Без жалости

Глава 6

Я постучала в дверь бабушкиной комнаты и распахнула ее. Эмили подняла на меня глаза и с волнением в голосе спросила:

— И как все прошло?

— Не слишком, — сказала я.

Бабушка устало кивнула и указала мне на стул рядом с письменным столом.

Я села, опустила голову и приложила щеку к прохладной полированной столешнице. Голова у меня болела, скула горела как в огне, даже глаз припух и слезился.

Буря разыгралась с новой силой, и, когда над фермой проносился особенно сильный порыв ветра, старый дом скрипел, стонал и раскачивался, как деревянный корабль в шторм. За окнами было темно, а в стекла непрестанно колотила ледяная крупа.

Пальцы бабушки лежали на клавишах старой печатной машинки, которую старушка, не любившая электроники, берегла как зеницу ока. Когда я села за стол, она протянула руку и коснулась моего лица.

— Ты плачешь… — тихим голосом сказала бабуля.

— Эми сказала, что хочет жить со своим отцом.

— Это что — так ужасно?

Я подняла голову и посмотрела на бабушку.

— Конечно, это ужасно, потому что несправедливо.

— Почему же несправедливо?

— Сама не знаю, — мрачно сказала я.

— А вот я думаю, что вам с Эми следовало бы пожить раздельно. Это было бы неплохо для вас обеих.

— Как ты можешь так говорить? Эми всего пятнадцать. Я оставила ее в одиночестве, когда она больше всего во мне нуждалась. Мне не следовало после развода ехать в Африку. Я совершила ошибку и должна ее исправить.

— В Эфиопии девушки рано выходят замуж. В пятнадцать лет у них уже есть собственное хозяйство и дети. Да ты вспомни себя. Ты родила дочь, когда тебе было семнадцать. Другими словами, ты была всего на два года старше, чем Эми сейчас.

— Пусть так. Тем не менее я не считаю, что ранние браки способствуют достижению жизненного успеха, — сказала я.

— Но у тебя-то все получилось. Ты и Эми родила, и институт закончила, и людям в Африке помогала. Между тем, когда ты забеременела и вы с Дэном поженились, все предсказывали тебе будущее обыкновенной домохозяйки. Эми похожа на тебя больше, чем ты думаешь. Она такая же свободолюбивая. Здесь же, на ферме, она совершенно лишена самостоятельности и все продолжают обращаться с ней как с маленькой девочкой. Знаешь, Бретт, я наблюдала за ней исподтишка все двенадцать месяцев, что вы у нас живете, и пришла к выводу, что она не больно-то счастлива.

— Зато Дэн часто оставлял ее одну — и днем, и даже ночью. В этом тоже нет ничего хорошего, — резко сказала я и посмотрела на бабушку с некоторым раздражением. Я никак не ожидала, что она спокойно отнесется к желанию Эми переехать к отцу.

Хотя бабушка смотрела на меня с сочувствием, ясно было, что она так и осталась при своем мнении. Я отвела глаза и заскользила взглядом по комнате. Это была самая большая комната в доме — единственная, где имелось целых три окна. Здесь висели четыре книжные полки, стоял огромный комод с выдвижными ящиками, два кресла с гнутыми ножками, старинный письменный стол и огромная деревянная кровать с резным изголовьем. Пол был застелен персидскими коврами, купленными много лет назад, когда их стоимость равнялась примерно двадцатой части того, что они стоили нынче. В комнате пахло старинными книгами и нафталиновыми шариками.

Мягкий свет, лившийся из-под абажура настольной лампы, высвечивал предметы на столе: гнездышко камышевки с двумя крохотными яичками, напоминавшими крупные жемчужины, череп обезьяны и две фотографии в серебряных рамках — мою и Райана.

Кристаллы необработанных аметистов, кварца и полевого шпата прижимали к поверхности стола пачки с рукописями. Тут же красовался панцирь пустынной черепахи, найденный бабушкой во время странствий по Эфиопии.

— Много разных штучек, да? — спросила бабуля, перехватывая мой взгляд. — Самое главное, я знаю, что все это, в общем, негодный хлам, но ничего не могу с собой поделать. Продолжаю окружать себя безделушками.

— Ты всегда была для меня хорошей матерью, — сказала я, возвращаясь к важной и болезненной для меня теме. — Жаль только, что ты мне столько лет лгала. Ты бы и дальше это делала — если бы не события последних дней.

У бабушки навернулись слезы.

— Ох, Бретт, ты не представляешь, как мне больно оттого, что тебе пришлось через все это пройти…

— Так зачем ты все-таки мне лгала? — спросила я.

Бабушка откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. В этот момент я особенно ясно увидела, насколько она стара и немощна, и у меня сжалось сердце.

— Ты росла таким счастливым ребенком. Я боялась, что, если расскажу тебе правду, у тебя навсегда исчезнет прежний счастливый блеск глаз. Ну вот. А потом ты забеременела… — Тут бабушка покачала головой и вздохнула. — Ты была такой целеустремленной. Ты хотела все успеть и всего добиться. И Эми воспитать, и институт закончить… Я же считала, что должна помогать тебе во всех твоих начинаниях, — и помогала чем могла.

— Это правда, — сказала я. — Но ты была просто обязана рассказать правду о моих родителях.

— Разумеется. Теперь это очевидно. Но тогда… тогда даже сама мысль о том, что случилось в тот год, когда твои родители расстались, вызывала у меня непереносимую душевную боль.

— Расскажи мне об этом, — сказала я. — Я должна знать все.

Бабушка потерла лоб, поморщилась и вздохнула.

— Я хотела, но не могла разрушить отношения, которые связывали Винсента и Эдварда. Видела бы ты, как смотрел на твоего отца Винсент. В его взгляде было какое-то колдовство, магия — то, что человек не в силах описать словами.

Бабушка говорила медленно. Возвращение к прошлому давалось ей с трудом.

— Это был самый красивый шестнадцатилетний мальчишка из всех, каких мне только доводилось видеть, — сказала бабушка. — Он походил на прекрасный, спелый плод, и у него была нежная кожа с пушком, как у персика. И еще он был очень сексуален. Он обрабатывал Эдварда даже за обедом — особым образом облизывал губы, мигал опущенными длинными ресницами… Даже откусывая хлеб, он вкладывал в это простое движение какой-то совсем иной, извращенный смысл. И все время смотрел на Эдварда исполненными страсти глазами.

— Почему моя мать ничего не сделала, чтобы это остановить?

— Она не думала, что Эдвард сможет полюбить еще кого-то, тем более мальчика. В определенном смысле она была совершенно лишена воображения. Она так любила Эдварда, что у нее и в мыслях не было, что его способен соблазнить какой-то юнец.

— Расскажи мне о ней, — попросила я.

Глаза у бабушки при воспоминании о дочери потеплели.

— Она любила тебя всем сердцем, Бретт, и, надо сказать, ты удивительно на нее похожа. У тебя такие же волосы и глаза. Когда она умерла, ей было не многим меньше, чем тебе сейчас. Но она была красавицей — загляденье, да и только. В ней было что-то от женских образов Ренуара или Тициана. Думаю, она всю жизнь стремилась стать хорошей домохозяйкой, но у нее ничего не получалось. В семье вечно подшучивали над ее стряпней. Как-то раз она варила овсяную кашу. Я вошла на кухню и увидела, что она помешивает в кастрюльке овсяные хлопья и одновременно читает книгу. При этом из ее кастрюльки валом валил дым, а хлопья превратились в подобия черных угольков. Дыма было столько, что я поначалу подумала, что начался пожар. Твоя мать отдавалась чтению всем своим существом и, когда читала, забывала обо всем на свете. Все блюда у нее подгорали — по той причине, что она пыталась читать и готовить одновременно.

Она любила беллетристику — всякую — и с равным удовольствием читала толстенные романы и совсем короткие рассказы. Классику она боготворила — прямо как ты сейчас. Особого желания уехать с фермы или поступить куда-нибудь на работу у нее не наблюдалось. Она была умна и интеллигентна, но очень застенчива и терпеть не могла общаться с незнакомыми людьми. Ей нравилось быть женой и домохозяйкой. Она бы такой и осталась — если бы не Эдвард.

— А каким был мой отец?

— Он был жадным человеком, дорогая, я бы сказала, даже чрезмерно жадным. Но когда Эдвард исчез, я вдруг поняла, что мне его сильно не хватает. Несмотря на все его недостатки, я его обожала. Да мы все его любили. Мне лично он напоминал актера Эрола Флинна — был такой же светловолосый, сильный и красивый и обладал отличной фигурой. Когда он сюда переехал, жизнь закипела — такой это был активный человек. При всем том я знала, что жизнь на ферме ему не по нраву — она его сковывала, ограничивала свободу.

А еще, Бретт, он был очень умен и выражал свои мысли удивительно сочным и образным языком. Разговор с ним всякий раз превращался для меня в настоящий праздник. Мы с ним часто обменивались шутками, подкалывали друг друга и оба потом хохотали как сумасшедшие.

Когда Эдвард сбежал, твоя мать испытала величайшее в жизни потрясение и унижение, ставшее для нее фатальным. Противостоять обрушившемуся на нее удару она была не в силах. Она унаследовала радикальное мировоззрение твоего дедушки Кларенса, который все на свете мазал только двумя красками — белой и черной. Твоя мать не смогла ни понять того, что случилось, ни пережить этого.

— Скажи, ты сообщила Эдварду о смерти матери? Он не пытался забрать у тебя нас с Райаном?

— Я послала ему напечатанный в местной газете некролог, но ответа от него так и не получила.

Чувствуя, что у меня начинает пощипывать глаза, я замигала.

— Стало быть, у тебя не было выбора? Хочешь не хочешь, но тебе пришлось о нас заботиться?

— Бретт, я любила вас с Райаном как своих собственных детей. Даже если бы Эдвард и сделал попытку вас у меня отобрать, я бы этого не допустила.

— Но ведь умерла твоя дочь и ты о ней скорбела! Как у тебя хватило сил воспитывать нас с Райаном?

— Я скорбела, это правда. После того как Каролина умерла, я вышла во двор и срубила прекрасное персиковое дерево перед домом. Оно было очень красивое, все в цвету, но в доме не осталось дров, а сил, чтобы срубить другое дерево — в лесу или хотя бы у пруда, — у меня не было.

— Не представляю, как тебе удалось справиться со всем этим, — сказала я.

Я-то точно знала, что не смогла бы пережить смерть дочери. Это была бы такая потеря, о которой и думать-то страшно.

— Через месяц после смерти Каролины я совершила свой первый вояж за моря. Я отправила вас с Райаном к кузену Неду и его жене Карлотте. Тогда они жили в Бингемптоне. Ты помнишь об этом?

— Нет, — сказала я чистую правду. Мои воспоминания о детстве начинались лет примерно с четырех, и я ничего не знала ни о смерти матери, ни о событиях, которые за этим последовали.

— Ну, нет так нет. Итак, я улетела в Найроби. Я тогда ничего не боялась — и никого. Главное же, я перестала испытывать страх перед чистым листом бумаги и поняла, что созрела для писательской деятельности. Я хотела показать людям, как я вижу мир. Вместе со страхами пропали и застенчивость, и опасение оказаться в глазах читателей смешной и наивной. Я знала, что после смерти дочери уже ничто не в силах меня поколебать. У меня появилось ощущение, что терять мне больше нечего.

Сообразить, какое направление примет разговор в следующую минуту, не представляло труда. Бабушка собиралась вернуться мыслями к своей литературной деятельности и начать вспоминать о своих книгах, о заморских странах, где ей довелось побывать, и, разумеется, о наградах, которые она получила за свой труд, о номинации на Пулитцеровскую премию.

Скажу честно, я все это уже сто раз слышала, и мне стало скучно.

Бабушка заметила поселившееся у меня в глазах тоскливое выражение, выпрямила спину, подтянулась и как ни в чем не бывало заговорила о более интересных для меня вещах:

— Чего я никак не могу взять в толк — так это того, о чем думал все эти годы Эдвард. И уж тем более не могу объяснить, с какой стати он снова здесь объявился.

— Быть может, ему просто захотелось вернуться в семью? — сказала я.

— Я бы этого не допустила. — Бабушка посмотрела поверх моей головы в окно. Выражение лица у нее сделалось жестким и непреклонным.

— А почему, собственно? Я была бы не прочь познакомиться со своим отцом и поближе его узнать. Райан, к примеру, тайно встречался с ним на протяжении целых тридцати лет.

У меня и в самом деле накопились к Эдварду вопросы. Мне было интересно узнать, охотился ли он хоть раз в жизни, путешествовал ли по миру, играл ли на каком-нибудь музыкальном инструменте. Я обязательно спросила бы у него, любит ли он классическую литературу и старинную музыку. А потом я задала бы ему свой главный вопрос: жалеет ли он хоть чуточку о том, что меня оставил? И еще — я обязательно выяснила бы, почему он так долго не хотел меня признавать.

Бабушка, криво улыбнувшись, произнесла:

— Твои слова о том, что отец и сын регулярно встречались, только подтверждают мои худшие предположения насчет Райана.

Услышав это замечание, я буквально расцвела. Оказывается, отношения между бабушкой и ее «маленьким принцем» были далеко не такими безоблачными, как я предполагала. Кое-какие недостатки за ним она все-таки подмечала.

— Какие же у тебя предположения? — спросила я. — Думаешь, наверное, что он хитер и далеко не так прост, как кажется?

— Я думаю, что он — слабый человек.

— Другими словами, ты полагаешь, что Эдвард платил ему за молчание, а такое положение вещей его вполне устраивало — так, что ли? — спросила я.

— Именно. Если Райан мог пойти на такое, мне ничего не остается, как задать себе вопрос: а на что он еще способен ради денег?

Кто-то постучал в дверь спальни, и мы с бабушкой невольно вздрогнули от неожиданности.

— Не возражаете, если я войду? — спросил Винсент и, не дожидаясь разрешения, прошел мимо нас в комнату. Отвесив мне короткий поклон, он направился к окну и устремил взгляд на занесенные снегом автомобили у подъезда. Двигался он неслышно, как дикий зверь, и во всей его повадке было что-то хищное. Так по крайней мере мне в ту минуту казалось.

— Присаживайтесь, — сказала бабушка, указывая Винсенту на старинный стул с гнутыми ножками. Потом она заняла свое привычное место у печатной машинки. Можно было подумать, что бабушка стремится оказаться как можно дальше и от этого человека, и от того, что он собирался нам сообщить. — Чем могу помочь?

— Я читал ваши статьи в «Ньюйоркере». Они часто там появляются, — оставив вопрос без ответа, заявил Винсент, усаживаясь на стул и закидывая ногу на ногу. — Судя по всему, не писать вы не можете и неплохо преуспели на этом поприще.

Бабушка, скрестив руки, ждала, когда он перейдет к сути и сообщит о цели своего визита. Мы обе хорошо понимали, что Винсент явился сюда вовсе не для того, чтобы рассуждать с нами о литературе.

— Не понимаю только, зачем вам это, — продолжал как ни в чем не бывало Винсент. — Насколько я знаю, после родителей у вас остались кое-какие деньги — ну и ферма, конечно.

— Если вы, Винсент, пришли сюда для того, чтобы поговорить о моих предках и истории нашего рода, предупреждаю сразу: времени для этого у меня нет.

— Эдвард тоже преуспевал — на поприще архитектуры. В прошлом году его проекты дважды появлялись на страницах «Аркитекчурэл дайджест».

— Правда? — в волнении спросила я, но бабка строго на меня посмотрела и я сразу же опустила глаза. После слов Винсента я почувствовала гордость за отца, но поняла, что сейчас не место и не время расспрашивать о его достижениях.

— Точно так, — сказал Винсент, бросая на меня скользящий взгляд. — Между прочим, он оставил после себя солидное состояние. Оно оценивается — приблизительно, конечно, — в шесть миллионов долларов.

Эта цифра соответствовала той, что вывела я, читая завещание. Тем не менее, когда Винсент во всеуслышание ее назвал, сердце у меня екнуло. Бабушка же ничуть в лице не переменилась.

— У него умерло от СПИДа много друзей, и кое-кто из них завещал свои деньги ему. Ну а остальное он сам заработал. Он любил свою работу, наш Эдвард, и всю жизнь усердно трудился.

Бабушка посмотрела на него сквозь холодный прищур глаз.

— Стало быть, вы теперь человек богатый…

Хотя Винсент и изобразил на губах подобие улыбки, глаза его не смеялись.

— Вот об этом самом богатстве я и хотел с вами поговорить.

— Со мной? — удивилась бабушка. — Но с какой стати?

— Скажите, вы видели новое завещание Эдварда? — вопросом на вопрос ответил Винсент.

Бабушка одарила его холодным, непроницаемым взглядом. У меня же все тело напряглось, как стальная пружина, а по позвоночнику побежала струйка холодного пота. Вчера, перед тем как лечь спать, я засунула завещание под подкладку старого чемодана, стоявшего у меня в кладовке, и теперь лихорадочно думала о том, куда бы его перепрятать. Я не сомневалась, что Винсент не остановится перед тем, чтобы обыскать комнату за комнатой весь наш дом. Возможно, он уже начал искать — недаром вчера я застала его за перелистыванием альбома с фотографиями. Кто знает, быть может, он надеялся обнаружить документ между его страницами?

Винсент продолжал говорить:

— Эдвард написал новое завещание. В нем сказано, что большую часть своего состояния он оставляет Райану. Сразу скажу: Эдвард поступил глупо. Как-то раз мы с ним подрались, он ужасно на меня рассердился и решил, как видно, выкинуть нечто экстраординарное, чтобы преподать мне урок. И вот тогда появилось новое завещание. Его написал он сам, засвидетельствовал, но своему адвокату не передал. Тот звонил мне на следующий день после отъезда Эдварда в ваши края. Вот, собственно, почему я сюда приехал — Эдвард никогда не нарушал договоренности. Как только я об этом узнал, то сразу понял: что-то случилось.

На губах бабушки проступила слабая улыбка.

— Что, Винсент, испугались, что зря ползали все эти годы перед ним на брюхе?

Хотя голос Винсента звучал мягко, в нем, без сомнения, крылась угроза:

— Наследником Эдварда должен стать я, Эмили.

Лицо бабушки сделалось каменным. Я сидела молча и старалась не встречаться с Винсентом взглядом.

Он же продолжал гнуть свое:

— Эдвард так беспокоился за Райана и заботился о его будущем, что на этой почве помешался. К тому же он был очень болен. Ни один суд не признает это завещание действительным.

— Райану никогда не были нужны деньги Эдварда. Еще меньше он нуждался в его заботах, — сказала бабушка. — Райан и без того живет в достатке, и здесь есть люди, которые о нем заботятся.

— Как, разве вы не знаете, что Райан заложил ферму? — с деланным удивлением воскликнул Винсент.

Меня охватила такая слабость, что если бы я в тот момент стояла, то, наверное, упала бы. Меня уже давно терзали ужасные подозрения насчет проклятой закладной, но я всячески отгоняла их от себя и старательно делала вид, что она никакого отношения лично ко мне не имеет. Я поняла, что мои худшие опасения оправдались. Я обратилась к бабушке.

— Значит, ты передала права на ферму Райану? — жестко сказала я, втайне надеясь, что она начнет возражать.

Возражений, однако, не последовало. Бабушка — в первый раз за все время разговора с Винсентом — занервничала по-настоящему. Когда она обратилась ко мне, в ее голосе слышалась мольба:

— Ох, Бретт, когда я сломала руку, я стала такой беспомощной… Я не могла ни печатать, ни водить машину, даже одеться была не в состоянии. Мной овладела такая сильная депрессия, что по утрам мне не хотелось подниматься с постели. Ты тогда работала в Африке, и у меня остался только один близкий человек — Райан. Когда он понял, в каком отчаянном положении я оказалась, то сразу же примчался на ферму и все время находился рядом. Если бы не он, прямо не знаю, как бы я пережила то время, когда носила гипс.

— И ты так расчувствовалась, что отдала ему ферму?

— Да, я переписала ферму на него. Тогда мне казалось, что это не более чем красивый жест с моей стороны. Ведь на тот момент этот чисто юридический акт не мог доставить ему средств от фермы больше, чем он уже имел. Я всего лишь хотела дать ему понять, как для меня важно его присутствие и все то, что он для меня сделал. Я думала тогда, что появление Райана на ферме — просто Божий дар. Приятно было сознавать, что здесь снова поселился мужчина из рода Макбрайдов: в моих глазах это было продолжением старинной семейной традиции. Пока я поправлялась, я все время размышляла о судьбе нашей семьи, о жизни и смерти и пришла к выводу, что скоро умру. Я и сейчас так думаю…

— А обо мне ты подумала? — шепотом спросила я.

Известие об очередном предательстве со стороны близких потрясло все мое существо. Я чувствовала, как все то, чем я прежде жила и во что верила, постепенно обращается в прах. В голове у меня один за другим возникали вопросы, на которые я не находила ответа. Как бабка посмела переписать ферму на Райана, даже не удосужившись поставить меня об этом в известность? Черт, да ведь она такая же, как я, женщина! Неужели она верит в превосходство мужского пола над женским и считает, что только мужчина может наследовать собственность клана Макбрайдов? Или я такое ничтожество, что, по мнению моих родственников, меня не стоит принимать всерьез?

Бабушка трясущейся рукой поправила манжеты своей блузки.

— Повторяю, ты была в Африке. Я поняла это так, что ты решила посмотреть мир и не хотела ничем себя связывать — и уж меньше всего участвовать в делах фермы.

— И в результате ты переписала ферму на человека, чей пунктик — азартные игры?

— Не говори так. У Райана сейчас трудное время, но он исправится, я уверена.

— Боюсь, что он неисправим, — произнес Винсент. — Он заложил ферму банку за двести пятьдесят тысяч долларов. Последние пять платежей по процентам он пропустил. Банк уже начал процедуру по отчуждению заложенной собственности.

— Этого не может быть! — вскинулась бабушка. — Откуда у вас такие сведения?

— Мне рассказал об этом Эдвард. Вам, Эмили, следует примириться с реальностью, а она такова: проигрыши у Райана огромные, долгов полно, а время уходит, как песок сквозь пальцы. Если Райан не вернет банку заем, банк в течение ближайших двух недель переведет ферму на себя.

— Это невозможно. Я вам не верю, — проговорила бабушка. Я заметила, как напряглось и омертвело ее лицо — видно было, что она прилагала отчаянные усилия, стараясь не поддаваться овладевшей ею панике.

Я не верила словам бабушки — я знала, что все, о чем говорил Винсент, — правда. Даже Райан не отрицал существования закладной. Он просто спросил у Винсента, как тот о ней узнал. В последнее время Райан был сильно чем-то опечален и подавлен. Хотя разговаривал он как прежде — ровно и вежливо, я видела, каких трудов это ему стоило. Я все это подмечала, но не находила этому объяснения. И вот теперь оно есть. Закладная была тому причиной.

Винсент пожал плечами.

— Думаю тем не менее, что полиция примет эту мою информацию к сведению и посчитает вполне реальным мотивом убийства, — сказал он. — И повесит его на Райана. В том, разумеется, случае, если Райан будет публично выражать свое желание завладеть наследством Эдварда. Между прочим, Райан сказал мне, что видел отца в день смерти. — Тут Винсент кашлянул, разгладил указательным пальцем свои аккуратные, словно наклеенные, усики, мельком посмотрел на меня и добавил: — И не где-нибудь, а на конюшне, куда, если мне не изменяет память, полицию привели следы крови.

За стеной протяжно выл ветер, а ледяная крупа продолжала стучать в оконное стекло. Природа бесновалась, но мы — все трое — молчали, будто заговоренные. Прошла минута, другая, а мы все так же сидели в холодной, мрачной комнате и никто из нас не отваживался произнести хотя бы слово.

Первым нарушил молчание Винсент. Наклонившись вперед, он тихим голосом произнес:

— Эдвард, рассказав Райану о новом завещании, допустил ошибку, возможно, фатальную. Ведь потом его пристрелили. Не кажется ли вам, что за этим кроется нечто большее, чем простое совпадение?

Бабушка сняла очки и стала растирать переносицу. Я же в этот момент не чувствовала ничего, кроме острой, пронзительной тоски и страшной усталости. Казалось, кости мои налились свинцом, и я была не в силах пошевелить ни рукой ни ногой. Пребывание в одной комнате с Винсентом вытянуло из меня все силы.

— Мне представляется куда более интересным тот факт, что вы были в курсе, куда именно едет Эдвард. При этом вы знали, что он изменил завещание в пользу Райана, — сказала бабушка. — По мне, это тоже мотив для убийства, да еще какой! Я понимаю, что вы не пожалеете сил, чтобы очернить и подставить моего внука, но думаю, что в конце концов вы все-таки проиграете.

— Если Эдварда убил я, то, значит, и завещание забрал я. С какой стати мне вас о нем расспрашивать?

— Вполне вероятно, что завещание и вправду находится у вас. Вы же, задавая нам вопросы, хотите убедиться, что документ существовал в единственном экземпляре и с него не было сделано копий. Возможен и другой вариант, — сказала бабушка, выгнув дугой бровь. — Вы не нашли завещания на теле Эдварда. Он, опасаясь вас, спрятал документ где-то на ферме — до того, как вы его убили.

Винсент криво улыбнулся:

— Состояние Эдварда принадлежит мне, Эмили, и я намереваюсь его заполучить, чего бы мне это ни стоило.

— Мне нечего вам на это сказать, Винсент, — негромко промолвила бабушка. — Уходите и оставьте нас с Бретт в покое.

Как только Винсент вышел из комнаты и скрип ступеней возвестил о том, что он начал спускаться по лестнице, бабушка вскочила с места, вышла в коридор и направилась в комнату Райана. Она двигалась настолько стремительно, что мне, чтобы догнать ее, пришлось перейти на рысь.

Бабушка вошла в комнату брата, даже не озаботившись постучать в дверь. Райан выпрямился на стуле, отложил книгу, которую читал, и, близоруко щурясь, в удивлении уставился на нас.

Войти в комнату Райана было все равно что войти в другой, не имеющий никакого отношения к ферме дом. Его комната, как никакая другая, отличалась безупречной чистотой и порядком. На подоконниках здесь стояли цветы в горшках, а обивка дивана и стульев отлично гармонировала с обоями и висевшими на окнах шторами. Мебель из дорогих пород дерева была натерта воском, тщательно отполирована и сверкала как зеркало. Трудно было поверить, что обитатель этих апартаментов, столь аккуратный и методичный в наведении и поддержании чистоты и порядка, ничего не смыслит в делах и совершенно не умеет обращаться с деньгами.

Бабушка начала разговор сразу, без преамбулы:

— Винсент сказал нам, что ты заложил ферму. Это правда?

У Райана от щек отхлынула кровь. Прежде чем заговорить, он аккуратно закрыл книгу, положил ее на край стола и откашлялся. Все это время он старательно отводил от бабушки взгляд.

— Ты что, с ума сошел? — крикнула я, вступая в разговор. — Как ты мог поставить всех нас в такое положение?

— Смог, как видишь. Не так уж это и трудно… — протянул Райан, по-прежнему избегая на нас смотреть.

— Сколько ты проиграл? — спросила я.

— Все до цента. Я должен банку двести пятьдесят тысяч долларов.

Бабушка тяжело опустилась в кресло и закрыла лицо руками.

— Сколько времени у нас в запасе? — задала я вопрос брату.

— Две недели.

Бабушка устало посмотрела на Райана.

— А мы не можем заплатить им проценты, чтобы приостановить процесс отчуждения? Если мы все очень постараемся, глядишь, на проценты и наскребем.

Райан с безучастным видом посмотрел в окно.

— Дело зашло слишком далеко. Я пропустил уже пять выплат, а заем этот мне дали на жестких условиях. Пропустил несколько выплат по процентам — изволь выплачивать долг целиком или отдавай свою собственность. Вот так у них дело поставлено. Если мы не хотим потерять ферму, долг банку надо вернуть полностью.

— Но мы не в состоянии этого сделать, — прошептала бабушка. Лицо у нее было белое как мел.

— Как — и у тебя нет денег? — произнес Райан с горечью в голосе. — Но ты же у нас знаменитость. Да и от предков тебе кое-что перепало. Как бы иначе ты оплачивала свои многочисленные вояжи за океан? Или походы по дорогим магазинам в Нью-Йорке?

— Ничего у меня больше нет, — сказала бабушка. — Я все истратила. Что же касается моих книг, то они приносили больше славы, чем денег.

— А как же акции? Ведь твои родители оставили тебе ценные бумаги? — спросил Райан.

— Я давно их продала, чтобы оплатить вашу с Бретт учебу в Корнельском университете. Ну и ферма постоянно тянула деньги. Сказать по правде, она никогда не приносила прибыли. Мы вечно работали себе в убыток.

— В таком случае, может, оно и к лучшему, если ее у нас отберут, — пробормотал Райан.

Я присела на кровать Райана и задумалась. Мысль о том, что у нас не будет фермы, была для меня невыносима. Ведь это была не просто ферма — это был мой дом, где я провела лучшие годы своей жизни. Это место стало частью моего существа, и лишиться его было все равно что лишиться руки или ноги.

— Я скорее умру, чем отдам ферму, — сказала бабушка, поднимаясь с кресла. — Этот дом выстроил мой отец. Он посадил здесь деревья и очистил от камней пашню. Он и моя мать лежат в этой земле. Разве можно уступить все это чужим людям?

Райан пожал плечами:

— Жаль, конечно. Но отчуждения нам, как ни крути, не избежать.

— Райан! Как ты это допустил? — прошептала я.

Где он — мой старший брат, которого я боготворила и которому могла доверять свои девичьи тайны? Где он — тот юноша-мальчик, который с самым серьезным видом говорил мне, что плиссированные юбочки нельзя носить с полосатыми блузками, а я, открыв рот, слушала его, соглашаясь с каждым его словом? Он расчесывал мне волосы, заплетал косы, а когда я выразила желание носить в волосах пластмассовую розу, он — единственный в семье — строго на меня посмотрел и сказал: «Этого не будет». Я всегда доверяла его вкусу и его суждениям по тому или иному вопросу. Где все это? Куда подевалось? Да и было ли вообще?..

Райан, отвечая на мой вопрос, сокрушенно покачал головой и произнес:

— Я не в силах этого объяснить.

— А ты попробуй, — жестко сказала я.

Последовала долгая пауза, показавшаяся мне вечностью. Я уже было решила, что Райан не будет со мной разговаривать, но он все-таки заговорил. Голос его звучал глухо, как будто стыд лишил его былой звучности.

— Как ни странно, — начал он, покривив губы в горькой усмешке, — все началось с того, что меня отблагодарили за хорошую работу. У менеджера казино Малколма имелась лошадь. Так, ничего особенного, полукровка-перестарок — если не ошибаюсь, к тому времени ей уже было лет двадцать пять. Но суть в том, что эту лошадь подарили Малколму в детстве, он ездил на ней чуть ли не всю свою жизнь и очень любил. Так вот, прошлой весной лошадь во время утренней прогулки с конюхом неожиданно рухнула на землю, и Малколм позвал меня. Где-то он услышал, что я хороший ветеринар. Я обнаружил у животного непроходимость кишечника и решил сделать операцию, что, принимая во внимание возраст животного, было довольно рискованной затеей. Как бы то ни было, лошадь поправилась, и Малколм пришел от моей работы в восторг. В знак благодарности он пригласил меня в казино — в особую комнату, где шла игра в покер без ограничения ставок, — и подарил мне фишек на сумму в две тысячи долларов.

Я поморщилась, как от зубной боли. Подарить Райану фишки было все равно что снабдить наркомана порцией наркотика.

Райан провел рукой по волосам, вздохнул и продолжил:

— Поначалу мне везло, и я за два часа выиграл восемьдесят тысяч долларов, но к концу вечера ухитрился все это спустить. Решив вернуть эти деньги, три недели подряд я ходил в казино, как на работу, но все время проигрывал. Сначала проигрыш встал мне в восемь тысяч долларов, потом в тридцать шесть тысяч, а в скором времени — признаться, я даже не заметил, как это случилось, — я подсчитал, что задолжал казино девяносто тысяч. Остановиться я уже не мог: уж слишком велик был проигрыш — и продолжал играть в надежде отыграться. Когда пошла четвертая неделя и я, как всегда, появился в казино, Малколм с мрачным видом объявил мне, что его любимая лошадь сдохла.

Он был в ярости и обвинил меня в том, что я сделал операцию, не предупредив его, что животное может ее не перенести. На этом наши приятельские отношения закончились. Малколм, угрожая мне судебным иском, потребовал, чтобы я немедленно вернул долг. Вот тогда-то я пошел в банк и заложил ферму.

Райан замолчал и стал нервно покусывать губы; бледность у него на лице сменилась темно-пунцовым румянцем. Казалось, продолжать этот рассказ было выше его сил.

— Но ты, конечно, на этом не остановился, — желая его подхлестнуть, сказала я.

— Да, не остановился. Не мог. Меня преследовала мысль, что если я не отыграюсь, то до конца своих дней буду влачить жалкое существование бедняка. И я пытался отыграться — Господь тому свидетель, — но удачи мне не было и я потерял все.

Я смотрела на брата, приоткрыв рот: до того меня поразила эта, в общем, простая, но оттого не менее трагическая история человеческого падения. Главное же, я только сейчас стала по-настоящему представлять размеры катастрофы, которую брат навлек на всех нас.

Наши взгляды жгли Райана, не давали ему возможности обрести прежнее расположение духа. Разнервничавшись, он поднялся со стула и принялся мерить комнату шагами.

— А знаешь ли ты, сколько клиентов я потерял с тех пор, как сюда переехал? — высоким, срывающимся голосом обратился он к бабке. Теперь в его голосе проступала обида.

Бабушка вытерла слезы.

— Уж не вздумал ли ты жаловаться, Райан?

— Моя практика гибнет, ба, — сказал он. — Уж слишком дикая и изолированная здесь местность. Когда я переехал на ферму, от моих услуг отказалась половина прежних клиентов. Я не в состоянии заработать здесь себе на жизнь. Мне надо перебраться поближе к городу.

— Чтобы наладить дело и приобрести клиентуру, требуется время. А еще — незаурядное терпение и умение ждать, — сказала бабушка.

— Мне почти сорок лет, и ждать я не могу. То, что я заложил и проиграл ферму, — не случайность. Для меня она не представляет никакой ценности. Она мне попросту не нужна.

Бабушка посмотрела на него расширившимися от изумления глазами.

— Наша ферма, Райан, — это не какая-нибудь негодная вещь, от которой можно избавиться, швырнув ее в мусорный бак. Это — наследство. Здесь родилась я, здесь родилась твоя мать. Эта ферма — целый мир, который куда больше, глубже и сложнее того, в котором живешь ты.

— Вот уж точно, что больше, — пробормотал Райан, подходя к окну и прижимаясь лбом к холодному стеклу, за которым, как дикий зверь, завывал буран. — Она такая огромная, ба, что мы не в состоянии поддерживать ее в приличном состоянии и должным образом вести хозяйство. Поэтому она разваливается. В сущности, мы живем на развалинах. Все деревянные постройки давно сгнили, камень выкрошился, колодцы обмелели, а система насосов, которая подает воду в дом и на поля, вот-вот откажет.

— У нас четыреста акров отличной земли, Райан. Это же настоящее богатство.

— По мне, это всего лишь грязь.

Неприкрытый цинизм Райана оставил у меня в душе крайне неприятный осадок. Прежде этого качества я в его характере не подмечала.

— Но это же мой дом, — проговорила бабушка. В ее голосе отзывались душившие ее слезы.

Райан повернулся к ней.

— Этот дом стоит у меня поперек горла, как кость. Он мне больше не нужен.

— А у меня стоят поперек горла твои речи! — выкрикнула я, задыхаясь от возмущения. — Я вернусь в госпиталь. Впрочем, я согласна на любую работу: могу швырять в топку уголь, чистить сортиры, мыть полы… Я пойду на все, чтобы заработать деньги, которые позволили бы ферме хоть как-то функционировать.

— Ты опоздала, — ровным голосом сказал Райан.

— Но должно же быть какое-то решение! — воскликнула бабушка. — К примеру, что произойдет, если ты, Райан, объявишь себя банкротом? Это не защитит нас?

— Нет, — сказал Райан. — Ферма — слишком ценная недвижимость. Банк ни за что от нее не откажется.

Бабушка поднялась с кресла и стала ходить по комнате.

— Нам необходимо найти выход. Безвыходных ситуаций не бывает.

— Я пытался его найти, — тихо сказала Райан, — но так и не смог ничего придумать.

Лицо бабушки исказила нервная судорога.

— Это все штучки Эдварда! — зло крикнула она.

— Эдвард здесь ни при чем, — запротестовала я. — Это Райан во всем виноват.

Я бросила в ее сторону негодующий взгляд. Бабка, по обыкновению, пыталась оправдать внука. Она сделала вид, что не расслышала моего замечания, глубоко вздохнула и заговорила уже спокойно:

— Нам необходимо найти завещание Эдварда. В нем наше спасение, если, конечно, то, что говорил о нем Винсент, — правда.

Райан невесело рассмеялся.

— Если мы найдем документ, в котором Эдвард оставляет все свое состояние мне, полицейские сразу подцепят меня на крючок и я стану у них подозреваемым номер один.

— Это точно, — заметила я.

— Не подцепят — если мы найдем настоящего убийцу, — жестко сказала бабушка.

— Мне кажется, все мы знаем, кто настоящий убийца, — произнес Райан. — Только у нас нет доказательств.

— Я думаю, что Эдварда убил Винсент, — медленно, чуть ли не по слогам сказала я.

— Разумеется, Винсент — кто ж еще? — сказала бабушка, а потом, повернувшись ко мне, спросила: — Скажи, ты видела завещание?

Я с силой сжала кулаки. «Почему, интересно, она задала этот вопрос именно мне?» — подумала я, но сказала другое:

— Нет, не видела.

— Когда Эдвард сюда приехал, завещание было при нем, — произнес Райан. — Оно должно быть где-то здесь, на ферме.

— Согласна, — сказала бабушка.

— Полагаю, Эдвард где-то спрятал завещание — до того, как встретился с Винсентом, — продолжал развивать эту мысль Райан. — Ведь недаром же Винсент о нем расспрашивал. Уверен, он считает, что оно у кого-то из нас, в крайнем случае на ферме. И еще — Эдвард прикатил сюда на черном джипе «мерседес». Думаю, Винсент, после того как убил Эдварда, откатил машину и припрятал ее где-то здесь, неподалеку. Может быть, завещание в машине?

— Это вряд ли. Винсент наверняка обыскал автомобиль. По моему мнению, завещание спрятано или в доме, или на конюшне, — сказала бабушка. — Бретт, ты не могла бы поискать его в комнате Эми?

— Нет, не могла бы, — резко сказала я. — Ты только представь себе, какой выйдет скандал, если я — после той стычки, что у нас была, — заявлюсь к ней с обыском.

— Ладно, мы без тебя это сделаем, сами, — произнесла бабушка. Теперь, когда у нее появилась надежда в успешном завершении дела, она вновь обрела почву под ногами, держалась прямо, говорила спокойно и уверенно.

— Будьте осторожны, — предупредила я. — Если мы правы насчет Винсента, это означает, что мы живем в одном доме с убийцей.

— Да, — проговорила бабушка, посмотрев на нас сквозь холодный прищур глаз. — Мы живем в одном доме с убийцей.