Большой секс в маленьком городе

«Счастливая долина»

Когда тетя Долорес силой пробилась на место заведующей хозяйством в пансионате для престарелых «Счастливая долина», меня немного встревожила судьба его обитателей. Пожилые люди немощны, даже если они богаты, и мне думалось, что навлекать на них тетю Долорес значило омрачить их последние годы. Однако я оказался совершенно не готов к тем последствиям, которые ее назначение имело для моего собственного душевного спокойствия.

Пожалуй, вы думаете, зачем вообще на Санта-Маргарите-и-Лос-Монхес устроили «Счастливую долину». Если вы когда-нибудь бывали у нас на острове, вы наверняка заметили, что у нас повсюду преобладает праздношатающаяся молодежь. У нас не так много старых маргамонхийцев, а тех, кто успел состариться, во-первых, недостаточно, а во-вторых, не затащишь в гериатрическое гетто, согнав с насиженного места. Я не знаю, как там у нас обстоят дела со средней продолжительностью жизни, но в любом случае она не имеет прямого отношения к делу. Маргамонхийцы слишком любят жизнь, чтобы зря терять время, пока она продолжается, и, как правило, просто живут, как живется, пока не умирают, до конца оставаясь неотъемлемой частью общества. Но «Счастливая долина» предназначалась не для маргамонхийцев.

«Счастливую долину» построили для иностранцев из сильноразвитого мира, которые всю жизнь провели в трудах в сфере обслуживания и им достало прозорливости, чтобы делать ежегодные взносы в страхование жизни. Желая прибрать к рукам выплаченные ими денежки, консорциум страховых компаний выкупил несколько сотен акров маргамонхийского леса, вырубил деревья, возвел забор и открыл курорт, где пенсионеры могли потратить последние годы и оставшиеся средства, греясь на солнце, играя в гольф и пользуясь услугами команды профессионалов по уходу.

Впервые «Счастливая долина» вторглась в мою жизнь в один прекрасный день, когда я по стечению обстоятельств находился на службе. Я сидел и рассматривал довольно примечательное пятно от воды на стене, как вдруг с удивлением увидел, что кто-то входит ко мне в дверь. По правде сказать, я прямо-таки застыл от изумления. Как скажет любой, кто пытался добиться чего-то от маргамонхийского госаппарата, в основе системы лежит такой запутанный лабиринт процедур, что никто, будучи в здравом уме, добровольно не войдет ни в какой бюрократический кабинет. Следовательно, передо мной стоял опасный безумец, и этот вывод подтверждала его одежда: черная кожаная куртка (что при нашей жаре уже было явным проявлением сумасшествия), черная кожаная шляпа «пирожком» и черные гнутые солнечные очки. Он представился агентом разведки ПП. Я все сказал.

— Вы знакомы с комплексом «Счастливая долина», — сказал он.

— Я бы не сказал, что хорошо знаком, — ответил я и только потом понял, что это не вопрос.

— Вы знакомы с комплексом «Счастливая долина», — повторил он. — Наша новая Система Наблюдения За Приезжими обнаружила необычную активность в этом районе. Это весьма тревожно, вы согласны.

— Да?

— Согласны.

— Что ж, если вы настаиваете. Но ведь даже старики имеют право порезвиться, если хотят, не правда ли?

— Это не человеческая активность, — сказал он.

— Вы же не хотите сказать, что туда пробрались Мальчики? — сказал я, всерьез обеспокоенный.

— Мальчики?

— Мои двоюродные братья.

Кто-то резко вдохнул. Меня настолько взволновала мысль о том, что Мальчики терроризируют пансионат для престарелых, что я совсем не понял, кто это вздохнул, он или я, но у него был достаточно ошеломленный вид, чтобы вздох мог исходить от него.

— Я сказал, что это весьма тревожно, — повторил он. — А не то, что это общегосударственное бедствие. Мы зарегистрировали там электронную активность.

— Гольф-кары? — высказал я догадку, торопясь угодить человеку, который мог носить в жару черную кожаную куртку и шляпу, не проливая при этом ни капли пота. — Транзисторные радиоприемники? Фены? Телевизоры? Вы же знаете, там живут богатеи.

— Конечно знаю! Это моя работа. Я же из разведки. Вас никто не просит говорить мне, что я знаю. Я сам могу попросить себя сказать мне, что я знаю. Что знаю, то знаю. Я знаю, что там живут богатеи. Именно потому, что они богатеи, мы не можем их выслать.

— А зачем их высылать? — спросил я.

Наступило долгое молчание, потом он сказал:

— Из-за Пожизненного Президента.

Коротко, но ясно. Там, где дело касается ПП, можно ожидать чего угодно. Однако мой информатор еще не закончил.

— ПП очень обеспокоен. Он считает, что кто-то в «Счастливой долине» использует такое же устройство, чтобы шпионить за нами.

— Почему же он так считает? — вслух подумал я.

— Да потому что мы за ними шпионим, почему же еще!

— Да-да, конечно, — торопливо сказал я, чтобы его успокоить.

— Раз мы за ними шпионим, значит, они наверняка шпионят за нами. Это очень тревожно.

— Но зачем мы за ними шпионим? — спросил я, хотя интуиция просила меня этого не делать.

— Потому что они шпионят за нами, я же сказал.

— А они зачем шпионят за нами?

— Потому что мы… Слушайте, это вас не касается.

— Тогда зачем мы об этом говорим?

— Разумеется, потому, что вы должны знать.

— Но если это меня не касается, зачем мне…

— Хватит! — заорал он. — Вы что, умника строите из себя?

— Нет-нет, совсем наоборот.

— Я вас не прошу строить из себя умника. Я из разведки. Я сам могу умника состроить. Я, знаете ли, был в Америке.

— Не сомневаюсь. Просто я запутался. То есть, понимаете, я сижу, смотрю в стену, тут приходите вы и говорите, что в «Счастливой долине» шпионят за нами, потому что мы шпионим за ними, потому что они шпионят за нами, и что это меня не касается, но я должен знать. Я вообще ничего не понимаю.

— Слушайте, вы, — сказал он, перегибаясь через стол и толкая меня в грудь толстым пальцем, толщиной, по моим ощущениям, примерно в три с половиной дюйма. — Мне не нужна головная боль.

Мне показалось, что он не искренен. Он походил на человека, который нарывается на головную боль. Я подумал, не дать ли ему адрес тети Долорес, но решил, что момент неподходящий.

— Ваше задание, — сказал он, — в том случае, если вы согласитесь его выполнить, состоит в том, чтобы проникнуть в «Счастливую долину» и выяснить, что там происходит.

— В каком смысле мое задание? Я простой клерк, я ничего не делаю. Во всяком случае, никаких заданий. Это же ваша работа или как?

Очень медленно он снял шляпу и опустил очки, чтобы показать изуродованное лицо.

— Как вы думаете, я могу проникнуть в интернат для престарелых иностранцев?

— Ладно, — поспешно сказал я. — Я понимаю. Можете опять надеть очки. Прошу вас. Но какое отношение имею к этому я? Я не шпион, я никто, я мелкий… мелкий… Вот видите? Я такой мелкий, что для меня нет даже подходящего слова.

— Именно так, — сказал он. — Нам нужен ноль без палочки, настолько безобидный, вежливый, незаметный, скучный, безвредный, лишенный особых примет, что его никогда бы ни в чем не заподозрили. И этот кто-то — вы.

— Большое спасибо. Но наверняка есть и другие такие люди.

— Но не те, кто работает в госаппарате. И не те, чье хладнокровие в Большом Зале Народа произвело впечатление на Пожизненного Президента. И не те, у которых тети работают в «Счастливой долине» и могут предоставить им прикрытие.

Мне чуть не стало дурно от того, что он сказал. Не стоит высказывать вслух мысль о том, чтобы тетя Долорес кого-то прикрывала, даже если ты человек с изуродованным лицом.

— А Мальчики? — предложил я почти безнадежно. — Они военные, да и тетя Долорес скорее прикроет их, чем меня.

Он приснял очки.

— Ладно. Конечно, им трудно смешаться с толпой. Но… — Оставалась последняя тень надежды. — Вы сказали «если», я не ослышался? Мое задание, если я соглашусь его выполнить? Я точно это помню.

Он вообще снял очки.

— Когда начинать? — сказал я.

Первого же дня мне хватило, чтобы убедиться в том, что «Счастливая долина» и не счастливая, и не долина. Во-первых, конечно, это была равнина, как я и указал старосте по имени Джефф, который показывал мне окрестности. Это был дородный мужчина в переходном из среднего в старший возрасте, и мое наблюдение о том, что «долины» без гор не бывает, он воспринял недоброжелательно.

— Не очень конструктивный взгляд, — сказал он, надувая грудь, которая могла вдохнуть троих таких, как я. — Мы в «Счастливой долине» предпочитаем смотреть на жизнь с оптимизмом, правда, Барри? — И он опустил мускулистую руку на плечо старика в голубом спортивном костюме, пробегавшего мимо трусцой.

Барри споткнулся, но выпрямился и продолжал бег на месте.

— Так точно, капитан, — бодро подтвердил он, но, кажется, не от чистого сердца.

— Именно так, — сказал Джефф, хлопая Барри по спине и отправляя его в путь чуть быстрее, чем он бежал до того. — Голову выше! Грудь колесом! — крикнул он вслед старику. — Старость — вторая молодость, вот наш девиз. Позитив, оптимизм, флаг в руки и вперед — вот наш образ мысли. Вот что не дает этим людям сидеть на месте.

— У вас, случайно, в штате нет доктора Панглосса[11]? — осведомился я.

— Нет. У нас как-то работал доктор Панджит, но он постоянно говорил клиентам, что они «уже поправляются» и «не принимайте близко к сердцу». Нам такое пораженчество тут не нужно. Здоровый дух в здоровом теле — вот наша цель, а здоровое тело — это активное тело… Выше колени, дамы!

Стайка старушек захихикала и удвоила амплитуду аэродинамической составляющей своей аэробики. Так и продолжался наш обход, вдоль поля для гольфа, вокруг бассейна, через спортзал, мимо спортивных площадок и, наконец, к месту моей работы в «Запретной земле».

Безусловно, в «Счастливой долине» царило большое оживление. Старики подавали, отбивали, бросали взад-вперед шары и мячи разных размеров, стаи гольфистов в цветных комбинезонах тряслись на своих гольф-карах, шлепали в искусственных прудах и ковырялись в ямах с песком. В спортзале ряды пенсионеров потели на вело- и гребных тренажерах, на беговых дорожках, состязаясь с мудреным оборудованием, созданным для того, чтобы воспроизводить те тяжелые усилия, которых, насколько я понимаю, человечество старалось избежать с тех пор, как начало кидаться камнями в спящих мастодонтов.

— Да, — сказал Джефф с видом глубокого удовлетворения, когда наш обход подошел к концу и мы повернули к «Запретной земле», — мы в «Счастливой долине» стараемся на все смотреть с оптимизмом.

Кажется, ключевым словом у них было «старание». Обязательным было радостное выражение лица, и там во множестве присутствовали такие Джеффы — сотрудники, называвшиеся «реаниматорами» и отвечавшие за его обеспечение, и для этого организовывали игры, не давали пансионерам сидеть на месте и придирались ко всем, у кого вид был недостаточно ликующий. Они были противоестественно бодры и абсолютно бессовестны в своей убежденности, что все должны смотреть на жизнь оптимистически, что, по-видимому, являлось для них синонимом занятий спортом.

Естественно, я не рассчитывал, что тетя Долорес познакомит меня с окружением, но вместо этого обратился за помощью к мистеру Бэгвеллу. Как у директора похоронного бюро, у него часто были общие дела с пансионом, где средний возраст обитателей составлял 79 лет, но его недолюбливали и пансионеры (некоторых при виде мистера Бэгвелла мог хватить удар), и персонал, который в принципе неодобрительно смотрел на смерть и к тем, кто имел наглость умереть в «Счастливой долине», относился особенно холодно. Во-первых, они уже больше ничего не оплачивали, так как их взносы прекращались вместе с их жизнью, но, что еще хуже, они больше не участвовали в играх, напоминая остальным, что даже большая игра заканчивается слишком быстро. При такой непопулярности мистеру Бэгвеллу пришлось прибегнуть к услугам ряда подставных лиц, которые представляли его в «Долине», и именно в этом качестве мне удалось проникнуть в пансионат.

В последние недели там умерло необычайное количество людей, поэтому накопилось много бумажной волокиты, а кроме того, я должен был выполнять кое-какую ручную, практическую работу. Ввиду неодобрительного отношения к смертности, стоило кому-то испустить дух, как его тут же нужно было «переиндексировать» (словечко из лексикона менеджера). Это значит убрать тело, вынести все вещи из бунгало и поселить туда другого старичка, прежде чем соседи заметят, что их стало на одного меньше, а этот процесс был чреват потенциальной катастрофой. Мне рассказали случай, когда одного хилого старика нашли в одиннадцать утра сидящим в кресле с закрытыми глазами и отвисшей челюстью. Поскольку в самом разгаре были утренние игры, администрация сделала неизбежный вывод и старика проворно утащили в морг, прежде чем он успел очнуться от своего всего-навсего очень глубокого сна и убедить недоверчивых реаниматоров, что его уже можно отпустить, так как они уже сделали свое дело и ему не терпится попрыгать на батуте. Его отпустили, но об этом случае стало известно, и несколько травмированных им пансионеров организовали дежурство, чтобы спать по очереди и не допустить того, что кого-нибудь из них случайно «переиндексируют» во время сна. Другая неприятность состояла в том, что быстрый круговорот пансионеров мог смутить умы, которые, возможно, и так были не в лучшей форме, и раньше уже бывали случаи, когда старики нуждались в психиатрической помощи после того, как многие их соседи исчезли прямо посреди ночи. Вследствие этого каждому бунгало назначили женское и мужское имя, которые брали новички по прибытии (там даже существовал короткий ритуал вроде крещения, когда на крещаемого брызгали минеральной водой из бутылки), что помогало старожилам не запутаться в именах и создавало приятную иллюзию непрерывности.

Я был очень занят в первые дни, и мне не хватало времени интересоваться загадочными электронными помехами, происхождение которых мне полагалось раскрыть, и тем более чесать языком с тетей Долорес, что не так уж и плохо, потому что у тети Долорес язык крепкий, а я слабый, и кроме того, у меня не было особого желания выслушивать перечень ее Горестей. Я слышал их не один раз и уже привык, но в таких прискорбных обстоятельствах у меня странным образом повысилась чувствительность. Отчасти дело было в том, что мне каждый день приходилось иметь дело со смертью, отчасти в страхе, что, если я быстро не разберусь, что это за помехи, ПП пришлет ко мне Кожаную Шляпу, а отчасти в том, что меня нервировало вынужденное веселье, окружавшее меня со всех сторон. У меня уже сводило скулы от непрерывных улыбок, и я был уверен, что не все жители «Счастливой долины» так счастливы, как хотели показать, и только делали веселый вид, чтобы отвадить реаниматоров. Короче говоря, я был подавлен, и перспектива провести полчаса с тетей Долорес слишком меня пугала, чтобы всерьез о ней задуматься. Пока однажды ночью я не заметил, как она крадется к «Запретной земле».

На самом деле название «Запретная земля» придумал я. Однако те, кто не был обязан бывать там по делу или, так сказать, состоянию здоровья, обходили стороной этот укромный уголок «Счастливой долины» под сенью деревьев, оставленный для тех пансионеров, которые сделали решительный шаг и, говоря языком «Счастливой долины», получили красную карточку. Здесь, вдали от полей для гольфа и теннисных кортов, без лишнего шума хоронили опальных личностей, так как кремация не применялась на том основании, что дым отвлекал бы от непрерывных игр тех клиентов «Долины», которые пока еще не так стремились на тот свет. На этом месте лежало табу страха, а не запрета.

Не скажу, что вид тети Долорес, крадущейся по газону к «Запретной земле», наполнил меня самым кипучим энтузиазмом. Меня и без того уже напрягала ее связь с «Долиной». Прибавьте к этому свидание в непосредственной близости от кладбища, и вы получите сочетание далекое от приятного. Тем не менее, обремененный противным чувством семейной ответственности, я был вынужден последовать за ней и выяснить, что она задумала.

Стояла теплая ночь, но, пока я шел за тетей Долорес мимо корпуса реаниматоров (расположенного таким образом, чтобы загораживать домики пансионеров от лязга лопат), меня проняла сильная дрожь. До тех пор я не знал, что такое сильная дрожь, но то леденящее чувство, которое я испытывал, явно не относилось к слабым. Дрожь начиналась где-то прямо во внутренностях и с невыносимым бесстыдством ерзала в моем пищеварительном тракте.

По целеустремленности ее походки было ясно, что тетя Долорес вышла не просто на полночную прогулку, да и ошибиться относительно ее цели тоже было трудно. Она направлялась на кладбище, и вовсе не в переносном смысле. Мне страшно хотелось очутиться где-нибудь в другом месте, подальше от того, чем она собиралась заниматься на кладбище, что бы это ни было, но я не отступал, мечтая, чтобы у меня в животе стало тепло. Но бесполезно.

На кладбище горели факелы, поблескивая сквозь деревья, словно крохотные глазки. Тетя Долорес выступила на открытое место, и с десяток фигур вышли вперед, чтобы приветствовать ее. Они коротко присели, в чем я не сразу распознал преклонение колен, которое это движение и означало. На самом деле на колени никто не встал, поскольку, несмотря на чрезмерные тренировки, или, может быть, как раз из-за них, никто из собравшихся не обладал достаточной для коленопреклонения гибкостью. Все это были жители «Счастливой долины».

Тетя Долорес подошла к невысокому возвышению, подпертому плитой черного мрамора — коллективной надгробной плитой, так как отдельные надгробия для уже неплатежеспособных и неспортивных обитателей этого уголка «Долины» считались экстравагантной безвкусицей. Водрузившись на подмостки, тетя Долорес повернулась и поприветствовала тайное собрание.

— Смерть да будет с вами! — провозгласила она.

— Смерть да будет с тобой! — хором повторили присутствующие.

— Мы снова собрались в этом торжественном месте, — сказала она, — дабы почтить вечные истины.

Последовал неразборчивый, но по тону одобрительный ответ.

— Эти, там, — презрительно сказала она, махнув рукой на служебные помещения, — делают вид, что жизнь полна радости.

Над толпой пронеслось шипение, и я почувствовал приступ тоски.

— Но мы с вами, мы знаем, что жизнь — не веселье. Жизнь состоит из Горестей. В Горести мы рождаемся, в Горести живем, пьем Горесть за Горестью, день за днем, пока не подходим к тому окончательному Горю, единственному, что есть надежного в этой горькой жизни, к этому Горю из Горь, благословенному, которое все объемлет и все заканчивает, Горю, которое мне знакомо после того, как я потеряла своего несчастного мужа, Горю, которое все мы узнаем рано или поздно.

— Смерть да будет с тобой! — нараспев повторила толпа.

— Жизнь полна печалей и невзгод. Как бы мы ни старались, как бы глубоко ни погружались в иллюзию любви, с каким бы рвением ни симулировали удовольствие во всех его видах, Горе, которое мы чувствуем в своих сердцах, — вот истина, полная истина и ничего, кроме истины.

— Смерть да будет с тобой!

— Итак, братья и сестры, будем же свидетельствовать. Кто напомнит нам, что жизнь всего лишь юдоль слез, в которой могуче плавает великая рыба Горе?

Наступило минутное колебание, и потом вперед шагнула бодрая старая карга.

— Говори, сестра, — сказала тетя Долорес. — О каком Горе ты нам поведаешь?

— О моих детях, — сказала старуха.

— Да, ужасное Горе, — сказала тетя Долорес чуть прерывающимся голосом.

— Они взяли любовь, которую я им дала, — продолжала старуха, — взяли заботу, которую я им дала, взяли еду, которую я им дала, взяли образование, которое я им дала, взяли деньги, которые я им дала, подарки и многие услуги; они забрали мою фигуру, они забрали мою свободу, они забрали мои силы, они забрали мою внешность, они забрали мой разум, а потом они забрали дом, предоставив мне, бедной вдове, искать приюта в «Счастливой долине».

— Смерть да будет с тобой!

Старичок кроткого вида с лысой макушкой занял место исповедовавшейся.

— Свидетельствуй, брат.

— Я тридцать четыре года был аварийным комиссаром[12] в страховой компании, — сказал он.

— И о каком Горе ты хочешь нам поведать?

— Я тридцать четыре года был аварийным комиссаром в страховой компании, — повторил он, озадаченный, что тетя Долорес не осознала чудовищности его признания.

Ее непонятливость была понятной. На острове, привыкшем жить без всяких гарантий, плохо понимают, что такое страхование.

— Я занимался страховыми претензиями клиентов — и сводил их на нет. Пока отдел претензий не свели на нет, всунув его в подотдел дополнительных услуг — компьютеры, секция ДЗ/П107, — и соответственно свели на нет и персонал. Я хочу сказать, в самом буквальном смысле. Правда, мне все-таки выдали мой «золотой парашют»[13].

— Настоящее Горе, — согласилась тетя Долорес, хотя в ее голосе прозвучало разочарование. — Если нужна будет помощь с парашютом, подойди потом ко мне. Смерть да будет с тобой!

— Смерть да будет с тобой!

Собрание продолжалось в том же духе, оратор за оратором рассказывал свои горестные истории: частный детектив, специализировавшийся на делах о разводе, сначала сочинял дело, а потом продавал тому, кто больше даст, будь то мужу, жене или любовнику; бухгалтер, занимавшийся выведением активов из компании; стоматолог и вожатый бойскаутов, получавший от обеих работ слишком большое удовольствие; кредитодатель, который обещал слишком мало; эксперт по оценке недвижимости, который обещал слишком много; адвокат, умело взваливавший вину клиента на ни в чем не повинных свидетелей; строитель, чьи здания неожиданно расстраивались; специалист по защите окружающей среды нефтяной компании, который ничего не защищал, кроме своего непосредственного окружения; консультант по финансовым услугам, который обслуживал финансы собственной семьи лучше, чем клиентов; врач, так помешанный на здоровье, что половину пациентов уморил раньше времени; нотариус, решивший ликвидировать английский язык; юрист, защищавший начальство, у которого было рыльце в пушку; банкир-инвестор, который был… банкиром-инвестором; программист, признавшийся, что, вопреки благим намерениям, пожалуй, принес больше горя, чем все остальные вместе взятые, и слегка светящаяся женщина, консультант по связям с общественностью в компании «Британское ядерное топливо», которая стала настолько радиоактивной, что технически была отнесена в разряд радиоактивных отходов. После этого перечня горестей было провозглашено, что смерть — единственная спасительная милость, а моя умеренная депрессия достигла такой глубины, что я сам чуть было не пошел исповедоваться.

— Итак, мы собрались, — сказала тетя Долорес, — чтобы почтить тех, кто воплотил в себе ту истину, что смерть — единственная явь помимо Горести, почтить тех Совершенных, чьи души покоятся здесь, под нашими стопами, которыми мы попираем их и в смерти, как и при жизни… — при этих словах кое-кто из собравшихся неуютно зашевелился, — и которые взывают к нам с того света, из-под этой самой земной тверди, и глаголют нам: «Приидите, братья и сестры, за этим мы и появились на свет, чтобы умереть, и больше низачем», умереть, говорю я вам, умереть! умереть! Итак, приидите, умрите со мной, приидите сюда, в это жилище истины, это жилище смерти, ибо все ваши труды, чтобы избегнуть ее, — всего лишь глупая тщета и истинно только смерть имеет смысл. Ей, в этот самый миг…

И только когда она сказала это самое «ей», до меня дошло, откуда тетя Долорес набралась этой лексики, не говоря уж о синтаксисе. Обычно ее стиль отличается некоторой нетвердостью в отношении лексики и синтаксиса. Она собаку съела на повелительном наклонении и умеет склонять Горесть на все лады, но, что касается остального, она довела бы до припадка специалиста по нормативной грамматике. Но та тетя Долорес, которую видел я балансирующей на черном надгробии, была охвачена вдохновением. Конечно, «великая рыба Горе, могуче плавающая в юдоли слез» — это не ахти какая метафора, но сами слова слетали с ее языка с легкостью проповеди Милостивого Бога Дональда. Я подозреваю, что это и была одна из его проповедей. Она просто перевернула смысл вверх ногами благодаря предосудительному применению отрицательных частиц и, по-моему, целому дню, проведенному за чтением словаря.

— Ей, говорят они, приидите к нам. В этот самый миг они говорят с нами, в этот самый миг они взывают к нам, в этот самый миг они вздымают землю своим настойчивым зовом, дабы мы пришли и слились с ними и покинули эту юдоль Горестей.

— Смерть да будет с тобой! — воскликнуло возбужденное собрание, потрясая пузырьками с витаминами. — Смерть да будет с тобой! Смерть да будет с тобой!

Я пришел в ужас. Возможно, нравственные идеалы «Счастливой долины» казались мне смешными, но лучше уж они, чем этот культ смерти, в котором Горе разделенное означало Горе умноженное. Играя на тайных сомнениях тех пансионеров «Счастливой долины», кого не убедила установка «заплати и резвись», кому не хватало сил резвиться после оплаты, кому наскучила резвость, кто устал улыбаться или просто боялся того, что должно было произойти, тетя Долорес своими махинациями подталкивала их к тому, что немцы, у которых нет недостатка в названиях для таких вещей, называют Weltschmerz[14], в которой жизнь определяют рок и тьма могилы. Но хуже всего было то, что вскоре она закончила свою церемонию неким феноменом, от которого меня самого проняла такая Weltschmerz, что и не скажешь. Все посмотрели под ноги.

— Видите! — вскричала она, устремляя дрожащий палец в землю. — Видите! Они говорят с нами! Они обращаются к нам! Они зовут нас! О Горе! Горе! Горе!

И тут я в первый раз почувствовал слабое гудение, которое действительно как бы исходило из-под земли. Я смотрел в круг света, и кладбище словно бы стало пульсировать, вибрировать от голосов мертвых. Я не храбрец. Мне не хотелось бы называть себя трусом, но, возможно, именно так называл бы меня черствый наблюдатель. Уверенный в том, что у меня под ногами творится что-то зловещее, я бросился прочь, прежде чем то, что находилось под землей, что бы это ни было, не выбралось наружу.

После бессонной ночи я пробрался сквозь утренних бегунов и вернулся в «Запретную землю». От церемонии не осталось никаких следов, и я подошел к надгробной плите, опасливо обходя низкие, близко расположенные холмики, отмечавшие отдельные могилки. Я остановился у памятника и, затаив дыхание, прислушался. И я расслышал это постоянное, но четко различимое пуф-пуф-пуф-пуф-пуф, как будто тихонько пыхтели негромкие бесчисленные голоса. Я уставился в землю и понял, что пульсирующий звук не был ночной фантазией, внушенной галлюциногенными факелами и риторикой тети Долорес, и земля под моими ногами шевелилась без всякого сомнения!

Мне повезло, что меня нашел мистер Бэгвелл, а не кто-то еще. Если бы кто-то другой увидел, как обезумевший госслужащий бредет по лесу, бормоча про себя и вскрикивая при виде деревьев, мне даже противно подумать, что бы он сделал. Меня могли бы отправить в сильноразвитый мир. Но Бэгвелл взял меня за руку и ласково спросил, что случилось. После того как я, заикаясь, выложил ему свою историю, он тихонько засмеялся.

— Но это же электрокардиостимуляторы, — сказал он. — Здесь у большинства пансионеров установлены кардиостимуляторы. Мы не можем их извлечь, поэтому хороним покойников вместе с ними, а они все работают, все накачивают, пока… в общем, я не знаю, когда они остановятся. Я не слышал, чтобы где-то еще было подобное. Маргамонхийцам не нужно стимулировать сердце, а в сильноразвитом мире вряд ли эти аппараты причиняют кому-то беспокойство. Но здесь мы так тесно хороним клиентов «Долины» ради экономии места, что шум от кардиостимуляторов сливается и гремит, как ансамбль ударных инструментов. Должно быть, твоя тетя это заметила и неправильно истолковала.

— Точно! — крикнул я, обнимая моего испуганного спасителя. — Вот что за шум перехватили люди ПП своей разведывательной аппаратурой. Вот что они слышали, за этим они меня сюда послали. Какое счастье! Можно идти домой. Можно убраться из этого места. Мне уже не нужно оставаться в «Счастливой долине»!

Бэгвелл с сомнением посмотрел на меня.

— Но все-таки, — сказал он, — остается еще твоя тетя.

— Моя милая старушка, тетя Долорес! — ахнул я, не в себе от эйфории. Если бы она там была, я бы ее расцеловал, по крайней мере, попросил бы мистера Бэгвелла сделать это от моего имени.

— И этот ее культ. Он объясняет необычайное количество смертей в последние месяцы. Они начались примерно в то же время, когда она тут появилась. Во всяком случае, вскоре после этого.

— Вы же не хотите сказать… Вы же не имеете в виду…

— О нет, — сказал Бэгвелл. — На это даже твоя тетя Долорес не способна.

— Вы не знаете мою тетю, как я. Она способна на все.

— Может быть, но в данном случае ты ее переоцениваешь. Ты забываешь, что мои работники имеют дело со свидетельствами о смерти. И я доверяю нашему врачу. Все наши клиенты умерли естественной смертью. Я настаиваю. Это дело профессиональной чести. Нельзя хоронить людей как попало только потому, что такая у тебя работа. Тут требуется консенсус. Я хорошо помню, как однажды ко мне пришел ПП и попросил кое-что сделать. Нет, сказал я, ни под каким видом. У этого тела нет головы. Оно…

— Стойте! Как вы можете называть смерть из-за тети Долорес «естественной»!

— Но она же их не убивала. Я уверен. Есть медицинские данные.

— Тогда о чем беспокоиться? Я могу убраться отсюда, могу…

— Но, возможно, она подтолкнула их к могиле.

— Подтолкнула к могиле? Каким образом?

— Вспомни, это же слабые люди. Мы много говорим о взрослении и ничего о старении, но это неправильно, потому что взрослеем мы каких-нибудь двадцать лет, а потом пятьдесят лет стареем, теряя идеалы и надежды. Ты сам слышал прошлой ночью, эти люди прожили трудную жизнь. Затянутые в костюмы, они охотились друг за другом, грабили друг друга, эксплуатировали друг друга, постоянно испытывали ужас оттого, что кто-то может разделаться с ними, прежде чем они разделаются с ним. Шли на сделку с совестью, укладывали ее в прокрустово ложе производственной необходимости, действовали под диктатом компании и прибылей, приходя в отчаяние от мысли, что кто-то еще быстрее уложит в прокрустово ложе их самих. Они уже ни на что не способны. Они приехали сюда за покоем, затем, чтобы греться на солнце, болтать, отдыхать, наслаждаться тишиной. И что они получили? Шведскую стенку, гребной тренажер и надсмотрщиков, которые не спускают с них глаз. Им опять приходится бежать, только бежать не за прибылью, а от смерти, чтобы сердце по-прежнему тикало.

— Кажется, в этом смысле они справились, — сказал я, глядя на дрожащую кладбищенскую почву.

— Это ерунда. Причуда технологии. Дело в том, что они устали, растерялись и струсили. Это маниакальная гонка от инфаркта делает их уязвимыми. Стоило только кому-то вроде твоей тети Долорес вложить им в головы идею смерти, и все, они просто потеряли желание жить и опустили руки, сколько бы надсмотрщиков ни старалось их расшевелить. Проще говоря, они потеряли интерес к жизни. В большинстве своем нас заставляет крутиться только интерес.

— Откуда вы все это знаете? — спросил я.

Бэгвелл открылся мне с такой стороны, которой я в нем не подозревал. Видно, под присмотром Джеммы он проделал долгую дорогу. Он пожал плечами.

— При моей работе видишь много горя, как правило совершенно лишнего. Поэтому в какой-то момент ты останавливаешься и задумываешься. Именно потому, что я остановился и задумался, теперь я вместе с Джеммой. Как только сердце Артура остановилось, я подумал, надо воспользоваться моментом. С тех пор я ни дня об этом не жалел.

— Только не рассказывайте тете Долорес. Она вас никогда не простит. Так как же нам ее остановить? Разоблачить перед руководством?

— Сомневаюсь, что от этого будет какой-то толк. Возможно, ее уволят, но подумай, как они запаникуют. Они не остановят свою шарманку про здоровый дух в здоровом теле и так далее. А в конце концов додумаются до того, что праздное тело — больное тело, а в праздном теле больной дух.

— Да, я понимаю, что вы хотите сказать… привезут канаты для лазания, барьеры для бега…

— Тарзанки, альпинистское снаряжение, водные лыжи…

— Вот акулам будет раздолье.

— Не говоря уж о реаниматорах.

— Но что же нам делать?

— Не знаю.

— Осталось только одно, — твердо сказал я. — Надо идти к Джорджи Пухолу.

Через три ночи мы с Бэгвеллом и Джорджи, а также ведрами и мешочком с травами прятались во мраке ночи поблизости от черной мессы под предводительством тети Долорес. Я назвал их собрание черной мессой, хотя к чести тети Долорес нужно сказать, что напрямую сатану никто не вызывал, не перерезал горло и не вспарывал внутренности курам, не было ни бормочущих монахов, ни голых девственниц — да и поди найди девственницу в «Счастливой долине». Но даже если это и не была черная месса, все равно было темно, хоть глаз выколи. Снова мы услышали нездоровые приветствия, похоронную проповедь тети Долорес и свидетельства новообращенных о многочисленных Горестях жизни, которым собратья алчно внимали. Я с тревогой увидел много новых лиц среди ее последователей, которых на этот раз было почти сорок человек. Мы пришли вовремя, чтобы вмешаться.

По словам Джорджи, случай был сложный, поскольку мы собирались вмешаться не просто в законы физики, как в тот раз, когда прекращали гравитацию, но в более неуловимый и вероломный феномен, в ту часть природы, которая несколько вольно называется «человеческой». Он сказал, что это свойственно человеческой природе — ворчать и видеть все в мрачном свете, в убеждении, что жизнь проходит мимо, пока она почти не пройдет, и только тогда мы понимаем, что все эти годы ворчания и недовольства мы потенциально были невообразимо счастливы и так и не сумели прожить жизнь, получая от нее удовольствие. Вот в чем корень успеха тети Долорес, сказал он. Она эксплуатирует скрытое чувство неудовлетворенности, которое не дает покоя многим людям, заставляя их обесценивать прошлое и делать вид, что его неосуществленные радости и упущенные шансы всего лишь иллюзия. Таким образом она смягчает ощущение того, что их обманули, отняли возможности, и одурманивает их своей унылой подружкой Смертью. Единственный способ дискредитировать ее культ и восстановить у жертв нормальное чувство удовольствия — это напомнить им, что, несмотря на все разочарования, сегодняшняя досада будет основанием завтрашней тоски. Нам придется вмешаться в сам ход времени. А кардиостимуляторы станут для нас машиной времени.

— Я был кадровиком в фармацевтической компании, — заявил пожилой господин в фиолетовом спортивном костюме.

— Смерть да будет с тобой, — пробормотали несколько стоящих на краю бездны душ.

Кающийся не решался продолжать.

— Мы можем услышать твой рассказ? — подсказала тетя Долорес.

— Так точно, капитан! — ответил кающийся.

Это был Барри, тот бегун, которого я встретил в первый свой день в «Счастливой долине». Ноздри тети Долорес раздулись, ее спина выпрямилась настолько, насколько позволил вес. Мое сердце сжалось. Если еще несколько человек назовут ее капитаном, она заставит всю компанию щелкать каблуками и вскидывать правую руку в приветствии.

— Работа была моим Горем, — торопливо продолжал Барри. — Я вышвыривал людей, когда они не оправдывали затрат, я обрезал пособия но безработице и улаживал иски, чтобы они не доходили до суда.

Джорджи потихоньку зажег пучок разных трав у себя в шляпе. Я не знал, что у него в пучке, но различил сильный запах тимьяна, который редко встречается на Санта-Маргарите-и-Лос-Монхес и растет исключительно в горах в глубине страны.

— Ты предавал братьев своих? — вкрадчиво сказала тетя Долорес.

Если бы она так не заботилась о собственном достоинстве, по-моему, она бросилась бы обнимать Барри. Он, бедный олух, даже не понимал, насколько он был близок к настоящему Горю.

— Да, — сказал он. — А потом предали меня. Однажды, за три года до пенсии, прихожу на работу, а мой отдел кадров закрыли — и меня вместе с ним.

— О, да будет смерть с тобой, брат!

Травы запылали, отбрасывая синеватые отсветы на шляпу Джорджи. Я посмотрел на банду тети Долорес, опасаясь, что фокусы Джорджи выдадут наше местонахождение и станут окончательным прозрением в глазах смертепоклонников. Я пытался уговорить его не сжигать травы на месте, но он настаивал, что заранее жечь их бесполезно, так как именно дым был действенным средством. К счастью, смертепоклонников ослепляли факелы и признания, и никто не заметил нашего скромного костерка.

— Стал не нужен отдел кадров? — спросил сосед Барри, комиссованный аварийный комиссар.

— Кончились кадры, некого было отделять, — сказал Барри. — Во всяком случае, те, что остались, так боялись, что их не надо было ублажать пособиями по увольнению и переподготовкой. Хватало пары охранников, которые присматривали за тем, как уволенный забирает личные вещи из стола и подписывает обязательство не предъявлять претензий, и провожали его до двери. Никакой суеты, беспорядка, никакого расхода человеко-часов.

Джорджи опустил лицо в наполнивший шляпу дым и глубоко вдохнул.

— Это большое Горе, — сказала тетя Долорес, — и новое доказательство, что нет ничего надежного в этой жизни, кроме последнего Горя, нежизни, которая придет ко всем, и пусть она придет рано, а не поздно.

— Смерть да будет с тобой!

— Кто хочет еще сказать?

Джорджи воткнул в землю полую тростину, приложил конец ко рту и плавно выдохнул. Я заметил, что кардиостимуляторы заработали чуть быстрее, но Горюющие были слишком поглощены своими Горестями, чтобы обратить внимание. Джорджи еще раз наклонился к шляпе и продолжил окуривать кладбище.

— Не могу врать, — заявил старичок, сущий божий одуванчик, — я торговал оружием.

Пораженные мощью исповеданного им Горя, его собратья разразились спонтанной овацией. Тетя Долорес улыбнулась во весь рот. Вот наконец-то Горе, в которое она может вгрызться всеми зубами. К счастью, второго выдоха Джорджи хватило, чтобы сильнее повлиять на кардиостимуляторы и испортить ей удовольствие.

Раздался резкий треск. Пульсирующий звук превратился в пиканье, которое незаметно перешло в стрекотание. Биение кардиостимуляторов, вибрировавших в десять раз быстрее, вырвалось из-под земли в атмосферу. Раздался шорох в листве, в воздухе почти осязалось электрическое напряжение. Волосы у меня на затылке встали дыбом. Два пенсионера в спортивных костюмах взвизгнули: между ними проскочила искра статического электричества. Вдалеке завыла собака.

Тетя Долорес оскалила зубы, спрыгнула с возвышения, побежала к торговцу оружием, поцеловала его, бросилась обратно, вскочила на надгробную плиту, развернулась, сжала руки над головой, ударила себя по бедрам, визгливо протараторила речь и села с испуганным выражением лица — и все это почти за одну минуту, на что при нормальном ходе времени потребовалось бы около четверти часа.

Сердце, как говорит Джорджи, мера всего. Биение сердца управляет нашей жизнью, ритмом наших дней, велит нам просыпаться, есть, спать, ограничивает скорость, с которой мы ходим, говорим, занимаемся любовью, определяет наше чувство музыки, речи, шагов в танце, выверенного наложения мазков, сообщает о возрастных переходах, даже, если внимательно прислушаться, предупреждает о сверхъестественном и, наконец, отдает последний приказ, когда приходит пора уходить. Говоря короче, это наши физические, эмоциональные и духовные часы. Заставляя кардиостимуляторы работать быстрее, Джорджи смог воздействовать на магнитное поле кладбища и таким образом ускорить само время для тех, кто находился в непосредственной близости.

Даже для тех из нас, кто знал, что происходит, это был болезненный опыт. Бэгвелл схватился за дерево, а я почувствовал непреодолимое желание сесть. Между тем смертепоклонники совершенно растерялись, они понимали только, что мучительное подозрение, что чем старше становишься, тем быстрее летит время, превратилось в удручающее убеждение. Кто-то упал, сброшенный на землю все ускоряющимся пульсом кардиостимуляторов, радиоактивная дама светилась, как ночник, торговец оружием, кажется, обмочился, а Барри тошнило в кустах. Тогда Джорджи в третий раз выдул дым.

Время побежало с феноменальной скоростью. Я пытался удержаться за прерывистый образ окружающих вещей, но они слишком быстро двигались. Я видел себя словно бы в бесконечном коридоре прошлого, как человек, стоящий между двумя зеркалами. Кардиостимуляторы стрекотали, и сверлили, и начали визгливо скрипеть. Дни сменяли друг друга за минуты. Люди влились на поляну и тут же вылились обратно. Собрались, провели собрание и разошлись в мгновение ока. Участники обряда проносились между светом и тьмой, засыпали и просыпались, играли и горевали, то в лесу, то в «Долине». Быстрее и быстрее, солнце и луна вспыхивали попеременно, как стробоскопом выхватывая поляну в сменяющих друг друга неподвижных кадрах. Быстрее, быстрее, быстрее, мир окутался сумеречной расплывчатостью мелькания. Я закрыл глаза. Все крутилось. Я прижался к земле, как ребенок, вцепившийся в карусель. Но она кружилась слишком быстро. Я заскользил в пустоту. Огромная тяжесть сдавливала мне виски. Сердце колотилось. Кровь барабанила во внутреннем ухе. За закрытыми веками вспыхивали крохотные искры. Темно-синяя стена окружила меня. И тогда наступила тьма.

Джорджи вытащил тростину из земли и вытряхнул пепел из шляпы, и тогда внезапно все остановилось, не в искусственной неподвижности стробоскопа, но в почти головокружительном ощущении статического равновесия, которое будто бы вертелось само по себе, как раньше скорость. Я осторожно приподнялся на четвереньках. Бэгвелл обнимался с деревом, плотно зажмурив глаза. Джорджи глядел на нас улыбаясь.

— Думаю, должно помочь, — сказал он.

— Что это было? — выдохнул я.

— Примерно девять дней, на мой взгляд, — ответил он. — Трудно сосчитать. Мы были не в самом центре, а на периферии. Извините, забыл спросить, не укачивает ли вас.

— Можно уже открыть глаза? — прошептал Бэгвелл.

— Разумеется, — сказал Джорджи.

Бэгвелл открыл глаза, отцепился от дерева и плашмя упал на спину.

— Мать вашу! — проскрипел голос из-за деревьев.

Бэгвелл устало приподнялся на локтях, готовый снова улечься, если время сделает что-то неуместное.

— Я сказал, мать вашу! — Это был Барри, он, спотыкаясь и вытирая рот, ковылял из кустов. — И твою тоже, — прибавил он, обращаясь к тете Долорес с такой откровенностью, которой я мог только позавидовать. Я всегда представлял себе, как бы сказал тете Долорес всю нелицеприятную правду, но, как уже говорилось выше, я не храбрец, а она не из тех, кто вселяет уверенность.

— Смерть да будет с тобой? — неуверенно сказала она.

— К черту твою смерть. Она и так приходит слишком рано. Я столько времени потерял и без этих стонов про то, как я разочарован. Разочарованные люди — плохая компания.

— Слушайте! Слушайте! — сказал торговец оружием, вылезая из своих мокрых штанов. — Какой смысл портить себе остаток жизни, жалея о прошлом. Надо просто сделать выводы.

— Я чувствую просветление, — сказала радиоактивная дама. Сказать по правде, светилась она довольно ярко. — Как будто у меня в голове включили лампу.

И тогда все заговорили разом, собирались небольшими группами, бормоча и жестикулируя, и никто ни слова не говорил о смерти. Все пришли к одному выводу: в конце концов, жизнь не такая плохая штука, когда видишь, как она ускользает от тебя с головокружительной скоростью.

— Эй, погодите, — запротестовала тетя Долорес. — Вы чего, это все взаправду? Вы чего удумали? А Горе?

— Я с удовлетворением отметил, что красноречие у нее хромает. — Вы чего же, пойдете в игрища играть, в ихние эти гольфы-шмольфы?

При этих словах все замерли как вкопанные. Вырваться из объятий смерти — это прекрасно, но одной мысли о том, чтобы вернуться в объятия реаниматора, хватило, чтобы заставить даже самого убежденного оптимиста остановиться и задуматься.

— Этап второй, — пробормотал Джорджи.

Этап второй — это был мой скромный вклад в дело. Бессмысленно освобождать людей от смерти ради того, чтобы погнать их вдогонку за бессмертием. Культ смерти и культ здоровья — две стороны одной медали, которая вычеканена из страха и проштампована образами тьмы и света. Пока нам удалось только сбить темную сторону. Теперь требовалось ввести вакцину Нездорового Образа Жизни против вируса «Счастливой долины». Мы с Бэгвеллом впряглись в свое ярмо и поковыляли на поляну, стараясь удержать по полдюжине ведерок пальмового вина, а Джорджи шел за нами с мешком тыквенных бутылей.

— Кому охота выпить? — сказал я.

— И ты тут? — зарычала тетя Долорес.

Я ухмыльнулся, поставил ведерки на землю, окунул тыкву и предложил ей выпить. По-моему, очень смело. Она выхватила бутыль у меня из руки и стала высматривать на кладбище подходящий камень. Я втерся между продажным адвокатом и нотариусом-антилингвистом.

Первым отважился попробовать бывший строитель. Он залпом выпил вино, как человек, который занимался этим всю жизнь. За ним тыкву схватил банкир, жадно опрокинул в горло, пустил газы и опять опрокинул. В считаные минуты все уже пили за освобождение.

Не найдя достаточно крупного булыжника, тетя Долорес посоветовала мне не ходить по темным закоулкам в ближайшие пятьдесят лет. Потом она сделала неискреннюю попытку призвать своих сообщников к усладам Горя, но все же она понимала, что потерпела поражение, и, наконец, ушла по-английски, кривясь от отвращения. Невозможно принести Горе в мир, если люди решили веселиться самым безответственным образом.

Кардиостимуляторы возобновили свой естественный ход и потихоньку пульсировали, но наши все более пьянеющие гости уже не пугались, а смотрели на них с некоторой ласковой фамильярностью: уверенно пульсирующая мембрана, приглушенные звуки мира, доносящиеся из-за стены, благоуханный воздух, вино рекой, тепло, успокоительный мрак, людная компания… все это были воспоминания, которые утешали.

Ко мне подкрался доктор-ипохондрик:

— Может, есть чего покурить?

Я передал ему мешочек с местной травой. Кое-кто из окружающих выразил неодобрение, но, как только доктор скрутил себе папироску и запыхтел с довольным видом, новое искушение оказалось слишком сильным: Вскоре уже с десяток пансионеров колупались с бумажными квадратиками, которые я нарезал из «Маргамонхийских ведомостей», причем для многих это была первая самокрутка в жизни.

Рассвет забрезжил, прежде чем последние гуляки разбрелись по своим домикам, кашляя и распевая, как стая канареек, надышавшихся газом в шахте. Я не имел удовольствия быть свидетелем последовавших событий, но это стало одной из излюбленных баек наших новообретенных друзей, и ее часто пересказывают как своего рода космогонический миф.

Наступила уже середина утра, и реаниматоры с ужасом увидели, что бывшие смертепоклонники до сих пор лежат в кроватях, жалуются на похмелье и вовсе не намерены подниматься. А когда персонал попробовал заставить их заняться спортом, произошло восстание. Тридцать семь разъяренных пансионеров накинулись на своих мучителей, обрушив на них памперсы и упаковки виагры, забросав тюбиками зубной пасты и пузырьками витаминов, закидав триммерами для подстригания волос в носу и зубными протезами, похожими на кастаньеты, и окончательно расправились с ними, швырнув им под ноги теннисные мячи, вымоченные в средстве для восстановления седых волос. Они погнали реаниматоров по игровым площадкам и загнали в главный пруд на поле для гольфа. Потом реквизировали микроавтобус, вырвались за центральные ворота и отправились на плантации пальмового вина. Они вернулись той же ночью, исполненные жизни и разных других крепких напитков, с канистрами дистиллированной пальмовой водки, после чего инфекция распространилась, и все больше пансионеров стали понимать, что уже слишком поздно исправлять прошлое, которое отнюдь не так плохо, как им казалось, а в будущем перемен ждать не приходится, так что они вполне могут жить в свое удовольствие, даже если это доведет их до смерти. Администрация «Счастливой долины» оказалась совершенно не готова к восстанию, и после трех нелегких недель реаниматоров погрузили на самолет и отправили по домам, а персонал из местных особенно не напрягался, так что комплекс закрыли.

Лишенные системы поддержки, предоставляемой «Счастливой долиной», бывшие пансионеры сначала растерялись, так как их жизнью давно уже управляли учреждения, и ответственность, которую влечет за собой свобода, их испугала. Одно дело — понять, как глупо стремиться к вечной молодости, легко отвергнуть страх и страсть к смерти, но жить самостоятельно и заполнять пустые дни подобающей праздностью — это гораздо более трудная задача. За все приходится платить, и свобода от страха, тоски и стадного покоя может быть оплачена прямым дебетом с воображения — а это не тот ресурс, в который те отрасли промышленности, где эти люди проходили подготовку, делали большие вложения.

Выход придумала Джемма. Она пригласила трех бывших жителей «Счастливой долины» к себе домой. Должно быть, условия стали для них потрясением, потому что даже в таком доме, как у Бэгвеллов, удобства не вполне скандинавские, но их гости были так рады, что у кого-то нашлось для них место, что пошли на уступки и научились получать удовольствие от душа из ведра и звездного неба, и вскоре уже превозносили достоинства простой жизни перед ровесниками. Так началась интеграция иностранных пансионеров в местное общество. Один за другим пансионеры уходили из руин «Счастливой долины» и находили приют у маргамонхийских жителей — но правде сказать, некоторые так хорошо приютились, что на следующий год Милостивому Богу Дональду пришлось даже больше крестить, чем отпевать.

Несмотря на родство двух этих групп, конечно, это парадокс, что именно приверженцы смерти освободили приверженцев здоровья и что вместе они вернули себе наивную любовь к жизни; но парадоксы относятся к самым важным стимулам, которые держат великую рыбу Горя на привязи, и в качестве источника интереса и удовольствия с ними сравнится только выгул собак, как я отметил в своей речи при вступлении в должность главы Клуба Собачников Санта-Маргариты-и-Лос-Монхес, моего скромного вклада в возрождение бывших обитателей «Счастливой долины». Мы встречаемся дважды в месяц, обсуждаем разнообразные следствия выгула собак, выслушиваем доклады членов о менее известных аспектах данного занятия, распиваем пару бутылочек и, разумеется, выгуливаем собак. Честно говоря, уже скоро должно начаться очередное заседание, так что прошу прощения, но мне пора идти. Как обычно, пора прогуляться с собакой.