Глава 9

От этих слов на меня повеяло холодом. В душе старой женщины существовала некая запертая на замок дверца, за которой она скрывала тщательно оберегаемые ею семейные тайны, и я всегда считала, что эти тайны имеют отношение к моим родителям. И вот теперь, когда эта дверца должна была приоткрыться, к большому своему удивлению, я поняла, что от этого как-то не по себе.

Стоило бабушке обратиться мыслями к прошлому, как черты лица у нее сделались мягче, морщины разгладились, и я подумала, что в молодости она была прехорошенькая.

Когда она наконец заговорила, голос ее зазвучал негромко, мелодично и проникновенно, он завораживал — как голос Шахерезады из сказок «Тысяча и одна ночь»:

— Твой отец, Бретт, женился на твоей матери почти сорок лет назад. Тогда мне было только тридцать шесть, и твой дедушка, Бретт, был еще жив. Когда твои родители переехали к нам на ферму, я не сомневалась, что буду жить с Кларенсом до конца своих дней. Дедушка очень нежно относился к Каролине, и когда она объявила, что беременна и хочет выйти замуж за Эдварда, он не стал ей перечить.

Я слушала рассказ бабушки, не пытаясь вставить хотя бы слово. Я была занята возведением вокруг себя глухой стены, которая должна была оградить меня от того, что мне предстояло узнать.

— Когда на ферме появился Эдвард, меня поразила его энергия. В этом смысле он был полным антиподом тихоне Кларенсу. Эдвард был артистичен, остроумен и очень хорош собой. Каролина была от него без ума.

Бабушка глубоко вздохнула и продолжила свой рассказ:

— Каролина была красива, но мыслила она прямолинейно, и ей не хватало душевной тонкости. Разговаривать с ней было непросто — прямо как с Кларенсом, из которого я каждое слово вытягивала как клещами. Кроме того, она не мыслила себе жизни вне фермы и страдала, если ей приходилось отсюда уезжать, пусть и ненадолго. Это она настояла на том, чтобы они с Эдвардом жили с нами на ферме.

Думаю, Эдвард ее любил, что не помешало ему прийти к выводу, что Каролина — копия своего отца, так сказать, папенькина дочка. Когда Эдвард пытался за обедом шутить, я умирала со смеху, Каролина же и Кларенс лишь недоуменно переглядывались и хлопали глазами. По этой причине мы с Эдвардом невольно стали единомышленниками — хотя бы по той причине, что наши близкие нас не понимали.

По воскресеньям мы стали ездить верхом. Это лучшее развлечение из тех, что может себе позволить обитатель фермы. Часами катались по округе и без конца болтали, поскольку дома нам все больше приходилось помалкивать. Говорили об искусстве, литературе, философии и обсуждали книги, которые читали. Наша семья, таким образом, разделилась на два маленьких лагеря с собственными интересами, которые почти не пересекались с интересами другой стороны.

Когда родился Райан, мы все четверо сразу вокруг него забегали: делили заботы по уходу за ним, всячески опекали и баловали, читали книжки и играли с ним. На целых семь лет жизнь на ферме превратилась в настоящую идиллию. Маленький Райан собрал вокруг себя все наше семейство, и интересы ребенка стали для всех нас определяющими.

Потом заболел твой дедушка. Поначалу у него была простуда, на которую никто из нас не обратил особого внимания, но простуда переросла в бронхит, а бронхит — в вирусную пневмонию. Прошло каких-нибудь девять дней — и его не стало.

Это был страшный удар — для меня и Каролины. Для Каролины в особенности, поскольку она была беременна тобой. Она сразу же слегла и не встала с постели даже в день похорон Кларенса. Впрочем, я и сама ходила по дому как сомнамбула, так что все заботы взял на себя Эдвард. Он похоронил твоего дедушку по первому разряду, а также занялся переоформлением собственности и прочими бумажными делами, хотя своим душеприказчиком Кларенс в завещании назначил меня.

Бабушка посмотрела на меня, и в ее глазах блеснули слезы.

— Ты родилась через две недели после того, как умер твой дедушка. Каролина пребывала в депрессии еще несколько месяцев, поэтому о тебе и о Райане заботилась я. Это позволило мне вновь обрести душевное равновесие, я очень привязалась к тебе с Райаном и полюбила вас как собственных детей. Каролина же, наоборот, ушла с головой в свое горе, и я уже стала подумывать, что она будет предаваться скорби и печали вечно. Она занавесила окна своей комнаты черными шторами, редко поднималась с постели, и жить с ней было все равно что жить с призраком. Главное же, она никого не хотела видеть: ни меня, ни Эдварда, даже вас с Райаном.

В те годы врачи мало что знали о депрессии и не умели ее лечить. Правда, нашелся умник, который предложил вывести Каролину из ступора с помощью шоковой терапии, но я, разумеется, это предложение отвергла.

Так все и шло — я чувствовала себя без Кларенса одиноко, а Эдвард был глубоко несчастен с Каролиной. Стоило ему только подняться к ней в комнату, как она сразу же его оттуда гнала. Это повторялось несколько раз, и он перестал к ней заходить. Через два месяца Эдвард подошел ко мне и сказал, что ему нужно серьезно со мной поговорить. Я догадывалась, что разговор предстоит неприятный, но тем не менее на его предложение согласилась.

Мы прогулялись по лесу до нашего фамильного кладбища, где Эдвард, стоя среди надгробий, сказал, что мириться с нынешним положением вещей он больше не в силах, и сообщил мне о своем намерении уехать с фермы. Я умоляла его остаться, поскольку мысль о двух маленьких детях и больной дочери на моем попечении приводила меня в отчаяние.

Бабушка перевела дух, а когда заговорила снова, голос у нее дрожал.

— Стояло лето, всюду бурлила жизнь, а в ветвях дерева пела свою песенку малиновка. Эти звуки были такими чарующими и одновременно такими печальными, что я не выдержала и расплакалась. Эдвард, желая успокоить, обнял меня… А потом произошло то, чего я до сих пор не могу себе простить. То ли от жалости к себе, то ли от одиночества, то ли по той причине, что объятия Эдварда особенно остро напомнили мне о потере мужа, но я обхватила лицо Эдварда руками и поцеловала его в губы.

Лицо Райана болезненно сморщилось, а все мое тело стало сотрясаться от противной мелкой дрожи. Бабушка, глядя прямо перед собой, продолжала говорить:

— В нас обоих оказалось столько нерастраченных сил и скрытых желаний, что мы, раз поцеловавшись, уже не могли остановиться.

Я замерла, отказываясь верить услышанному.

— Нет, — прошептала я едва слышно, чувствуя, что еще немного — и я потеряю сознание.

Бабушка сверкнула глазами.

— Я была тогда не в себе — как ты не понимаешь? — сухо сказала она.

— Стало быть, ты с ним трахнулась? — высоким, срывающимся голосом произнесла я и залилась истерическим смехом.

Бабушка отвела взгляд и обиженно сжала губы. Немного успокоившись, она заговорила прежним — ровным и спокойным — голосом:

— Мне не хочется вдаваться в детали. Я просто пытаюсь объяснить, как все это произошло.

— Но как ты могла так поступить? — спросила я. — Это же было предательством по отношению к твоей дочери!

Бабушка замолчала и стала смотреть на затухавший огонь в камине.

— Заканчивай свой рассказ, раз уж ты его начала, — прошептал Райан.

Прошла минута, потом бабушка откашлялась и продолжила свое повествование:

— Я знала, что совершаю нечто совершенно непозволительное. Я знала, что это ужасная ошибка, но остановиться не могла. А Эдвард и не хотел останавливаться. — Бабушка покривила рот в горькой улыбке. — Моему зятю это понравилось.

— Ты сказала дочери, что спишь с ее мужем? — спросила я.

— Конечно же, нет, — бросила бабушка.

— А Эдвард? Он ей об этом сказал?

Глаза у бабушки потемнели, а зрачки расширились — казалось, она впала в состояние транса. Думаю, впрочем, что она просто собиралась с мыслями, поскольку через несколько минут она, тряхнув головой, заговорила снова:

— После этой прогулки по лесу я дала себе клятву сохранить свой грех в тайне и сделать все, что в моих силах, чтобы побыстрее поставить Каролину на ноги. С Эдвардом же случилось другое. После того как мы нарушили табу, в него словно вселился дьявол. Он совершенно переменился и при малейшем удобном случае пытался напомнить о том, что между нами было. Это несказанно его возбуждало. Стоило мне зайти на конюшню, чтобы задать корм лошадям, как он тут же входил за мной следом и начинал приставать. Он так и норовил залезть под юбку, не беря при этом в расчет, нравится мне это или нет. «Отдайся мне», — требовал он, как будто я была его собственностью, его рабой.

Демон, скрывавшийся в его душе, очнулся от сна, и вернуть его в прежнее состояние анабиоза уже не представлялось возможным, как нельзя было изменить того, что случилось, и снова вернуться в незамутненное, безгрешное прошлое. Куда бы я ни шла — в птичник ли, чтобы собрать яйца, в сад ли, чтобы подвязать фруктовые деревья, Эдвард всегда оказывался у меня за спиной и шептал мне на ухо: «Отдайся мне, Эмили, отдайся мне». Жизнь моя превратилась в ад, и я была глубоко несчастна. Что самое интересное, Эдвард об этом знал, но своих домогательств не прекращал. Ему нравилось длить мои мучения.

Глаза у бабушки загорелись и сверкали в полутьме комнаты, как два голубых карбункула.

— Тысячу раз я ему говорила, чтобы он оставил меня в покое, но ему не хотелось терять той власти, которую, как ему казалось, он надо мной обрел. Как-то раз ночью он прокрался в мою комнату и забрался в постель. Я спала, и мне казалось, что рядом со мной находится Кларенс. В полусне я занялась с Эдвардом любовью, но, когда я окончательно проснулась и увидела, кто рядом со мной, я вырвалась из объятий и стала выгонять его. Тогда он сказал, что, если я не уступлю, он расскажет обо всем Каролине. «Отдайся мне, — говорил он снова и снова, — я хочу тебя, отдайся мне».

— Это в духе Эдварда, — процедил сквозь зубы Райан.

Прежде в моих девичьих мечтах отец, которого я никогда не видела, казался мне рыцарем без страха и упрека, неспособным на подлость или злое деяние. Теперь этот мифический образ без следа испарился, а на его месте в моей душе осталась зияющая пустота, которую уже ничем нельзя было заполнить.

— А что же случилось с моей матерью? — спросила я.

— Как это ни странно, Эдвард стал уделять ей больше внимания: он разговаривал с ней, всячески старался ублажить — короче, хотел вернуть себе ее благосклонность. В нем пробудилась колоссальная сексуальная энергия, и меня одной ему было уже недостаточно. Прошло какое-то время, и Каролина стала отвечать на его ухаживания и даже спать с ним. Все было бы хорошо, если бы он отказался от меня. Но ему были нужны мы обе.

Я покривила рот в горькой улыбке.

— И как долго продолжались у тебя отношения с Эдвардом?

Бабушка смутилась.

— Это не было отношениями, Бретт. Это было непрекращающимся насилием. Любовью здесь и не пахло. Всякий раз, когда Эдвард был со мной, он брал меня силой. Я же продолжала хранить молчание и ничего Каролине не говорила. Если бы она об этом узнала, она бы, наверное, умерла. Весь этот кошмар продолжался около двух лет — пока Эдвард не взял на работу Винсента.

— Значит, гарем Эдварда увеличился еще на одного человека?

В глазах бабушки промелькнуло отвращение.

— Нет. Эдвард сразу переключил внимание на Винсента и перестал ко мне приставать.

— Тебе, можно сказать, повезло.

Бабушка пропустила мое саркастическое замечание мимо ушей и продолжала рассказывать:

— Я сразу догадалась, что Винсент хочет соблазнить Эдварда. Не трудно было также сообразить, что Эдвард перед его напором не устоит. Опасаясь, что дело может зайти слишком далеко, я подошла к Эдварду и заявила, что расскажу о его шашнях с Винсентом Каролине. Он расхохотался и сказал: «Поступайте, как сочтете нужным, Эмили».

— Ты рассказала Каролине о Винсенте? — спросила я.

— Я сделала кое-что похуже. — Бабушка тряхнула головой, словно для того, чтобы привести в порядок мысли. — Однажды Каролина прибежала ко мне на кухню вся в слезах и сказала, что видела, как Эдвард целовал Винсента в губы, Я сказала ей, что Эдвард и Винсент просто дурачатся, и предложила не обращать на это внимания. Она немного успокоилась и, пока я мыла посуду, стала жаловаться на недостаток внимания со стороны Эдварда.

Я кивала ей, сочувственно вздыхала и время от времени ободряла ее словом — короче, предоставила ей возможность выговориться. Среди прочего Каролина упомянула о том, что Эдвард не спит с ней вот уже два месяца. «Это так на него не похоже, — сказала она. — Он всегда так любил заниматься сексом».

Я отчетливо помню тот момент. Я стояла на кухне, вытирала полотенцем тарелки и машинально, не отдавая себе в том отчета, брякнула: «Я знаю».

Наступила мертвая тишина. Когда я повернулась к дочери, то увидела, что она с подозрением на меня смотрит. «Я знаю…» — повторила она мои слова, не сводя с меня глаз. Должно быть, выражение моего лица выдало меня, поскольку в глазах Каролины проступило понимание. Прежде чем я успела хоть что-то сказать, она вскрикнула, как будто ее ударили ножом, выбежала из кухни, взлетела вверх по лестнице и заперлась у себя в комнате.

Она отказалась спуститься к обеду, а вечером я слышала, как она в своей комнате ругалась с Эдвардом, обвиняя его в том, что он завел со мной интрижку, и он сознался. Потом он засмеялся и сказал, что надо было быть слепой, чтобы этого не заметить. В следующую минуту в комнате раздался грохот. Кто-то швырнул настольную лампу, и она вдребезги разбилась о стену. Потом послышались звуки потасовки, и Каролина пронзительно закричала. Я была бы рада ей помочь, но войти в ее комнату так и не осмелилась. Каролина и Эдвард попеременно то дрались, то ругались на протяжении нескольких часов. После этого захлопали дверцы шкафов, и я поняла, что Эдвард начал собирать вещи.

Утром Эдвард и Винсент уехали.

Бабушка откинула голову на подушки и тяжело вздохнула. Кожа у нее на лице стала желто-серой, как старая штукатурка. С минуту помолчав, она едва слышно сказала:

— А через неделю твоя мать покончила с собой. В тот момент, когда я дотронулась до ее холодного тела, мир для меня перестал существовать и я почувствовала, что сию минуту умру. Ни осознать, ни принять кончину дочери я была не в силах. Я легла рядом с ней на постель, обняла ее и пролежала с ней бок о бок несколько часов, не желая размыкать объятий.

Мою дочь и твою мать, Бретт, убил Эдвард. Я не могла спокойно жить в мире, где благоденствуют такие, как он, и дала себе слово, что, если он когда-нибудь вернется в эти края, я ему отомщу.

Логика бабушки была мне не до конца понятна.

— Думаешь, ты здесь ни при чем? — спросила я. — Каролина покончила самоубийством из-за того, что ты ее предала.

Бабушка бессильно уронила:

— Нет, Бретт. Виноват Эдвард. Это он манипулировал всеми нами.

Я в упор посмотрела на брата.

— Ты знал о том, что было между Эдвардом и бабушкой?

— Я не хотел этого знать, Бретт, — ответил Райан. — И я бы дорого дал, чтобы ты никогда об этом не узнала.

— Ты не хотел знать, но знал. Так кто же тебе об этом рассказал? — спросила я.

— Об этом написала мать в своей предсмертной записке. Я прочитал ее, когда обнаружил ее тело, — ответил Райан. Потом он вздохнул, посмотрел на бабушку и тихим голосом произнес: — Может, хватит разговоров, ба? Мы и так уже наслушались всяких ужасов.

Бабушка положила руку Райану на плечо.

— Извини, дорогой. Я понимаю, к чему ты клонишь, но считаю, что Бретт имеет право узнать правду — всю как она есть.

Бабушка, продолжая машинально разглаживать морщинки на рубашке Райана, повернулась ко мне и сказала:

— В прошлый вторник Эдвард подошел к двери нашего дома. — Бабушка перевела взгляд на Райана и спросила: — Ведь он говорил тебе, что придет, верно?

Я неожиданно пришла к выводу, что всей правды — правды как она есть — мне знать все-таки не хочется. Уж лучше бы этот разговор вообще не имел места, подумалось мне. Я боялась того, что готовилась сообщить бабушка.

Первым, однако, заговорил Райан:

— Эдвард привык манипулировать людьми. Он хотел контролировать всех: бабушку, меня, Винсента, был уверен, что может любого обвести вокруг пальца.

Бабушка не слушала того, что говорил Райан. Все ее помыслы были сосредоточены на том, чтобы донести до меня ту самую пресловутую правду, которую я прежде так жаждала узнать и которой теперь страшилась.

— Эдвард похудел, волосы у него поредели, а на лице лежал отпечаток какой-то тяжелой застарелой болезни. Но это был он. Я узнала его сразу, как только увидела, — потому, наверное, что очень долго ждала, когда он у нас объявится.

Бабушка похлопала Райана по плечу.

— К тому времени ты уже ушел. У нас все ушли. Эми — в школу, Ноа — на охоту, а ты, Бретт, уехала в магазин в город. Я осталась в полном одиночестве, и это был знак свыше, послание небес, в котором было начертано: давай, Эмили, действуй.

Эдвард сразу же спросил про тебя, Бретт. Ему хотелось узнать, какой ты стала. Скрывая удивление, я сказала, что ты, возможно, отправилась на конюшню, посоветовала ему идти туда, пообещав через минуту последовать за ним — только пальто надену.

Я наблюдала за тем, как он шел по двору — медленно, едва волоча ноги, будто древний старик. Я почти не испытывала колебаний. Я только спрашивала себя, кому из нас двоих суждено сейчас умереть, и на всякий случай мысленно прощалась с прошлой жизнью, с домом и со всем окружающим. Потом я открыла оружейный шкаф, достала охотничий «браунинг» и зарядила его. После этого я вышла из дома и направилась к конюшне.

Когда я открыла дверь конюшни, Эдвард, увидев меня, улыбнулся. Но потом, когда он заметил у меня в руках оружие, выражение его лица переменилось.

«Ох, Эмили», — только и сказал он. В голосе у него не было удивления, только печаль — можно было подумать, он знал, что я готовлюсь совершить нечто такое, о чем потом буду сожалеть. Я вскинула ружье и направила ствол прямо ему в сердце. Бежать он не пытался. Подняв вверх руки, он медленно двинулся в мою сторону.

«Я просто хотел с тобой поговорить», — сказал он.

«Ты украл у меня дочь», — проговорила я. Голос мой звучал глухо, как из бочки.

«Я любил твое дитя», — сказал он.

Я заревела в три ручья.

«Прошу тебя, Эмили, — сказал он, — опусти ружье. Ты ведь не хочешь этого делать, правда? Этого не стоит делать — ни при каких обстоятельствах».

Я опустила ружье и вытерла мокрое от слез лицо. Когда я вновь подняла глаза, Эдвард был уже рядом со мной.

«Отдай мне это, Эмили», — сказал он и схватился за ствол.

Я сразу же вспомнила, как тридцать лет назад он говорил: «Отдайся мне, Эмили», — и после этого принимался меня хватать. И так же, как тридцать лет назад, меня волной захлестнул гнев.

Он очень ослабел от болезни. Я с такой легкостью вырвала у него из рук оружие, что даже сама удивилась. Потом я снова его вскинула и нажала на спусковой крючок. Грохнул выстрел, который показался мне оглушительным. Я и забыла, каким громким может быть выстрел охотничьего ружья. Хорошо еще, что всех лошадей отправили на выгон. Собаки, конечно, лаяли как сумасшедшие, но в доме не было ни единой души, и ни выстрела, ни лая никто не услышал.

Я с ужасом смотрела на бабушку — она воспитала меня, была моим другом, учителем, пастырем, который вел меня по жизни, — и вот теперь она рассказывала мне о том, как она убила моего отца.

Эмили продолжала говорить, и голос ее звучал спокойно и ровно, как если бы она рассказывала об охоте на кроликов.

— Я взяла слишком низко, и выстрел разворотил Эдварду брюшину. Губы у него затрепетали, как выброшенные на берег рыбки, а глаза широко распахнулись — казалось, в последние минуты своей жизни он наконец осознал, как люто я его ненавидела. Я видела, как он страдает и как течет его кровь, и это доставляло мне наслаждение.

Сердце у меня билось с такой силой, что можно было подумать, будто я дважды обежала вокруг нашего пруда. Прошла минута, другая, и тут до меня наконец дошло, что я натворила. Я до того испугалась, что едва не упала в обморок. При всем том меня не покидало чувство удовлетворения от содеянного.

Я выронила из рук ружье и взглянула на Эдварда, который бился на полу в конвульсиях. Я знала, что оставлять его в конюшне нельзя, и подхватила, чтобы оттащить куда-нибудь подальше. Тут Эдвард издал страшный крик боли, и из его развороченного выстрелом живота хлынула алая пузырящаяся кровь, которая залила мне юбку, блузку, фартук, туфли.

Хотя Эдвард высох как щепка, ростом он обладал немалым и весил куда больше, чем я думала.

Я поняла, что вытащить труп из конюшни и перенести его в какое-нибудь укромное место подальше от фермы я не в состоянии.

Бабушка покрутилась на подушках дивана, устраиваясь поудобнее. Потом она продолжила свое повествование:

— Лошади паслись на лугу неподалеку от дома. Я взяла с верстака седло и сбрую и, выйдя из конюшни, свистнула, подзывая к себе Каледонию. Обычно она подбегала сразу, зная, что у меня в кармане фартука припасено для нее какое-нибудь лакомство. Но выстрел напугал животное. Кроме того, Каледонии не понравился исходивший от меня запах пороховой гари и крови. Она приблизилась к ограде, но подойти ко мне не отважилась. Нервно всхрапывая, она стала бродить вдоль забора. Тут я впервые подумала о том, что меня могут застать на месте преступления, и испугалась по-настоящему.

День был солнечный, и стояла непривычно теплая для ноября погода. Я положила на землю седло и, подобрав юбки, уселась на него. Я чувствовала себя беспомощной, как малое дитя, и не знала, что делать. Потом на смену беспомощности пришло равнодушие. Сколько я так просидела, бездумно глядя перед собой, уже не помню. Помню только, что вышла из этого состояния, когда ко мне подошла Каледония, которая к тому времени уже успокоилась и немного привыкла к запахам. Я обхватила ее руками за шею и, прижавшись щекой к лоснящейся шкуре, всплакнула.

Потом я вернулась на конюшню, где лежал в агонии Эдвард. Пол вокруг него был залит кровью. Я смотрела на дело рук своих и никак не могла свыкнуться с мыслью, что это я его убила. Но потом пришло осознание того, почему я это сделала, и сразу стало легче.

— Неужели ты не понимала, что он смертельно болен? — спросила я, как будто мои бессмысленные вопросы могли изменить прошлое. — Ему оставалось жить несколько недель, и печать скорой кончины лежала у него на лице. Разве нельзя было подождать?

Выражение лица у бабушки было холодным и бесстрастным, как у палача.

— Твой отец шантажировал меня, насиловал, вынудил предать Каролину. Это из-за него я лишилась дочери, которую любила больше жизни. Да если хочешь знать, я прожила так долго по той лишь причине, что меня согревала мысль о мести. Эта мечта вдохнула смысл в мое существование, дала силы, чтобы жить дальше и воспитывать вас с Райаном.

На меня снова нахлынул гнев, и я громким голосом стала рассказывать корчившемуся на полу в предсмертной муке, но все никак не желавшему умирать Эдварду о смерти моей дочери. О том, как она покончила с собой, о том, как я лежала рядом с ней на постели, обнимая ее мертвое тело, и о том, как омывала и переодевала ее, перед тем как похоронить. Этот рассказ распалил меня до такой степени, что я несколько раз ударила умирающего ногой.

Лишь совершенно обессилев от гнева и охрипнув от крика, я вышла из конюшни, подозвала Каледонию и стала седлать ее. Как я ни старалась после этого завести лошадь в конюшню, у меня ничего не получилось — Каледония храпела, била копытом и отказывалась следовать за мной: все-таки запах крови был слишком силен. Тогда я сорвала с гвоздя рядом с дверью лассо, подошла к Эдварду и, пропустив веревку у него под мышками, завязала ее у него на груди.

В этот момент он открыл глаза и что-то пробормотал, но я лишь сильнее стянула веревку. Мне нисколько не было его жалко. Наоборот, видя его мучения, я радовалась, как индеец, снявший скальп со своего врага.

Я слушала бабушку, закрыв лицо руками. Боже мой, думала я, ведь бабушка, по сути, маньяк, одержимый навязчивой идеей мести. Не понятно только, как ей удавалось все эти годы скрывать обуревавшее ее роковое желание? Я, во всяком случае, никаких странностей за ней не замечала — а ведь я жила с ней и читала ее книги, которые являлись отражением ее внутреннего мира и в которых она могла — хотя бы между строк — упомянуть о сжигавшей ее страсти к мщению.

Бабушка откашлялась и заговорила снова. Теперь в ее голосе была легкая хрипотца — сказывались усталость и нервное напряжение.

— Другой конец веревки я привязала к луке седла, потом влезла на Каледонию и помчалась по двору, волоча за собой Эдварда. Посередине подъездной дорожки, которая вела к дому, стоял его черный джип. Я совершенно позабыла о том, что Эдвард приехал на машине, и теперь мне предстояло решать новую проблему — как избавиться от нее. Причем делать это надо было немедленно: каждую секунду на ферме могла появиться Эми.

Я спешилась, подошла к джипу и увидела торчавшие в замке зажигания ключи. Я опустила стекла, включила зажигание и сдвинула автомобиль с места, развернув в сторону пруда. После этого распахнула дверцу и выскочила на ходу. Джип проехал по двору, въехал в пруд и через минуту погрузился в воду в самом глубоком месте. На дне пруда столько тины, что машину вряд ли кто обнаружит — если, конечно, ее не станут искать специально.

«Конечно, станут, — подумала я. — Неужели бабушка думает, что полицейские ограничатся одним-единственным визитом?» Я с надеждой посмотрела на брата — может, он что скажет? Но Райан молчал, хотя лицо у него было мрачное. Следуя его примеру, я тоже промолчала, не стала задавать ей вопросы — хотя при сложившихся обстоятельствах держать язык за зубами мне было крайне трудно.

— Каледония основательно переволновалась, — продолжала она. — Уж слишком много было раздражителей: оглушительный выстрел, запах крови, привязанное к луке седла окровавленное тело. Поэтому, как только я вскарабкалась в седло, лошадь, не дожидаясь понуканий, сразу же перешла на рысь и помчалась со двора, волоча за собой на веревке Эдварда. Мне оставалось лишь направить ее бег в сторону леса и дальше — по тропе, которая вела к водопаду.

Никакого определенного плана у меня не было, и вперед меня гнали один только страх и желание поскорее избавиться от трупа. Через милю я соскочила с лошади и попыталась развязать веревку, стягивавшую грудь Эдварда. Не могу объяснить, почему я решила оставить Эдварда на тропе. В тот момент я понимала лишь, что отвезла тело на порядочное расстояние от дома, и полагала, что этого вполне достаточно, чтобы отвести от себя подозрения. У меня тогда и в мыслях не было, что кто-нибудь может случайно на него наткнуться. И уж тем более я не думала о том, что у нас в лесу может объявиться полиция. Разумеется, я даже не пыталась обыскивать Эдварда. Мне и в голову не пришло забрать его бумажник и удостоверение личности. Что же до завещания, то я не имела о нем ни малейшего представления. Кроме того, когда я развязывала веревку, Эдвард неожиданно открыл глаза и посмотрел на меня в упор. Это было уже слишком. Я готова была бежать хоть на край света — только бы не видеть его стекленеющего взгляда. Узел на веревке я развязать не смогла — он был очень сильно затянут. Тогда я начала стягивать веревку. Когда она оказалась у меня в руках, я поняла, что мы с Эдвардом окончательно освободились друг от друга, вскочила в седло и, захлебываясь от рыданий, погнала лошадь вверх по склону к дому.

Вернувшись на ферму, я первым делом направилась на конюшню, смыла водой из шланга кровь с пола и забросала место, где лежал Эдвард, опилками. Взяла старую рубашку, которая висела на гвоздике в чулане, завернула в нее ружье, отнесла его домой и засунула в шкаф в гостевой комнате наверху. Потом сожгла свою одежду. Мне, конечно, следовало сжечь и веревку, но меня трясло как в лихорадке, мысли у меня разбегались и я в тот момент мало что соображала.

Бабушка на мгновение прервала свой рассказ.

— Потом я долго сидела в горячей ванне. Все время думала об Эдварде — о том, каким он был, и о том, как гнусно он обошелся с моей дочерью. И я простила себе это убийство. Я хочу, Бретт, чтобы ты знала мое мнение: убийство Эдварда было актом справедливой мести, и я не жалею о том, что сделала.

Неожиданно бабушка расхохоталась.

— По правде сказать, Бретт, когда к нам приехал Дэн, я не сомневалась, что он, осмотрев труп, вернется на ферму и арестует меня. Я даже приготовила сумочку с вещами, которые намеревалась взять с собой в тюрьму. Я не представляла себе, что ему понадобится так много времени, чтобы вычислить убийцу. Но когда вы вернулись из леса и я увидела Фарнсуорта из отдела убийств, который бестолково носился по дому, не зная, как правильно подступиться к этому делу, я вдруг подумала, что мне, возможно, удастся выбраться из этой переделки и даже остаться на свободе. Тем более что потом повалил снег и на ферме появился этот тип — Винсент. Но Райан сразу догадался, кто убийца. Правда, мой мальчик?

Райан потер руками виски.

— Я знал, что Эдвард захочет переговорить с тобой лично, ба, — пробормотал он. — И понимал, что он очень рискует.

Бабушка повернулась ко мне лицом.

— Если ты, Бретт, хочешь, чтобы я сдалась властям, я не стану ничего отрицать. Расскажу все как было.

В словах бабушки прозвучал вызов.

«Как следует все обдумай, — сказала я себе, — и не торопись делать выводы».

Я знала, что моя бабушка — необычный человек и наделена недюжинными воображением и фантазией. Может, она все это придумала? Но даже если это она убила Эдварда, вправе ли я ее осуждать? Я ведь тоже убила человека — столкнула Винсента в пропасть и оставила на льду умирать. Так что мы не слишком отличаемся друг от друга. Самозащита — это только предлог, то, о чем я расскажу полиции, когда меня будут допрашивать. На самом деле Винсента убили мой гнев и ненависть. Теперь-то я знала, что они могут годами сохраняться в душе, как сохраняется в дубовых бочках выдержанное вино, которое от времени становится все крепче и сильнее ударяет в голову.

— Мне надо все основательно обдумать, — устало сказала я. — Я не могу сейчас прийти к решению.

— Подумай, подумай, как же без этого? — с иронией произнесла бабушка и хохотнула, стараясь скрыть за наигранным смехом разочарование. — На всякий случай хочу поставить тебя в известность, Что я предпочла бы доживать свои годы здесь, на ферме, а уж никак не в тюрьме.

— Ты оставишь себе деньги Эдварда? — спросила я Райана.

У Райана хватило такта, чтобы изобразить смущение.

— Но он умер, Бретт, и мы не в силах его оживить. Какой тогда смысл отказываться от денег? Мы и так уже наказаны судьбой. И я не верю, что ты сможешь выдать бабушку. Я просто не могу себе этого представить.

«Вот оно! — подумала я. — Они с бабкой хотят вложить мне в руки раскаленный уголь, который мне придется носить при себе до конца дней». В самом деле, могу ли я выдать бабушку полиции? Да ни за что на свете! Сама мысль об этом казалась мне невероятной, абсурдной. С другой стороны, имею ли я право покрывать преступление? В состоянии ли я хранить правду в тайне от всех: от дочери, от Ноа, от людей, которых я люблю? Неужели мне предстоит продолжить семейную традицию и лгать своим близким на протяжении многих лет, как лгали мне бабушка и Райан?

— Мне необходимо прилечь, — сказала я. — Я вымоталась до предела, и у меня не осталось больше сил. Ничего не понимаю и ничего не воспринимаю.

— Хочешь, я дам тебе снотворное? — спросил Райан.

Я кивнула: мне хотелось забыться и ни о чем не думать. Брат вытряхнул мне на ладонь пилюлю, я запила ее холодным безвкусным чаем.

Бабушка одарила меня продолжительным взглядом и произнесла:

— К какому бы решению ты ни пришла, Бретт, хочу тебе сказать, что я тобой горжусь. Я воспитала тебя настоящим человеком, и мысль об этом будет согревать меня даже в тюрьме. Я люблю тебя и буду любить, что бы ни случилось.

Я подняла руку, призывая бабку к молчанию.

— Только не надо ничего больше говорить. И не надо взывать к моим чувствам. Я уже всякого наслушалась и сыта по горло семейными тайнами и надрывающими душу откровениями.

Райан хотел помочь мне подняться, но я его оттолкнула. «Все-таки Винсент был прав, — подумала я. — Райан не в силах отказаться от денег Эдварда». Когда я думала об этом, все добрые чувства, которые я питала к брату, мигом улетучивались. Какие бы умные и правильные слова Райан ни говорил, они были не в состоянии скрыть того очевидного факта, что он любит деньги ничуть не меньше, чем Винсент.

— Я иду спать.

— Доброй ночи, — сказал он.

Бабушка не сказала мне ни слова. Она лишь проводила меня взглядом, в котором промелькнуло испуганное, затравленное выражение.

Я поднялась к себе в комнату, залезла, поеживаясь, в ледяную постель и стала ждать, когда подействует снотворное. Ни горевать, ни плакать мне не хотелось. Требовалось одно: избавиться от душевной боли — хотя бы на время. Через четверть часа снотворное растворилось, проникло в кровь и в голове у меня затуманилось.

«Подожди немного, — говорила я себе, засыпая. — Бабушка старая, она скоро умрет. А до тех пор можно и помолчать, сохранить ее тайну. Не садиться же в самом деле старушке в тюрьму…»

Загрузка...