Глава 11

Дни складывались в недели, недели — в месяцы. Время тянулось как резина, и временами я почти не ощущала его ход. Мы с Эми переселились в Итаку и жили в большой трехкомнатной квартире неподалеку от школы высшей ступени. В квартире все было новое, с иголочки: стены, мебель, ковры. Я потратила на переезд и обустройство почти все свои сбережения, поэтому мне пришлось идти в госпиталь и просить, чтобы меня восстановили на работе. Мне предоставили место врача в отделении неотложной помощи, и я работала по шестьдесят — семьдесят часов в неделю. Изматывающий труд притуплял чувства и не позволял предаваться отвлеченным размышлениям, чему я была только рада. Работа в госпитале обеспечивала мне забвение и по этой причине стала мне необходима, как наркотик наркоману. О будущем я не думала и жила сегодняшним днем. Белый халат стал моей повседневной одеждой, а врачевание огнестрельных ран и переломов — привычной рутиной. Когда мне давали выходной, я смотрела телевизор или лежала с книгой в ванне. Я превратилась в заправскую горожанку, за пределы Итаки почти не выезжала, и мое общение с природой ограничивалось тем, что я изредка поднимала глаза к небу, чтобы выяснить, пойдет снег или нет. Я работала в сложенных из бетонных блоков приемных и в комнатах, лишенных окон. Иногда мне казалось, что я не живу, а отбываю какую-то повинность.

Винсент неделю пролежал в коме в окружном госпитале графства Томпкинс и умер, не приходя в сознание. Ранее, за несколько лет до смерти, он завещал все свое имущество музею «Метрополитен» в Нью-Йорке, и состояние Эдварда отошло к этому учреждению. Родственников у Винсента не было, защищать его доброе имя было некому, поэтому, когда дело дошло до полицейского расследования, мы с Райаном все свалили на него. Я и Райан рассказали агенту Фарнсуорту продуманную до малейших деталей историю о том, как Винсент — перед тем как впасть в беспамятство — сознался в убийстве Эдварда. В соответствии с нашими показаниями, он утопил в пруду машину Эдварда и поджег дом. В пожаре погибла бабушка и сгорело завещание, из-за которого Винсент ополчился на нашу семью. Фарнсуорт к нам особенно не придирался и сказал, что нам верит. Думаю, в этом была немалая заслуга Дэна, который, похоже, основательно на него поднажал.

Тело бабушки сгорело вместе с домом, и судмедэксперты обнаружили на пепелище лишь несколько обуглившихся костей. Райан закопал все это на семейном кладбище рядом с могилами прадедушки и прабабушки.

Ферма не была застрахована на случай пожара, и банк уже в январе наложил лапу на наши владения. Это известие облетело все графство и некоторое время было новостью номер один, чего я уж никак не могла предположить. Оказывается, бабушка была в графстве знаменитостью, и местные обыватели немало гордились тем, что были с ней знакомы. Был создан общественный фонд, который предложил банку выкупить часть принадлежавших ферме земель, с тем чтобы создать на них заповедник живой природы. Поскольку других покупателей у банка не нашлось, он ухватился за это предложение и наша ферма, таким образом, сделалась общественным достоянием.

Райан объявил о своем банкротстве и тоже переехал в город, где стал искать работу. Мне было трудно разговаривать с братом, и всякий раз, когда он звонил и предлагал встретиться, я отказывалась от этого под предлогом дурного самочувствия или занятости. Мы не виделись с ним со дня заупокойной службы по бабушке, на которой наша семья присутствовала в полном составе.

Первое время после пожара Ноа звонил мне почти каждый день, но я разговаривала с ним холодно и старалась как можно быстрее закончить беседу. Тем не менее я узнала, что он работает на конюшне, приписанной к ветеринарному институту при Корнеллском университете, а в свободное время посещает лекции. Ноа говорил, что хочет меня видеть, и приглашал меня с ним пообедать. Я с упорством, достойным лучшего применения, говорила ему, что занята и пойти в ресторан не могу. Так продолжалось раз за разом, и через некоторое время Ноа звонить перестал. Меня это обрадовало, поскольку мне требовалось уединение. Я избрала для себя в качестве жизненного кредо позицию стороннего наблюдателя, который лишь следит за событиями быстротекущей жизни, но ни во что не вмешивается и ни в чем не принимает участия. Работа в этом смысле была единственным исключением. На тот момент мне было легче существовать без Ноа, и я полагала, что и ему будет легче жить, если он обо мне забудет.

О том, что Эдварда убила бабушка, я не сказала ни одной живой душе — даже Эми. Теперь тайна бабушки стала моей тайной. Эта тайна была все, что мне осталось от бабушки, и я намеревалась хранить ее до конца своих дней. Я очень боялась случайно проговориться, поэтому отдалилась от всех, кого любила, включая Эми.

Как-то вечером, возвращаясь с работы, я вдруг поняла, что давно уже не видела солнца. Уходила из дома еще до рассвета, в пять утра, а возвращалась в восемь, когда было уже темно. Вернувшись, я переодевалась, ужинала, после чего меня начинало клонить ко сну, и, перед тем как лечь в постель, я была способна лишь на то, чтобы посмотреть вполглаза новости по каналу Си-эн-эн.

Когда я включила телевизор, ко мне постучала Эми и, не входя в комнату, остановилась в дверном проеме. В последнее время мы с ней редко общались, и мне нравилось думать, что я не сковываю ее свободы и предоставляю ей возможность жить так, как ей хочется. Обычно она ко мне не заходила, поэтому я вопросительно посмотрела на нее, ожидая дурных известий — с некоторых пор никаких известий, кроме дурных, я не ждала.

— Что еще случилось? — спросила я.

— Меня преследуют кошмарные сны о пожаре в доме, — сказала Эми.

Мне не хотелось об этом говорить. Я намеревалась похоронить в своей памяти все, что имело отношение и к пожару, и к смерти Эдварда, хотя никогда не говорила об этом впрямую.

— Это так естественно, детка, — сказала я ровным, лишенным эмоций голосом. — Подожди немного. Со временем это пройдет.

— Ты никогда об этом со мной не разговариваешь.

— Да, не разговариваю, — произнесла я. Это было первым признанием в том, что я избегаю касаться трудной темы.

Я взяла с тумбочки пульт и сделал звук телевизора погромче. Через мгновение комната наполнилась смехом. Эми тяжело вздохнула.

— Ты несчастлива.

— Я просто устала, — сказала я, не сводя глаз с экрана.

— Раньше ты никогда не смотрела телевизор, а теперь смотришь каждый вечер. У меня такое ощущение, что мы с тобой живем в разных измерениях. Ты совершенно перестала меня замечать. Ты никогда не улыбаешься. Об этом-то ты хоть знаешь?

Я ничего не хотела менять в своей жизни, поэтому ответ мой был краток:

— Если что не так, извини.

— Зачем ты извиняешься? Ты же в депрессии, мама, — это и ребенку понятно, — сказала Эми. — И это меня пугает.

Быть матерью Эми было ох как непросто. Главное, она всегда брала быка за рога и говорила прямо в лицо то, что думала, не опасаясь последствий. Я видела, как ее взгляд заметался по моей комнате. Можно было подумать, она хотела отыскать причину моего душевного неустройства и, отыскав, сразу же ее устранить. Я почувствовала, как у меня в душе стало копиться раздражение на дочь — ну что, спрашивается, ей от меня надо? Я же все делаю так, как она хотела: хожу на работу, зарабатываю деньги, порвала с Ноа… Наши с Эми взгляды встретились, и мы некоторое время смотрели друг на друга в упор. Потом я отвела глаза, откинулась на спинку дивана и жестом предложила ей подойти поближе. С чего это я, в самом деле, так на нее взъелась? Ведь ясно же как день, что она одинока и ей меня не хватает. В этом есть моя вина. Я слишком носилась с бабушкиной тайной и не заметила, как сделалась мрачной и замкнутой, отдалилась от своего ребенка. Удивительное дело! Мы с дочерью, проживая в одной квартире, обе равно страдали от одиночества.

— Тебе нужна помощь, — неожиданно сказала Эми, подходя к моей кровати.

— Говорю же тебе — я просто устала, — произнесла я, стараясь, чтобы мой голос звучал по возможности ровно. — Так что не волнуйся за меня и позволь мне спокойно посмотреть телевизор.

— Тут пришел один человек, который хочет с тобой поговорить, — лишенным каких-либо эмоций голосом произнесла Эми. — Быть может, ты скажешь ему то, чего не хочешь говорить мне?

У меня екнуло сердце.

— Боже, неужели ты пригласила к нам своего отца?

Эми ничего мне не ответила, вышла в коридор и крикнула:

— Она выходит.

«Ну зачем только Эми его позвала? — тоскливо думала я, надевая халат и шаря под кроватью ногой в поисках тапочек. — Ведь Дэн начнет задавать вопросы, на которые мне вряд ли захочется отвечать».

Я слишком долго старалась сделаться незаметной и отдалиться от людей, чтобы позволить Дэну вот так запросто разрушить ту стену, которой я отгородилась от мира.

«Ничего, — говорила я себе, — я дам ему понять, что на досужие разговоры у меня нет ни времени, ни сил. Я скажу ему, что сильно устаю на работе и что завтра мне рано вставать».

Пылая праведным гневом, я прошла в гостиную, готовясь преподать Дэну урок, который должен был отбить у него охоту появляться у меня дома, не договорившись предварительно со мной о встрече.

В гостиной на диване сидел Ноа. Увидев меня, он сразу же вскочил на ноги.

— Это Эми попросила меня зайти, — с места заявил он, словно опасаясь, что я на него накричу.

Весь мой боевой пыл улетучился, будто его и не было. Ноа выглядел потрясающе — был подтянут, свеж и тщательно выбрит. Главное же, он по-прежнему оставался цельным человеком и пожар никак не отразился на его характере. В отличие от меня ничто его не угнетало, и спал он скорее всего без сновидений, и кошмары его по ночам не мучили.

— Чаю выпьешь? Или кофе? — спросила я. Мне хотелось, чтобы он попросил что-нибудь. Это позволило бы мне заняться чашками, ложками, кипячением воды и прочими хозяйственными делами… Я стремилась любой ценой избежать прямого взгляда его синих глаз.

— Нет, спасибо, — сказал Ноа, снова усаживаясь.

— Что привело тебя в наш город? — Я стояла у стены и присаживаться рядом с ним не торопилась.

— Я приехал сюда, чтобы повидаться с Райаном.

— Ну и как он?

— Он просил сказать тебе, что Билли снова взял его жить к себе.

Честно говоря, меня это удивило. Должно быть, Райан и впрямь прекратил играть, коль скоро Билли пошел с ним на мировую.

— Между прочим, мы с Райаном разговаривали о вашей бабушке.

Это известие, подобно тяжкому камню, легло мне на грудь. Я, стараясь не выдавать охватившего меня волнения, спросила:

— И что же он тебе рассказал?

— Все.

У меня перехватило горло, в глазах потемнело. Как только Райан осмелился предать бабушку? Да еще так небрежно, походя — в разговоре с малознакомым, в сущности, человеком? Ведь даже Дэн не знал всей правды.

— Я в это не верю, — сказала я, пытаясь защититься от мысли, что Ноа знает то же самое, что я так долго и так старательно от всех скрывала.

— Я понимаю, почему она убила Эдварда, — сказал Ноа, глядя мне прямо в глаза. — И вот что я думаю по этому поводу: знай твоя бабушка о том, каких душевных мук тебе стоило сохранить ее тайну, она не стала бы на этом настаивать. Эми сказала мне, что ты несчастлива, у тебя нет друзей, ты ни с кем не разговариваешь и ни с кем не встречаешься.

Я покраснела так, что щекам стало жарко. К чему это он клонит? Разве он не знает, что я работаю по семьдесят часов в неделю и мне не до развлечений? А счастье… Что ж, счастье каждый понимает по-своему. Я, к примеру, почти каждый день спасаю человеческие жизни — разве этого недостаточно, чтобы сделать жизнь наполненной?

— У меня все хорошо, — сказала я. — Просто отлично.

Ноа перехватил мой взгляд, и я поняла: он знает о том, что я солгала.

Он заговорил снова — теперь уже о нас и о наших отношениях:

— У нас с тобой кое-что было. Ты ведь не станешь этого отрицать? Правда, это случилось, когда ты переживала трудные времена, но ведь наша близость не становится от этого менее реальной. Что касается меня, то я точно знаю: нас связывали нежные чувства.

— Ты не представляешь, что мне довелось пережить, — пробормотала я, думая о том, что было бы лучше всего, если бы Ноа внезапно исчез. Я слишком долго его ждала и теперь едва сдерживалась, чтобы не броситься к нему в объятия. Я смотрела на его губы, тщетно пытаясь избавиться от воспоминаний о том, как они касались моих губ.

Он поднялся с места и направился ко мне.

— Отчего же? Представляю. Мне тоже пришлось пережить потерю единственного близкого человека — отца. Я знаю, что после этого хочется бежать на край света и уединиться, спрятаться от всех — даже от людей, которые тебя любят.

— Ты меня не любишь, — сказала я, ограждая себя этими словами и от его откровений, и от него самого.

— Ты ошибаешься, — произнес он.

«Жалость — не любовь», — подумала я, но вслух говорить этого не стала.

— Ты возвращалась хоть раз на ферму? — неожиданно сменив тему, спросил Ноа.

— Я никогда туда не вернусь! — Эти слова вырвались из моих уст прежде, чем я успела скрыть стоявшее за ними чувство.

Взгляд Ноа был нежен, но настойчив.

— Члены общественного фонда уже расчистили пепелище. Одна только каминная труба осталась. А еще там поставили мемориальную плиту в честь твоей бабушки. Там по-прежнему красиво, Бретт. Красивы леса, пруд, поля. И все, кроме дома, осталось в целости и сохранности — как было.

У меня из глаз ручьем потекли слезы. Эта ферма была для меня как родное дитя. Я изучила каждый ее уголок, и она была до такой степени мне дорога, что я не знала, хватит ли мне душевных сил бросить на нее хотя бы один взгляд после того, как она перешла в чужие руки. Хорошо еще, что там, по словам Ноа, все осталось как прежде.

— Я хочу тебя туда отвезти, — произнес Ноа и взял мои руки в свои.

— Нет, — быстро сказала я.

— Ну пожалуйста.

Мне хотелось в одно и то же время оттолкнуть его и прижать к себе. Сердце грозило разорваться в груди, как разрывается семя, чтобы дать жизнь новому молодому ростку. Меня поражала проницательность Ноа, который ухитрился заглянуть в мои заповедные глубины и обнаружить то, что я пыталась скрыть даже от себя самой, — мою любовь к нашей старой родовой ферме. От его проницательного взора не укрылось также и то чувство, которое я к нему питала.

— Я подумаю, — прошептала я.


Мы отправились на ферму во вторник, в мой свободный день. Я вылезла из грузовичка Ноа и, увидев в том месте, где находился наш дом, каминную трубу, которая высилась там подобно обелиску, поспешно отвела глаза.

На лужайке к югу от пепелища цвели каштаны. Ярко светило солнце, и его лучи окрашивали под золото россыпи маленьких цветочков, сплошь покрывавших зеленую крону. От пруда поднимался туман, и, поскольку лая собак больше не было слышно, вокруг стояла неестественная, какая-то кладбищенская тишина.

Ноа взял меня за руку и повел к пруду. Воздух был холодным, а рука Ноа — теплой. Я бросила взгляд в сторону леса и задумалась: жив ли еще тот горный козлик, на которого я охотилась в роковое ноябрьское утро? Потом в мои мысли властно вторгся голос Ноа.

— Нарциссы, — указал он на пережившие зиму цветы, которые в прошлом году высадила бабушка. Они росли бок о бок с гиацинтами и вместе с ними дружно раскачивались от ветра на высоких стеблях. Я подумала, что в июне сад и клумбы предстанут во всей красе — в том, конечно, случае, если кто-нибудь позаботится высадить на клумбах рассаду.

Потом я забыла и про сад, и про клумбы и устремила взгляд на черный прямоугольник пепелища нашего старого дома. Сердце мое сжимала печаль, и находиться здесь мне было невыносимо тяжело.

— Дальше я не пойду.

— Как скажешь, — ответил Ноа.

— Я любила ее, — прошептала я.

Ноа, не спуская с меня глаз, кивнул:

— Я знаю.

— Я обязана была ее спасти.

— Ты не смогла бы ее спасти, Бретт.

Скорбь охватила все мое существо, губы у меня затряслись, а лицо исказилось от душевной боли.

Ноа обнял меня, и я, прижавшись щекой к его груди, разразилась громкими рыданиями. Я оплакивала смерть бабушки и думала о том, что мне предстоит строить будущее без ее помощи и доброго участия. Всю свою жизнь я стремилась быть достойной ее. Это стремление помогло мне стать порядочным человеком, врачом, женой и матерью. Уж и не знаю, что бы со мной стало, если бы не ее доброта, ободряющий взгляд и верная рука, которая направляла меня в выборе жизненного пути. Кто теперь будет обо мне заботиться? Из какого источника черпать мне теперь силы, чтобы противостоять этому изменчивому, жестокому миру?

Я снова и снова задавала себе эти вопросы, но ответа на них не находила.

Загрузка...