Арджуманд. Великая история великой любви

АРДЖУМАНД

В первый же месяц правления моего любимого хворь опять настигла меня. Свернувшись в клубок, она выжидала в моем в животе, пока окончится ночь, и наносила удар — как всегда, внезапно — в бледном свете зари. Мысль о новом ребенке была невыносима. Плод лежал во мне тяжелым камнем, давя и терзая душу. На многие дни я погрузилась в такую черную тоску, что жизнь казалась ночным кошмаром. Я лежала в своих покоях, как в могиле, не желая видеть собственное тело. Сквозь стены до меня доносились приглушенные голоса, едва различимый шепот.

От мрака меня пробуждала рука любимого, его губы на моих губах. Глядя на его встревоженное лицо, на покрасневшие от усталости глаза, я улыбалась, чтобы снять с него груз вины.

…Он взял меня — и мое тело отозвалось радостью — в день, когда был признан падишахом в Агре. Я не могла осуждать его за свое же желание. Я по-прежнему слабела от одного его взгляда, и кровь от его прикосновений бежала быстрее. Много месяцев он держался, но в ту ночь наша любовь стала частью праздника.

— Хаким посоветовал соблюдать покой, — прошептал мой любимый. — Никто тебя не потревожит.

Я не могла сдержать разочарования:

— Мы так долго дожидались твоей власти, а теперь я не могу даже насладиться этим в полной мере, вынужденная лежать тут, как больная, днем и ночью.

— Ты скоро поправишься.

— Девять месяцев — совсем не скоро. Это целая жизнь. У меня такое чувство, как будто… — я запнулась. Не стоит говорить о дурном предчувствии, а между тем оно непроницаемой завесой висело на сердце.

— Что?

— Ничего. У меня чувство, будто ничего не изменилось. Я все еще принцесса, и мне по-прежнему все запрещено.

— Но ты больше не принцесса, Арджуманд Бану Бегам. Отныне ты — жена падишаха, повелительница моего сердца, души и всей империи. Ты — Украшение Дворца.

— Красивое имя — Мумтаз-Махал. Но моему языку так странно его выговаривать. Пусть другие так меня называют, любимый. А для тебя я хочу навсегда остаться Арджуманд, ведь я все та же.

— Да будет, как ты пожелаешь, любовь моя. — Шах-Джахан поцеловал меня и поднялся; мне показалось, что он сейчас исчезнет, и стало страшно, но я сдержалась, не выдала себя. — Да будет так, но весь мир отныне будет знать тебя как лучшее, что у меня есть, — Мумтаз-Махал.

Подобное возвеличивание было незаслуженным. Имя выскользнуло у меня из памяти, пока я лежала в тишине, охваченная жаром. Служанки омывали меня, Иса кормил и ухаживал, а я проклинала не рожденное еще дитя, лишавшее меня последних сил. Ребенок все беспокоился, не давая роздыху, и я часами лежала неподвижно, как сквозь туман слыша голоса тех, кто обо мне заботился.

Возможно, ребенок слышал мои проклятия, Аллах да простит меня. Как-то на заре я поняла, что он готов выскользнуть, словно душа, отделяющаяся от земной оболочки. Я не стала звать на помощь — кровь было не остановить, но с каждой минутой чувствовала, как тело становится легче, избавляясь от тяжести. Я уплывала, будто сама расставалась с телом. Только тогда, цепляясь за жизнь, я позвала. Вошел Иса и, увидев кровь на лежанке, бросился за хакимом. Тот дал мне сонного зелья и травами остановил кровотечение. Я спала несколько дней, а когда проснулась, чувствовала себя здоровой.

Я все никак не могла поверить до конца. Просыпаясь, я ожидала увидеть над собой другую крышу, услышать за окнами незнакомые звуки, очутиться среди чужих, незнакомых лиц, незнакомых запахов. Запахи говорили мне о многом, я могла безошибочно определить, где нахожусь, по легкому дуновению ветерка, несущему аромат поспевающего риса, пшеницы, перца или горчицы, запахи влажных джунглей или знойной пустыни. Джаспур, Манду, Бурханпур… Джамна, Тапти, Ганг… — у каждого места был свой особый запах. Сейчас я вдыхала целую смесь ароматов: река, оружие, люди, слоны, кони… но явственнее всего ощущался сладко-пряный аромат власти.

Я наслаждалась покоем — меня до сих пор приводило в ужас воспоминание о кочевой жизни, о необходимости с рассвета до заката трястись в душной ратхе. Супругу Великого Могола с самого утра ожидали сплошные удовольствия. После омовения меня одевали, умащивали благовониями — все это отнимало бездну времени, но таков был порядок — именно таким был уклад моей предшественницы, Мехрун-Ниссы. Мне прислуживали бесчисленные женщины и евнухи, и уже через несколько дней мне стало казаться, что я попала в силки и задыхаюсь. За годы изгнания я привыкла обходиться услугами единственной служанки, а во всем прочем мне помогал Иса. Вся эта пышность, все чаще думалось мне, куда утомительнее полной лишений жизни. Никогда прежде я не жила во дворце, и сейчас было нелегко приспособиться к этим условиям. Каждый мой шаг был на виду, каждое произнесенное слово эхом разносилось по коридорам, каждый поступок обсуждался. С другими женщинами в гареме мне следовало держаться величественно, как подобает жене падишаха, но эта роль не доставляла мне ни малейшего удовольствия.

В гареме по-прежнему жили наложницы Джахангира с многочисленной прислугой; они соперничали, наперебой доказывая собственную важность. Гарем, как и в пору моего детства, охраняли угрюмые узбечки, но теперь они выказывали мне сдержанное почтение, смешанное с завистью. К удивлению прочих и к моему собственному облегчению, мне не нужно было бороться с другими женами. Первой женой я стала бы во всяком случае, в этом не было сомнений, но ревность и интриги точили бы мне душу. Одних мой супруг избирал бы для ночных удовольствий, другие, отвергнутые, как это было с брошенными женами Акбара и Джахангира, постоянно дулись бы, ссорились или склочничали… Иншалла! — я была избавлена от этого.

По привычке я часто спала в разбитом на траве гулабаре, словно и в моих жилах текла кровь Тимура, — ночлег под крышей был для меня невыносим.

В первые же месяцы власти мой любимый начал расширять дворец. Казна была полна, он горел желанием и дальше возвеличивать Моголов, упрочивать их славу. Если Джахангир любил сады и живопись, то его сын выражал себя в возведении новых зданий. Деревянную кровлю диван-и-ама снесли и начали строить новую, из того же красного песчаника, что и стены крепости. Работы велись и в других частях дворца, где широко использовался так горячо любимый моим мужем камень, белый мрамор. Шах-Джахан помнил аудиенции в полутемных и душных залах отца и все эти годы мечтал превратить дворец в светлый чертог, достойный властителя империи.

Приступив к исполнению своих полномочий, мой любимый ожил и помолодел. В нем бурлили неистощимые силы. С восходом солнца он выходил к народу, затем терпеливо и внимательно изучал прошения, привязанные к Цепи правосудия. Вернувшись ко мне, он мог вздремнуть часок-другой, после чего оставшуюся часть утра проводил в диван-и-аме, выслушивая просителей либо разрешая споры и тяжбы, возникавшие между придворными. Завершив легкий завтрак, он встречался с министрами и советниками, решая вопросы управления империей, — их он принимал в диван-и-кхасе или в гусль-кхане. Покончив с государственными делами, Шах-Джахан обращался к строительству, с интересом вникая во все детали. Работников он собирал со всей империи — мусульман и индуистов, обращая внимание не на веру, а на мастерство и понимание прекрасного. Мастера прибывали из Мултана и Лахора, Дели, Мевара и Джайпура, а кое-кто даже из Турции, Исфахана и Самарканда. Когда солнце клонилось к вечеру, любимый искал моего общества. Вместе мы проводили время, любуясь боями слонов на площади, потом, в сопровождении нескольких служанок и Исы, возвращались в гулабар послушать музыкантов и певцов. За ужином во дворце к нам присоединялись дети, родственники и друзья.

Если падишаху подобает любить своих подданных, то не в меньшей — если не в большей — степени это касается его жены. Теперь я располагала неограниченными средствами. По традиции у Моголов имелся объемистый кожаный мешок с деньгами для раздачи бедным; стоял он у входа во дворец. Я опустошала его каждый день, и каждый день мешок вновь наполняли. Отныне мне не приходилось ни у кого просить денег, и, пока мой любимый возводил дворцы, я строила кое-что попроще: школы и больницы, приюты для бездомных. Раз в неделю, по-прежнему в сопровождении Исы, но теперь еще и с эскортом стражников, я кормила нищих. Положа руку на сердце, я не могла сказать, что мне не нравится мое положение, особенно теперь, когда я немного привыкла и приспособилась к нему.

Через восемь месяцев из Бенгалии возвратился Махабат-хан. Мы издали увидели клубы пыли на горизонте, поднятые подъезжающей армией. Сзади в цепях тащились фиринги из форта — те, кому удалось уцелеть. Стояло лето, жара была невыносимой. Но мне не было жаль тех, у кого не нашлось сострадания к нам, когда мы так в нем нуждались. Не могла я забыть и того, как грубо и мерзко их соотечественники обошлись со мной годы назад, когда я была еще совсем ребенком. Они прошли пешком две тысячи косов, скованные вместе, — заслуженное наказание за злобу и наглость.

Больше всех радовались садр и муллы. Наблюдая происходящее, они решили, что новый падишах начал поход на неверных. Христиане не особо докучали муллам, главным врагом для них были индуисты, и муллы рассчитывали, что Шах-Джахан, наказав христиан, двинет армию на поклоняющихся Вишну и другим богам. Мой муж не спешил разубеждать их. Муллы неверно истолковали причины его мести? Что ж, пусть так… Но если она удовлетворила их, значит, одним ударом удалось поразить две цели.

Махабат-хан явился в диван-и-ам с докладом:

— Ваше величество, я разыскал дакойта Арджун Лала — храбрый каналья, изловить его было нелегко, он долго прятался от нас… Наконец я загнал его в ущелье, но он и там еще сражался против целой армии!

Махабат-хан прервался, чтобы осушить кубок охлажденного вина. Он не скрывал удовольствия — одним из преимуществ жизни при дворе была ежедневная доставка льда, который привозили по Джамне с Гималаев.

— Я выкрикивал здравицы в честь падишаха Шах-Джахана. Это его успокоило. В такой глуши они и не слышали о том, что Джахангир умер и теперь у нас новый правитель. Арджун Лала вышел к нам, и я сказал, что у него теперь есть земля. — Махабат-хан выпил еще вина, вышел на балкон, посмотрел вниз, на пространство, раскинувшееся между Джамной и крепостью. — Твоего жреца я доставил — живым. Командир крепости погиб в бою. Достойный был человек… — Старый вояка не скрывал своего уважения. — Умер, выполняя свой долг.

— Сколько еще было убито?

— Несколько сотен. Остальных я привел. Многих там обратили в это их христианство, и я не хотел никого оставлять, чтобы они не продолжали сеять свою веру.

Пленные лежали на земле, безучастные ко всему. Сил у них не было даже на то, чтобы поднять голову и взглянуть на дворец, но я поняла, что дело не в физическом истощении — у них не было надежды, а с ней умерло и простое человеческое любопытство, и теперь они ожидали смерти.

— Дай им выбор: либо отречься от своей веры, либо умереть, — сказал Шах-Джахан.

Воля правителя тут же была провозглашена. Как же быстро эти мужчины и женщины отказались от своего Бога! Если другой Бог — Аллах — сулит им жизнь, это ли не свидетельство Его могущества? Бог христиан не защитил их во время изнурительного похода, остался равнодушным к их мучениям, голоду и жажде. На помощь им пришел Бог Великих Моголов, и они с готовностью стали поклоняться ему. Только жрецы ответили твердым отказом. Они стояли особняком, молча.

— Приведи их, — приказал Махабат-хану мой муж.

У одного из них, шедшего впереди, на лице росли волосы морковного цвета, разбавленные сединой. Он не поклонился, когда вошел в диван-и-ам, не поклонились и остальные. Руки жрецов были связаны. Рыжебородый злобно смотрел вокруг, глаза его пылали яростным, тоскливым огнем.

— Ты помнишь меня?

— Да! — Жрец говорил резким, грубым голосом. Он, видно, привык отдавать приказы, смирение давалось ему с трудом. — Ты совершаешь святотатство…

— Разумеется. А ты, конечно, ничего дурного не сделал. После нашей первой встречи я прочел вашу Святую книгу. В ней говорится, что люди должны испытывать сострадание друг к другу, и еще много интересного. Вы, как и мы, верите в загробную жизнь, в рай, который вы зовете Небесами. Но эта награда определяется поступками человека здесь, на земле. Попадешь ли ты на Небеса, жрец, когда умрешь?

— Да, попаду. Я вел жизнь, угодную Богу, я возносил молитвы. Бог вознаградит меня за любовь.

— Как избирателен ты в своей любви — Бога любишь, а людей нет. И тебе не кажется странным, что Бог, твой Бог, требует любить всех людей?

— Лишь тех, кто следует Его наставлениям.

— Значит, и Он избирателен в своей любви. Сострадает, но при этом ставит условия…

— Разве твой Бог не так же поступает?

— Так. И это меня всегда удивляло. Но я не… — Шах-Джахан заколебался. Одно необдуманное слово, и его услышат наши собственные муллы. Приходилось сдерживать чувства. — Я — правоверный, и долг властителя повелевает мне любить в равной мере всех своих подданных. Я не могу позволить себе роскошь следовать только заповедям моего Бога. Я слушаю еще и свою совесть. А ты?

— Бог — моя совесть.

Меня передернуло от отвращения. Этот человек и наши муллы были совершенно одинаковы: твердолобые, ограниченные, закосневшие. Их сердца были иссушены, в них не осталось места для всего богатства жизни и любви; жилистые, ожесточенные души болтались в их телах.

— Твой Бог ничего не говорит о милости к ищущим? Наш Бог предписывает быть милостивыми, — сказал мой муж.

— Разве сильные мира сего нуждаются в милости? Она предназначена нищим.

— Тонкое разграничение, но порой и сильные испытывают нужду. Теперь ты боишься меня?

— Бог не покарает меня за то, что я сделал. — Жрец смотрел смело, с вызовом. — А твое наказание меня не страшит.

— Тогда я не хочу препятствовать твоей встрече с Богом.

Слова Шах-Джахана заставили жреца горделиво расправить плечи. Ему суждено быть мучеником, и орудием его спасения станет иноверец, падишах.

— Ты полагаешь, что твой Бог достаточно силен, чтобы спасти тебя?

— Он спасет мою душу от вечных мук. Он всемогущ!

— Ты так же глуп, как и другие люди, жрец. Ты, я вижу, веришь, что наделен силой, способной поднять тебя над твоей судьбой. Между мной и тобой есть небольшое различие. Будучи монархом, я понимаю, что власть смертна; ты, будучи жрецом, впадаешь в заблуждение, убеждая себя в бессмертии власти. Если упадет меч, а рядом не окажется Бога, готового принять твою душу, куда она отправится?

— Он встретит меня.

— Но не сейчас. Сначала ты проведешь два года в темнице и будешь ежедневно подвергаться бичеванию. Отбыв это наказание, ты будешь изгнан за пределы моей империи. — Шах-Джахан устало распрямил спину. Этот человек был не просто жрецом, он был фиринги, а фиринги постоянно угрожали трону. — В противном случае моя армия до основания разрушит Сурат[109] и вышлет всех людей твоей веры.

Я была разочарована, мне впервые не хотелось, чтобы мой любимый проявил снисходительность. Я послала Ису за мужем.

Ждать долго не пришлось. Шах-Джахан зашел за решетку и сел рядом со мной.

— Не мог бы ты наказать его суровее?

— Я не могу казнить слугу Бога — даже если он ведет себя, как слуга дьявола. Его единственное преступление — отсутствие сострадания, а в этом можно обвинить каждого из нас. Я достаточно наказал его самого и его людей.

— Но извлекут ли они урок? Фиринги слишком осмелели…

— Ты хочешь показательной казни? — Мой любимый ждал, поглаживая бороду. Даже для меня лицо его было непроницаемым. Своим молчанием он давал мне возможность обдумать ответ.

— Нет. Прости… Меня захлестнул гнев на этого человека. Он мне мерзок.

— Показательные казни способны лишь исказить правосудие. А его смерть для нас чревата определенными проблемами. Мы нуждаемся в кораблях фиринги, чтобы возить правоверных в Мекку. Сухопутная дорога слишком трудна и опасна.

— Ты прав, но… Прости, что я не смогла скрыть от тебя свои чувства к этому человеку и всему их народу. — Я знала: продолжай я настаивать, он уступил бы моим желаниям.

Стража вывела жрецов из диван-и-ама. С ними ушли и неприятный запах немытых тел, смрад презрения и фанатизма.

Не одну меня приговор удивил мягкостью: он разочаровал и мулл, вызвав их недовольство. Все жрецы одинаково кровожадны.

1039/1629 ГОД

Время бежало ровно и тихо. Мы не уезжали из Агры даже на лето. Мне не хотелось перебираться на север, в Кашмир, в поисках прохлады. Было так хорошо, так спокойно оставаться на месте и никуда не двигаться.

Весной мы устроили во дворцовом парке мина-базар — эхо нашего прошлого. Сбросив чадру, я почувствовала, как меня охватывает безудержная, детская радость — все напоминало о нашей первой встрече. Не участвуй я тогда в мина-базаре, жизнь сложилась бы совершенно иначе. Хотя… Я бы все равно полюбила его, но полюбил бы он? — ведь невозможно влюбиться в кусок ткани, прикрывающей лицо.

Еще до рассвета во дворце собрались жены придворных. Я с грустной улыбкой вспоминала одинокую растерянную девчушку, что хвостиком бегала за Мехрун-Ниссой. Теперь все клубились вокруг меня — мельтешение лиц, шушуканье, смешки, веселье. Воздух искрился предвкушением вечернего события. Мне не хотелось затмевать женщин, ослеплять роскошью — да и что могла я предложить властителю империи? В тот раз всю мою жизнь изменила скудная горстка серебра, может, и теперь выложить ее на прилавке? Иса, однако, считал, что Мумтаз-Махал негоже выставлять на продажу столь низменный металл.

— Оно его очарует, Иса. Мы вернемся в ту самую ночь, двадцать два года назад!

Прошлое возвращалось, как во сне, и я подумала: судьба, пусть на одну ночь, дарит мне возможность снова стать юной девушкой, с трепетом ожидающей своей участи. Но почему-то радость вдруг ушла, уступив место гнетущему, мрачному чувству.

— Что стряслось? — вопрос Исы заставил меня вздрогнуть.

— Не знаю. На миг мне вдруг стало холодно.

— В такую жару просто счастье, если стало холодно, агачи. — Иса озабоченно всматривался в мое лицо. Я не улыбнулась, мне было как-то не по себе. — Тебе нехорошо?

Как благодарна я была ему за участие, за то, что он всегда рядом. Иса — тень моей жизни. Лишь однажды он почтительно назвал меня «ваше величество», но я тут же поправила его. Дружеское обращение было важно для меня, напоминая о том, что я не всегда занимала столь высокое положение.

Мне предоставили палатку на почетном месте у входа, в ярко освещенном круге. Невольно я бросила взгляд в уголок, где когда-то стояла в тени. Сейчас там расположилась незнакомая мне женщина. Я была разочарована: отчего-то мне казалось, что я увижу там девочку, новую Арджуманд…

Громовый бой дундуби возвестил о приближении падишаха, и сердце у меня в груди заколотилось так же оглушительно, как барабаны. Шах-Джахан, блистательный, превосходящий великолепием своего отца, был уже совсем близко. На алом шелковом тюрбане приколотый брошью с крупным алмазом, огромным, как раскрытый в восхищении рот, покачивался султан из перьев цапли. На грудь моего любимого свисало длинное ожерелье из жемчужин с голубиное яйцо каждая. Золотой пояс был сплетен, как кольчуга, и украшен изумрудами, рукоять джамадхара, рукоять и ножны шамшера также были из золота с изумрудами. С плеч тяжело ниспадал плащ работы бенаресских[110] мастеров — изумительной красоты узор из цветов и листьев был выткан золотыми нитями и расшит драгоценными камнями. Падишаха сопровождали Аллами Саадулла-хан, Махабат-хан и мой отец.

Ни на миг не замешкавшись, Шах-Джахан направился к моей палатке и с притворной серьезностью стал перебирать товары на прилавке: горстку дешевеньких серебряных побрякушек. Это были те же самые украшения, что он купил у меня двадцать два года назад.

— Как тебя зовут?

— Я Арджуманд, ваше величество.

— Кто твой отец?

— Сын Гияз Бека… Ты так пристально смотришь. Разве ты никогда прежде не смотрел на женщин?

— Не могу удержаться, против такой красоты я бессилен. Ты прикажешь мне отвернуться?

— Нет. Это мина-базар, и это ваше право. Купите ли вы какую-нибудь безделицу с моего прилавка?

— А на что нужны деньги такой богатой и знатной, как ты?

— Беднякам всегда нужно больше, чем я могу для них сделать. Я отдам деньги им.

— Каким беднякам?

— Разве ваше величество не приметил их у крепостных ворот? Они всегда толпятся у стен.

— Да, видел. Я куплю все, что ты продаешь… Я хочу сказать, если ты согласна уступить мне все это…

— Все это продается. На базаре девушки ничего не держат для себя. Но — только если это вам в радость.

— Я с радостью куплю у тебя всё. Сколько это стоит?

— Один лакх.

Шах-Джахан расхохотался:

— Цена выросла, но я не буду торговаться. Мы с тобой еще увидимся.

— Если пожелаете.

Он этого желал.

Через час после полуночи он пришел ко мне. Я крепко спала, но от его поцелуя сразу проснулась. Слабый свет фонаря едва освещал любимое лицо. Я услышала шорох спадающих шелковых одеяний, и вот он уже прильнул ко мне. С годами его тело не изменилось, осталось крепким и мускулистым, как в юности. То, что я ощутила на бедре, было твердым и горячим, как уголек.

Прошло — сколько же времени? — месяцы, уже почти год, как мы воздерживались. Правда, ему это давалось легче. Я сама подбирала наложниц, с которым возлежал мой муж: красивых, но незнатного рода. Среди них были девушки из Пенджаба и Бенгалии, турчанки и кашмирки, мусульманки и индуистки. Потом они оставались в гареме, вели беззаботную жизнь, а я следила, чтобы ни одна не попала на его ложе дважды. Я с трудом сдерживала ревность: желание его не ослабевало, но сама я не могла его удовлетворять, боясь понести нового младенца. Хаким, не скрывавший злорадства, бдительно стоял на страже моего целомудрия.

Той ночью все было иначе. Я больше не могла скрывать, как меня тянет к нему. Тело мое томилось, до боли желая еще раз ощутить в себе его плоть. Поцелуи любимого были пряными, как вино, руки, так давно не касавшиеся меня, нежно гладили мою грудь, ласкали соски. Он заново познавал меня, будто девушку, впервые оказавшуюся на его ложе, и не мог скрыть влечения, не угасшего даже после стольких лет, прожитых вместе. Сжимая в руке его орган, я в который раз поразилась его размерам и твердости — оказывается, я успела забыть это ощущение мощи!

— Я так тосковал по тебе, — шептал он. — Каждая женщина для меня — ты; только ты в моем сердце и мыслях. Я повторяю лишь твое имя — Арджуманд.

— Любовь моя, я сердцем слышу твой зов. Когда ты рядом, у меня прерывается дыхание. Все мое существо давно стало частью тебя, а тоска по тебе превратилась в невыносимую боль. Скорее! Войди же в меня, любимый, войди глубже.

Я вскрикивала, но не от боли, а от наслаждения, ощущая, как медленно, нежно он погружается в меня. Мне хотелось, чтобы эти восхитительные движения длились вечно, мне хотелось удержать его навсегда, мне хотелось чувствовать каждую частичку любимого тела, то прижимавшегося, то воспарявшего надо мной. Я казалась себе ненасытной, но вот мое тело взорвалось радостью в ответ на его любовь, и страсть иссякла. Я лежала, опьяненная, томная, еле слыша его шепот: Арджуманд, Арджуманд. Потом он прижался ко мне, и мы уснули, обнявшись. Когда я проснулась, его уже не было. Уже почти рассвело, и до меня донесся бой дундуби, возвещавший, что правитель вышел на жарока-и-даршан.

1040/1630 ГОД

Всякое деяние чревато последствиями. Спустя время, когда о сделанном уже забывается, нас настигает отголосок — будь оно оглушительным или едва слышным, эхо будит нашу судьбу. Плоть — наша слабость, мы поддаемся ее зову, не в силах противиться. Через нее Бог посылает нам и возмездие. Я рыдала, металась в бессильной ярости: мое тело снова оказалось бессильно против плодоносного семени супруга. Ничто не отличало меня от последнего животного на этой Земле, где решительно всё приносит плоды. В моем чреве снова рос плод; молитвы, слезы, зелья — ничто не помогало. Другие женщины ложатся с мужьями каждую ночь, тешат свою похоть сколько вздумается, и ничего подобного с ними не происходит. А тут — единственная ночь с любимым, и я снова в тягости, уже в четырнадцатый раз.

Мало-помалу вспышка гнева, порожденного отчаянием, прошла, и я успокоилась. Это удивило моего любимого, удивило хакима и Ису. Они ожидали, что страхи и тоска будут сопровождать меня до самых родов. Мне и самой непонятно было, откуда взялся этот дух смирения. Он тихо вошел, смягчая душу, и смятение улеглось — я приняла неизбежное.

Зимние дни текли тихо, как шепот. На рассвете меня переносили из гулабара на дворцовую террасу. Я лежала на тахте на широком балконе, пока Иса читал мне, а устав слушать, смотрела вниз, на постоянно меняющуюся картину. На заре люди совершали омовения в реке, молились, по утрам стирали одежду, трудились, в полдень на водопой пригоняли усталых буйволов и слонов, а на закате — вновь омовение и молитва.

Я пребывала в умиротворенном состоянии, однако в империи настало неспокойное, тревожное время. Князья на границах наших владений затаились, но тишина была обманчивой — они присматривались к новому властителю, пытаясь понять, чего от него можно ожидать. Решив, что падишах полностью погружен в исполнение новых для него обязанностей, снова подняли голову вольнолюбивые правители Декана. Неприступные крепости деканских князей, пустыни и горы Виндхья отгораживали от нас плодородный юг, не позволяя завоевать его. Мы знали, что там, за этой преградой, лежит богатство, не уступающее богатству самих Моголов.

Шах-Джахан не мог послать в Декан Дару. Издавна старшие сыновья правителей набирались военного опыта именно там, но Дара был еще ребенком. Невозможно было поручить это и Махабат-хану. Опытный полководец показал однажды, что слишком большие полномочия способны вскружить ему голову, и мой муж не доверил бы ему командование целой армией.

В один из дней Шах-Джахан пришел ко мне на балкон и молча сел рядом, напряженно вглядываясь в извилистую, петляющую реку, в песчаные берега, белые, словно выцветшие от солнца и зноя. Он казался подавленным.

— Я надеялся, что столкновения удастся избежать. Эти бесполезные свары обессиливают нас, — он вздохнул. — Но крысы продолжают обгладывать границы государства. Они угрожают нашему миру, а я не могу допустить, чтобы Шах-Джахана запомнили как правителя, позволившего им отделиться от империи. Пусть уж это сделает кто-нибудь другой. Я сам выступлю на юг и утихомирю их.

Он взял меня за руку, прижал ладонь к губам.

— Ты хочешь, чтобы я ехала с тобой?

— Да. Мы вернемся не раньше чем через год. Такой долгой разлуки я не вынесу.

— Хаким предписал мне покой. А путешествие обещает быть тяжелым.

— Сейчас я не какой-нибудь би-даулет, бегающий от армии отца. Мы поедем медленно, с передышками и сможем позволить себе оставаться на одном месте столько, сколько тебе потребуется. — Он нежно погладил меня по животу. На лице было молчаливое сочувствие и печаль. — Прости меня.

— За что? За мое дитя? В ту ночь я приняла тебя с радостью. Я слишком долго ждала и желала тебя. Я довольна, что мы зачали его в любви. Вели мир-манзилу приготовить самую лучшую ратху, чтобы мне было удобно ехать.

— Это будет сделано.

Мир-манзил понял приказание буквально — он соорудил ратху, достойную моего положения: размером с жилую комнату, устланную персидскими коврами, со множеством мягчайших пуховых перин. Крышу и опоры повозки покрывали чеканное золото и узоры из драгоценных камней. Но даже перины не могли в полной мере избавить меня от тряски на ухабистой дороге. Шах-Джахан, правитель великой державы, был тут бессилен — он не мог приказать земле стать ровной и гладкой.

Конечно, и речи не было о том, чтобы я ехала верхом, но положенные мне семь слонов все равно следовали за повозкой. На каждого был водружен ажурный золотой мегдамбар, обитый изнутри бархатом, обложенный шелковыми подушками — но эти удобные сиденья пустовали на протяжении всего пути.

Каждое утро, за два часа до того, как заря разгонит ночную тьму, наш караван начинал свой путь на юг. Первой лагерь покидала артиллерия: сто слонов тянули тяжелые пушки, сопровождали их тридцать тысяч сипахов. За ними на исполинской платформе с впряженными в нее волами везли лодку правителя; если по пути попадались реки, мы с комфортом переправлялись на другой берег.

Мой любимый поднимался за час до рассвета. Прежде чем сесть на слона, он, под аккомпанемент дундуби, рогов и бубнов, представал перед подданными. О его появлении возвещали ружейные залпы, а военачальники, придворные и местная знать со своими женами громко возглашали: «Манзил мубарак!»

В порядке следования каравана почти ничего не изменилось со времен Джахангира — если, конечно, не считать моего привилегированного положения: на сей раз моя ратха была не в середине, а следовала сразу за слоном моего любимого. За нами ехали сотня тысяч конников с оруженосцами и обоз с оружием и провиантом, так что колонна растягивалась на целый день пути.

Путешествие на юг казалось мне легким. Мой хаким Вазир-хан ехал рядом с моей ратхой, постоянно наблюдая за мной. Если ему казалось, что я устала, он немедленно командовал каравану остановиться. В этом он был наделен почти неограниченными полномочиями, но, к счастью, я чувствовала себя куда лучше и уставала не так быстро, как ожидали. Однако живот мой рос, становился все больше и тяжелее. Ребенок так давил, что по мере приближения к Бурханпуру мне делалось все труднее дышать сухим и пыльным воздухом. Теперь я стремилась как можно скорее добраться до места, чтобы оказаться в крепости. Воспоминания о прохладных водах Тапти, протекающей за дворцом, об отдаленных звуках, доносившихся с реки, утешали меня. Мне хотелось, чтобы дитя родилось там, а не в пути, несмотря на то, что и походный гулабар был вполне удобным, если не сказать роскошным.

До Бурханпура мы добрались к середине лета. Вазир-хан уже не хмурился без конца, как в начале пути. Успокоенный моим безмятежным настроением, теперь он даже улыбался и шутил со мной. А это, в свою очередь, умиротворяло меня: хаким хорошо и верно служил мне все эти годы.

Прибыли мы как раз вовремя. Я успела несколько дней отдохнуть, когда начались первые родовые схватки. Резкие и болезненные, они были настолько сильны, что я не могла сдержать крика. Такого у меня не было ни с одним из детей. Впервые в жизни эта боль, естественная для женщины, испугала меня. Боль охватывала тело целиком, вытягивала силы. Пот, будто кровь, обильно тек из всех пор, и с каждой каплей я становилась слабее.

— Где мой любимый? — спросила я Ису в промежутке между схватками. Они наступали слишком часто, и я хрипло шептала, сорвав голос от крика.

— Он в Асисгархе[111].

— Пошли за ним. Торопись же, скорее!

Моя настойчивость встревожила Ису. Я и сама себя не понимала. Впереди были долгие дни и годы рядом с моим возлюбленным, и все же что-то заставило меня отдать это приказание.

Какими одинокими делает нас боль. Любовь, радость, даже скорбь можно разделить с близкими, но боль — демон, с которым человек сражается в одиночку. Весь день и всю ночь боль продолжала свои атаки, схватки с каждым разом возвращались быстрее и длились все дольше, как конвульсии издыхающей змеи. Я ничего не видела и не слышала, ничего не ощущала, кроме этой боли. Под ее натиском все Чувства притупились и обратились внутрь моего существа.

— Должно быть, это крупное дитя, мальчик. — Слова хакима донеслись откуда-то издалека. Иса и служанка поддерживали меня. Вокруг толпились другие женщины, но я их не видела. Тени от ламп метались, собирались вокруг меня, выжидая, как хищные птицы на ветвях.

Потом я ощутила, как бьется и толкается внутри моего тела ребенок. Руки хакима вслепую нащупывали путь под пологом, проникали внутрь, ухватывались за что-то. Я молилась, чтобы он поскорее извлек младенца, освободил меня от мук, вытянул наверх, к свету и прохладе из липкого темного болота, в котором я тонула. Ничего не получалось. Мы боролись с ребенком. Я выталкивала, Вазир-хан тянул. А потом, когда надежда и силы окончательно покинули меня и всё сделалось безразлично, младенец вдруг легко выскользнул.

Облегчение, освобождение, я больше не шла ко дну…

Теперь мне хотелось только спать. Проснулась я от того, что Иса крепко сжимал мне руку.

— Кто?

— Дитя женского пола, агачи. Как ты себя чувствуешь?

— Девочка… Я молилась о дочке. У нас довольно сыновей.

Я не чувствовала собственного тела, оно было где-то далеко, существовало отдельно от меня. Я не знала даже, что ответить Исе на его вопрос, понимала лишь, что страшно, невозможно устала.

— Я так устала, Иса. Где мой любимый?

— Едет сюда. Спи. Когда он прибудет, я тебя разбужу.

— Нет. Не хочу спать. — Я смутно различала его лицо сквозь полог. — Иса, друг мой…

Непонятно почему, но вдруг захотелось, чтобы он знал, как дорог мне.

— …твой раб.

— Верный слуга, — поправила я, — и мой верный друг. Я буду скучать без тебя.

Он все еще держал меня за руку:

— У тебя очень холодные руки, агачи.

— Я замерзла. Меня вымыли?

— Нет. Хаким решил отложить это до утра.

— Да, это хорошо. — Я изо всех сил старалась не заснуть, преодолеть охватившую меня апатию, обволакивавшую, занявшую место невыносимой тяжести.

— Пообещай мне одну вещь, Иса. Ты должен всегда оставаться рядом с моим любимым.

— Я обещаю. И рядом с тобой, агачи.

— Да, конечно, и со мной тоже. Но с ним — будь всегда рядом с ним, Иса.

Я почувствовала, что он встает, и крепче сжала его руку. Эта рука связывает меня с миром, подумала я.

— Не уходи.

— Я не уйду. Здесь его величество. — Он мягко высвободил руку и отошел в сторону.

Мой любимый опустился рядом со мной на колени. Только что из седла, он был в дорожной пыли, по лицу тек пот. Мне стало спокойнее, когда я почувствовала касание знакомой бороды, носа, губ. Его прикосновение было ласковым, как утешение.

— Я тебя не вижу.

— Зажгите свет!

Стало светлее, но он все равно ускользал от меня. Я притянула его к себе, и только тогда рассмотрела размытые контуры родного лица. Мой любимый обнял меня, крепко прижал к себе. Казалось, он был в смятении и не мог скрыть отчаяния. Все ли подвластно Великому Моголу? По его приказу был зажжен яркий свет, но и тот, кому подчиняется империя, бессилен против тьмы. Он наклонился еще ближе, а мне казалось, что его лицо удаляется от меня.

— Не уходи…

— Я здесь, рядом с моей любимой, с моей Арджуманд. Что с тобой?

— Засыпаю, — прошептала я. — Я скоро усну. Ты не уходи, останься со мной.

Мой муж поцеловал меня в глаза, щеки, коснулся губ.

— Мне все снится один и тот же сон. Почему он не оставляет меня? Возвращается снова и снова… В этом сне я вижу… вижу лицо. Я так ясно вижу его, смотрю в глаза, странные глаза, но не знаю, кто это. Мужчина… Красивый, благородный… Но только лицо, голова… У головы нет тела. Она лежит в пустынном месте, как будто на камне. Что это значит?

— Успокойся, родная. Это лишь сон. — Он сильнее прижал меня к себе, обхватил, чтобы я не ускользнула. Я слышала, как он зовет хакима. Они говорили, но я не различала слов. Сон подкрался еще ближе, но мне пока удавалось преодолеть его.

— Любимый, скоро я усну. Я не могу больше противиться сну, он сильнее меня.

Его дыхание, сладкое и прохладное, смешалось с моим, будто он хотел наполнить им мое тело.

— Ты должен кое-что мне пообещать…

— Все, что прикажешь.

ШАХ-ДЖАХАН

Слезы текли у меня по щекам и падали в ложбинку на ее шее. Они щекотали ее, она слабо улыбнулась. Потом попыталась вытереть мне лицо, но не смогла шевельнуть рукой.

— Не женись снова, мой возлюбленный, мой принц. Обещай мне. Иначе мои сыновья будут сражаться с ее детьми, кровопролитие будет ужасным… Расти наших детей в любви друг к другу… не выделяй никого из них… люби всех одинаково… как и своих подданных.

— Обещаю.

— И обещай… — Ей требовалось это последнее утешение, эти клятвы, произнесенные Великим Моголом, ее любимым Шах-Джаханом, чтобы взять их с собой в бесконечный сон. — Обещай, что не забудешь… ты ведь не забудешь свою Арджуманд?

— Не забуду никогда, никогда, никогда!

— Поцелуй меня.

Сквозь слезы она почувствовала мои губы на своих. Мы слились в поцелуе, не тихом, но неистовом и пылком, похожем на страстные поцелуи нашей юности.

Вместе с этим поцелуем любви я вобрал ее последнее дыхание.