Аврора Флойд

Глава XXVIII ПОБЕГ АВРОРЫ

Мистрисс Меллиш сидела в комнате мужа утром в день следствия, между ружьями, удочками, хлыстами и всеми принадлежностями спортсменства. Она сидела в широком кресле возле открытого окна, положив голову на подушку; глаза ее были устремлены через луг и цветник на извилистую тропинку, по которой Джон Меллиш должен был воротиться со следствия.

Она заперла дверь этой тихой комнатки, чтобы избавиться от вежливости и жеманного сочувствия мистрисс Поуэлль, и сидела одна у приятного окна; распустившиеся розы рассыпали свои душистые лепестки на ее колени при каждом дуновении ветерка; бабочки порхали около нее; старый бульдог сидел возле нее, положив на ее колени свою тяжелую голову, и его большие тусклые глаза были подняты на лицо Авроры.

Она сидела одна, но Богу известно, что она была не без собеседников. Черные заботы и горькое беспокойство были ее верными собеседниками. Эта несчастная женщина стояла одна посреди моря неприятностей и боялась протянуть руку тем, кто любил ее, чтобы не увлечь их с собою в тот океан, который готовился поглотить ее.

«О, если бы я могла страдать одна!» — думала Аврора, — кажется, я выдержала бы до конца безропотно; но стыд, унижение, тоска падут на других тяжелее, чем на меня. Чего не выстрадают они, если сумасбродство моей юности сделается известным свету?»

Эти другие, о горести и стыде, которых думала она с таким жестоким страданием, были отец ее и Джон Меллиш. Любовь к мужу не уменьшила любви к снисходительному отцу, на которого сумасбродство ее юности навлекло такие горькие страдания. Ее великодушное сердце было довольно широко для обеих привязанностей.

«Если… если узнают правду на следствии, я не буду в состоянии увидеть моего мужа, — думала она, — я не буду в состоянии взглянуть ему в лицо, Я убегу на край света и спрячусь от него навсегда».

Она обманула Джона Меллиша в надежде, что покрывало обмана не разорвется никогда, что правда никогда не откроется и что человек, любимый ею, будет избавлен от жестокого стыда и горести. Но плоды сумасбродства, посеянные давно, в день неповиновения, выросли и замкнули ее со всех сторон, и она не могла проложить дорогу для себя сквозь плевела, насаженные ее собственными руками.

Она сидела с часами в руках, и глаза ее время от времени смотрели то на сад, то на циферблат. Джон Меллиш вышел из дома после десяти часов, а теперь было около двух. Он сказал ей, что следствие продолжится часа два и что он поспешит домой тотчас по окончании его рассказать ей о результате. Каков будет результат следствия? Не выдадут ли ее какие-нибудь улики, обнаружившиеся по какой-нибудь несчастной случайности?

Она сидела в тупом оцепенении, ожидая своего приговора. Что будет? Осуждение или свобода? Если ее тайна не откроется, если Джэмс Коньерс унесет в могилу историю своей краткой супружеской жизни, какое облегчение для этой несчастной женщины, главный грех которой состоял в том, что она приняла оборванного пилигрима за изгнанного вельможу или переодетого принца!

Была половина третьего, когда Аврору испугали шаги на песочной дорожке под балконом. Шаги медленно подвигались, потом останавливались, потом подвигались опять, и наконец лицо, ненавистное Авроре, появилось в окне, напротив того, около которого она сидела.

Это было бледное лицо Стива, осторожно заглядывавшего в окно. Бульдог вскочил с ворчанием и готов был броситься на это безобразное лицо, походившее на одно из отвратительных украшений готических зданий; но Аврора схватила собаку за ошейник обеими руками и оттащила ее назад.

— Перестань, Боу-оу, перестань, перестань!

Она все еще держала его твердою рукою и гладила другой рукой.

— Что вам нужно? — спросила она, обернувшись к Стиву с холодным величием презрения, делавшим ее похожею на жену Нерона, стоящую перед ее ложными обвинителями. — Что вам нужно от меня? Господин ваш умер и вы не имеете более предлога приходить сюда. Вам запретили подходить к дому и к парку. Если вы забудете это еще раз, я попрошу мистера Меллиша напомнить вам.

Она протянула руку к открытому окну и хотела затворить его, когда Стив Гэргрэвиз остановил ее.

— Не торопитесь, — сказал он. — Мне нужно говорить с вами. Я пришел прямо со следствия. Я думал, что, может быть, вам нужно узнать. Я пришел по-дружески, хотя вы прибили меня хлыстом.

Сердце Авроры сильно забилось в ее больной груди. Ах, как тяжело приходилось последнее время этому бедному сердцу! Какую ледяную тяжесть несло оно! Какое ужасное стеснение страха и тоски угнетало его! Слова Стива искушали ее спросить его о результате следствия; ей хотелось услыхать свой приговор жизни или смерти. Она не знала, что тайна ее была узнана этим человеком; но она знала, что он ненавидел ее и подозревал настолько, чтобы иметь возможность мучить ее.

Она подняла свою гордую голову и взглянула на Стива твердым взором вызова.

— Я вам сказала, что ваше присутствие неприятно мне, — сказала она. — Отойдите и дайте мне запереть окно.

Стив дерзко засмеялся и сунул свою голову в комнату. Аврора встала, чтобы отойти от окна, но он схватил ее за руку своею жесткой ладонью.

— Я имею сказать вам что-то особенное, — сказал он, — выслушайте все. Я был свидетелем на следствии и знаю все.

Аврора презрительно откинула голову назад и старалась вырвать свою руку.

— Пустите меня! — сказала она, — вы пострадаете за эту дерзость, когда воротится мистер Меллиш.

— Но он еще не воротится, — сказал, ухмыляясь, Стив. — Он воротился опять в гостиницу Золотого Льва. За ним прислали коронер и мистер Лофтгауз, прислали за ним, чтобы сказать ему кое-что о вас! — сказал Стив Гэргрэвиз, приложив свои сухие, белые губы к самому уху Авроры.

— Что вы хотите сказать? — вскричала мистрисс Меллиш, все вырывая свою руку у Стива и все удерживая собаку, которая порывалась броситься на него, — что вы хотите сказать?

— Вот что я хочу сказать, — отвечал Стив Гэргрэвиз, — они все узнали и послали за мистером Меллишем, чтобы сказать ему. Они послали за ним сказать ему, чем вы были для того, кто умер.

Тихий крик сорвался с губ Авроры; может быть, она ожидала услыхать это; по крайней мере, она этого опасалась; ей только не хотелось узнать это известие от этого человека; но он победил ее; он победил ее, как упорная натура, как бы ни была она низка, всегда победит великодушную и впечатлительную душу. Он отомстил ей; ему удалось быть свидетелем ее тоски. Он выпустил ее руку, наконец, и взглянул на нее — взглянул с выражением дерзкого торжества в своих крошечных глазках.

Она выпрямилась все еще гордо и храбро, несмотря на все, но лицо ее изменилось: вместо прежнего выражения тревожной тоски на нем обнаруживалось отчаяние.

— Они нашли свидетельство, — сказал Стив, — он носил его с собою зашитым в жилет.

Свидетельство! Да сжалится небо над ее девическим неведением! Она никогда об этом не думала; она не вспомнила об этом клочке бумаги, на котором была законная улика ее сумасбродства. Она опасалась присутствия мужа, который явился из могилы преследовать и мучить ее; но она забыла эту другую улику из приходского реестра, которая могла каждую минуту восстать против нее. Она боялась, что найдется что-нибудь — какое-нибудь письмо, какая-нибудь случайная вещица между вещами убитого, но никогда не думала об этой самой явной улике, самом неопровержимом доказательстве. Она приложила руку к голове, стараясь сообразить весь ужас своего положения. Свидетельство о ее браке с конюхом ее отца находилось в руках Джона Меллиш а.

«Что он подумает обо мне? — размышляла она, — как он поверит мне, если я скажу ему, что я считала Джэмса Коньерса умершим за год до моего второго замужества? Как может он поверить мне? Я обманула его слишком жестоко для того, чтобы осмелиться требовать его доверия».

Она осмотрелась вокруг, стараясь собрать свои мысли, стараясь решить, что она должна делать, и забыла на минуту алчные глаза, наслаждавшиеся ее несчастьем. Но она тотчас опомнилась и, сурово обернувшись к Стиву Гэргрэвизу, заговорила с ним голосом, необыкновенно звучным и твердым:

— Вы сказали мне все, — сказала она, — будьте же так добры, уходите, я запру окно.

Стив отошел; она заперла окно, опустила венецианскую штору, избавив себя от глаз шпиона, который тихо и неохотно поплелся через кустарник.

— Я отплатил ей, — пробормотал он, — отплатил порядочно: это почти лучше, чем деньги, — сказал он, безмолвно ухмыляясь. Платить так долги, лучше чем деньгами.

Аврора села за письменный стол Джона Меллиша и набросала несколько торопливых строчек на листе бумаги, лежавшем между письмами и счетами.

«Мой возлюбленный, — писала она. — Я не могу остаться здесь после открытия, сделанного тобою сегодня. Я жалкая трусиха! Я не могу встретить твое изменившееся лицо, не могу слышать твой изменившийся голос. Я не могу надеяться, чтобы ты мог иметь ко мне какие-нибудь другие чувства, кроме презрения и отвращения. Но когда-нибудь — когда я буду далеко от тебя, когда я несколько опомнюсь от своего несчастья — я напишу к тебе и объясню все. Думай обо мне с состраданием, если можешь и, если можешь, то поверь, что, скрывая от тебя мою тайну, я руководствовалась только моей любовью к тебе. Бог да благословит тебя, мой лучший и вернейший друг! Горесть расстаться с тобою навсегда не так сильна, как уверенность, что ты перестал меня любить. Прощай».

Она зажгла восковую свечу и запечатала конверт, в который вложила это письмо.

«Шпионка, ненавидящая меня и подсматривающая за мною, не прочтет этого письма, — подумала она, подписывая имя Джона на конверте.

Она оставила письмо на столе и, встав с своего места, огляделась вокруг комнаты — огляделась продолжительным взглядом, останавливавшимся на каждом знакомом предмете. Как счастлива была она между всеми этими мужскими принадлежностями, как счастлива была она с человеком, которого считала своим мужем! как невинно счастлива до наступления ужасной грозы, разразившейся над ними обоими! Она отвернулась с трепетом.

«Я навлекла бесславие и несчастье на всех, любивших меня, — думала она, — если бы я была не так труслива, если бы я сказала правду — всего этого можно было бы избежать, если бы я призналась Тольботу Бёльстроду. Я отправляюсь к нему. Он хороший человек; теперь мне не стыдно будет сказать ему все; он посоветует мне, что делать. Он скажет об этом открытии моему бедному отцу».

Аврора смутно предчувствовала это несчастье, когда говорила с Люси Бёльстрод в Фельдене; она смутно предвидела день, когда все откроется и она бросится к Люси искать убежища.

Она взглянула на свои часы.

«Четверть четвертого, — сказала она. — Из Донкэстера экстренный поезд уезжает в пять часов. Я пешком дойду туда».

Она побежала наверх в свои комнаты. В уборной не было никого; но горничная была в спальной, убирала платья в гардероб. Аврора выбрала самую простую шляпку и серое манто и надела их перед зеркалом. Горничная, занимаясь своим делом, не обратила особенного внимания на свою госпожу, потому что мистрисс Меллиш привыкла сама одеваться и не любила особенной услужливости.

«Как красива эта комната! — думала Аврора с унылым вздохом. — Такая простая и сельская! Для меня была выбрана эта новая мебель — для меня сделаны ванна и оранжерея».

Она поглядела на амфиладу комнат, устланных коврами.

«Будут ли казаться они такими же веселыми, как прежде, их хозяину? Будет ли он занимать их, или запрет их и бросит старый дом, в котором он вел такую спокойную жизнь тридцать два года?

«Мой бедный Джон! Мой бедный Джон! — думала Аврора. — Зачем я родилась, чтобы навлечь на него такое горе?».

В ее горести не было эгоизма. Она знала, что Джон любил ее; она знала, что разлука с нею будет самой горькой агонией в его жизни; но, при том унижении, которому подвергалась ее женская гордость, она не могла ожидать в будущем счастья после открытия, сделанного Джоном в этот день.

«Он будет думать, что я никогда его не любила, — думала она. «Он будет думать, что он был обманут хитрой женщиной, которая хотела возвратить потерянное ею положение в свете. Он будет думать обо мне все самое ужасное и низкое!».

Лицо, которое она видела в зеркале, было очень бледно и сурово; большие, черные глаза были сухи и блестящи; губы сжаты над белыми зубами.

«Я похожа на женщину, которая способна перерезать себе горло в таком кризисе, — думала она. — Как часто удивлялась я отчаянным поступкам женщин! Теперь я никогда не буду удивляться».

Она отперла свой несессер и вынула два банковых билета и несколько золота, положила все это в кошелек и пошла к двери.

На пороге она остановилась и сказала горничной, все еще занимавшейся в спальной:

— Я иду в сад, Персонс; скажи мистеру Меллишу, что к нему есть письмо в кабинете.

Комната, в которой Джон держал свои охотничьи сапоги и счеты, называли кабинетом его домашние.

Бульдог Боу-оу лениво поднялся с тигровой кожи, когда Аврора переходила через переднюю, и поплелся за нею; но Аврора приказала ему воротиться, и покорное животное повиновалось ей, как оно часто делало в своей молодости, когда его молодая барышня бросала свою куклу в воду и приказывала верному бульдогу вытащить из воды свою белокурую фаворитку. Теперь он послушался ее несколько неохотно и подозрительно смотрел ей вслед, когда она сходила с лестницы.

Она прошла быстрыми шагами через луг в кустарник, идя твердо все на юг, хотя таким образом путь ее был длиннее, потому что к Донкэстеру вели северные ворота. Идя через кустарник, она встретила двух человек, которые шли рядом и шептались между собою, и оба вздрогнули, увидев ее. Это были Стив и мистрисс Поуэлль.

«Мои враги, — подумала Аврора, проходя мимо этой странной четы. — Сговариваются как бы погубить меня. Вовремя успела я оставить Меллишский Парк».

Она вышла из калитки, которая вела на поляны. За этими полянами шел длинный тенистый переулок прямо к Донкэстеру. По этой дороге редко ходили из Меллишского Парка, потому что это была самая длинная дорога в город.

Аврора остановилась за милю от дома и оглянулась на живописное здание, полузакрытое роскошными деревьями, существовавшими уже два столетия.

«Прощай, дом, в котором я жила обманщицей, прощай навсегда, мой дорогой друг!».

Пока Аврора произносила эти слова горячего прощания, Джон Меллиш, лежа на траве, рассеянно смотрел на стоячий пруд под серым небом — сожалел об Авроре, молился за нее и прощал ей из глубины своего честного сердца.