебя. Иди сюда. Сюда падает свет от фонаря.

Я повиновалась. Он смотрел на меня нежно и жадно, словно боялся, что никогда более не увидит моего лица.

— Ты стала еще прекраснее, но в глазах твоих светится грусть. — Он наклонился и поцеловал их. — Почему? Ведь сейчас я здесь, с тобой…

— Но это ненадолго, любовь моя. Ты смотришь так, точно мы больше никогда не увидимся…

— Я смотрю на тебя так, потому что мои глаза недостаточно велики, чтобы вместить всю твою прелесть. Я хочу смотреть на тебя бесконечно. Никогда не нагляжусь, даже когда мы с тобой будем рядом при свете солнца. Ну вот, грусть ушла. Ты улыбнулась. И глаза повеселели! Я слабею, когда в них заглядываю.

— Теперь моя очередь. Ты стал еще красивее, чем мне помнилось. Твое лицо изменилось. Оно стало мужественнее, и я вижу эти метки. — Я погладила мелкие, чуть заметные рябинки на его коже. Они придавали ему какую-то незащищенность.

— Это след болезни, я тогда был ребенком…

— Ребенком? — Я не смогла удержаться и рассмеялась. — Трудно представить тебя ребенком! Хотела бы я увидеть тебя в нежном возрасте… Но мне не видны твои глаза, они в тени. Что ты сейчас чувствуешь?

— Счастье.

— Теперь вижу. Я люблю тебя.

— И я тебя люблю.

Губы его оказались мягкими, как лепестки, сухими и сладкими, кожа — прохладной и ароматной. Тело его было сильным, мускулистым. Возможно ли, чтобы одно его прикосновение пробудило во мне неистовую страсть? Я ощущала такое же безумие, как тогда, в гареме, когда наблюдала за тремя женщинами.

— Сколько же нам еще ждать?

— Недолго, любовь моя, уже недолго. Скоро мой отец даст разрешение. Ему придется это сделать.

— Я говорила с Мехрун-Ниссой… Она обещала, что попытается уговорить его изменить решение. Может, он хоть ее послушает…

Шах-Джахан не шевельнулся, и все же я поняла: мои слова его омрачили.

— Что такое? Ты меня пугаешь… Почему ты дрожишь?

— От страха, что я потеряю тебя… Но ты не должна бояться, я буду любить тебя вечно…

— Но в чем же все-таки дело? — Я не могла избавиться от ощущения, что между нами выросла какая-то преграда.

— Если ей так легко убедить отца относительно нас с тобой, на что еще она может направить его волю?

Как быстро умирает воодушевление! Шах-Джахан не был обычным человеком, свободным, как пахарь или охотник. Он оставался наследным принцем…

— Твой отец никогда не изменит своей воли относительно тебя, — с пылом сказала я. — Он любит тебя. Посмотри только, ведь он постоянно пишет о своем возлюбленном сыне в «Тузук-и-Джахангири». Ты его наследник. Он письменно это подтвердил. Этого никому не изменить, даже Мехрун-Ниссе!

— Кто знает? А впрочем, если у меня будешь ты, какая мне тогда разница? — Он проговорил это легко, но не смог скрыть озабоченности. Мрачная тень трона падала на нас.

— Она сказала, что ей выгодно, чтобы мы с тобой поженились, ведь я ее племянница.

— Да, да… — В его голосе мне послышалось облегчение. — Она ни за что не причинит тебе вреда. Какое счастье, что я нашел тебя, любовь моя! Без любви мир пуст и мрачен. Это как скитаться по безлюдной пустыне и натыкаться на собственные следы, занесенные песком…

— Удастся ли тебе вырваться, мой милый? Ты сказал…

— Да. Я кое-что придумал. Наберись терпения. Скоро ты услышишь, что Шах-Джахану дано разрешение на развод с персидской принцессой.

— Я буду ждать, как ждала до сих пор, и с радостью состарюсь в ожидании. Я все равно не смогу полюбить никого другого. Лучше смерть, чем жизнь без тебя.

Нас прервал свистящий шепот Исы:

— Агачи, сюда идет визирь падишаха.

Мы посмотрели в сторону освещенного сада. Походка визиря была уверенной. Нас давно выследили, дали немного времени для встречи, и теперь все закончилось…

Шах-Джахан поцеловал меня торопливо, крепко. Из-за пазухи накидки он извлек сверток, сунул мне в руку и прошептал:

— Пусть это всегда будет с тобой — чтобы напоминать о моей любви. — Затем он шагнул на дорожку и неторопливо пошел навстречу визирю.

Я не могла дышать — мое дыхание ушло вместе с ним. Даже сердце перестало биться — он забрал его, унес с собой…

При свете я рассмотрела подарок: это была роза. Лепестки были сделаны из рубинов, листья и стебель — из изумрудов; в нескольких местах искусно были вкраплены алмазы, сверкающие, словно слезинки или капельки росы… Я поцеловала ее.

Иса сказал, что для свадебного пира приготовили тысячу разных блюд. Яства были красиво разложены на золотых и серебряных подносах, их разносили юные рабыни. Тарелки, с которых мы ели, были золотыми, и каждый гость получил в дар золотой кубок для холодного нимбу пани[58]. Все блюда, стоящие перед Джахангиром, были запечатаны, и печати разбивали в его присутствии. Затем рабыни попробовали каждое яство, прежде чем подать властителю.

Гостям было подано пятьдесят жареных барашков, вымоченных в йогурте со специями, сотни цыплят, запеченных в тандуре, на бесчисленных подносах лежали мургх масала, саг гошт, чаат, кебабы по-сикхски, шамми-кебабы, пасинда, роган джош, шахи корма, наан и чапати, лепешки парата, бурфи, бадам писта, гулаб джамуны и все фрукты, какие только произрастают на земле Хиндустана: манго, виноград, папайи, сладкие лимоны, гранаты, дыни, апельсины, бананы, гуавы, персики, личи, нунгу…

Я не притронулась к пище, даже не чувствовала ее аромата. Я видела только возлюбленного, сидящего чуть позади отца. Я глаз не могла оторвать от его лица.

Падишах, опьяненный любовью к Мехрун-Ниссе, не мог думать ни о чем, кроме своей избранницы, точно дороже ничего не было во всей империи. Накануне свадьбы он дни и ночи напролет слагал длинную поэму в честь возлюбленной, теперь же он декламировал ее перед гостями; чтение длилось час. В стихах Мехрун-Нисса сравнивалась с солнцем и луной, звездами и алмазами, с нежнейшими из цветков и чистейшими из источников… С какой горечью я слушала это, как завидовала тому, что отец Шах-Джахана может открыто выражать свою любовь.

— Став моей женой, она получает имя Нур-Джахан, — торжественно провозгласил падишах, дочитав поэму до конца. Он поднял кубок и сделал большой глоток, а моя тетушка, отбросив напускную скромность, все это время оценивающим глазом наблюдала за происходящим. Склонившись к Жениху, она что-то шепнула ему — и Джахангир, отставив кубок, стал покрывать ее лицо поцелуями; видно, его порадовали ее слова. Затем он поднялся, опираясь на девушек-невольниц, и они с Мехрун-Ниссой удалились в спальню, уже подготовленную для них.

После того как мой любимый покинул пиршественный зал, я вернулась в сад. Дорожки опустели, только впереди виднелись две одинокие фигуры: принц Хосров и его страж. Я подошла и села рядом с ним на скамейку.

— Кто здесь? — Принц повернулся. На миг мне показалось, что он меня узнает, но этого не могло быть: пустые глазницы заросли шрамами.

— Бегума Арджуманд, ваше высочество.

— А! Возлюбленная моего братца-любимчика. — Он резко вытянул руку и коснулся моей груди; я вздрогнула, вызвав у него смех: — Мне дозволяются кое-какие вольности, бегума. Мне говорили, ты красивая женщина. Вот чего мне больше всего не хватает: видеть красоту, видеть девушек и женщин, видеть луну, которая превращается из узкого серпика на небосклоне в огромный серебряный шар, видеть отблеск зари, когда солнце еще не поднялось над горизонтом… — Голос его задрожал. — Почему ты подошла? — спросил он, справившись с собой.

— Мне было одиноко…

— Ты умна, а не только красива. Если бы ты сказала: «Потому что тебе было одиноко», я бы тебя прогнал. Посмотри по сторонам. На нас кто-нибудь смотрит?

— Несколько женщин.

— Я знаю, о чем они сейчас судачат: «И зачем только Арджуманд даром теряет время, разговаривая с Хосровом? Что он может для нее сделать? Она глупо себя ведет, ведь падишаху это не понравится». Что, мой отец наконец удовлетворил свою похоть с этой шлюхой?

— Не называй ее так, это жестоко. Она моя тетя.

— Посмотри мне в глаза, если хочешь знать, что такое жестокость. — Он проворно отвернулся. — И при этом мне часто говорят, что отец проявил великодушие, он ведь мог лишить меня жизни…

— А ты сжалился бы над ним, если бы захватил престол?

Хосров хищно усмехнулся:

— Может быть. — Но его слова прозвучали неискренне. — Я был счастливым ребенком, пока мой дед Акбар не внушил мне одну мысль, мечту… Эта мечта стала для меня приговором. Теперь я его ненавижу больше, чем отца. Акбар, Акбар, — насмешливо прошептал он, — бог давно мертв, а его преданный ученик страдает. Любящие объятия оказались толчком к гибели. Лучше бы он с презрением оттолкнул меня. Я стал бы наместником какой-нибудь провинции и с радостью принимал бы милости падишаха. Но… — Он холодно улыбнулся. — Я оказался как лучший жеребец в табуне: побежал слишком резво, хотел возглавить всех — и… споткнулся.

Хосров замолчал, и я, почувствовав, что он хочет остаться один, поднялась.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— Домой. Уже поздно.

— Пойдем со мной. Я покажу тебе то, что однажды показал мне Акбар, когда я был еще маленьким мальчиком. Это было его проклятием, это переменило всю мою жизнь… — Хосров подергал толстую золотую цепь, обернутую вокруг пояса, конец которой держал солдат. — Ты видишь это? Я не уверен, кто из нас двоих пес. Он, — последовал кивок на солдата, — мой сторож и обязан исполнять все мои прихоти. Но я не могу снять свою цепь, и, следовательно, он мой хозяин…

Хосров направился во дворец, я шла за ними. Мы шли и шли по длинным освещенным коридорам, пока не оказались в самом сердце дворца. Здесь на каждом шагу стояли часовые. Принц пошептался с начальником стражи, тот окинул меня внимательным взглядом и разрешил пройти. Мы долго спускались по ступеням, воздух стал заметно холоднее. На каждом посту, а их было несколько, наши имена записывали в специальные книги. У последней двери нам велели снять с себя все украшения, отдать оружие. Хосров протянул стражникам кинжал, золотые браслеты и кольца; я сняла ожерелья, серьги, браслеты и даже цепочки с лодыжек, хотя по-настоящему ценной была только золотая роза, но и ее пришлось положить на стол.

— То, что ты сейчас увидишь, — сказал Хосров, пока массивная дверь медленно отворялась, — сердце империи. Обладатель этой комнаты, кем бы он ни был, владеет всем Хиндустаном. — Он повернулся к своему стражу: — Отвяжи меня, отсюда я не смогу убежать.

Солдат разомкнул золотую цепь и передал мне масляный светильник; он остался снаружи, а мы вошли внутрь. Вокруг было очень тихо, как в склепе.

Я подняла лампу повыше и невольно вздрогнула. Желтый язычок пламени отразился в миллионах огоньков. Вся комната засияла, и я увидела, что от нее во все стороны идут другие комнаты, в которых тоже что-то блестело.

— Что ты чувствуешь? — шепотом спросил Хосров.

— Страх.

— Да. Здесь всякому становится страшно, ведь причин для страха великое множество. За спрятанные здесь сокровища готовы продать душу властители мира, что уж говорить о простых смертных… Вид этих сокровищ сковывает все прочие чувства, все мысли вытесняются алчностью. Тут где-то есть книга. Подай мне ее.

Я подняла толстенный том в кожаном переплете. Он оказался очень тяжелым.

— Ну-ка, дай слепцу выбрать.

Он наугад раскрыл книгу.

— Читай. Наполни мне уши, а себе порадуй глаза.

Я начала читать с того места, куда он ткнул пальцем:

— Семьсот пятьдесят манов[59] жемчуга, двести семьдесят пять манов изумрудов, триста манов алмазов…

Я окинула комнату взглядом. Камни лежали в корзинах, как виноград на обычном базаре. Были здесь и полудрагоценные камни: агаты, опалы и бериллы, лунный камень, хризопразы…

Хосров перевернул еще несколько страниц и указал место пальцем. Я продолжила чтение:

— Двести золотых кинжалов, инкрустированных алмазами, тысяча парадно украшенных золотых седел, два золотых трона, усеянных камнями, три простых серебряных трона…

Он еще раз переменил страницу.

— Пятьдесят тысяч манов листового золота, восемь золотых стульев, сотня серебряных стульев, сто пятьдесят золотых слонов, украшенных камнями…

Я запнулась и остановилась.

— Понимаю. Трудно читать все это и одновременно дышать. Можно задохнуться от жадности.

Он неуверенно шагнул вперед, остановился у ящика с кроваво-красными рубинами и глубоко запустил руку в камни.

— Я сделал вот так, когда мне было десять лет от роду и Акбар привел меня сюда. Тогда-то в сердце и проникла гниль, я помню это. Он показал мне всё и пообещал, что в один прекрасный день всё это станет моим. Какая жестокость, какое бессердечие…

Хосров взял меня за руку и потянул в другие комнаты. Тут было столько всего, что у меня закружилась голова: золотые чаши, серебряные подсвечники, серебряные и золотые блюда и зеркала, китайский фарфор, сундуки с ожерельями и кольцами, бочонки с топазами и кораллами, ящики с аметистами, груды необработанных алмазов. «Можно задохнуться от жадности», — сказал Хосров, но вид несметных богатств не вызвал у меня подобного чувства. Если здесь и впрямь было сердце империи, оно было ледяным, это сердце. Оно не билось, не гнало кровь через всю страну, а лежало мертвое и бесполезное.

— Я хотела бы уйти…

Хосров повернул ко мне невидящие глаза:

— Вот что заполучила эта шлюха!

— А разве Акбар точно так же не заполучил тебя?

— Да, — тихо согласился он. — Когда видишь это, душа поневоле меняется.

Мы подошли к двери, и он обернулся, как будто желая бросить последний взгляд. Может, он вспомнил, как сделал это, когда был мальчиком.

— Ты ничего не трогала, ничего не взяла?

— Нет, — коротко ответила я.

— Не сердись. В этом месте все наши слабости просыпаются, так и кажется, что отсутствия маленького камешка никто не заметит. Но их каждый день пересчитывают, перебирают, взвешивают. Если что-то пропадет, мы заплатим жизнью. Солдаты обязаны обыскать тебя… И меня тоже.

Я подчинилась, позволив похотливым рукам обшарить складки моей одежды, — без этого было не обойтись. Конвоир Хосрова пристегнул к его поясу цепь.

— Вот я и опять усмирен, — насмешливо произнес опальный принц. — Усмирен моей маленькой личной армией.

Знакомство с сокровищницей Великих Моголов разбередило меня. Я невольно задумалась о том, что же есть у меня, — разумеется, состояние нашей семьи не шло ни в какое сравнение с тем, что я увидела. Но… все эти груды золота и прочего добра лишают свободы. Разве могут настоящие любовь, доверие и преданность выжить в этом подземелье? Нет, они будут погребены под тяжелыми сундуками, застынут, замерзнут…

Мы вернулись в сад. Несмотря на жару, воздух пах свежестью. Как славно было вновь увидеть деревья и цветы!

— Что же, окрепла твоя любовь к Шах-Джахану теперь, когда я показал тебе все это? — Хосров повернулся ко мне, изогнувшись всем телом.

— Нет. Не будь он принцем, я бы все равно любила его.

Слепец надолго погрузился в молчание, оценивая сказанное мной.

— У слепоты есть свои преимущества, — наконец пробормотал он. — Лица лгут, а голоса — нет. Я верю тебе. Рядом с нами есть кто-нибудь?

— Нет, никого.

— Я не вижу, а потому хорошо слышу. Послушай меня, Арджуманд. — Он ухватил меня за запястье и слегка сжал. — Ты уверена, что твоя тетушка нашептывает твое имя «Арджуманд, Арджуманд» на ухо моему любимому отцу, когда они возлежат вместе? Нет! Я назову тебе имя, которое она повторяет, говоря о Шах-Джахане: «Ладилли, Ладилли, Ладилли».