Большой секс в маленьком городе

Последнее восстание дяди Кена

Моя тетя Долорес женщина ворчливая и вечно жалуется на Горести жизни, забритые ею на службу за много лет. Когда слушаешь ее, можно подумать, что Горести — прямо-таки слышно, как она произносит это слово с заглавной буквы, — это близкий друг семьи или постаревший слуга, в награду за верность признанный родственником и вынужденный терпеть собственническую ревность. Похороны пройдут непросто, и это еще в лучшем случае. Добавьте пару ингредиентов в виде Рады и Мальчиков, и вот вам готовый рецепт бедствия библейского масштаба.

Про слабое сердце дяди Кена (по слабости сердца он не мог отказать ни одной женщине, даже тете Долорес) мы знали уже давно, но насколько оно ослабело, мы не понимали до того дня, когда он поднялся, сказал, что пойдет прогуляться с собакой, и тут же испустил дух. Конечно, в своей прощальной речи ему было далеко до высот благородства, достигнутых капитаном Оутсом[1], но Санта-Маргарита-и-Лос-Монхес — тропический остров, не подверженный пароксизмам мужественного хладнокровия, что, как говорят, не приводило в восторг последних из множества наших господ-колониалистов. Надо ли говорить, что собака обошлась и без прогулки.

Закончив школу при миссии Милостивого Бога Дональда и заняв скромную канцелярскую должность на государственной службе, в семье я считаюсь знатоком по всем административным вопросам, поэтому мне и выпало заниматься организацией похорон. Когда я поделился своими опасениями с мистером Бэгвеллом, директором похоронного бюро, он проявил большую чуткость.

— Думаю, мистер Эррера, — заверил он меня, — вы убедитесь, что предлагаемые нами услуги оказывают замечательно успокаивающее действие даже на сверхвозбудимые натуры.

— Вы знакомы с моей тетей Долорес? — спросил я.

— Весьма энергичная дама, — заметил он.

— А с Мальчиками?

— Безусловно, мать может ими гордиться. Но я уверяю вас, умиротворяющая музыка, торжественность события, приличия — все это дает свой результат. Тем более что наш новый крематорий отделан с большим вкусом. Это подарок из Швеции. Шведы — очень спокойные люди.

Меня не оставляли сомнения. Не по поводу шведов, а по поводу умиротворяющей музыки и всего остального. Если Рада появится на поминках в крематории, тетя Долорес, как пить дать, много чего ей припомнит, а то и устроит аутодафе при помощи Мальчиков.

Рада — дородная женщина с такими объемами, которые пользуются искренним восхищением на нашем острове, где женщину обожают тем больше, чем она полнее, а у тети Долорес она вызывает противоположную реакцию, прямо-таки химическую в своей спонтанности. Между прочим, тетя Долорес и сама не худышка, но в ее полноте нет ни капли того беззаботного прославления жизни, которым так и пышет пышное тело Рады, оно движется легко, как бы не отягощенное заботами, что обременяют все остальное человечество. Тетя Долорес скорее воспевает тяжесть, а не легкость, как будто она распухла от Горестей, и что-то в ее внешности говорит о том, что этой женщине так и не удалось преодолеть потрясение от ньютоновской физики. Но Рада с ее чистым лицом шоколадного цвета, глыбами соразмерных мускулов и грудью размером с кита, Рада напоминает гору удовольствия, причем тетя Долорес давно еще твердо решила, что дядя Кен не будет заниматься на этой горе альпинизмом. Дядя Кен жил под девизом «Бери любовь, где найдешь», и, если верить байкам, которые он рассказывал собутыльникам за стаканом пальмового вина, он находил ее повсюду и в большом количестве. Конечно, у тети Долорес не было никаких доказательств его связи с Радой, но тетя Долорес не забивает себе голову проверкой Горестей. Если дядя Кен хотя бы украдкой бросил взгляд на гранд-дефиле Радиной груди или крутых холмов ее ягодиц, его жене этих улик было достаточно.

Рада, заявляла она с мрачным удовлетворением, представляет собой общественную угрозу. Рада отравляет ее жизнь. Рада превращает ее брак в сплошную муку. Рада отнимает у нее мужа. Рада хочет оставить Мальчиков без отца, бросить их на произвол судьбы в этом жестоком мире, на забаву порочным извращенцам — кстати сказать, чтобы забавляться с Мальчиками, надо определенно быть порочным извращенцем. Она говорила, что против Рады надо принять закон. По-моему, их мнимая связь доставляла тете Долорес больше удовольствия, чем дяде Кену. Рада была ее излюбленной Горестью. Если эта Горесть персонифицируется во время кремации дяди Кена и его непрочного сердца, то воспоминание о ней отравит каждую семейную встречу на ближайшие сорок лет. Так что, когда Рада появилась у моего бунгало и сказала, что придет на похороны, я изо всех сил постарался ее отговорить.

— Тебя это очень расстроит, — сказал я, пытаясь не смотреть вниз. — Тетя Долорес — женщина не робкого десятка. На дружеский прием не надейся. И потом, надо помнить о Мальчиках.

У меня засосало под ложечкой. У меня всегда сосет под ложечкой, когда мне надо помнить о своих двоюродных братьях. Мальчики не похожи на остальных людей. По правде говоря, я готов рассмотреть вариант, что они вовсе не люди. Есть что-то очень подозрительное в том, как скошены их лбы и глубоко посажены глаза, да и при походке они явно приволакивают ноги. И очень любят фрукты.

— Но это же в память о твоем дяде, — сказала Рада, вынимая абсурдно крошечный носовой платочек, чтобы промокнуть капли пота, собравшиеся под ключицами.

Я не отрывал взгляда от ее переносицы и старался не представлять себе, какое действие произведет на Мальчиков близость этой груди.

— Никто не будет думать о таких мелочах перед лицом смерти.

Наблюдая за движением ее платка, я не мог не подумать, что не такие уж это и мелочи, даже перед лицом смерти, но оставил это наблюдение при себе.

— Мы должны собраться вместе, чтобы почтить память доброго человека. Твоя тетя все поймет.

В этом я как раз и сомневался. Доброта и понимание — не те добродетели, которые взращивала в себе тетя Долорес. Нельзя сказать, чтоб она была совсем не способна на естественную привязанность. Она, к примеру, совершенно без ума от Мальчиков. Но, несмотря на прилежное посещение церкви при миссии Милостивого Бога Дональда, тот раздел христианской этики, который трактует братскую любовь и добрососедские отношения, все это увлечение добрым самаритянством, никогда особенно не укоренялось в душе тети Долорес. На любое воплощение любви она смотрит с глубоким подозрением, а добрососедские отношения, на ее взгляд, самым провиденциальным образом проявляются в том, чтобы делить с ближним радость Горестей — или, лучше сказать, Горесть радостей. Что же касается доброго самаритянина, то его она считает крайне самонадеянным субъектом, который необдуманно налетел на совершенно незнакомого человека, который вполне мог оказаться каким-нибудь убогим нищим, прилегшим отдохнуть на своем обычном месте.

Не сумев отговорить Раду приходить на похороны и не желая радовать тетю Долорес известием об очередной Горести вдобавок к ее коллекции, я был вынужден прибегнуть к последнему средству: нейтрализовать Мальчиков. Честно говоря, я был бы рад, если бы их нейтрализовали еще при рождении. В юности, когда в мои обязанности входило развлекать моих младших двоюродных братьев, это избавило бы меня от многих невзгод, так как наши развлечения обычно заключались в том, что меня связывали по рукам и ногам и подвергали интересным экспериментам по воздействию природных стихий. Даже сейчас я стараюсь обходить стороной казармы, в которых они живут, но у меня не осталось иного выхода, и, отбросив осторожность в безумной надежде, что я смогу обратиться к тому лучшему, что может оказаться в Мальчиках, я обратился к их лучшей стороне. Не могут ли они воспользоваться своим влиянием на тетю Долорес, чтобы успокоить ее в том случае, если на похороны придет Рада?

Мальчики посовещались. Их явно встревожило мое предложение. Для них покой — не глагол в повелительном наклонении, а существительное, которое нужно подорвать. Она похлопали друг друга по эполетам, немножко потянули друг друга за пуговицы кителей, общаясь каким-то недоступным моему пониманию, таинственным способом. В конце концов отброшенная осторожность срикошетила и шлепнула меня прямо по лицу, как мокрое полотенце, — это тоже входило в число их любимых забав во времена нашего детства.

— Столкнуть ее в могилу? — предложили они.

Возможно, синтаксис этого предложения прост, но для Мальчиков оно было вполне сложносочиненное.

— Разве можно столкнуть вашу мать в могилу, чтобы она не устроила скандал! — воскликнул я, прекрасно сознавая, что они сделали бы это, не подумав лишний раз, при условии, конечно, что они могут подумать хотя бы необходимый раз, не говоря о лишнем.

Однако на самом деле этот план был не совсем лишен достоинств. Для женщины столь приверженной Горестям тетя Долорес обладала умопомрачительной способностью игнорировать простой факт, тот факт, к которому Мальчики изо всех сил старались привлечь внимание, а именно что у нее под носом есть два молодых человека, которым суждено окончить свои дни прославленными на третьей полосе «Маргамонхийских ведомостей»[2]. Даже она не смогла бы отнести преждевременное погребение на счет «детской шалости».

— Нет, нет, — запротестовали они. — Нет… нет…

Мальчики часто повторяют слова. Я не уверен, может, это своего рода церебральное эхо, которое возникает, когда найденный ими ответ отражается от незаполненных полостей их черепов, или способ типа повторения заученного вслух, который помогает им понять, что они говорят.

— Ну слава богу. А я чуть было… — Возможно, я их недооцениваю.

— Столкнуть в могилу Раду.

— Гуур!

— Вообще-то у меня на уме было нечто другое, — сказал я, не зная точно, что означает это «гуур», но вполне уверенный в том, что оно выражает совсем не то чувство, которого я хотел от них добиться. — К тому же там и могилы никакой не будет. Вашего отца кремируют.

По взглядам, которыми обменялись Мальчики, я понял, что они разочарованы. Мысль о том, чтобы облапить Раду, явно пришлась им по вкусу.

— Она хочет в последний раз почтить дядю Кена, — объяснил я. — Он будет лежать в гробу, и она хочет попрощаться.

— Чего тебе тогда надо? — спросили они. — Хочешь ее сиськи? Сиськи! Сиськи!

— Да ничего подобного!

— Большие сиськи. Во какие. Здоровенные!

— Да не нужны мне ее сиськи, я вам говорю.

— Гуур! — ехидно кривлялись они, показывая руками Радин бюст, как будто несли перед собой мешки с футбольными мечами. — Здоровенные, здоровее-е-енные!

— Я просто подумал, что было бы очень хорошо, если бы нам удалось избежать неловкости. Если бы хоть у одного из вас была хоть крупица порядочности, вы помогли бы нам справиться с вашей матерью.

Но Мальчиков не увлекла мысль о том, как бы справлялись с матерью, за что я их никак не могу упрекнуть.

Ко дню похорон тетя Долорес оправилась от отсутствия мужа в качестве источника Горестей и уже осваивалась с положением вдовы, а Мальчики (свежеобработанные от вшей и наряженные в парадную форму) нарывались на драку — имейте в виду, что в жизни очень редко бывают такие исключительные ситуации, из которых тетя Долорес не могла бы выжать хоть каплю Горести, а Мальчики всегда нарываются на драку, так что я попытался уговорить себя, что мои тревоги напрасны, а случай заурядный.

При всем при том для дяди Кена, которого мистер Бэгвелл выложил при полном параде, набальзамированного и до шеи накрытого белой простыней, этот случай был очень даже уникален. Нижняя часть лица у дяди Кена казалась слегка провисшей, как это бывает в посмертном состоянии, насколько я понимаю, но в целом после смерти он смотрелся, пожалуй, даже лучше, чем при жизни, и был гораздо спокойнее всей остальной семьи, которая явно волновалась о том, что будет, если объявится Рада. В кои-то веки я пожалел, что я не на работе. Веселились только мои двоюродные братья, утешаясь каким-то густым самогоном, который они прихлебывали все утро, и, разумеется, надеждой похихикать над громадными грудями Рады.

Однако к тому времени, как Милостивый Бог Дональд поднялся на кафедру, Рада так и не появилась. В надежде, что мои страхи окажутся беспочвенны, я уселся, чтобы выслушать надгробную речь. Понятно, что Милостивый Бог особенно не старался блеснуть ораторским искусством, поскольку за последние двадцать лет дядя Кен побывал в церкви единственный раз, когда провалился в нее сквозь крышу, «одалживая» лист гофрированного железа. Но я чувствовал такое облегчение, что мне даже понравились навевающие сон банальности, и я начал погружаться в транс, обещавший стать приятной дремотой, как вдруг распахнулась дверь и тетя Долорес обернулась, чтобы пригвоздить опоздавшего свирепым взглядом. Вдова так щелкнула языком, что я догадался: нас посетила Рада. Тете Долорес удалось совладать с чувствами и снова повернуться к алтарю, — в эту минуту Милостивый Бог призвал скорбящих подойти к гробу и в последний раз взглянуть на останки дяди Кена, прежде чем закроется крышка. По обычаю, ближайшие родственники выстроились в ряд у изголовья гроба, чтобы принять соболезнования, где я и присоединился к ним с пузырьком нашатырного спирта, готовый тут же применить его в том, как уверяла тетя Долорес, более чем вероятном случае, если тяжесть ее Горестей станет непереносима — по собственным тетиным словам — для «ее хрупкого остова».

В отличие от дяди Кена ее губы были плотно сжаты, как слесарные тиски. Она устремила на Раду неотрывный взгляд, который походил на два смертоносных луча, и над ее ушами скопились такие густые испарения неприязни, что удивительно, как они не пролились ливнем. Тем временем Мальчики горели от дистиллированной пальмовой водки и с безыскусной нежностью пялились на Радин бюст, нависший над задней скамьей, словно органные хоры. Присутствующие заволновались, понимая, что, если Рада не уйдет сейчас же, конца они не дождутся. В общем, никто не звал ее подойти поближе к гробу, но Рада — женщина крепкая, и после того, как мимо продефилировали несколько старых приятелей дяди Кена, она поднялась, словно речной бот с грузом дынь на продажу, и поплыла между рядами скамей.

В этих новых крематориях и без того тесно, и в таком ограниченном пространстве Рада казалась особенно крупной и прекрасно вылепленной. Я понимал, почему дядя Кен мог ею восхищаться. Я сам растрогался. Она надвигалась на нас, словно большой корабль, выплывающий из тумана. Тетя Долорес заморгала и зашипела, как оплывающий маяк, напрасно предупреждающий о неминуемом столкновении. Но Рада безмятежно плыла, ее форштевень рассекал проход между скамьями, как огромный ледокол, гордо пущенный в путь по ледяным водам. Тут вперед выступили Мальчики, и я заволновался. Не знаю, что там у них было на уме — спорный вопрос, наберется ли у них на двоих столько ума, чтобы в нем что-то могло поместиться, — но я не сомневаюсь, что это что-то было не очень хорошее и вдохновлялось скорее озорством и желанием приложить руки к Раде, а не преданностью своей убитой горем матери. И тут труп дяди Кена пошевелился.

Когда покрывало на гробе колыхнулось, Рада замерла. На секунду у меня мелькнула мысль, что он сейчас оживет, вылезет из гроба и парой крепких словечек выразится по поводу того, что его так опрометчиво решили предать огню. Но на самом деле к жизни вернулась только одна его часть. В тот самый миг, как Рада подошла к нему, что-то пробудилось в районе его чресл и подняло голову, словно кобра, завороженная дудкой заклинателя. Ошибки быть не могло. Посередине под покрывалом вздыбилась окоченелая деталь, приподняв хлопковый покров, словно шапито. Тут же рядом со мной возник мистер Бэгвелл. Тетя Долорес была вне себя.

— Я должен извиниться, — сказал Бэгвелл, — дело в бальзамирующей жидкости. Понимаете ли, мышцы… затвердевают в результате трупного окоченения, и отвердение выталкивает жидкость… в другие части тела, обычно вялые. Щеки, язык и… словом, вы видите.

Так он объяснил. Но тетя Долорес лучше знала, в чем дело, и я склонен с ней согласиться. Слишком уж большое совпадение. В ту самую секунду, как Рада подошла к гробу, часть трупа дяди Кена набухла — интересно, кого Бэгвелл думал обмануть? Явно не Мальчиков, сиявших при виде Радиных грудей, вылупив глаза и дрожа от нескрываемого восхищения ее оживляющим даром. Я мог понять их волнение. Я сам весь разволновался. Милостивый Бог, в ужасе от такой неистребимой приверженности дяди Кена плотским удовольствиям, был в силах только таращиться на подрагивающее шапито. Что касается тети Долорес, то она только что получила почетное звание Матери-Всех-Горестей и пребывала в нерешительности, стоит ли ей напасть на Раду или сразу же отдаться поистине отрадному приступу горя, сетуя на судьбу. Наступил момент некоторого напряжения, и не в последнюю очередь для Судьбы, которая не может не спасовать перед неотступными требованиями тети Долорес и ей подобных. Рада, однако, все восприняла совершенно невозмутимо. Я полагаю, даже она не привыкла к тому, чтобы ее изобильная плоть приводила к столь чудесным результатам, и, должно быть, тоже была поражена, как и все мы, но она не колебалась. Она даже сумела улыбнуться. Пожалуй, именно эта улыбка переполнила чашу терпения тети Долорес. А уж чашу терпения Мальчиков и подавно. Пока они глазели в одурении (если это не тавтология) от неожиданного поворота событий, взбалтывая руками карманы брюк, тетя Долорес достала свой мешок с Горестями и принялась разбрасывать их по всему алтарному приделу, как пригоршни конфетти.

Она вопила и вопила, что Рада отравила ей жизнь, что Рада бич и проклятие, что Рада погибель женщин, что Раде не место среди христиан, что Рада осквернила дом Божий, что Раду нужно остановить, прежде чем она осквернит весь мир, что Рада бесстыжая потаскуха и ничего больше, что Рада отняла у нее мужа при жизни и отнимает после смерти… Она воздела сжатые как клешни руки и наступала на Раду, явно намереваясь задушить зло, когда так называемый «эффект бальзамирования» под покрывалом задрожал и упал, после того как новый мышечный спазм освободил скопившуюся жидкость, выпустив ее в тело. Рада снова улыбнулась, подмигнула мне, похлопала по покрывалу и поплыла обратно по часовне. Я чуть не грохнулся в обморок. Только жгучее желание в последний раз взглянуть на выплывавшую из часовни Раду помогло мне удержаться на ногах. Желание и понюшка нашатыря. Тетя Долорес оказалась менее устойчивой.

Такое впечатление, что детумесценция[3] дяди Кена привела ее в еще больший ужас, чем его нечестивая эрекция, и, обдумав все как следует или как не следует в течение нескольких душераздирающих секунд, она пришла к выводу, что при всех этих Горестях лучше всего ей будет с честью удалиться. Она лишилась чувств и повалилась, угрожая раздавить под собою Мальчиков, причем оба ее отпрыска оказались недостаточно бдительны, чтобы заметить опасность надвигающейся родительницы, парализованные видом широких бедер Рады, которые, покачиваясь, удалялись по проходу между скамьями. Именно на этот случай я должен был быть под рукой. Мне нужно было только откупорить пузырек с нашатырем и привести тетю Долорес в чувство. Но, увидев, как барахтаются Мальчики, придавленные ее мощным корпусом, и полностью отдавая себе отчет в глубине Горестей, в которых мы потонем, когда она придет в себя, я решил, что для всех заинтересованных лиц, за возможным исключением Мальчиков, будет лучше, если все оставить так, как оно вышло. Дав понять мистеру Бэгвеллу, что он ни в чем не виноват и что дядю Кена можно отправлять в последний путь, я сунул пузырек в карман и последовал за Радой из часовни.

Стояло прекрасное утро — солнце, небо, птицы, всякая поэтическая лабуда. Да, утро переполняла радость. Пожалуй, подумал я, пойду прогуляюсь с собакой.