Аврора Флойд

Глава VII СТРАННЫЙ ПЕНСИОНЕР АВРОРЫ

Арчибальд Флойд принял известие о выборе своей дочери с очевидной гордостью и удовольствием. Точно, будто какая-то тяжелая ноша была снята с него, как будто какая-то жестокая тень снята с жизни отца и дочери.

Банкир отвез в Фельден свое семейство, к которому присоединился и Тольбот Бёльстрод. Хорошенькие веселые комнатки, выходившие окнами на чистый двор, за которым виднелись дубы и буки — были приготовлены для отставного гусара, который должен был провести Рождество в Фельдене. Мистрисс Александр с мужем и семейством поселились в западном флигеле, мистер и мистрисс Эндрю поместились в восточном флигеле, потому что гостеприимный банкир имел обыкновение созывать своих родных в начале декабря и удерживать их в своем доме до тех пор, пока колокола живописной Бекингэмской церкви не возвестили наступление нового года.

Щеки Люси Флойд лишились своего нежного румянца, когда она воротилась в Фельден, и все, приметившие эту перемену, объявили, что воздух на Восточном Утесе и осенние ветры были не по силам слабой молодой девушке.

Аврора как будто расцвела новой и более великолепной красотой после того утра, когда она приняла руку Тольбота Бёльстрода. В ее обращении была какая-то гордая самоуверенность, которая шла ей лучше, чем идет кротость к более миловидным женщинам. В этой молодой девице была какая-то надменная беззаботность, придававшая новый блеск ее большим черным глазам и новую музыкальность ее радостному смеху. Она походила на прекрасный, шумный водопад, вечно брызжущий, сверкающий, стремящийся и непременно заставляющий вас насильно любоваться им. Тольбот Бёльстрод, предавшись очарованию сирены, уже не боролся более, но совсем поддался очарованию ее глаз и запутался в сеть ее черных волос с синеватым отливом. Чем туже натянута тетива, тем сильнее будет полет стрелы; а Тольбот Бёльстрод так же был слаб, когда поддался, наконец, как был силен, когда сопротивлялся.

Я должна писать его историю в самых обыкновенных словах. Он не мог пересилить себя! Он любил Аврору не потому, что он находил ее лучше, или умнее, или прелестнее многих других женщин — он даже очень сомневался относительно каждого из этих пунктов, потому что это была его судьба, он любил Аврору.

Он написал к матери и сказал ей, что выбрал жену, которая будет сидеть в бёльстродских залах и имя которой будет вплетено в летописи дома; сверх того, он сказал ей, что мисс Флойд была дочь банкира, что она прелестна и очаровательна, с большими черными глазами и с пятьюдесятью тысячами приданого. Леди Бёльстрод отвечала сыну огромным письмом, наполненным материнскими просьбами и советами, тревожными надеждами относительно того, что он сделал благоразумный выбор; расспросами о мнениях и религиозных правилах молодой девицы — на все это Тольбот не знал бы как ответить. В этом письме было вложено письмо к Авроре, женственное и нежное послание, в котором гордость умерялась с любовью и которое вызвало крупные слезы на глаза мисс Флойд, так что твердый почерк леди Бёльстрод насилу могла разглядеть читательница.

Куда же девался бедный Джон Меллиш? Он воротился в свое поместье и увез с собою своих собак, лошадей, конюхов, фаэтон; но горесть, к несчастью, постигнувшая его после сезона скачек, была слишком для него сильна, и он бежал из обширного старого замка с его приятным парком и лесом, потому что Аврора Флойд не могла принадлежать ему, и все казалось ему плоско, старо и неприятно. Он поехал в Париж и поселился в самой большой квартире в гостинице Мориса, и ходил взад и вперед между этой гостиницей и Галиньяни по десяти раз в день за английскими газетами. Уныло обедал он у Вефура, Филиппа, Трех Братьев и в Парижской Кофейной. Его громкий голос слышался в каждом дорогом парижском ресторане, заказывавший: «все, что ни есть лучшее»; но опять отсылал самые вкусные блюда, не дотронувшись до них, и сидел с четверть часа, считая зубочистки в тонких синих вазах и думая об Авроре.

Уныло ездил он верхом по Булонскому лесу, сидел в кофейнях, слушал пение, всегда казавшееся ему одним и тем же мотивом. Он посещал цирки и чуть было не влюбился в прекрасную наездницу, черные глаза которой напоминали ему Аврору, пока не купил самую сильную зрительную трубку, какую только мог найти в улице Риволи, и не увидел, что лицо этой госпожи было покрыто на целый дюйм белилами, а что главную прелесть ее глаз составляли круги, нарисованные китайской тушью. Он готов был швырнуть на землю эту двойную трубку, обнаружившую истину, и стереть в порошок стекла своими каблуками в порыве отчаяния, но все-таки это было лучше, чем попасться в обман и продолжать думать, что эта женщина походила на Аврору, и ходить в цирк каждый вечер до тех пор, пока волосы его не поседеют, но не от лет, и до тех пор, пока он исчахнет с тоски и умрет.

Общество в Фельден было очень веселое. Детские голоса делали дам приятным, шумные мальчики из Итона и Уэстминстера лазили по баллюстрадам лестницы и играли в мяч на длинной каменной террасе. Эти молодые люди были все кузены Авроры Флойд и любили дочь банкира с детским обожанием, которого кроткая Люси внушить не могла.

Приятно было Тольботу Бёльстроду видеть, что куда ни ступила бы его будущая жена, любовь и восторг провожали ее по следам. Стало быть, страсть его к этому великолепному созданию не имела ничего странного и, стало быть, не сумасбродно же было любить ту, которая была любима всеми, знавшими ее. Гордый корнвалиец был счастлив и отдался своему счастью без дальнейшего протеста.

Любила ли его Аврора? Платила ли она ему надлежащим образом за его горячую преданность, за его слепое обожание? Она восхищалась им и уважала его, она гордилась им — гордилась той гордостью в его характере, которая делала его столь непохожим на нее; и Аврора была слишком впечатлительна и слишком правдива для того, чтобы скрывать это чувство от своего жениха; она обнаруживала также постоянное желание угождать своему будущему мужу, сдерживая, по крайней мере, все внешние признаки вкусов, столь неприятных для него.

Спортсментский журнал уже не валялся в фельденских комнатах, а когда Эндрю Флойд просил Аврору ехать с ним верхом, она отказалась от предложения, которому прежде была бы очень рада. Вместо того, чтобы участвовать в кройдонской охоте, мисс Флойд возила Тольбота и Люси в кабриолете по усыпанным морозом полям.

Люси всегда была спутницей и поверенной влюбленной; тяжело было ей слышать их счастливую болтовню о блестящей будущности, расстилавшейся перед ними, расстилавшейся далеко под тенистыми крылами времени, до могилы, украшенной гербами в Бёльстроде, где лягут муж и жена, отягченные годами и почестями, когда наступит время. Тяжело было ей помогать им составлять тысячи приятных планов, в которых — Господь, сжалься над нею! — она должна была участвовать. Но она кротко несла свой крест и никогда не говорила Тольботу Бёльстроду, что она сошла с ума и любила его и хотела умереть.

И Тольбота и Аврору беспокоили бледные щеки их кроткой спутницы, но все были готовы приписывать это простуде, или кашлю, или слабости сложения или какой-нибудь другой телесной болезни, которую можно было вылечить микстурами и пилюлями, и никто ни на минуту не воображал, чтобы что-нибудь дурное могло случиться с молодой девушкой, которая жила в роскошном доме, ездила в лавки в карете и имела более карманных денег, чем хотела тратить.

Сколько горестей породила праздность! Умирают ли от горестей те господа, которые пишут передовые статьи ежедневных газет? Сходят ли с ума от безнадежной любви адвокаты, имена которых являются почти в каждом процессе, о котором рассказывается в этих газетах? Убивает ли горесть пасторов в многолюдных приходах, капелланов в тюрьмах, докторов в госпиталях? Конечно, нет. И самые занятые из нас могут иметь святые минуты, священные часы, похищенные из шума и суматохи вертящегося колеса жизненной машины, и предложенные в жертву горести и заботы, но промежуток краток, а большое колесо вертится, и мы не имеем времени томиться или умирать.

Люси Флойд нечего было делать, и вот она сделала нечто важное из своей безнадежной страсти. Она воздвигла алтарь скелетам и поклонялась своему горю, а когда люди говорили ей о ее бледном лице, а домашний доктор удивлялся неудаче своей микстуры из хинина, может быть, она питала неопределенную надежду, что, прежде, чем воротится весна и наступит день свадьбы Тольбота и Авроры, она, Люси, избавится от всех этих выражений любви и счастья и будет покоиться вечным сном.

Аврора отвечала на письмо леди Бёльстрод посланием, выражавшим такое смирение и такую признательность, такую горячую надежду приобрести любовь матери Тольбота, смешанную с боязнью никогда не быть достойной этой любви, что это приобрело уважение корнваллийской леди к ее будущей дочери. Трудно было представить, чтобы это письмо написала пылкая девушка, и леди Бёльстрод составила себе изображение писавшей, весьма мало походившее на бесстрашный и пылкий оригинал. Она написала Авроре другое письмо, в котором выражалось более любви, чем в первом, и обещала этой девушке, у которой не было матери, принять ее, как дочь в Бёльстроде.

— Позволит ли она мне называть ее матерью, Тольбот? — спросила Аврора, читая второе письмо леди Бёльстрод своему жениху. — Она очень горда, кажется? Горда вашим древним происхождением? Отец мой происходит из Глазговской купеческой фамилии, а я даже ничего не знаю о фамилии моей матери.

Тольбот отвечал ей серьезной улыбкой.

— Она примет вас за ваше врожденное достоинство, возлюбленная Аврора, — сказал он, — и не будет делать сумасбродных вопросов о родословной такому человеку, как Арчибальд Флойд, которого самый гордый аристократ в Англии с радостью назовет своим тестем. Она будет уважать ясную душу и чистосердечную натуру моей Авроры и будет благословлять меня за сделанный мною выбор.

— Я буду очень любить ее, если только она позволит мне. Интересовалась ли бы я скачками, читала ли спортсменские газеты, если бы могла называть матерью добрую женщину?

Она как будто делала этот вопрос скорее себе, чем Тольботу.

Как ни доволен был Арчибальд Флойд выбором своей дочери, но старик не мог спокойно ожидать разлуки с своей обожаемой дочерью; и Аврора сказала Тольботу, что она не может поселиться в Корнваллисе при жизни отца; и наконец было решено, что молодая чета будет проводить полгода в Лондоне и полгода в Фельдене. К чему был нужен одинокому вдовцу этот обширный замок, с его длинной картинной галереей и амфиладами комнат, из которых каждая была довольно велика для небольшого семейства? К чему нужны были одинокому старику дорогие лошади в конюшнях, новомодные экипажи, бесчисленная прислуга, оранжерейные цветы, ананасы, виноград и персики, обрабатываемые тремя шотландскими садовниками? К чему ему были нужны эти вещи? Он почти жил в кабинете, в котором когда-то имел бурный разговор с своей единственной дочерью, в том кабинете, где висел портрет Элизы Флойд, в том кабинете, где стоял старинный письменный ящик, купленный им за гинею в детстве, и в котором лежали письма, написанные рукою умершей; локоны волос, отрезанных с головы трупа, и билет, напечатанный в маленьком Лэнкэширском городке, для бенефиса мисс Элизы Персиваль 20 августа 1837.

Итак было решено, что фельденское поместье будет деревенской резиденцией Тольбота и Авроры до тех пор, пока молодой человек не получит баронетство и Бёльстродский замок и не должен будет жить в своем имении. А пока отставной гусар должен был вступить в парламент, если избиратели одного маленького из фамилии Бёльстрод в Уэстминстр, захотят выбрать местечка в Корнваллисе, всегда посылавшие депутата его.

Свадьба была назначена в начале мая, а медовый месяц молодые собирались провести в Швейцарии и в замке Бёльстрод. Мистрисс Уальтер Поуэлль думала, что судьба ее решена и что она должна будет оставить это приятное поместье после свадьбы Авроры; но молодая девушка скоро успокоила вдову мичмана, сказав ей, что, так как она, мисс Флойд, ничего не понимает в хозяйстве, то будет рада воспользоваться ее услугами после свадьбы и как руководительница и советница в подобных вещах.

Бедные в окрестностях Бикенгэма не были забыты в утренних поездках Авроры Флойд с Люси и Тольботом. Свертки съестных припасов, бутылки вина часто выглядывали из-под леопардовой шкуры, с пунцовой подкладкой и служившей вместо ковра в экипаже; но весьма часто Тольбот, вместо скамейки, брал огромный хлеб.

Бедные были очень голодны в эту ясную декабрьскую погоду, имели всевозможные болезни, которые как бы ни были разнообразны, все вылечивались одним способом, то есть полусоверенами, старым хересом, французской водкой и чаем. Дочь ли умирала от чахотки, или отец лежал в ревматизме, или муж бредил в горячке, или младший сын выздоравливал от падения в котел с кипятком, вышеназванные лекарства равномерно казались необходимыми и были гораздо популярнее куриного бульона и прохладительного питья, приготовляемых фельденским поваром.

Тольботу было приятно видеть, что его невеста раздает хорошие вещи поселянам, с признательностью принимавшим ее милости. Ему приятно было думать, как даже его мать восхищалась бы этой пылкой девушкой, без скуки сидевшей в тесных коттеджах и разговаривавшей с больными старухами. Люси раздавала книжечки, приготовленные мистрисс Александр и фланелевые фуфайки, сшитые ее собственными белыми руками; но Аврора раздавала полусоверены и старый херес; и я боюсь, что эти простые поселяне более любили наследницу, хотя они были довольно благоразумны и довольно справедливы, чтобы знать, что каждая давала по своим средствам.

Во время одной из этих благотворительных поездок, с маленьким обществом случилось одно происшествие, которое вовсе не было приятно капитану Бёльстроду.

Аврора заехала далее обыкновенного, и пробило четыре часа, когда ее пони проскакали мимо бекингэмской церкви и спустились с горы к фельденскому поместью. День был холодный и печальный; легкие хлопья снега летали через дорогу и повисли там и сям на безлиственной изгороди, а на небе была та мрачная чернота, которая предвещает большой дождик. Привратница выбежала из домика при въезде в парк, накинув на голову передник, отворить ворота, когда подъехали пони мисс Флойд и в ту же минуту с скамейки близ дороги встал человек и подошел к экипажу.

Это был широкоплечий, крепкосложенный мужчина, в поношенном плисовом сюртуке, с огромными карманами, порыжелом и грязном на швах и локтях. Подбородок его был завернут в грязный шерстяной шарф, а шляпа украшена короткой глиняной трубкой, покрытой почтенной чернотой. Грязная, белая собака с медным ошейником, кривыми ногами, коротким носом, налитыми кровью глазами, с одним ухом и с висячей челюстью, поднялась с скамейки в одно время с своим хозяином и заворчала зловещим образом на щегольский экипаж и на бульдога, бежавшего рядом с ним.

Этот человек был тот самый, который подходил к мисс Флойд в Коксперской улице три месяца тому назад.

Я не знаю, узнала ли Аврора этого человека, но я знаю, что она коснулась хлыстом ушей своих пони и горячие лошади промчались мимо этого человека в ворота парка; но он бросился вперед, схватил их за головы и остановил легкую колясочку, которая закачалась от силы его крепкой руки.

Тольбот Бёльстрод выпрыгнул из коляски, несмотря на свою раненую ногу, и схватил этого человека за ворот.

— Выпустите поводья! — закричал он, поднимая свою трость. — Как вы смеете останавливать лошадей этой леди?

— Я хочу говорить с ней. Выпустите мой воротник!

Собака вцепилась в ногу Тольбота, но молодой человек так хлопнул тростью по носу этого животного, что оно отретировалось с унылым воем.

— Дерзкий негодяй! мне очень хочется…

— И вы были бы дерзки, может быть, если бы были голодны, — отвечал незнакомец жалобным тоном, в котором слышалось намерение примириться. — Такая погода хороша для таких щеголей, как вы, а тяжела зима для бедного человека, когда он трудолюбив да не может получить честной работы, или куска пищи. Я хочу только говорить с молодой девицей; она знает меня хорошо.

— С которой молодой девицей?

— С мисс Флойд, наследницей.

Они стояли поодаль от коляски. Аврора привстала с своего места и бросила поводья Люси; она смотрела на обоих мужчин, бледная и едва переводя дух, без сомнения, опасаясь результата встречи.

Тольбот выпустил из рук воротник этого человека и воротился к мисс Флойд.

— Вы знаете этого человека, Аврора? — спросил он.

— Знаю.

— Это, верно, один из ваших старых пенсионеров?

— Да. Не говорите больше ничего ему, Тольбот. У него манеры грубые, но он не имеет никакого дурного намерения. Останьтесь с Люси, пока я буду говорить с ним.

Быстрая и пылкая во всех своих движениях, Аврора выскочила из коляски и подбежала к незнакомцу под обнаженные ветви дерева, прежде чем Тольбот мог возразить ей что-нибудь.

Собака, которая медленно подползала к своему господину, начала ласкаться к Авроре; но ее прогнало свирепое ворчание бульдога, который вряд ли перенес бы такое пошлое соперничество.

Незнакомец снял свою поярковую шляпу, церемонно дернул пук желтоватых волос, украшавших его низкий лоб.

— Вы могли бы поговорить со мною без всего этого шума, мисс Флойд, — сказал он оскорбленным тоном.

Аврора взглянула на него с негодованием.

— Зачем вы остановили меня здесь? — сказала она: — зачем вы не могли написать ко мне?

— Потому что говорить всегда удобнее, чем писать, и притом с такими молодыми девицами, как вы, чрезвычайно трудно иметь дело. Почему я могу знать, что мое письмо не попадет в руки вашему отцу, что же тогда было бы хорошего? Хотя наверно, если бы я пришел к вам в дом и попросил старого джентльмена дать мне безделицу, он не отказал бы мне. Наверное, он дал бы фунтов пять, а может быть, и десять, если бы дошло до этого.

Из глаз Авроры брызнули огненные искры, когда она повернулась к говорившему.

— Если вы когда-нибудь осмелитесь досаждать моему отцу, вы дорого поплатитесь за это, Мэтью Гэррисон, — сказала она: — не то, чтобы я боялась того, что вы можете сказать, но я не хочу, чтобы ему досаждали, я не хочу, чтобы его мучили. Он довольно перенес и пострадал довольно и без этого. Я не хочу, чтобы к нему приставали, делали торг из его лучших и нежнейших чувств люди, подобные вам. Я не хочу!

Она топнула ногою по замерзшей земле. Тольбот Бёльстрод видел это движение и удивлялся ему. Ему почти хотелось выйти из коляски к Авроре и к ее пенсионеру, но пони не стояли на месте и Тольбот знал, что не годится оставить поводья у бедной, робкой Люси.

— Вам не надо принимать это таким образом, мисс Флойд, — отвечал человек, которого Аврора назвала Мэтью Гэррисоном: — я сам хочу сделать это приятным для всех сторон. Я только прошу вас быть несколько щедрой к человеку, который очень обеднел с тех пор, как вы видели его в последний раз. Боже мой! Сколько на свете бывает перемен и к худшему и к лучшему! Если бы теперь было лето, мне было бы не к чему надоедать вам; но какая польза стоять в Регентской улице с щенками в такую погоду? Старые дамы не смотрят на собак зимой, и даже люди, любящие травлю крыс, стали необыкновенно редки. Нечем заработать пенни честному бедняку. Я не пришел бы к вам, мисс, если бы мне не приходилось плохо; я знаю, что вы поступите самым щедрым образом.

— Поступлю щедрым образом! — вскричала Аврора. — Великий Боже! Если бы каждая гинея, какую я имею, или надеюсь иметь, могла уничтожить то дело, которым вы ведете торг, я раскрыла бы обе руки и позволила бы деньгам литься, как воде.

— Это только одна доброта побудила меня послать вам газету, мисс! — сказал Мэтью Гэррисон, сломив сухую ветвь с дерева ближайшего от него и жуя ее для своего услаждения.

Аврора и незнакомец медленно прошли вперед, пока говорили, и в это время находились уже довольно далеко от коляски.

Тольбота Бёльстрода била лихорадка нетерпения.

— Вы знаете этого пенсионера вашей кузины, Люси? — спросил он.

— Нет, я не могу припомнить его лицо. Я не думаю, чтобы он жил в Бекингэме.

— Если бы я не послал к вам эту газету, вы, ведь, не знали бы? — говорил незнакомец.

— Может быть, нет, — отвечала Аврора.

Она вынула из кармана свой портмоне, на который мистер Гэррисон смотрел украдкой с сверкающими глазами.

— Вы не спрашиваете меня о подробностях? — спросил он.

— Нет. Зачем мне знать?

— Конечно, — согласился незнакомец, сдерживая усмешку: — вы знаете довольно, а если желаете знать больше, то я не могу сказать вам, потому что я ничего не мог добиться об этом деле, кроме того, что написано в нескольких строчках в этой газете. Но я всегда говорил и всегда буду говорить: если человек скачет верхом…

Он, по-видимому, был расположен болтать еще долго таким образом, но Аврора остановила его нетерпеливо, нахмурив брови. Может быть, он замолчал тем охотнее, что Аврора в ту же минуту раскрыла свой портмоне и он видел блеск соверенов сквозь пунцовый шелк. Он не очень смыслил в колорите, но я уверена, что золото с пунцовым светом казалось ему приятным контрастом когда он смотрел на желтые монеты в портмоне мисс Флойд. Она высыпала соверены на свою ладонь, обтянутую перчаткой, а потом золотой дождь полился в руки Гэррисона. Большой ствол дуба скрывал их от Тольбота и Люси, когда Аврора давала незнакомцу эти деньги.

— Вы не имеете на меня никаких прав, — сказала она резко, остановив его, когда он начал выражать свою признательность, — я не согласна, чтобы вы делали торг из прошлых происшествий, дошедших до вашего сведения. Помните, раз навсегда, что я вас не боюсь, и если согласна помогать вам, то это только потому, что я не хочу, чтобы досаждали моему отцу. Пришлите мне адрес какого-нибудь места, где письмо всегда может дойти до вас — вы можете вложить его в конверт и адресовать ко мне сюда — и время от времени я обещаю присылать вам умеренную сумму, достаточную для того, чтобы вы могли вести честную жизнь, если только подобные вам способны на это; но повторяю, что если я подкупаю вас деньгами, то это только для моего отца.

Незнакомец пробормотал какие-то выражения признательности, пристально смотря на Аврору; но на мрачном лице ее была суровая тень, воспрещавшая всякую надежду на примирение. Аврора отвернулась от него за ней бежал бульдог, а кривоногая собака бросилась вперед, визжа и приподнимаясь на задние ноги, чтобы полизать ее руку.

Выражение лица Авроры немедленно изменилось. Она отступила от собаки, а та поглядела на нее с минуту с смутным сомнением в своих, налитых кровью, глазах, но потом, как бы убедившись, собака весело залаяла и начала прыгать на шелковое платье мисс Флойд, оставив грязные следы своих передних лап на богатых воланах.

— Бедное животное узнало вас, мисс, — сказал умоляющим тоном незнакомец — вы никогда не были к нему надменны.

Бульдог пришел в ужасную ярость, но Аврора успокоила его одним взглядом.

— Бедный Боксер! — сказала она, — бедный Боксер! Ты узнал меня, Боксер.

— Ничто не может сравниться с верностью этих животных, мисс.

— Бедный Боксер! Мне хотелось бы иметь тебя. Продадите его, Гэррисон?

Незнакомец покачал головой.

— Нет, мисс, — ответил он, — очень вас благодарю, Если вам нужна болонка или сеттер, я достану для вас и ничего не возьму за хлопоты; но эта такса для меня отец и мать, жена и семья; в банке вашего отца, мисс, не достанет денег, чтобы купить ее.

— Хорошо, хорошо, — сказала Аврора, смягчаясь, — я знаю, как она вам верна. Пришлите мне ваш адрес и не приходите опять в Фельден.

Она воротилась к коляске и, взяв поводья из рук Тольбота, пустила горячих пони; коляска проскакала мимо Мэтью Гэррисона, который стоял с шляпой в руке; собака лежала между его ног, пока коляска не проехала. Мисс Флойд украдкой взглянула на своего жениха и увидела, что физиономия капитана Бёльстрода имеет самое мрачное выражение. Офицер угрюмо молчал, пока они ехали до дому, пока он высаживал обеих девиц из коляски и шел за ними через переднюю. Аврора стояла на нижней ступени широкой лестницы, прежде чем он заговорил.

— Аврора, — сказал он, — одно слово, прежде чем вы уйдете наверх.

Она обернулась и гордо взглянула на него; она была еще очень бледна и огонь, сверкавший из ее глаз на Мэтью Гэррисона, еще не потух в ее черных зрачках. Тольбот Бёльстрод отворил дверь длинной комнаты под картинной галереей — и бильярдной, и библиотеки почти самой приятной комнаты во всем доме — и посторонился пропустить Аврору.

Молодая девушка перешла через порог так же гордо, как Мария Антуанетта шла к своим обвинителям плебеям. Комната была пуста.

Мисс Флойд села на низкое кресло у одного из двух огромных каминов, и прямо взглянула на огонь.

— Я желаю спросить вас об этом человеке, Аврора, — сказал капитан Бёльстрод, облокотившись о большое кресло и нервозно играя резными арабесками.

— О каком человеке?

В некоторых женщинах это могло быть хитростью, но в Авроре это было просто желание пойти наперекор, как Тольбот знал.

— О том человеке, который сейчас говорил с вами в аллее. Кто он и какое у него дело к вам?

Тут капитан Бёльстрод замолчал. Он любил ее, читатель, он любил ее — помните, и он был трус. Трус под влиянием самой трусливой из всех страстей, любви! Страсти, которая могла бы оставить пятно на имени Нельсона, страсти, которая могла бы сделать трусом храбрейшего из трехсот воинов при Термопилах. Он любил ее, этот несчастный молодой человек, и начал лепетать, колебаться, извиняться, дрожать от гневного блеска ее чудных глаз.

— Поверьте мне, Аврора, я на за что на свете не подсматривал бы за вашими поступками, не предписывал бы вам, кого осыпать вашими благодеяниями. Нет, Аврора, если бы мое право было даже сильнее, если бы я был уже вашим мужем; но этот человек, этот незнакомец такой неприличной наружности, который говорил с вами теперь — я не думаю, чтобы вы должны были помогать подобным людям.

— Может быть, — отвечала Аврора, — я не сомневаюсь, что я помогаю многим, которые, по-настоящему, должны были бы умереть в рабочем доме или на большой дороге; но видите, пока я стану справляться, заслуживают ли они моей помощи, они могут умереть от голода, стало быть, лучше бросить несколько шиллингов какому-нибудь несчастному существу, которое так развратно, что умирает с голода и не заслуживает, чтобы его накормили.

В этих словах была какая-то беззаботность, которая сердила Тольбота, но он не мог сделать возражения на это; кроме того, что это отвлекло бы его от предмета, который он с терпением хотел разведать.

— Но кто же этот человек, Аврора?

— Продавец собак.

Тольбот вздрогнул.

— Я думал, что он окажется чем-нибудь ужасным, пробормотал он: — но, ради Бога, что ему нужно было от вас, Аврора?

— Того, что нужно почти всем моим пенсионерам, — ответила она, — пастор ли новой капеллы с средневековыми украшениями, желающий соперничать с нашей церковью на одном из холмов, близ Норуда, прачка ли, сжегшая утюгом белье и ищущая средств его поправить, или светская дама, желающая приютить детей бедного продавца серных спичек, или профессор, собирающийся читать лекции о политической экономии, или о Шелли и Байроне, или о Чарльзе Диккенсе и о современных юмористах — им всем нужно одно: деньги! Если я скажу пастору, что мои принципы не сходятся с догмами его веры, он тем не менее будет рад моим ста футам. Если я скажу светской даме, что я имею особенное мнение о сиротах продавцов серных спичек, и держусь моей собственной теории против воспитания мисс — она пожмет плечами, но позаботится сообщить им, что всякое пожертвование от мисс Флойд будет ей равномерно приятно. Если я скажу им, что я совершила полдюжины убийств, или что я поставила в моей уборной серебряную статую жокея, выигравшего приз на прошлогодней дербийской скачке, и денно и нощно поклоняюсь ей — они все-таки возьмут деньги и ласково поблагодарят меня, как сейчас сделал этот человек.

— Но одно слово, Аврора: этот человек из здешних окрестностей?

— Нет.

— Как же вы его узнали?

Аврора поглядела на него с минуту пристально, твердо, с задумчивым выражением в этой вечно изменчивой физиономии; посмотрела как будто мысленно рассуждала о чем-то. Потом вдруг встала, завернулась в шаль и пошла к двери. На пороге она остановилась и сказала:

— Этот допрос не совсем приятен, капитан Бёльстрод. Если я вздумаю дать пять фунтов человеку, который просит меня об этом, я надеюсь иметь полное позволение на это и не хочу, чтобы с меня требовали отчета в моих поступках — даже вы.

— Аврора!..

Нежный упрек в тоне поразил ее в сердце.

— Вы можете поверить, Тольбот, — сказала она: — точно можете поверить, что я слишком хорошо знаю цену вашей любви для того, чтобы подвергнуть себя опасности лишиться ее словом или поступком — вы должны этому верить.