Арджуманд. Великая история великой любви

ИСА

Джахангир ждал, пока мы подойдем. Он сидел на авранге, тень от полога скрывала лицо. От меня не ускользнуло, как блеснули его глаза, когда он подался вперед, рассматривая мальчиков. Четыре года Джахангир не видел своих внуков и теперь с интересом вглядывался в их лица, возможно пытаясь найти сходство с Шах-Джаханом.

Легкий ветерок колыхал шелковые полотнища, свисающие с потолка зала аудиенций. За деревянной оградой ярко-алого цвета толпились придворные, перья на их тюрбанах покачивались, когда они поворачивались в нашу сторону. До моих ушей долетал неясный шепот: как встретит Джахангир сыновей би-даулета? милостиво или сурово? простит ли он Шах-Джахана? Чувствовал я и присутствие Мехрун-Ниссы, она была справа от полога, за джали. Джахангир действовал только по ее указке. Если она шепнет: «Милость», это будет для нас спасением. Если нет…

Я попытался разузнать, каковы ее намерения, прежде чем представить ко двору Дару и Аурангзеба, но никто не дал мне ответа. Вероятно, эта коварная женщина до сих пор таит злобу на Шах-Джахана и свою племянницу Арджуманд, родную кровь, за то, что они бежали и взбунтовались. Ей нужна Арджуманд-союзница, но не соперница.

К деревянной ограде торжественно приблизился распорядитель-жезлоносец, гурз-бардар, и открыл ворота. Мы прошли внутрь; распорядитель сопроводил нас мимо серебряной ограды, за которой стояли военачальники и высокопоставленные вельможи, к золотой, огораживающей трон. Мы низко склонились перед Великим Моголом.

После четырех лет бегства — жизни, полной лишений и опасностей — меня оглушило все это великолепие. От драгоценных украшений исходил аромат, сладковатый, легкий. Глаз ласкали шелковистые персидские ковры, люди вокруг были одеты в красивые одежды. Я же не мог избавиться от чувства, что наша одежда заскорузла от грязи, что пыль по-прежнему комком стоит в горле. Движения сковывала неловкость, будто мы только что вылезли из седел после долгого пути.

На нас с любопытством смотрели десятки глаз. От дальней границы империи мы перенеслись в самое ее сердце, но наше странствие еще не вполне завершилось — разум отказывался понимать, что все уже позади. Я незаметно ущипнул себя за бок: уж не сплю ли я? Может, все это нам снится, а пробудившись, мы окажемся в Бурханпуре с Шах-Джаханом и Арджуманд?

Мальчики стояли чуть впереди. Дара в свои десять лет был на голову выше семилетнего Аурангзеба и держался прямее и увереннее, чем он. Тот тоже храбрился; ранее я заметил, что лицо мальчика дрожало от подступающих слез, но ни одна слезинка не пролилась. Братья были одеты, как подобает принцам: тюрбаны из голубого и бледно-зеленого шелка, каждый с огромным изумрудом, просторные такаучьи из плотного шуршащего шелка, схваченные на поясе тонким золотым шнуром; туфли расшиты жемчугом.

Наше путешествие из Бурханпура заняло сорок дней, ехали мы медленно, сопровождаемые Махабат-ханом. Сыновья Шах-Джахана не общались. У обоих имелся странный изъян зрения: каждый отлично видел всё вокруг, но присутствия брата не замечал. Я пытался свести, подружить их — уж слишком малы они для подобной стойкой неприязни, но, похоже, сама природа создала их врагами. Как Шах-Джахан и Арджуманд мгновенно полюбили друг друга, так Дара и Аурангзеб мгновенно и инстинктивно воспылали друг к другу ненавистью. Впрочем, Дара был более общительным и сговорчивым. Он пробовал наладить отношения с братом, но равнодушная холодность Аурангзеба отталкивала его, и, как я ни старался, мне так и не удалось примирить их. Я подумал даже, что в прошлых воплощениях они, вероятно, были заклятыми врагами и в каждой следующей реинкарнации их души сохраняли память о вражде.

Принц Дара искренне радовался благоприятному развитию событий. По натуре он больше походил на Арджуманд. Характер его отличался той же мягкостью и той же теплотой, и скучал он по матери больше, чем Аурангзеб. Но я находил в нем сходство и с Шах-Джаханом, и даже с его дедом, Джахангиром. Любознательность Дары не знала границ: цветы, животные, храмы, народы, Божественные тайны и Его творения — все восхищало и занимало его. Он часто обращался ко мне за пояснениями, потому что я больше знал о местах, которые мы проезжали, чем старый вояка Махабат-хан. Для Махабата местность была чистым листом, на который можно нанести карту или стратегический план, записать историю завоевания. Дара сторонился его общества.

Аурангзеб смотрел на мир через узкую щель. Замкнутый, необщительный мальчик, он большую часть времени проводил в одиночестве или в полном молчании скакал на лошади рядом с Махабат-ханом. Изредка и он загорался интересом, но его любопытство распространялось в основном на перемещения солдат, ехавших с нами. Аурганзебу нравилось слушать рассказы о сражениях и воинской доблести, об атаках и отступлениях, о завоевании новых земель. Когда Махабат-хан умолкал, раздавался властный голос Аурангзеба: «Еще!» Только в этом и проявлялся жадный интерес к приключениям, свойственный всем мальчишкам. Однако после короткой вспышки он снова замыкался, погружался в свои тягостные раздумья. Иногда я замечал, что Аурангзеб неодобрительно смотрит на богато одетого Махабат-хана, на пышный эскорт, сопровождавший нас. Но это были взгляды украдкой, а вот то, что каждому бросалось в глаза, не могло не поразить, особенно учитывая возраст мальчика: как и подобает мусульманину, молился он пять раз в день, и если Махабат-хан всего лишь почтительно соблюдал это правило, то Аурангзеб совершал намаз истово, страстно. Никому не дозволялось шевельнуться, пока принц не закончит молиться.

Однажды, видя это явно показное рвение, я заметил:

— В бою не будет времени молиться, ваше высочество.

Аурангзеб серьезно ответил:

— В бою время есть всегда.

Даже при дворе он держался с полным безразличием. Дара восхищенно осматривался по сторонам — он вернулся домой после долгого отсутствия, Аурангзеб не мигая смотрел на деда.

Джахангир с трудом поднялся — одряхлевший лев, нетвердо стоящий на ногах. Никто не поддержал властителя, так как он находился под пологом один, и только когда он спустился по ступеням, к нему подскочил невольник.

Падишах сильно сдал за эти годы. Время избороздило морщинами лоб и щеки, лицо было одутловатое, кожа покраснела, покрылась пятнами, помутнели и налились кровью глаза. Двигался он медленно, приволакивая правую ногу, воздух входил в его грудь с еще большим трудом, чем раньше. Мы стояли всего-то в нескольких шагах, но он дважды останавливался, чтобы с шумом вдохнуть. При этом Великий Могол не утратил присущего ему величия. Символ власти на шелковом тюрбане — крупный изумруд в окружении бриллиантов, — нити жемчуга на шее, золотые браслеты на запястьях и золотой кушак на поясе — всё говорило о его превосходстве над подданными.

Приблизившись к внукам, Джахангир остановился. Пока он внимательно рассматривал их, изучал, как некогда своих журавлей, на его лице ничего не отражалось. Я заметил, что руки падишаха утратили гибкость, скрюченные пальцы, унизанные перстнями, тряслись, как при лихорадке.

— Мне известно, чьи вы сыновья: би-даулета. — Джахангир тяжко вздохнул. — Бремя измены Шах-Джахана тяготит меня. Я уже достиг преклонного возраста и желаю только мира. Вместо этого четыре года мне пришлось тратить силы на войну против собственного сына — вашего отца… — Он посмотрел на Аурангзеба; тело мальчика напряглось. Невольники, стоявшие рядом, опахалами из павлиньих перьев разгоняли теплый воздух. — Но я доволен тем, что мой сын опомнился, пока я еще жив, — продолжил Джахангир. — В нашей империи мир, но из-за его непокорности мы лишились Кандагара, отдали город этому персидскому разбойнику… — Он начал было браниться, но, вспомнив, что перед ним другие задачи, сдержался: — Теперь это в прошлом, и мы должны смириться с потерей, пока не сможем отбить Кандагар. — Джахангир медленно развел руки, будто орел расправил крылья: — Идите сюда.

Дара первым попал в объятия деда; тот расцеловал его в обе щеки. Аурангзеб, подошедший следом, тоже удостоился поцелуев. Придворные у нас за спиной разразились криками, в которых явственно слышалось облегчение. Я понял, что. Джахангир, проявив великодушие к своей крови, не во всем послушался советов Мехрун-Ниссы.

Мальчиков усадили на ковер, рабы внесли чаши с алмазами и изумрудами. Джахангир запустил в чаши скрюченные руки и осыпал внуков драгоценными камнями. Еще один раб поднес два меча-пулквара с изукрашенными рукоятями; мечи были вложены в золотые ножны. Каждый из принцев получил по мечу, вдобавок к этому за кушаки им заткнули по кханде[103], также с украшениями из золота и камней. Аурангзебу не терпелось поскорее испытать оружие, и он, забыв, где находится, хотел было выхватить меч из ножен. Грозный ропот, донесшийся со стороны ахади, заставил меня поспешно схватить ребенка за руку. Начальник стражи почтительно забрал оружие, но не унес, а положил рядом с принцем.

— Что мой сын? — обратился ко мне Джахангир через головы внуков.

— Он шлет свою любовь и почтение, ваше величество.

— Почему же тогда сам не явился? — с обидой спросил Джахангир. Церемония утомила его, раздражительность была заметна.

— Ваше величество, единственное желание принца Шах-Джахана — служить вам по мере сил, но, как послушный сын, он не решился оставить своего поста.

— Бурханпур не его провинция, а моя. Он должен был уехать в Балагхат. — Джахангир тихо засмеялся: — Никуда не годное место для никуда не годного сына! — Он начал задыхаться, и к нему тут же подбежал хаким с порцией зелья. Джахангир сделал нам знак удалиться. — Отведи их теперь к моей жене. Я нуждаюсь в отдыхе. — Лицо его приняло мечтательное выражение: — Хотя тело мое останется здесь, разум витает в прохладных долинах Кашмира. — И вдруг тон изменился: — Я притащился сюда, только чтобы встретить их.

Мы снова склонились в поклоне, и падишах удалился — не к трону, а в сад, где для него уже установили гулабар[104].

Мехрун-Нисса приняла нас во дворце своего мужа. К ее покоям, выходящим на Джамну, мы прошли через великолепные внутренние дворики из красного песчаника. Хозяйка империи полулежала на тахте, спиной к резной джали, пропускавшей солнечный свет и свежий ветер. Сбоку лежала аккуратная стопка государственных бумаг, а на столике — печать падишаха, мур-узак. Евнух Мунир стоял рядом в подобострастной и одновременно настороженной позе. Он стал еще толще, еще лукавее; казалось, в складках жира на его теле воплотились все преимущества нового положения. За годы неприязнь Мунира ко мне нисколько не уменьшилась, я чувствовал, как он торжествует при мысли о том, что моя госпожа и ее муж теперь в тени его хозяйки.

Джахангир постарел, а вот Мехрун-Ниссу время щадило. Глаза, правда, были не такими сияющими, как прежде, но в остальном красота ее ничуть не потускнела. В густых черных волосах, ниспадавших до пояса, не было серебра, а талия была такой тонкой, что мужчина смог бы обхватить ее ладонями. Прямая и статная, как и подобает властительнице, Мехрун-Нисса даже молчала величественно, как умеют молчать сильные мира сего, заставляя подданных смиренно склоняться. Власть есть молчание, ибо властителям не подобает много говорить: достаточно того, что они отдают приказания. Мехрун-Нисса сознавала это.

Мальчики поклонились, и она, так же как Джахангир, внимательно рассмотрела их. О чем она думала? О том, что кто-то из них рано или поздно станет падишахом? О том, как убрать их с дороги? До сих пор она поддерживала Шахрияра, надеясь продолжить правление империей и после смерти мужа, через Ладилли, но…

Мехрун-Нисса махнула рукой, мальчики сели. Мунир подал халву, сладости и ласси. Дара деликатно взял что-то с золотого подноса, Аурангзеб отпил только ласси. Мальчики не очень ясно понимали, кто перед ними, и были заворожены скорее красотой госпожи, чем ее высоким положением.

— Как там Арджуманд? — спросила Мехрун-Нисса.

— Это было трудное время для нее, ваше величество. Постоянные переезды не способствовали улучшению здоровья. Однако теперь она в добром здравии и шлет выражения приязни своей тетушке.

— Приязни? — Брови Мехрун-Ниссы взлетели вверх. — Шах-Джахан шлет отцу уверения в любви, а Арджуманд испытывает ко мне не более чем приязнь? Она сердится на меня, Иса?

— Мне ничего об этом неизвестно, ваше величество.

— Вот как? Уж тебе-то, как никому, известны все закоулки ее души, ты знаешь ее лучше, чем муж. Ты всегда был скрытен и слишком уж добродетелен, не то что Мунир, этот за бакшиш способен на все. Во всем виноват Шах-Джахан, сам навлек на свою голову неприятности.

— Но разве не падишах… — Я сделал паузу, понимая, что, говоря о падишахе, подразумеваю сидящую передо мной женщину. — Разве не падишах передал Шахрияру джагир Гисан-Феруз? Шах-Джахан почувствовал себя преданным.

— Земля, титул — он придает слишком большое значение таким вещам.

— Империя, ваше величество, — это тоже земля и титул… Но сейчас единственное желание принца — жить с вами в мире.

— Он все еще не оставил своих притязаний?

— О чем еще может мечтать истинный сын Великого Могола, ваше величество?

Мехрун-Нисса вспыхнула:

— Не сносить тебе головы из-за лукавого языка! Шахрияр тоже истинный сын Джахангира, к тому же более послушный. — Укол был тут же смягчен ласковой, милостивой улыбкой: — Недоразумения в прошлом, мы более не питаем зла к Шах-Джахану. Скажи ему об этом.

— Я передам, что вы так добры… что великодушно прощаете его, ваше величество.

— Надеюсь, мы все сохраним любовь и великодушие в наших сердцах на долгие годы.

Голос Мехрун-Ниссы не дрогнул, и все же ей не удалось скрыть досаду. Она чувствовала, что бразды правления постепенно выскальзывают из ее рук. Теперь она готова была идти на уступки, чтобы обеспечить себе безопасность в будущем.

Пока мы разговаривали, мальчики уснули, устав от избытка впечатлений.

— Здесь им ничто не грозит, — сказала Мехрун-Нисса, сделала паузу, затем продолжала: — Я тоже повинуюсь закону Тимуридов, но будет ли Шах-Джахан верен ему? — Я промолчал. — Ты медлишь с ответом, Иса? Почему? Разве он не потомок Тамерлана, не сын своего отца? Или закон Тамерлана неприменим к Шах-Джахану, Владыке мира?

— Он исполнит его.

— По указке раба? — Она улыбнулась с насмешкой. — Арджуманд не сумела уберечь Хосрова. Почему я должна верить, что ты сможешь спасти моего зятя? — Мехрун-Нисса откинулась на подушки: — Тактья такхта… Меткие слова, какая сила заключена в них, какой выбор они предлагают. Ах, если бы к ним добавилось третье слово — бегство.

— Можно уехать. Шахиншах всегда рад предоставить убежище сыну Могола.

— Уехать… Надолго? Навсегда? Нет, изгнанники обычно возвращаются, ведя за собой армии. Тактья такхта! У Шахрияра нет амбиций, он не помышляет о троне, это я давила на него. А теперь получается, я толкаю его к гробу. Он слаб и глуп, слишком ребячлив, довольствуется малым. Ему бы не хватило сил править империей. Правила бы я.

— Разумеется.

— Снова твой язык, Иса, — укороти его! Я все еще первая жена властителя, а ты — раб, и хозяева слишком далеко, чтобы вступиться.

— Не раб — слуга, — поправил я.

— Это одно и то же.

Мехрун-Нисса вновь была прежней. Все произнесенное ею было не пустыми словами, и я должен был в точности передать наш разговор Шах-Джахану. Она выторговывала Шахрияру жизнь.

— Если Шах-Джахан станет падишахом, Шахрияр удовольствуется наместничеством. Лахор, Пенджаб… Шах-Джахан может отправить его так далеко, как только захочет. Моя дочь Ладилли станет порукой тому, что ее муж никогда не станет предъявлять претензии на престол. — Предзакатные лучи, падающие сквозь джали, мягко осветили ее лицо. Я увидел, что она все-таки постарела. — Ладилли шлет Арджуманд свою любовь. Она всегда ее любила, как родную сестру. Она и сейчас у нее с языка не сходит: «Арджуманд такая сильная, Арджуманд такая храбрая…»

— Я передам ее высочеству все добрые пожелания.

— Любовь! Вечно ты все путаешь, Иса. Любовь… — Она вдруг замолчала. — Какую дорогую цену заплатила Арджуманд за свою любовь! Бесконечные дети, годы лишений… А ведь могла бы остаться здесь, рядом со мной, вместо того чтобы колесить по всей империи с этим… Шах-Джаханом. — Она суховато рассмеялась. — По крайней мере, отдохнула бы от его постоянных притязаний. Я давно ее предостерегала… Но она не обратила внимания. Она еще вспомнит мой совет… Рождения и смерти, рождения и смерти. Сколько боли! Мне хватило одного ребенка. Не могу переносить боль, ненавижу ее. Лежать, крича от боли, страдать, орать, как животное. Ради чего? Ради ребенка?

Она медленно оглядела свое тело — сквозь шелковую чоли просвечивала грудь, по-прежнему круглая и крепкая, соски подкрашены красным, живот над шароварами плоский, без единой складочки, ноги стройны и изящны.

— Она, должно быть, разжирела и отяжелела…

— Красота ее высочества осталась неизменной.

— Ты верен, Иса, но все это шито белыми нитками. Природа одинаково обходится со всеми женщинами, не знает милости ни к одной из нас. Всех нас под конец ждет одно. — Она махнула рукой, приказывая мне уйти. — Ты ведь точно запомнил все, о чем мы говорили? Смотри не ошибись при пересказе.

— Как всегда, ваше величество. — Я повернулся к мальчикам.

— Оставь их. Когда проснутся, я покажу им их комнаты.

АРДЖУМАНД

Я скучала по Даре и Аурангзебу, мне так не хватало их, так хотелось обнять обоих… Прошло уже несколько месяцев, а в моем сердце не заживали зияющие дыры, словно следы от ядер в крепостной стене. Утешали меня только любимый и остальные дети, но каждый раз, глядя на личики младших, я тосковала о старших своих сыновьях.

Тихое течение Тапти за нашим дворцом завораживало меня. Часами я сидела на балконе, любуясь чистыми, синими водами. Внизу неторопливо двигались люди, занимаясь своими делами. Крестьяне купали буйволов, пока черные бока животных не начинали сверкать, женщины стирали, ударяя бельем о камни, — плюх, плюх, плюх. Голые ребятишки плескались на мелководье, солнце золотило их тела. Дальше к северу, где река исчезала, сделав изгиб, близ песчаного берега стояли белые храмы. Может, они были там от начала времен, думала я, и это давало мне ощущение покоя после всех этих лет неприкаянности. По другую сторону реки зеленеющие поля плавно уходили вдаль, к туманным горам.

Я была спокойна, но не Шах-Джахан, мой муж. Он чувствовал, что приближается время идти на север и занимать трон, и не проходило дня, чтобы мой любимый не смотрел в ту сторону. Его люди дежурили на крепостной стене. С этого наблюдательного пункта открывался вид на долину, простирающуюся почти до самой Агры. Сейчас в таком ожидании имелся смысл. Мой муж уже не был би-даулетом, мир укрепил его положение. От моего отца пришло известие, что при дворе открыто поддерживают Шах-Джахана и его притязания. Шахрияр не пользовался симпатией — отчасти ему повредила поддержка Мехрун-Ниссы. Оставался только Парваз, но у него не было намерения бросать вызов брату. Только Парваза, в отличие от Шахрияра и — раньше — Хосрова, не манил этот призрак — полная, ничем не ограниченная власть. Быть Великим Моголом означало повелевать миром, но… власть отравляла, поражала сердце и мозг, как неизлечимая болезнь, самомнение тех, кто был близок к ней, непомерно раздувалось, заставляя воображать себя богами.

Меня не оставляли дурные предчувствия. Жена падишаха! Каким обременительным казался мне этот титул, каким тягостным. Никогда у меня не было ни желания, ни способностей играть эту роль, как играла ее Мехрун-Нисса. Я с радостью осталась бы здесь, на берегу Таити, или другой реки, попрохладнее, потому что здешнее лето казалось невыносимо жарким, и отдалась бы спокойному течению времени. Да, я боролась за своего любимого, но это единственное, на что я способна, — о непрекращающихся дворцовых интригах я думала с ужасом. Годы скитаний в какой-то степени были для меня облегчением, они принесли свободу от мелких интриг и зависти, от женских ссор, от необходимости соблюдать этикет. Ах, если бы мы могли навсегда остаться в этих местах — но я знала: мечта эта несбыточна.

1037/1627 ГОД

Гонец прибыл зимой, его сопровождала тысяча всадников; Шах-Джахан принял гонца во дворце. Послание было кратким: в Кашмире умер Джахангир. По крайней мере, желание старого падишаха исполнилось. Душе его будет радостно витать среди гор, наслаждаясь чистейшим воздухом… Мой любимый объявил стодневный траур по всей империи. Я молилась о том, чтобы Джахангир обрел мир, которого ему так недоставало.

Хотя Шах-Джахан искренне скорбел о кончине отца, он понимал: медлить нельзя. Мы отправились в Большую мечеть в Азирагхе, где, прочитав Коран, мой муж провозгласил себя падишахом. Он вознес молитву: «Господи! Даруй великую милость Твою вере Ислама и ее учителям через ниспослание власти и славы рабу Твоему и сыну Твоему, падишаху и сыну падишаха, правителю двух континентов и господину двух морей, усердному воителю за дело Аллаха, властителю Абу-л-Музаф-фару Шах Абу-д-дину Мухаммаду Шах-Джахану Гази».

После этого символического шага он не стал выжидать. Его люди были наготове, и мы выступили на север, к Агре. Теперь нам не нужно было скрываться, это было триумфальное шествие по недавно еще враждебной стране. Раджи и навабы, влиятельные князья и князья, чьи владения не превышали хаста, — все выходили засвидетельствовать свое почтение Великому Моголу Шах-Джахану. Перед процессией уже не развевался скромный алый вымпел наследного принца — выступающие впереди слоны несли штандарт падишаха.

Но мне казалось, что заметных перемен не было и нет. Земля не стала более плодородной, люди остались такими же нищими и забитыми. Семьи адиваси[105], прячась в скудной тени деревьев, смотрели на нас все с той же застарелой тоской и недоверием. Солнце не умерило силу палящих лучей из-за того, что по дороге проезжал Великий Могол, реки не потекли вспять.

Я — жена падишаха… Сидя одна в ратхе, я громко произносила эти слова, будто надеясь, что они помогут мне пробудиться. Но ничего не менялось — я тоже была прежней Арджуманд.

Пока Шах-Джахан действовал со всей решимостью, угроза вызова со стороны Шахрияра сохранялась. Мехрун-Нисса затаилась, продолжая исподтишка манипулировать зятем. Барабаны войны звучали совсем близко.

ШАХ-ДЖАХАН

Ехать под штандартом Моголов было и приятно, и… обременительно. Люди падали ниц на землю, будто поклоняясь божеству, — меня отталкивало это. Подобострастие было противно моей душе, не вызывало доверия. Я приказал немедля отменить глупый порядок — достаточно простого поклона. Этот указ стал первым моим указом, и сила его была такова, что по всей империи немедленно прекратили совершать корниш. Будучи принцем, я не обладал подобной властью. Слово принца не было законом — принц был всего лишь тенью отца. Теперь же все изменилось. Достаточно было указать пальцем — и мое пожелание обретало силу закона.

Но у безграничной власти есть неизбежный спутник — тоскливое одиночество. Отныне я существовал в ином мире, чем простые смертные. Люди были где-то рядом, вокруг, но расстояние, разделявшее нас, вдруг стало огромным. Даже друзья смотрели на меня не так, как прежде. Что проступило на их лицах? Благоговение, страх, опаска, угодливость? Некогда мы были близки, а теперь все они словно отпрянули… не от меня, Шах-Джахана, а от Великого Могола. Изменился даже Аллами Саадулла-хан. Мой второй указ был о назначении его вакилом[106]. Все эти годы он был мне верным другом, и я не сомневался, что ему присущи все важные для первого министра качества, перечисленные Акбаром: «Мудрость, благородство ума, учтивость, твердость, великодушие; это должен быть человек уживчивый, честный и прямодушный в отношениях со всеми, равно беспристрастный к друзьям и врагам, надежный и заслуживающий доверия, проницательный, дальновидный, опытный, сведущий в государственных секретах, быстрый в ведении дел и не ропщущий на обилие своих обязанностей». Его новый пост был высок, и все же он выказывал мне граничащее с раболепием почтение…

Единственной, кто никак не изменил своего отношения ко мне, сохранив те же искренность и спокойствие, была моя любимая Арджуманд. Для нее я никогда не был принцем и сейчас не стал падишахом, властителем. Для нее я был другом, супругом, любовником, и сердце мое все так же накрепко было соединено с ее сердцем. Только рядом с ней я мог дышать полной грудью, и душившее меня одиночество рассеивалось.

Пока мы ехали на север, Арджуманд, как могла, поддерживала меня. Обязанности правителя уже начали занимать мое время. Раньше, чем взойдет солнце, я должен был являть свое присутствие, выходить к подданным. Это означало гарантию стабильности, служило утешением для подданных. Утром я давал аудиенции. Короновать меня должны были лишь по прибытии в Агру, но симпатии придворных были очевидны, и это согревало мне сердце.

Очень скоро Шахрияр, подталкиваемый Мехрун-Ниссой, вновь заявил о своих правах на трон. Разве могла эта женщина безучастно смотреть, как власть уплывает у нее из рук? Ускользающая власть кажется особенно притягательной… Я не мог скрыть тревоги. Сначала угрожал Хосров, теперь Шахрияр… Действовать надо было стремительно, в империи не будет мира, пока один из нас не выйдет победителем.

— Вышли его, — советовала Арджуманд, гладя меня по руке. Мы с ней ужинали вдвоем в походном шатре. Слуг мы отпустили, и она подлила мне вина. Наступило время, которое я ценил более всего; мы с ней возлежали на тахте и слушали пение цикад. — Прикажи его схватить, а потом вышли из страны.

Моя жена была милосердна.

— Но он вернется. Я на его месте сделал бы то же. Собрал бы армию, и вернулся, чтобы сразиться. Ни один принц не лишит себя шанса стать Великим Моголом. Это самое богатое царство мира.

— Так заключи его в темницу… — Арджуманд заглянула мне в лицо, ища ответа, и с легкостью прочитала его. — Но ты этого не сделаешь, правда? Он слабоумный, у него нет сторонников. Дай немного времени, и он забудет о своих притязаниях.

— Боюсь, это вообще не его притязания, а Мехрун-Ниссы. А она не остановится. Единственное, чем я могу пресечь это…

— Нет, нет, любовь моя. Пощади его. Он ни в чем не виновен. Вы с ним одной крови, как и с Хосровом, и, если ты снова прольешь ее, наши жизни еще раз окажутся запятнанными.

— Останься Хосров в живых, где сегодня были бы мы? Еще один претендент, снова война? Нельзя ослаблять империю битвами за трон.

— Он твоя кровная родня, твой брат…

— У царей нет родни.

Моя правда была жестокой, но все же это была правда, а Арджуманд она казалась омерзительной. Она отпрянула, как от удара.

— Если я проявлю жалость к Шахрияру, любой выскочка решит, что вправе восстать против моей власти. Подумают, что Шах-Джахан утратил силу и мужество.

— Пусть думают, позволь им. А потом сокруши их. Но долг властителя — быть отцом своему народу.

— Я тоже читал наставления своего деда, — резко оборвал я любимую. — Акбар писал: правитель должен обладать большим сердцем, дабы заботы и огорчения не выбивали его из колеи. Но Шахрияр злоумышляет против меня, падишаха, и он должен умереть. — Я не мог не сказать этого.

Глядя на Арджуманд, я ждал, что она возразит, но она больше не делала попыток переубедить меня. Я испугал ее своей властностью, сам не желая того. Мне бы очень хотелось следовать назиданиям Акбара: сострадание и справедливость во всем. Но… нужно защитить трон и собственную жизнь. Власть над империей — свет, исходящий от Аллаха. Это Он возлагает на монархов кийан-кхуру, божественный ореол. Ничто не должно угрожать власти правителя.

Но… Арджуманд не понимала. Как бы она ни любила меня, амбиции власти были ей чужды. Кое-кто из женщин в гареме проворачивал сделки, стяжая богатство, ничто не могло насытить их алчность — Арджуманд просто любила меня, в этом и заключался смысл ее жизни. Для поддержания жизни ей нужны были еда, питье и… любовь. Властитель может восторгаться подобной духовной цельностью, но его обязанности не позволяют вести такую же жизнь. Властитель может испытывать завистливое восхищение простотой святых, но он не должен оставлять своих подданных без попечения, как пастух не может оставить свое стадо. Он обязан нести свое бремя, каким бы тяжелым оно ни было. Я никогда не понимал Гаутаму, не мог смириться с его выбором. Сиддхартха[107] был царевичем, правителем своей страны, супругом своей жены, отцом своего ребенка, и он отказался от своего долга, бросил всё, чтобы вести жизнь аскета. Он предал жену, ребенка, свои обязанности, подданных. Разве не должен он был нести на плечах бремя царской власти? Конечно, буддисты находят ему оправдание, говоря: «Он стал Просветленным», но я оправдать его не могу. В чем больше нуждается этот мир: в хороших богах или в хороших правителях?

Арджуманд понимала, о чем я думаю, читая мысли по моему лицу. Интуиция, женское колдовство, сила могущественнее царской, подсказала ей, что я не изменю решения. Она проливала слезы по Хосрову, но сейчас не уронила ни одной по Шахрияру.

— Ты изменился. — Арджуманд отвернулась, в ее голосе слышалась печаль.

Я встал и шагнул в темноту, желтое пламя теперь освещало лишь мою любимую, превращая в золотое изваяние. Сердце мое тянулось к ней. Я хотел коснуться ее губ, глаз, щек, ощутить их нежную гладкость, но стоило мне протянуть руку, как она отшатнулась.

— Арджуманд, послушай, — сказал я. — Не в моих силах навсегда остаться мальчиком, впервые увидевшим тебя на мина-базаре много лет назад! Мир не стоит на месте, мгновения нельзя удержать. И я уже не мальчик, и ты стала другой. Я властитель империи, я должен измениться. Мальчик Шах-Джахан не смог бы править, мужчина Шах-Джахан может. Жизнь ожесточает сердце и разум. Мы долгие годы оставались бы неизменными, если бы не действия других людей: их предательство и амбиции, их любовь, их жестокость — вот что подталкивает нас к изменениям. Но и мы своими поступками меняем их жизни. Будь мы простыми крестьянами, жизнь у нас была бы простой и чистой. Но не это нам суждено.

Арджуманд так низко опустила голову под тяжестью моих слов, что длинные струящиеся волосы коснулись пола.

— Чего бы ты хотела? — спросил я.

— Теперь ничего, слишком поздно. Ты прав, мы больше не мальчик и девочка. Ты — падишах, я твоя единственная жена. Мы не можем убежать, скрыться. Остается надеяться, что я сама изменюсь со временем. Мне этого не хочется, но ты сказал, что мы не можем прожить, не касаясь других жизней, не влияя на них и не попадая под их влияние. Но… моя любовь к тебе никогда не переменится. Ее нельзя ни похитить, ни запачкать, и, возможно, только благодаря ее силе я все же сумею остаться той самой девочкой, которую ты впервые увидел много лет назад… — Арджуманд взяла меня за руку и поцеловала ее, будто прощаясь. — Останься здесь на эту ночь, — попросила она.

Меня ждали дела, но я пообещал:

— Я вернусь.

— О нет, тогда не в эту ночь. В другую. Не хочу, снова увидеть тот давний страшный сон — сначала кровь, а потом из тумана появляется лицо человека, которого я не знаю.

Я не вернулся к ней в ту ночь. Я отправил послание отцу Арджуманд в Лахор. Это был третий мой указ: казнить Шахрияра и его сыновей. Я не хотел, чтобы его дети мстили мне, — по мусульманскому закону они могли обратиться в суд с обвинениями в убийстве отца. Я был начеку. Тактья такхта… Может ли хоть один из властителей пройти к трону, не оставив кровавых следов? Только если он счастливец и только если единственный сын. Я всем сердцем надеялся, что, когда настанет время, буду в состоянии определить судьбу своих сыновей. Они не прольют кровь друг друга.

Шахрияр и два его сына умерли в день, когда мы достигли Агры. Я не поинтересовался, как именно это было сделано, — знал только, что мой приказ исполнен. В империи может быть лишь один правитель.

Город приветствовал меня радостно. Мужчины, женщины и дети, попрошайки, солдаты и вельможи заполнили улицы. Я ехал сквозь толпу, опьяненный ее криками «Да здравствует падишах!», боем дундуби и радостной музыкой. На меня падал дождь из розовых лепестков — я же горстями бросал золотые монеты.

В Лал-Килу я въехал через дарваз Хатхи-Пол и, спешившись, поцеловал землю. Больше четырех лет прошло с тех пор, как я ступал здесь последний раз. Я осмотрелся, ожидая увидеть перемены, но их почти не было. Все так же четко вырисовывался на фоне голубого неба мрачно-красный дворец, такими же толстыми были и стены крепости. А вот сад стал еще прекраснее — он был расширен, и цветов прибавилось. Отец, страстно любя сад, посвящал уходу за ним все свое время.

В диван-и-аме меня ожидали вельможи и министры. Я отметил присутствие Каран Сингха. В богатом наряде, украшенном переливающимися камнями, он стоял за алым барьером среди придворных. Правителя Мевара явно радовало мое возвышение. Теперь, когда власть была у меня в руках, его власть также укрепилась. Он хотел было поклониться, но я удержал его. Из-за дальней колонны выглянул Махабат-хан, державшийся в отдалении не из страха, но из благоразумия. Полководец еще больше постарел, борода стала совсем седой, глаза тонули в морщинах, но лицо по-прежнему было полно достоинства.

Несколько месяцев назад произошло нечто непостижимое. Бездействие губительно для ума, и Махабат-хан, прекратив погоню за мной, подтвердил это. В припадке безумия он ворвался к отцу и захватил его в плен. Мехрун-Ниссу он тоже увез в свой стан и держал обоих как заложников. Чего он хотел, никому не известно. В течение дня он держал империю в кулаке, но затем Мехрун-Ниссе удалось бежать. Она подняла армию и лично повела ее в бой на Махабат-хана. Эта женщина сумела проявить себя в качестве полководца: в перестрелке она лично убила несколько человек, но к этому времени Махабат-хан уже пришел в себя и потому, как я подозреваю, отступил. Мне отчаянно хотелось узнать об этом происшествии побольше.

Старик не дрогнул и не сжался, когда я направился прямиком к нему. В нескольких шагах я остановился. В глазах вояки читалась тоска. Я вспомнил, как на уроках фехтования он сильной рукой направлял мою еще неокрепшую детскую руку, как помогал поднять выше тяжелый меч, как, обучая военному ремеслу, резким голосом делал мне замечания. Даже пахло от него все так же: потом, пылью, железом, порохом и кровью. Я знал, что мысленно он возносит молитву: «Иншалла!» Прикажи я ему сейчас умереть, он умрет.

Махабат-хан сдержанно поклонился, я поблагодарил его кивком.

— Ваше величество в хорошей форме, — произнес он и, не сдержавшись, добавил: — Уверен, это целиком моя заслуга.

— Ты прав. — Я похлопал себя по животу. — Когда живешь в седле, не разъешься, как женщина. Чего ты хочешь?

Он смотрел, пытаясь прочитать мои мысли, и не мог определить, в какую сторону качнутся весы.

— Я старый солдат. В молодости я служил вашему деду, в годы зрелости — вашему отцу. Я готов выполнить любые приказания. Жду вашего слова.

— Так встань во главе моей армии, друг. Я не держу на тебя зла за все эти годы, когда ты не давал мне покоя. Если бы ты ослушался приказа отца, я бы утратил уважение к тебе. Служи третьему властителю так же преданно, как служил двум другим. — Уже отворачиваясь, я тихо добавил: — А причины своего безумного поступка объяснишь позже.

Лицо его вспыхнуло. Никогда мне не доводилось видеть людей в таком замешательстве. Я подозревал, что у него нет объяснений. Что ж, собственные поступки подчас ставят нас в тупик.

Впервые в жизни я вступил за золотой барьер. Под пологом, назначение которого — укрыть падишаха от нескромных глаз, было тесно и темно, как в гробу. Отложив в сторону меч, я опустился на трон. Простой формы, покрытый золотом и усыпанный драгоценными камнями, он служил еще моему деду. Низкое полукруглое сиденье не вполне соответствовало величию Моголов. Этому трону подобало бы сверкать, испуская лучи славы, а он припал к земле, будто расплющенная жаба… Я не видел этого, но знал, что золотой шатер над моей головой усыпан алмазами. В потолке чеканного серебра, как в тусклом зеркале, отражались собравшиеся вельможи, а вот деревянный свод явно нуждался в ремонте: дерево давно прогнило.

Раздвинув створки полога, я посмотрел вниз: на меня были устремлены десятки глаз. С такой высоты все видится по-другому, отсюда я мог заглядывать в души людей.

Трон оказался удобным, утопая в подушках, я ощущал себя настоящим падишахом. Но вместе с радостью на меня с новой силой навалилось одиночество. Ни слева, ни справа не было верных друзей. В зале воцарилось молчание. Поверх толпы я всмотрелся туда, где за джали пряталась Арджуманд, и мне показалось, что я различаю ее лицо. Это мгновенно успокоило меня. Внизу стояли мои сыновья: Дара, Шахшуджа, Аурангзеб, Мурад. Они озирались с изумленным видом, потом торопливо поклонились. Дара и Аурангзеб подросли — уже не мальчики, еще не юноши. Дара посматривал на меня с радостью и любовью, он очень страдал в разлуке; лицо Аурангзеба казалось каменным.

Отныне я был Владыкой мира не только по имени.

Оставались формальности: чтение Корана в мечети Масжид, дурбар[108] и присяга в верности и повиновении падишаху — мне. На эти церемонии ушла неделя. Ко мне являлись князья и вельможи с богатыми дарами для пополнения казны. Сокровищница была переполнена, ни один человек был не в состоянии подсчитать несметные богатства, хранившиеся в подвалах под гаремом. Я ежедневно смотрел на них, понимая, что это кровь и плоть империи, моя кровь и плоть. Может ли подобное богатство не возбуждать зависть людей?

Падишаху не подобает забывать о друзьях и врагах, а мне нужно было помнить о многих; каждому следовало воздать по справедливости. Я подтвердил должность отца Арджуманд — он оставался мир-саманом, и призвал в Агру Мехрун-Ниссу. Она подчинилась с неохотой. Мы с Арджуманд приняли ее в тишине гарема, на балконе.

В тот вечер, еще до появления Мехрун-Ниссы, я вручил Арджуманд самый дорогой подарок, какой только падишах может пожаловать самому верному из своих друзей.

Она нерешительно приняла из моих рук золотую шкатулку, положила на колени, вглядываясь в мое лицо.

— Открой ее.

— Что там?

— Увидишь.

Арджуманд не двигалась.

— Это мое сердце, что еще? Разве могу я поднести моей любимой что-то меньшее?

Она с улыбкой заглянула внутрь, ожидая увидеть драгоценное украшение, и тут же на ее лицо легла тень.

— Много лет назад я видела это на столе у Мехрун-Ниссы. Она рассердилась, когда я потрогала…

— Мур-узак будет храниться у тебя. Это символ моей власти. Ты будешь смягчать мой суд своей милостью и любовью, ты удержишь меня от несправедливости, если Аллах ослепит меня.

Подержав печать на ладони, Арджуманд протянула ее мне. Металл был согрет ее прикосновением.

— Властитель ты, любимый, а не я. Я не хочу править, как Мехрун-Нисса. Я знаю и без того, что ты будешь так же добр и милостив к своему народу, как все эти годы был добр и милостив ко мне.

— Нет, — раскрыв ее ладонь, я снова вложил печать. — Правителя необходимо сдерживать. Ты должна стать моим советчиком в том, что хорошо и что плохо.

— Что ж, если ты этого хочешь. И… если ты будешь слушать меня, — добавила она мрачно.

— Печать, что ты держишь, и твой нежный голос заставят меня слушать.

Она положила мур-узак на золотой столик, стоящий возле тахты. Пусть все, кто ее окружает, видят — моя жена, а не я, хранит печать.

Мехрун-Нисса заметила мур-узак — нечто более ценное, чем золото или армия, как только вошла. В ней не было униженного смирения, напускной покорности. Приняв свое поражение, она ожидала моих приказаний.

Я был холоден. Все наши страдания и то, что было еще страшнее — утрата отцовской любви и доверия, — все исходило от этой женщины. Разумеется, решения принимал отец — это он отвернулся от меня ради своей любви, ради того, чтобы удержать Мехрун-Ниссу, и все же я не мог не винить ее. Ведь это она умело пользовалась слабостью отца для достижения собственных целей и тем самым заставила меня страдать. Из-за нее мне пришлось обрушить вес своей власти на жизнь Шахрияра. Сколько раз за прошедшие четыре года проклинал я имя Мехрун-Ниссы! В своих ежедневных молитвах я призывал на ее голову кары, изливал на нее всю злобу своего сердца и теперь был не в силах смотреть на нее без горечи во взгляде.

Арджуманд встала и обняла тетю. Этими объятиями она прощала ее. Моя жена выглядела старше, она располнела за годы беременностей и болезней, на ее лице лежала печать усталости. И все же она была несравненно прекраснее.

— Ваше величество… — Мехрун-Нисса низко поклонилась; ей не потребовалось много времени, чтобы понять: сейчас она под защитой своей племянницы. — Я явилась смиренно засвидетельствовать глубокое почтение Великому Моголу. Правда, я охотно осталась бы в Лахоре, чтобы скорбеть по супругу, но не могла ослушаться приказа.

Она устроилась рядом с Арджуманд, скорбно вздыхая. Я отметил, что траур ни в коей мере не помешал ей пышно и со вкусом одеться.

— Как бы я хотел оказаться рядом с отцом, увидеть его лицо еще при жизни. Четыре года я не видел его…

— Иншалла… — мягко сказала она. — Он покоится с миром. Единственное мое желание — вернуться в Лахор и построить памятник его величию.

— Ничего больше?

— Мы можем обсудить это позже, — Арджуманд не дала моему гневу разгореться. — Как дела у Ладилли? Она хорошо себя чувствует?

— Она в трауре, — Мехрун-Нисса вложила в это слово все оттенки укора. — Она беззаветно любила Шахрияра, гибель мужа сильно на нее повлияла.

— Ты выдала ее замуж, только чтобы достичь власти, — сказал я.

— Ты меня обвиняешь? — Мехрун-Нисса вспыхнула, ожила и стала такой, как прежде. — Я не создана слабой, глупой женщиной, коротающей жизнь в гареме. Пересчитывать украшения, умащивать тело и вечно ждать, когда супругу заблагорассудится, наконец, меня навестить, — такая жизнь мне была не нужна. Твой отец охотно и с радостью отдал мне это. — Она ткнула в мур-узак: — Он сказал: «Делай с ней что захочешь». Сам он желал только наслаждений. Бремя государственной власти его утомляло, оно отвлекало его от удовольствий, от живописи и, разумеется, от питья. Ум его слабел. Я не могла позволить империи распасться из-за такого небрежения. Я старалась быть хорошей правительницей. Мы с тобой понимаем власть одинаково, Шах-Джахан. Я не могла сдаться без боя, уступить ее просто так. Что ожидает меня теперь? Я стану свечой, что горит в бесконечно долгой одинокой ночи и никто не замечает ее пламени?

Мехрун-Нисса ожидала моего решения. Лицо ее слегка подергивалось. Я бросил взгляд на Арджуманд, готовый принять ее желание как закон. Она нежно обняла Мехрун-Ниссу за плечи:

— Ты построишь великую гробницу для Джахангира, не менее прекрасную, чем та, которую ты возвела для моего деда.

Итак, я простил.

Были и другие, кого я не мог забыть. На другое утро я вызвал в диван-и-ам Махабат-хана:

— Отправляйся в джунгли близ Манду и разыщи дакойта по имени Арджун Лал, если он еще жив. Когда найдешь, поприветствуй его от имени падишаха Шах-Джахана и скажи ему следующее: «Шах-Джахан не забыл его верности и в благодарность дает ему землю, много земли. С этого дня он будет жить с падишахом в мире».

Мой полководец записал все слово в слово и получил еще один приказ:

— Возьми двадцать тысяч человек и поезжай в Бенгалию. На берегах реки Хугли ты найдешь крепость фиринги. Сровняй крепость с землей, а тех, кто не погибнет в бою, привези во дворец в оковах. Но мне нужен один, и нужен живым. Священник с бородой, рыжей, как морковь. Он должен жить до тех пор, пока не посмотрит мне в лицо.