Аврора Флойд

Глава VI ОТКАЗ И СОГЛАСИЕ

Обед у мистера Флойда был очень весел; а когда Джон Меллиш и Тольбот Бёльстрод ушли с Восточного Утеса в одиннадцать часов вечера, йоркширец сказал своему другу, что он никогда в жизни так не веселился. Однако на это уверение нельзя было положиться вполне; Джон имел привычку уверять в этом три раза в неделю; но он действительно был очень счастлив в обществе семейства банкира; и мало того, он уже готов был обожать Аврору Флойд без всяких дальнейших приготовлений.

Несколько веселых улыбок и блестящих взглядов, оживленного разговора о скачках и охоте, в соединении с полдюжиною рюмок превосходных вин Арчибальда Флойда, было совершенно достаточно для того, чтобы вскружить голову Джону Меллишу и заставить его разглагольствовать при лунном сиянии о достоинствах прелестной наследницы.

— Я, право, думаю, что я умру холостяком, Тольбот, — сказал он, — если эта девушка не пойдет за меня. Я знаю ее только полсутки, а уже по уши в нее влюблен. Отчего это случилось со мною, Бёльстрод? Я видел других девушек с черными глазами и волосами, и в лошадях она знает толк не больше наших йоркширских женщин; стало быть не то. А что же такое?

Он вдруг прислонился к фонарному столбу и свирепо посмотрел на своего друга, делая ему этот вопрос.

Тольбот молча скрежетал зубами.

Он думал, что бесполезно ему бороться со своей судьбой; очарование этой женщины производило тот же эффект и на других, как на него; пока он рассуждает со своей страстью и протестует против нее, какой-нибудь безмозглый малый, в роде этого Меллиша, вдруг завладеет добычей.

Он пожелал своему другу спокойной ночи на лестнице гостиницы Старого Корабля и прямо прошел в свою комнату, где сидел у окна, открытого в теплую ноябрьскую ночь, и глядел на море, освещенное луной. Он решился сделать Авроре Флойд предложение до двенадцати часов следующего дня.

Зачем было ему колебаться?

Он и прежде задавал себе этот вопрос раз сто, и никогда не мог отвечать на него; однако он колебался. Он не мог отбросить от себя смутную идею, что в жизни этой девушки была какая-то таинственность, какая-то тайна, известная только ей и ее отцу; какое-то место в истории прошлого, набрасывавшее тень на настоящее.

«Однако, как же это могло быть? Как это могло быть? Спрашивал он себя, когда вся ее жизнь ограничивалась только девятнадцатью годами, и он беспрестанно слышал историю этих годов? Как часто искусно заставлял он Люси рассказывать ему простую историю детства ее кузины! Рассказывать о гувернантках и учителях, приезжавших в Фельденское поместье и уезжавших оттуда, о лошадях, и собаках, о щенках и котятах и любимых курочках; о пунцовой амазонке, сшитой для наследницы, когда она ездила на охоту со своим кузеном Эндрю Флойдом. Самые худшие пятна, какие офицер мог найти в этих ранних годах, были: разбитые китайские вазы и чернила, пролитые на дурно-написанные французские тетрадки. Воспитываясь дома почти до восемнадцати лет, Аврора была отдана в парижскую школу для окончательного образования — вот и все. Ее жизнь была ежедневной жизнью других девушек в ее положении, и она отличалась от них только тем, что была гораздо очаровательнее и несколько прихотливее, чем большинство.

Тольбот смеялся над своими сомнениями и нерешительностью.

— Какой я подозрительный должен быть, — сказал он, — когда воображаю, будто я напал на след какой-то тайны только потому, что в голосе старика слышится печальная нежность, когда он говорит со своей единственной дочерью! Если бы мне было шестьдесят семь лет и я имел такую дочь, как Аврора, не примешивался бы к моей любви какой-то ужас — страшное опасение, не случится ли что-нибудь, что отнимет ее у меня? Я завтра же сделаю предложение мисс Флойд.

Если бы Тольбот был вполне чистосердечен сам с собою, он, может быть, прибавил бы: «а то Джон Меллиш сделает ей предложение послезавтра».

Капитан Бёльстрод явился в дом на Восточном Утесе несколько ранее полудня на следующий день; но он нашел Меллиша у дверей, разговаривавшего с грумом мисс Флойд и осматривавшего лошадей, ожидавших молодых девиц, потому что девицы собирались ехать верхом, а Джон Меллиш собирался ехать с ними.

— Если вы присоединитесь к нам, Бёльстрод, добродушно сказал йоркширец, — вы можете ехать на том сером, о котором я говорил вам вчера. Соундерс сходит за ним и приведет его.

Тольбот отказался от этого предложения несколько угрюмо.

— Благодарю, — отвечал он, — у меня здесь мои собственные лошади. Но если вы позволите вашему груму съездить в конюшню и приказать моему конюху привести их сюда, я буду очень обязан вам.

После этой снисходительной просьбы, капитан Бёльстрод повернулся спиною к своему другу, перешел через дорогу и, положив руки на перила, стал смотреть на море. Но через пять минут явились девицы и Тольбот, обернувшись при звуке их голосов, хотел было опять перейти через дорогу, чтобы подержать в своей руке ножку Авроры, когда она вскочила на седло; но Джон Меллиш опять предупредил его, и лошадь мисс Флойд уже прыгала от прикосновения ее легкой руки, прежде чем успел вмешаться капитан. Тольбот предоставил груму помочь Люси и, сев на лошадь так проворно, как только позволяла ему его раненая нога, он приготовился занять свое место рядом с Авророй. Он опоздал опять: мисс Флойд скакала уже с горы в сопровождении Меллиша, и Тольботу было невозможно оставить бедную Люси, которая была робкая наездница.

Капитан никогда так мало не восхищался Люси, как на лошади. Его бледный идеал с венцом из золотистых волос, казался ему вовсе не на месте на дамском седле. Он вспоминал свой утренний визит в Фельден, как он тогда восхищался Люси, как она отвечала его идеалу, как он решался плениться ею скорее, чем Авророй.

«Если бы она влюбилась в меня, — думал он, — я повернулся бы спиною к черноволосой наследнице и женился бы на этом белокуром ангеле. Я намерен был сделать это, когда выйду в отставку. Не для Авроры оставил я службу, не для Авроры приехал я сюда. Для чего я приехал, желал бы я знать? Я полагаю, моя судьба заставляет меня плясать такой заколдованный танец, какого я никогда не думал уже танцовать в степенный тридцатитрехлетний возраст. Если бы Люси полюбила меня, тогда могло бы быть совсем другое».

Он так сердился на себя, что почти готов был рассердиться на бедную Люси за то, что она не освобождает его из сетей Авроры. Если бы он мог читать в этом невинном сердце, когда ехал в угрюмом молчании по широкой равнине! Если бы он мог узнать, какая боль терзала эту кроткую грудь, когда тихая девушка, ехавшая рядом с ним, время от времени поднимала свои голубые глаза, чтобы бросить взгляд на его суровый профиль и задумчивый лоб! Если бы он мог прочесть ее тайну, когда, разговаривая об Авроре, он в первый раз ясно обнаружил тайну своего сердца! Если бы он мог знать, как ландшафт потускнел перед глазами Люси и как коричневая степь завертелась под копытами ее лошади, как будто опускаясь все ниже и ниже в какую-то бездонную глубину горя и отчаяния! Но он не знал ничего и думал, что Люси Флойд хорошенькая, бездушная девушка, которая, без всякого сомнения будет очень рада надеть платье к лицу и провожать свою кузину к венцу.

В этот день на Восточном Утесе был обед, на который были приглашены Джон Меллиш и Тольбот; и капитан свирепо решился привести дело к развязке, прежде чем пройдет этот вечер.

Тольбот Рали Бёльстрод очень рассердился бы на вас, если бы вы пристально наблюдали за ним в этот вечер, когда он втыкал солитер, оправленный в золото, в свой узкий галстук перед зеркалом в гостинице Старого Корабля. Ему было стыдно самого себя за то, что он без причины рассердился на своего камердинера, которого он выгнал, прежде чем начал одеваться; и у него не хватало мужества опять позвать этого человека, когда его собственные горячие руки отказывались исполнять свой долг. Он пролил полсклянки духов на свои лакированные сапоги и выпачкал лицо какой-то душистой восковой мазью, купленной у Эжена Риммеля, обещавшего, что эта мазь будет lisser sans graisser его усы. Он разбил хрустальную коробочку в своем несессере и, из рассеянности, положил кусочки разбитого стекла в карман своего жилета. Он чуть было не удавился туго накрахмаленным воротничком, в который нарядиться предписывал ему долг, как джентльмену; и наконец вышел из своей комнаты с злобным сознанием, что каждый слуга в гостинице знал его тайну, знал каждое волнение в груди его, и что даже нью-фаундленская собака, лежавшая у дверей, знала все, подняла свою огромную голову взглянуть на капитана, а потом опустила ее опять с презрительным, ленивым зеванием.

Капитан Бёльстрод подал извозчику, который вез его на Восточный Утес, куски разбитого стекла, а потом заменил этот странный способ платежа серебряной монетой в пятнадцать шиллингов. Он думал, что в какой-нибудь части земного шара должно непременно происходить несколько землетрясений, или затмение, потому что эта планета находилась в каком-то состоянии смятения и расстройства для Тольбота Бёльстрода. Весь свет сосредоточился для него в Брайтоне, а Брайтон весь был облит лунным сиянием и ослепительно сиял газовым освещением. А на Авроре Флойд было белое шелковое платье и толстый, матовый золотой обруч на волосах; она более прежнего походила в этот вечер на Клеопатру и позволила Джону Меллишу вести ее к обеду.

Как Тольбот ненавидел широкое белое лицо йоркширца, и его голубые глаза и белые зубы, когда смотрел на обоих молодых людей сквозь фалангу хрусталя, серебра, цветов и восковых свеч!

«Пропал золотой случай!» — думал недовольный капитан, забыв, что едва ли мог бы он сделать предложение мисс Флойд за обедом, среди бренчанья рюмок и хлопанья пробок, и предложить роковой вопрос в то время, как огромный напудренный лакей подавал бы ему блюдо с соусом. Желаемая минута настала через несколько часов и Тольбот не имел уже предлога откладывать.

Ноябрьский вечер был тепел и три окна в гостиной были открыты от пола до потолка. Приятно было отвести глаза от жаркого газа и глядеть на широкий изгиб облитого лунным сиянием океана, на белые паруса, мелькавшие там и сям.

Капитан Бёльстрод сидел у открытого окна и смотрел на спокойную сцену, весьма мало ценя ее красоты. Он желал, чтобы все люди исчезли и оставили его наедине с Авророй. Было около одиннадцати часов и давно пора расходиться. Джон Меллиш, разумеется, непременно захочет проводить Тольбота; вот что должен был терпеть человек по милости школьного знакомства. Может быть, дня через два весь Рёгби обратился против него и будет оспаривать у него улыбку Авроры. Но Джон Меллиш вел весьма оживленный разговор с Арчибальдом Флойдом, с удивительным искусством успев втереться в милость к старику. Гости ушли, один по одному, а Аврора, с небрежным зеваньем, которого она не принимала труда скрывать, вышла на широкий железный балкон. Люси сидела у стола, на другом конце комнаты, и рассматривала книгу Красавиц.

О, моя бедная Люси! Хорошо ли ты рассмотрела высокий лоб и римский нос мисс Браунсмит? Не тускло ли казалось тебе прекрасное лицо этой девицы сквозь туман слез, которых ты не проливала только потому, что была слишком хорошо воспитана? Случай наконец настал. Тольбот Бёльстрод вышел за Авророй на балкон; Джон Меллиш продолжал свой рассказ об охотничьих собаках; а Люси, удерживая свое дыхание на другом конце комнаты, знала так же хорошо, как и сам капитан, то, что случится.

Жизнь не длинная ли комедия, Судьба — режиссер, а Страсть — Склонность, Любовь, Ненависть, Месть, Честолюбие и Скупость не бывают ли поочередно суфлерами? Иногда это комедия скучная, с пустыми разговорами на сцене, которые не ведут ни к чему, а только приводят зрителей в нетерпение; иногда это комедия с эффектами, с неожиданными картинами и неожиданной развязкой; но комедия до самого конца, потому что горести, которые кажутся нам трагическими, очень забавны, когда на них смотришь с другой стороны рампы. Что может быть забавнее чужих печалей? Почему мы забавляемся над фарсами на сцене и хохочем до слез? Потому что едва ли на британской сцене дается хоть один фарс, который от поднятия до опущения занавеса не воспроизводил бы человеческих горестей и незаслуженных бедствий. Да, незаслуженных и бесполезных мук — вот что составляет особенное очарование представления.

Тольбот Бёльстрод вышел на балкон и земля не колебалась минут десять, и каждая звезда на синем небе заботливо сверкала на молодого человека в этом великом кризисе его жизни.

Аврора облокотилась о тонкую железную решетку и смотрела на город, а через город на море. Она завернулась в манто, не вышитое, изящное дамское манто, а в какую-то широкую драпировку из мягкой пунцовой шерстяной материи, какую могла бы надеть сама Семирамида.

«Она похожа на Семирамиду», — думал Тольбот. «Как этот шотландский банкир и его лэнкэширская жена могла иметь дочерью ассириянку?»

Этот молодой человек начал блистательно, как вообще все влюбленные:

— Я боюсь, что вы устали сегодня, мисс Флойд, — заметил он.

Аврора подавила зевоту, отвечая ему.

— Я немножко устала, — сказала она.

Это было не весьма ободрительно. Как должен был он начать красноречивую речь, когда Аврора могла заснуть в середине? Но он начал; он тотчас приступил к предмету и сказал Авроре, как он любил ее, как боролся с этой страстью и не мог пересилить ее; как он любил ее, как никогда не думал любить ни одно существо на свете, и как он смиренно просил ее произнести ее драгоценными губами приговор жизни и смерти.

Аврора молчала несколько минут; ее профиль резко виднелся ему при лунном сиянии, а драгоценные губы, очевидно, дрожали. Потом, несколько отвернувшись, в словах медленно и мучительно выходивших из ее, как бы сжатого горла, она дала ему свой ответ.

Этот ответ был отказ!

Не то «нет», которое у молодых девиц будет значить завтра «да», или которое означает, может быть, что вы не упали на колена в отчаянной страсти; но спокойный отказ, старательно и изящно выраженный, как будто она боялась оставить Тольботу малейшую надежду.

Он получил отказ. С минуту он не мог поверить этому. Он был готов вообразить, что значение некоторых слов вдруг изменилось, или что он привык не понимать их всю его жизнь, скорее чем сознаться, что эти слова выражали ему жестокие факты, то есть, что он, Тольбот Рали Бёльстрод из Бёльстродского замка и саксонского происхождения, получил отказ от дочери банкира из Ломбардской улицы.

Он помолчал — как ему казалось, часа полтора — для того, чтобы собраться с мыслями, прежде чем заговорил опять.

— Могу я… осмелиться спросить, — сказал он, — как ужасно пошлою казалась эта фраза! Он не мог сказать ничего хуже, если бы осведомлялся о меблированной квартире, — могу я спросить, не привязанность ли… к кому-нибудь более достойному…

— О, нет, нет, нет!

Этот ответ прервал его так внезапно, что он почти столько же испугал его, как и ее отказ.

— Однако ваше решение неизменно?

— Неизменно.

— Простите мою навязчивость: но… но, мистер Флойд, может быть, имеет какие-нибудь более высокие виды…

Его прервало заглушаемое рыдание и Аврора закрыла руками свое отвернувшееся лицо.

— Более высокие виды! — сказала она, — бедный старик! нет, нет!

— Вам не должно казаться странно, что я надоедаю вам этими вопросами. Так тяжело думать, что, встретив вас свободною от всякой привязанности, я не могу заслужить ни малейшей тени уважения, из которой я мог бы извлечь надежду для будущего.

Бедный Тольбот! Он говорил о надеждах, основанных на тени с безумной глупостью влюбленного.

— Тяжело отказаться от надежды, что когда-нибудь вы перемените ваше сегодняшнее решение, Аврора — он остановился с минуту на ее имени; во-первых, потому, что так сладко было произнести его, а во-вторых, в надежде, что Аврора заговорит — так тяжело помнить, что здание счастья, которое я осмелился воздвигнуть, рушилось сегодня навсегда.

Тольбот совсем забыл, что до приезда Джона Меллиша, он постоянно боролся с своею страстью и объявлял беспрестанно самому себе, что он был бы безумцем, если бы решился жениться на Авроре. Он олицетворял наоборот басню о лисице, потому что пренебрегал виноградом, когда воображал, что он был у него под рукой; а теперь, когда он не мог достать этого винограда, он думал, что такие восхитительные плоды никогда еще не прельщали человека.

— Если… если бы, — сказал он, — моя участь была счастливее, я знаю, как гордился бы мой отец, бедный старик сэр Джон, выбором своего старшего сына.

Как он стыдился низости этой речи! Эта искусная фраза была сочинена для того, чтобы напомнить Авроре, кому она отказывала. Он старался подкупить ее баронетством, которое принадлежало бы ему со временем. Но Аврора не отвечала на это жалобное воззвание. Тольбота душила досада.

— Я вижу… вижу, — сказал он — что надежды нет никакой. Спокойной ночи, мисс Флойд.

Она даже не обернулась взглянуть на него, когда он сошел с балкона; но, плотно завернувшись в свою красную драпировку, стояла, дрожа, в лунном сиянии, между тем, как слезы медленно катились по ее щекам.

— Более высокие виды! — вскричала она с горечью, повторяя фразу Тольбота: — более высокие виды! Да поможет ему Господь.

— Я должен вам пожелать спокойной ночи и вместе с тем проститься с вами, — сказал капитан Бёльстрод, пожимая руку Люси.

— Проститься?

— Да; я уезжаю из Брайтона рано утром.

— Так вдруг?

— Не совсем. Я всегда намеревался путешествовать этою зимою. Не могу ли я сделать чего-нибудь для вас — в Каире?

Он был так бледен и казался так несчастен, что Люси стало почти жаль его — жаль, несмотря на дикую радость, заставившую забиться ее сердце. Аврора отказала ему — это было совершенно ясно — отказала ему! Нежные голубые глаза наполнились слезами при мысли, что полубог должен был вытерпеть такое унижение. Тольбот тихо пожал ее руку. Он мог прочитать сострадание в ее нежном взгляде, но у него не было лексикона, по которому он мог бы перевести глубокое значение этого взгляда.

— Передайте вашему дядюшке, что я прощаюсь с ним, Люси, — сказал он.

Он назвал ее Люси в первый раз; но что была за нужда теперь? Его великое огорчение отделяло его от его ближних и давало ему печальные преимущества.

— Спокойной ночи, Люси; спокойной ночи и прощайте. Я… я надеюсь увидеться с вами опять — года через два.

Сапоги Тольбота Бёльстрода как будто не касались мостовой, когда он шел по Восточному Утесу в гостиницу Старого Корабля, потому что нам свойственно в минуты высокой радости или огорчения терять всякое сознание о земле, по которой мы ступаем, и парить в атмосфере высокого эгоизма.

Но капитан не уехал из Брайтона на другой день. Он остался в этом модном приморском городке, но решительно не хотел подходить к Восточному Утесу, а так как день был дождливый, то он сделал приятную прогулку в Шоргэм по дождю.

Возвращаясь в туман около четырех часов, капитан встретился с Джоном Меллишем возле заставы. Оба вытаращили глаза друг на друга.

— Куда это вы идете? — спросил Тольбот.

— Я возвращаюсь в Йоркшир с первым поездом, отправляющимся из Брайтона.

— Но это не дорога на станцию.

— Нет, но в чемодан мой закладывают лошадей, а рубашки отправляются в Лидс, в лошадином вагоне…

Тольбот Бёльстрод громко расхохотался, что значительно облегчило переполненную грудь этого джентльмена.

— Джон Меллиш, — сказал он, — вы делали предложение Авроре Флойд?

Йоркширец вспыхнул.

— Это… это… неблагородно с ее стороны рассказать вам, — пролепетал он.

— Мисс Флойд не говорила мне ни слова об этом. Я только сейчас из Шоргэма, а вы с Восточного Утеса. Вы сделали предложение и вам отказали.

— Сделал, — заревел Джон, — и чертовски неприятно получить отказ, когда обещал ей, что она будет иметь целый завод беговых лошадей и держать столько пари на дербийских скачках, сколько ей захочется; что она будет распоряжаться сама жокеями, а я и вмешиваться не буду, и… и… Меллишский парк одно из прекраснейших поместьев в графстве.

— Прав старый француз, — пробормотал капитан Бёльстрод, — есть большое утешение в несчастии другого. Если я пойду к дантисту, мне приятно найти у него другого страдальца; мне приятно, чтобы у меня зуб был выдернут прежде чем у него; приятно видеть, с какою завистью смотрит он на меня, когда я выхожу из комнаты пытки и знать, что мое мучение кончилось, а его еще наступает. Прощайте, Джон Меллиш, Бог да благословит вас. А вы, ведь, не совсем дурной человек.

Тольботу было почти весело, когда он возвращался в гостиницу. Он съел баранью котлетку, выпил мозельского вина; пища и вино согрели его; а так как он не смыкал глаз прошлую ночь, то он впал в тяжелый нездоровый сон; голова его свесилась с подушки дивана, и ему привидилось во сне, что он был в Каире, и Аврора Флойд с ним, в царственной пурпурной одежде, с иероглифами и в куртке из белого атласа с пунцовыми крапинками, какую он видел на жокее на скачках.

Капитан Бёльстрод встал рано утром, с намерением уехать из Суссека с экстренным поездом без четверти девять, но вдруг вспомнил, что он дурно заплатил за дружелюбие Арчибальда Флойда и решился принести в жертву свои наклонности на алтарь вежливости и еще раз отправиться на Восточный Утес проститься с банкиром.

Решившись на это, капитан охотно ускорил бы минуту своего визита, но, узнав, что только половина восьмого, он был принужден воздержать свое нетерпение и ждать более приличного часа. Может ли он явиться в девять? Едва ли. В десять? Да, непременно, потому что в таком случае он может уехать с одиннадцатичасовым поездом. Он не дотронулся до завтрака и все сидел и смотрел на свои часы, с нетерпением желая, чтобы прошло время, а между тем его бросало в жар и тревогу по мере приближения часа.

Четверть одиннадцатого; он надел шляпу и вышел из гостиницы. Слуга сказал ему, что мистер Флойд дома — наверху в маленьком кабинете. Тольбот не ждал более.

— Не надо докладывать обо мне, — сказал он, — я знаю, где найти вашего господина.

Кабинет был в одном этаже с гостиной и у двери этой гостиной Тольбот остановился на минуту. Дверь была открыта, комната пуста; нет, не пуста: Аврора Флойд была там; она сидела спиною к Тольботу, голова ее лежала на подушке кресла. Он остановился на минуту полюбоваться этой маленькой головкой с короной из блестящих черных волос, потом сделал два шага по направлению к кабинету банкира; потом опять остановился, повернулся назад, вошел в гостиную и запер за собою дверь.

Аврора не пошевелилась, когда Тольбот приблизился к ней, не отвечала, когда он произнес ее имя. Лицо ее было бледно, как лицо мертвой женщины, а руки безжизненно свесились с подушек кресла. У ног ее лежала газета. Аврора была в обмороке, она лежала одна, и некому было привести ее в чувство.

Тольбот выкинул цветы из вазы, стоявшей на столе, и примочил водою лоб Авроры, потом подкатил ее кресло к открытому окну и повернул ее лицом к ветру. Минуты через три с Авророй сделалась сильная дрожь, скоро открыла она глаза и взглянула на Тольбота, приложив руки к голове, как бы стараясь вспомнить что-нибудь.

— Тольбот! — сказала она. — Тольбот!

Она назвала его по имени, а тридцать пять часов тому назад холодно запретила ему надеяться.

— Аврора! — вскричал он. — Аврора, я думал, что иду сюда проститься с вашим отцом, но я обманывал себя. Я пришел еще раз просить вашей руки и спросить раз и навсегда: неужели ваше вчерашнее решение неизменно?

— Богу известно, что я сама так думала тогда.

— Но оно не было неизменно?

— Вы желаете, чтобы я переменила его?

— Желаю ли я? желаю ли…

— Если вы действительно желаете, я переменю его, потому что вы добрый и благородный человек, капитан Бёльстрод, и я очень вас люблю.

Богу известно, в какие восторженные речи пустился бы Тольбот, но Аврора протянула руку, как бы говоря: «удержитесь на сегодня, если вы любите меня» и выбежала из комнаты. Он принял чашу спиртуозного напитка, которую поднесла ему сирена, осушил ее до дна, выпил даже поддонки и опьянел. Он опустился на кресло, на котором сидела Аврора и в рассеянности от своего радостного опьянения, поднял газету, лежавшую у его ног. Он невольно вздрогнул, взглянув на заглавие журнала: это был спортсменский журнал, грязный, скомканный, запачканный пивом, с сильным запахом дешевого табака. На нем был написан адрес мисс Флойд в Фельден с самыми грубыми орфографическими ошибками, а потом переслан Авроре фельденской ключницей.

Тольбот быстро пробежал глазами первую страницу, она почти вся была наполнена объявлениями, но в одном столбце был рассказ под заглавием: «Ужасное несчастье в Германии; английский жокей убит».

Капитан Бёльстрод сам не знал, зачем прочел этот рассказ. Он вовсе не был интересен для него. Это был рассказ об одной скачке в Пруссии, в которой тяжелый английский всадник и горячая французская лошадь были убиты. Очень сожалели о потере этой лошади и нисколько не сожалели о человеке, ехавшем на ней, который, по словам рассказчика, весьма мало был известен в спортивных кружках, но в параграфе внизу было прибавлено это сведение, очевидно, полученное в последнюю минуту: «Жокея звали Коньерс».