Арджуманд. Великая история великой любви

Предательство, предательство, предательство…

Зловонное слово, омерзительное, как гниение души человеческой. От него темным становится день, каждый вздох оно наполняет отчаянием. Смыть предательство невозможно, тяжесть его непереносима. Предательство искажает течение судьбы, может искривить ее путь… Слово короткое, но какими же чудовищными бывают его последствия. Если предают обычного человека, зыбь может коснуться его семьи, его деревни, но потом рассеется, и все будет забыто. Если же предают принца, отголоски измены, мощные, словно сердцебиение самой земли, будут хорошо различимы в вечности.

А может, предательство — это естественное побуждение любого человека? Иса вспомнил принцип, в который верил Шах-Джахан: в зависимости от того, улыбнулась судьба или отвернулась, — трон или гроб, тактья такхта. Неужели даже жизнь властителей, окруженных роскошью и изобилием, сводится к столь скудному выбору?

— Дара… Спаси Дару. Спаси жизнь своему брату, — просил Великий Могол Шах-Джахан свою дочь Джаханару. — Аурангзеб любит тебя. Он не останется глух к твоим мольбам, он услышит их, а мои — нет. Все, что я люблю, Аллах разрушает. Таково проклятие моей жизни… Дара, любимый мой сын, я лелеял его, надеялся, что в один прекрасный день он займет трон, но никому не дано предугадать пути Всемогущего. Теперь я бессилен, но по-прежнему молюсь о том, чтобы когда-нибудь он стал правителем Хиндустана и… чтобы он выжил. Кто виновен в том, что судьба бросила вызов моей воле, воле падишаха? Я сам? Да, я был безрассуден в своей любви, но преступление ли это? Неужели я обречен страдать до конца дней за то, что слишком сильно любил? Дару я любил сверх меры, а Аурангзеба — недостаточно сильно. Не в этой ли бездумной несоразмерности кроется причина моего падения? — дело не в армиях, которые теперь готовы выступить против меня, не в той власти, которая теперь есть у Аурангзеба, а в тщательно выверенном распределении любви… За это я теперь понесу наказание, и за это Дара, мой сын, заплатит самую высокую цену. Ах, если бы только ему удалось спастись, если б его не предали те, кому он доверял… Доверял? Да разве в свое время он не спас жизнь этому предателю, разве не он отвел от него мой гнев? Малика Дживана следовало бы казнить за его злодеяния! Однажды я приказал растоптать его слонами, но Дара встал тогда между мной и этим мерзавцем. Он молил меня о снисхождении, и я, внимая кроткому голосу сына, смягчился и простил Дживана. Как же я жалею об этом, после всего, что узнал. Если бы тогда Дживан умер, Дара сейчас был бы в безопасности, под защитой шахиншаха, а не томился в подземелье у Аурангзеба[101]. Подобные незначительные события — как песок, способный незаметно, песчинка за песчинкой, занести целую реку; рок изменяет наши жизни… Поспеши, Джаханара, поспеши. Аурангзеб послушает тебя. Воспользуйся его любовью, чтобы спасти Дару. Обопрись на его любовь, как он теперь опирается на то, что я любил его недостаточно. Я уже потерял Шахшуджу, зарезанного дакойтами в Бенгалии, а Мурада Аурангзеб захватил обманом… Одному Аллаху известно, где он его держит. Из лагеря Аурангзеба на рассвете вышли четыре слона. На каком из них был Мурад? Это знает только Аурангзеб. Вот так дитё моей возлюбленной Арджуманд пожрало собственных братьев. Как, как ее неземная красота, ее сердечность могли породить подобную мерзость?

Шах-Джахан был в смятении. Обезумев от горя, он смотрел сквозь слезы на другую сторону Джамны, на Тадж-Махал. Их с Арджуманд разделяла вода, теперь они оба были пленниками мрамора…

Шах-Джахану тюрьму заменяли богато отделанные стены его дворца. Он сдался своему сыну через три дня, но о примирении не могло быть и речи. Джаханара и Иса страстно желали их встречи, но Шах-Джахан отвергал ее. Наконец, он дал согласие, но приказал рабыням-татаркам в засаде ожидать появления би-даулета. Женщины должны были напасть, когда отец и сын протянут друг другу руки.

Но откуда было взяться доверию там, где не было любви? Аурангзеб не стал входить. Ему удалось перехватить послание отца к Даре: «Возлюбленный сын, дорогой мой сын…» Прочитанное наполнило его душу горечью и тоской. Власть в его руках, но любви не получить никогда.

Он бросился вдогонку за Дарой.

— Скорей, скорей, — погоняла Джаханара.

Под ударами хлыста кони неслись во весь опор, глаза у них вылезали от натуги, морду покрывали хлопья пены, мокрые от пота бока были в рубцах. Освещенная луной прямая дорога от Агры к Дели тянулась до горизонта. Восемь всадников охраны скакали впереди ратхи, Иса ехал сзади. Мужчины, женщины и собаки, спящие по обочинам дороги, просыпались, провожали взглядами несущихся во весь опор коней и снова засыпали.

Великий Могол Аурангзеб ожидал посланцев на зубчатой крепостной стене Дели. Крепость начал возводить его отец, но работы до сих пор не были завершены. Падишаха, смотревшего вниз, на дарваз[102], со всех сторон окружали строительные леса.

Внизу собралась огромная толпа. Кругом царила зловещая тишина — люди ждали молча. Над головами кружили коршуны, у реки, нахохлившись, сидели мрачные грифы. Бледное небо казалось выцветшим и изношенным.

В крепости шли последние приготовления. Неуверенно покачиваясь, стоял костлявый, болезненного вида слон; бока его были липкими от гнойных язв. На спине животного высилась простая открытая хауда. Позади слона был невольник с мечом палача. Меч внушал ужас не своей остротой, а следами ржавой крови, запекшейся на лезвии. Второй слон был сильный и молодой, в нарядном убранстве. Золотая хауда на спине блестела драгоценными камнями, лоб украшали золотые подвески с изумрудами, на бивни были надеты золотые наконечники.

— Приведите его, — сделал знак Аурангзеб.

Из крепостной башни вывели Дару, закованного в тяжелые кандалы, в смердящих лохмотьях. Грязь коркой покрывала лицо и все тело принца. Щурясь и моргая от яркого света, он споткнулся, стражники потащили его вперед, к больному слону. Дара держался спокойно, с достоинством перенося унижения.

Иса застонал.

Джаханара рыдала:

— Брат мой, прости нашего брата! Его единственная вина, единственное преступление в том, что он повиновался приказам отца, которого он так любит. Дара хороший, покорный сын и любящий брат для всех нас. Я не прошу тебя, а умоляю, как последняя нищенка на земле, — смотри, я стою на коленях и целую пыль у твоих ног, — чтобы ты даровал ему… нет, не свободу, но жизнь. Заключи его в самую ужасную тюрьму, отвези в самый дальний уголок обширной империи. Прикажи держать его в подземелье среди скал или в лесной чаще. Построй крепость и приставь стражу, чтобы он никогда не сумел выбраться на волю, чтобы никогда больше не взглянул тебе в лицо, как ты поступил с нашим братом Мурадом. Ты победил Дару, заковал в цепи, ты жестоко с ним обращался. Яви же теперь свою милость, по примеру Аллаха. Ты всегда говорил о своей великой любви ко мне. Так посмотри на него глазами моей любви. Позволь ей смягчить гнев, умерить ненависть. Я всю жизнь буду верно служить тебе, ревностно, с любовью. Если любишь меня, прости его!

— Должна ли любовь подчиняться таким условиям? — тихо спросил Аурангзеб.

— Да, если они необходимы, чтобы сохранить ее. Любовь — очень хрупкая вещь, и, если мы не будем напоминать, чтобы с ней обращались бережно, она может рассыпаться в прах. Ею нельзя злоупотреблять.

— Итак, ты решила употребить свою любовь на спасение брата?

— Что мне остается? Армии у меня нет, я не умею пользоваться оружием. Я — твоя сестра, я одинокая женщина. У нас одна кровь, Аурангзеб. Когда я лежала в болезни и смерть кружила рядом, ты проскакал тысячу косов, чтобы опуститься на колени у моей постели. Это было проявление любви. Докажи ее еще раз, пощади Дару ради меня.

— Но когда я стоял у твоей постели, отец выгнал меня, словно бродячего пса, пробравшегося в дом в надежде, что ему перепадут хоть крошки со стола… крошки чужой любви. Отец отказал мне даже в этой малости. Разве я не был покорным сыном? Разве не выполнял каждую его прихоть? Я служил отцу преданнее, чем Дара, но он меня не видел, потому что Дара закрывал ему свет. Дара маячил между нами, как грозовая туча, заслоняющая солнце от глаз молящихся. Скажи-ка, любимая моя сестра, кто вступился за Хосрова?

— Наша матушка.

— Спасло ли его это? — Аурангзеб остановил на Джаханаре немигающий взгляд. Его черные глаза горели, как два угля. Серые глаза Джаханары были полны слез. Она не выдержала, опустила ресницы. — Наша мать тоже плакала, как ты сейчас. Спасло ли это Хосрова?

— Нет…

— Так почему сейчас я должен послушаться тебя? Тактья такхта. Эти слова сказал мой отец Хосрову — тяжкий выбор для слепого принца. У него и не было выбора. И сейчас я не даю выбора Даре: его удел — гроб. Когда увидишь отца, напомни ему, что я лишь подражал ему. — На лице Аурангзеба появились тонкая, насмешливая улыбка: — Что еще может сделать сын, чтобы угодить отцу, как не последовать его примеру?

Он снова глянул вниз, во двор. Солдаты, державшие Дару, немного расступились, ослабили хватку. Принц покачивался, но продолжал стоять, озираясь. Теперь он понимал, что происходит и кто его окружает: солдаты, придворные, слуги, палачи и рабы… Несмотря на то, какая масса людей собралась в крепости и за ее стенами, он отчетливо слышал жужжание мух. Мухи садились, Дара тряс головой, они взлетали и снова садились, пользуясь его беспомощностью. Наконец он поднял голову выше, чтобы посмотреть на брата на зубчатой стене. Справа от него стояла их сестра Джаханара, растерзанная, рыдающая, в отчаянии; слева был верный Иса, солнце отражалось в ручейках, струившихся по его щекам. Черный силуэт Аурангзеба выглядел как нарисованный.

Дара вздохнул, толпа забеспокоилась, шевельнулась в молчаливом сочувствии. Это был знак. Аурангзеб не обратил на него внимания. Ему хотелось наслаждаться победой, смаковать ее, но ничто не шевельнулось в его сердце, оно оставалось неподвижным, холодным. Ненавистный брат подвергнется позору — его провезут по Дели на старом больном слоне, но это зрелище не наполнит Аурангзеба радостью. Он не узнавал Дару — как будто перед ним был незнакомец, случайно вошедший в его жизнь. Аурангзеб сжимал и разжимал кулак в такт медленному биению сердца. Внезапно его озарило: брат, которого он держит в оковах, которого ненавидит, — всего лишь заложник любви Шах-Джахана, любви, которую не получил он сам, Аурангзеб. Все эти годы очиститься от потребности в любви ему помогала ненависть, хотя оставалась еще зависть — горькая, жгучая. Но зависть была ничтожно мала в сравнении с первым чувством. Он мог бы пощадить Дару, даже отпустить на свободу — это было в его власти. Теперь он Великий Могол — он, а не отец. Все можно было решить в один миг, если бы только отец приехал сам. Если бы не Джаханара, а он сам прискакал сюда, умолял его… если бы хоть раз обнял его с той же любовью, с какой обнимал Дару, — вот тогда брату была бы дарована жизнь. Жизнь была бы достаточной милостью, даже если Дара и оставался бы за каменными стенами, как другой их брат, Мурад.

Аурангзеб поднял руку.

Даре помогли взойти на доски подъемника, подвели к нему истощенного слона. Миг — и брат был поднят на открытую хауду, где его приковали цепями к сиденью. За спиной у Дары сел палач с поднятым мечом. Слон неуверенно покачивался, будто вот-вот упадет.

Придворные безмолвно расступились. На освободившемся пространстве показался Малик Дживан. Высокий, нарядный, он вышел с надменно поднятой головой, ожидая рукоплесканий, но зловещая тишина заставила его сникнуть. Малик двинулся было к ступеням дарваза, ища защиты у Аурангзеба, но Аламгир, Завоеватель Вселенной — Аурангзеб присвоил себе имя священного меча, — остановил его одним движением пальца. Малик подошел к богато украшенному слону и поднялся на него. Как только он устроился в хауде, ворота открылись.

Медленно оба зверя прошли в ворота и двинулись вниз по склону между высокими стенами. Проводив их взглядом, солдаты отвернулись. Аурангзеба бесило их сострадание. Разве Дара, их любимчик Дара, обошелся бы с ним по-другому, сумей победить? Он взглянул на сестру. Лицо Джаханары было каменным, как его собственное.

Слоны прошли под вторыми воротами. Толпы народа на другом берегу зашевелились, вздох сотен людей прозвучал мощно, как предвестник урагана. До Аурангзеба донесся плач, первый пронзительный вопль. Его подхватили все, теперь он повторялся, как эхо, по мере того, как Дару провозили по узким улочкам окруженного стеной города. В лавках захлопывались ставни, торговля на базаре прекратилась. Побросав все дела, люди рыдали в голос при виде своего принца.

— Почему не приехал наш отец? — Аурангзеб повернулся к Джаханаре.

— А ты пощадил бы Дару, увидев отца?

— Возможно. Если бы он попросил меня. — Он бросил взгляд на слонов, которые отсюда казались маленькими. — Почему он не любил меня так, как Дару? Что я такого сделал, что заглушило его расположение ко мне? Или таково было решение нашей матери? Да… Она меня ненавидела.

— Невозможно даже представить, чтобы она могла испытывать подобное чувство. — Джанахара говорила вяло, безразлично, усиливающиеся в толпе крики и плач заглушали ее голос. Детство принцессы было испорчено и запачкано, залито кровью, почему-то она вспомнила об этом сейчас, в эту минуту. — Мама облилась бы слезами, видя, как один ее сын убивает другого. Она так любила всех нас…

Толпа оплакивала Дару и проклинала предателя Малика Дживана. Звериные крики ярости разносились по городу, кричали уже в полный голос, угрожающе, злобно. Шум нарастал, донеслись звуки столкновений с солдатами, удары мечей о щиты. Аурангзеб беспокойно пошевелился.

— Твоего доносчика пытаются убить. Они бросают тебе вызов, — сказала Джаханара.

— Это не продлится долго. Скоро они узнают, кто здесь правит, — не их любимый размазня Дара, а я, я!

Он махнул рукой.

Вслед за процессией бросился солдат, чтобы вернуть слонов. Люди не пугали Аурангзеба, пугала их любовь к Даре. Не следует давать им плакать слишком долго.

— Идемте, нужно принять братца после его триумфального шествия по Дели.

Джаханара и Иса следовали за правителем, быстро идущим через лужайку к диван-и-аму. Аурангзеб поднялся в расположенную наверху нишу с троном, Джаханара удалилась за ширму, Иса остался на почтительном расстоянии, под крытой колоннадой из песчаника собрались придворные. Новый падишах раскинулся на подушках золотого авранга.

Вокруг язв на боках несчастного слона роем кружили мухи. Ничто их не отпугивало, ни неуклюжая, вперевалку, походка гиганта, ни крики толпы. Когда тень слона упала на Гопи, он почувствовал запах разложения, смерти, и от этой омерзительной, затхлой вони у него заболел нос. Задержав дыхание, Гопи поднял голову и встретился взглядом с принцем. Он вздрогнул, поняв, что Дара смотрит на него. В глазах принца не было ни страха, ни возмущения, он вглядывался внимательно, изучая. Это помогло Гопи собраться, юноша приободрился, ощутив, что в нем есть что-то достойное внимания принца. Слон пронес Дару вперед, и теперь принц всматривался в другое лицо. Чего он искал? Спасения? Но надеяться было не на кого, только на сострадание и слезы, а они ничего не значили против стального оружия стражи, против железа Аурангзеба. Глаза Гопи увлажнились, он заплакал. Как запутаны судьбы принцев, как запутаны судьбы народов, подчиняющихся им… Как и все, он оплакивал сейчас и Дару, и себя. Правление Дары не было бы тяжким бременем. Он правил бы великодушно, был бы заботлив к своим подданным, а главное — снисходительно позволял бы каждому поклоняться своим богам. Аурангзеб уже громко заявил о своих намерениях. Подобно Тамерлану, он провозгласил себя Карающей рукой Аллаха. Он обрушится на людей со всем пылом, круша молельни и храмы, как будто подобным насилием возможно обратить их в другую веру. Толпы плакали, скорбя о своей участи, предчувствуя, что события этого дня страшным эхом отзовутся далеко в будущем.

Солдаты перестроили ряды, и теперь слоны разворачивались на месте, чтобы начать обратное движение к крепости. Когда мимо проезжал Малик Дживан, Гопи, набрав горсть навоза, что есть сил швырнул ее в золотую хауду. Навоз шлепнулся прямо на предателя, и тот съежился, то ли от прикосновения нечистот, то ли опасаясь гнева толпы. Стражник ударил Гопи древком пики — не больно, но с достаточной силой, чтобы остановить его. Это был плотного сложения седобородый человек, обильно потеющий на жаре. Шлем на нем потускнел, ржавая кольчуга обвисла, как жухлая листва.

— Что будет с принцем?

Одним пальцем солдат чиркнул по горлу и вздохнул. Гопи вздрогнул. Он был резчиком богов, насилие страшило его.

— Это их карма, — сказал солдат. — Брат убивает брата… Могло ли быть иначе, если Шах-Джахан убил собственного брата, Хосрова? Я охранял Хосрова и верно служил ему, но, когда пришло время защитить принца, я спасовал. Шах-Джахан тогда был первым из сыновей, он сиял в лучах славы… до того дня. Его прекрасная жена Арджуманд умоляла его спасти Хосрова, но Шах-Джахан был непреклонен.

— Ты видел ее? — Гопи не мог поверить, что простой солдат смотрел в лицо самой Мумтаз-Махал.

— Видел, друг. Мельком. Глаза у нее были прекрасные, лучистые — такие, что, когда смотрят на тебя, в сердце словно огонь вспыхивает. Как тут было не размечтаться о том, чтобы обладать ею. Я осмелился пожелать ее, и это меня испугало.

Солдат говорил о прекрасной, чувственной, страдающей, живой женщине — Гопи представлял ее только в виде мрамора, над которым столько лет трудился.

— Что же было потом?

— Я не видел его смерти. Шах-Джахан отпустил меня. Я возвратился к себе в деревню, Саваи Мадхапур, да только пробыл там недолго. Наступила засуха, и вся земля превратилась в пыль. Пришлось поступить на службу к Шах-Джахану, а теперь вот служу Аурангзебу. Но я уже слишком стар, а времена нас ждут скверные.

Толпа рассеялась, и солдат вместе с другими отправился назад, в крепость. Гопи брел по опустевшему базару. Зловещая тишина пала на город, Гопи вдруг показалось, что все жители покинули его.

Еле волоча ноги, Гопи шел вдоль берега Джамны в сторону Агры. В Дели его вызвал Чиранджи Лал, совсем старик. Это он затеял постройку индуистского храма на окраине Агры, это он предложил отцу вырезать для храма фигуру Дурги. Теперь он хотел, чтобы Гопи вырезал новую Дургу. Они уже подробно обсудили дело, но окончательное решение пока отложили — уж больно опасные настали времена. Индуистам в эти дни приходилось туго, если кого поймают на строительстве храма, Аурангзеб не замедлит с расправой. Его муллы всюду суют свой нос, выслеживают неверных и несутся доносить, даже увидев сложенные в молитвенном жесте ладони. В Дели Гопи с облегчением узнал, что его освобождают от данного обещания.

Путь до Агры был долог. Он шел вдоль реки все больше пешком, а если выпадал случай, садился на попутную повозку. Дорогой можно было обо всем подумать. Он тревожился, будущее было неопределенным. На нем лежала ответственность за брата и сестру, он держал в руках их жизнь. Можно остаться в Агре, там у него есть работа. Гробницу постоянно нужно подновлять — теперь вот предстояло выкладывать мрамором ворота. Такому мастеру, как он, дело всегда найдется. Принцесса Джаханара пожелала построить напротив Лал-Килы большую мраморную мечеть. Но несмотря на все, он не мог забыть, как Аурангзеб разбивал Дургу, которую с таким тщанием, с такой любовью вырезал Мурти, его отец. Гопи казалось, что и на его собственную жизнь вот-вот опустится занесенный молот. Он подумал о деревне, покинутой много лет назад. Воспоминания были расплывчатыми, ведь его увезли совсем ребенком. Там, в деревне, тоже можно найти работу. Конечно, платить будут не так много, но, по крайней мере, у него будет какое-то положение. При дворе раджи он сможет вырезать фигуры Лакшми, Ганеши или Шивы… Внезапно Гопи осознал, как он одинок. Возраст уже позволял ему жениться, но теперь, после смерти матери, некому было заняться поисками невесты. Разумеется, она должна принадлежать к той же касте, что и он. Но возможно ли найти здесь, в Агре, девушку из подходящей семьи? К тому же у него есть еще обуза — сестра. Савитри тоже достигла брачного возраста, и чем скорее удастся выдать ее замуж, тем лучше.

— Мы возвращаемся в деревню, — решительно объявил он с порога брату и сестре. — Дяде Исе я предложу поехать с нами. Он уже старый, кто-то должен о нем заботиться.

Приняв решение, Гопи почувствовал облегчение. После обеда они с братом отправились по пыльной тропе, ведущей к Таджу. По мере их приближения здание будто раздавалось ввысь и вширь, а подойдя совсем близко, они почувствовали себя карликами рядом с величественной громадой. Гробница сверкала на солнце, заставляя прикрывать, защищать от ослепительного блеска глаза. Здание колыхалось в воздухе, словно шелковое покрывало. Гопи остановился, удивленный. За последние годы он привык к солдатам, стоявшим в карауле у входа. Сегодня здесь было безлюдно. Сняв караул, Аурангзеб тем самым умалил значение места захоронения матери.