Ботоксные дневники

6

Сегодня после обеда должно состояться прослушивание для нашего представления, которое я про себя называю Благотворительным мюзиклом века, и молодые леди с Парк-авеню собрались в театре «Бродхерст» на Сорок четвертой улице. Мы ждем прибытия режиссера — автора единственного хита Винсента Мориса. Большинство детей репетируют в школьных спортивных залах, но благодаря связям одной дамы из попечительского совета наши юные дарования смогут представить свою довольно фальшивую версию «Завтра» на той же сцене, где состоялась премьера «Человека из Ламанчи». Моя самая трудная задача на сегодня — воздержаться от шуточек на тему «Несбыточная мечта».

Едва мы усаживаемся в седьмом ряду театра — это лучшие места из тех, на которых мне доводилось сидеть, — как в зал вбегает Винсент. На нем фиолетовая накидка и шляпа, как у Шерлока Холмса, — оригинальное соединение костюмов главных героев «Призрака оперы» и «Собаки Баскервиллей». Интересно, у костюмерш этих постановок ничего не пропало?

— А вот и я! — восклицает Винсент, несясь по проходу.

Хизер радостно вскакивает с места и бросается ему навстречу:

— Дорогой!

Он останавливается и целует ее в обе щеки.

— Ты выглядишь потрясающе, — произносит он таким тоном, словно представляет зрителям Билли Кристала или одного из тех, кого представлял зрителям Билли Кристал.

— Как это мило с твоей стороны, что ты согласился помочь нам, Винсент, — возбужденно продолжает Хизер. — Согласился потратить свое драгоценное время на наше скромное благотворительное представление!

— Не бывает скромной благотворительности, моя дорогая, бывают лишь скромные люди. — Он замолкает и величественно откидывает назад полы накидки, явно уверенный, что произнесенные им слова достойны того, чтобы войти в сборник «Знакомые цитаты Бартлета», после чего переходит к обмену поцелуями с Памелой, Амандой, Эллисон и Ребеккой. Дойдя до меня, он ограничивается рукопожатием. Интересно, как он угадал, что я всего лишь наемная ассистентка? — Так это вы тот гений, который стоит за всем этим? — вопрошает он, тиская мою руку и не сводя глаз с моей груди. Но я догадываюсь, что его заинтересовал отнюдь не мой бюст, а вопрос о том, где куплен мой кашемировый свитер: в «Кашмир» или в «Даффис». — А теперь скажите мне, — он театрально разводит руками, — вы знаете, почему я здесь? Почему согласился заняться постановкой этого замечательного спектакля?

Я не знаю, но догадываюсь. «Твой последний спектакль провалился, и сейчас у тебя нет работы. Муж Хизер — самый богатый из твоих знакомых, и ты хочешь заручиться его поддержкой для своего следующего настоящего шоу — такого, где рост участников будет выше четырех футов».

— Вы любезно согласились потратить на нас свое время, потому что наш фонд — потрясающая организация и мы все собрались здесь, чтобы помочь детям, — политкорректно говорю я.

— Конечно, все это верно, — с чувством соглашается он. — Но главная причина заключается в том, что я люблю, люблю, люблю и еще раз люблю детей. — О Боже, только этого нам не хватало! — И обожаю «Звуки музыки»[33]!

Я почти уверена, что он сейчас захлопает в ладоши.

После этих слов Памела выходит вперед и хватает Винсента за руку.

— Но Хизер не предупредила нас, что это вы поставили «Звуки музыки», — взволнованно говорит она. — Совет проголосовал против этого спектакля. Он слишком неоднозначен: очень много нацистов. А потом еще эти монахини… Мы не хотим никого обидеть.

Правильно, и не забудь еще о ненависти к «ледер-хозен»[34] и аллергии на эдельвейсы. Какое счастье, что Джулии Эндрюс не приходилось иметь дела с моим попечительским советом!

Если даже Винсент и испытывает разочарование, узнав, что ему не удастся еще раз оживить горы, он быстро приходит в себя.

— Хо-ро-шо! — весело произносит он, делая несколько шагов в нашу сторону. — Что же вы выбрали?

— «Хористов»! — радостно заявляет Памела.

— Нет! — громко возражает Эллисон. — Мы говорим «нет», потому что режиссер, поставивший это шоу, — голубой. — Она смотрит на Винсента и вдруг смущается. — Дело не в том, что мы считаем, что это недопустимо…

— Господи, Эллисон, разве ты забыла, что я говорила тебе на прошлом заседании? Новый режиссер не голубой. Это первый постановщик был голубым, но он уже умер.

Винсент качает головой:

— Ненавижу «Хористов»! Даже, несмотря на то, что Майкл Боннетт был моим близким, очень близким другом. Замечательный человек! Потрясающий человек!

Мы все молча склоняем головы.

Но не успели мы достигнуть творческого компромисса, как в зал с криками вбегает толпа детей, доставленных автобусом из Гарлема. Они бросают свои дешевые свитера производства фирмы «Фэт фарм» и рюкзаки от «Джей-Ло» на стулья в оркестровой яме, стоимостью восемьдесят пять долларов каждый.

— «Вестсайдская история»! — заявляет Винсент, щелкая пальцами, явно вдохновленный видом двух одиннадцатилетних забияк, тут же затеявших возню в проходе.

— «Моя прекрасная леди»! — возражает Памела с решимостью, которой даже судья Джуди[35] не смогла бы ничего противопоставить.

Мы киваем. Конечно, «Моя прекрасная леди» — это то, что нужно. Мне не терпится послушать, как дети будут изображать акцент кокни.

Мальчики и девочки с Парк-авеню в отутюженных формах Бреарли, Далтона — какие еще школы посещают отпрыски богатых семей? — чинно входят в зал в сопровождении бебиситтеров, нянь и охранников. Они украдкой поглядывают на прибывших раньше детей, которые уселись с другой стороны прохода, и занимают места прямо напротив них.

Винсент в развевающейся накидке поднимается на сцену и громко приветствует собравшихся. К моему удивлению, дети перестают возиться, разговоры тут же смолкают, и все взгляды устремляются на фигуру в фиолетовом облачении.

— Я — ваш режиссер! — рычит он, обращаясь к ним. Наверное, именно таким голосом он озвучивал Господа Бога. — Нам с вами предстоит много работы — работы — работы. Но у нас будет и веселье — веселье — веселье!

Он рассказывает нам о волшебном спектакле, который мы поставим общими усилиями, и выражает «самую искреннюю и глубокую» благодарность удивительным женщинам, благодаря которым появилась возможность создать такое шоу. После этого он начинает прослушивание. Дети садятся ровнее.

— Вы будете выходить сюда и петь, — говорит он. — Даже если я вас остановлю, это не будет означать, что вы плохо потрудились.

Мамаши с Парк-авеню разработали порядок прослушивания. Первыми выступят девочки из Спенс — не потому ли, что в этой школе училась Гвинет Пэлтроу?

На сцену поднимается высокая изящная блондинка. Она настолько красива, что прослушивание может закончиться, не начавшись. Но вот она открывает рот, и Винсент закусывает губу, чтобы не велеть ей немедленно покинуть подмостки — навсегда.

За ней мы слушаем еще трех девочек и убеждаемся, что в ближайшее время от Спенс не стоит ждать появления нового американского кумира. Но по крайней мере лед тронулся, и следующими должны выступить несколько детей из Фонда.

Худенькая двенадцатилетняя чернокожая девочка с жесткими курчавыми волосами и тонкими ногами нерешительно поднимается по ступенькам. Она осматривает собравшихся широко открытыми глазами и произносит звонким голосом:

— Я спою песню «Завтра».

«О Боже, Гамика, — думаю я, — не делай этого!» Но слишком поздно. Она выходит на середину сцены и начинает петь:

Что это? Неужели к нам незаметно подкралась Бетт Мидлер? Или за сценой прячется Барбра Стрейзанд? Тамика, должно быть, просто шевелит губами под чужую фонограмму, потому что такая маленькая девочка не может петь так громко. Потолок вот-вот упадет, а ведь она еще даже не закончила первый куплет. Винсент дает ей допеть песню до конца и, судя по выражению его лица, позволил бы спеть ее еще не один раз. Я смотрю на мамочек с Парк-авеню и вижу, что Тамика произвела на них должное впечатление. Такого не добьешься уроками актерского мастерства и вокала по сто долларов за час. Тамика — настоящий талант.

Прослушивание продолжается еще два часа, и все это время дети ведут себя на удивление хорошо. К концу встречи Винсенту даже удается сделать так, что обе группы начинают общаться между собой. Аманда раздает птифуры и шоколадные конфеты «Годива» и не обижается, когда кто-то спрашивает, есть ли у нее батончики «Криспи крим». Первый день стал настоящим успехом, и дети искренне радуются, услышав, что на следующей неделе будут распределены роли, а в среду они уже приступят к репетициям.

— Все вышло даже лучше, чем я рассчитывал, — с воодушевлением говорит Винсент нашему маленькому комитету, когда дети уходят. — Эта Тамика — что-то необыкновенное. Я уверен, из нее получится великолепная Элиза. Слава Богу, у нас есть собственная звезда!

Он замолкает, ожидая шквала аплодисментов, и, не дождавшись, быстро заканчивает:

— Я распределю остальные роли и отправлю список каждой из вас по электронной почте.

Видя, что все собираются уходить, Аманда собирается с духом и откашливается.

— Гм… не знаю, как и сказать, но разве мы не должны как-то проявить внимание к тем людям, которые… гм… будут за все это платить?

— Да, — поддерживает ее Хизер. — Я думаю, Николь Уолтерс — вы ведь знаете, ее отец Джерри — генеральный директор «Морган Стэнли», — была просто божественна.

— А мне понравилась дочка генерального директора «Ситибанка», — возражает Памела, очевидно, перепутавшая прослушивание с процедурой выкупа контрольного пакета акций с привлечением заемных средств.

Винсент колеблется, вероятно, решая, стоит ли назначение на главную роль самой талантливой девочки риска навлечь на себя гнев человека, который мог бы профинансировать его следующий проект. Он смотрит на меня, надеясь, что я выступлю в качестве рефери в этом раунде.

— Прежде чем мы перейдем к обсуждению кандидатуры Элизы, — дипломатично начинаю я, — думаю, все согласятся со мной, если я скажу, что роль Генри Хиггинса следует отдать Пирсу.

Винсент продолжает смотреть на меня, моля о помощи.

— Здесь никто не обвинит нас в пристрастности, поскольку он действительно намного лучше всех остальных мальчиков. Вы согласны с этим, Памела?

Памела смотрит на свои туфли от Феррагамо, стараясь держаться с подобающей скромностью.

— Мне бы не хотелось, чтобы кто-то подумал, что мой Пирс получил эту роль только потому, что я являюсь членом попечительского совета, но… — Тут она заливается румянцем. — Мы с отцом Пирса очень гордимся его успехами. — Она поворачивается к Винсенту и торжественно добавляет: — Если вы поверите в него так же, как верим мы, обещаю, мы вас никогда не подведем.

Надо бы запомнить эту речь. Уверена, что смогу набрать несколько очков, произнеся ее на следующей конференции родителей и учителей.

Винсент не возражает против Пирса Бэрона, который к тому же еще и талантлив — действительно талантлив, — и энергично кивает:

— Но роль Пирса никогда и не ставилась под сомнение. Мне следовало сказать об этом с самого начала.

Теперь, когда место для одного из «своих» обеспечено, я почти ощущаю всеобщее облегчение.

— А эта девочка, Тамика, действительно довольно талантлива, — нерешительно начинает Аманда.

— Да, — соглашается Хизер. — Но вам не кажется, что Николь и Пирс просто потрясающе смотрелись бы на сцене вместе? К тому же их родители так дружат!

Я жду, когда кто-нибудь скажет, что тоненький голосок Николь совсем не будет слышно из-за оркестра, но мамаши с Парк-авеню слишком заняты обсуждением того, к чему может привести совместное выступление Николь и Пирса: сначала ухаживание, потом бал дебютантов и, наконец, неизбежные свадебные торжества в «Плаза». Или даже, может быть, в «Плаза-Атени».

— Нет! — вдруг выкрикивает Эллисон, и я сразу вспоминаю нашу последнюю встречу. Эта девушка говорит редко, но когда открывает рот, остановить ее невозможно. — Вы помните, в чем заключалась наша идея? В том, что в спектакле примут участие все дети — и богатые, и бедные. Поэтому должно быть так: Тамика и Пирс. По одному с каждой стороны. В этом весь смысл.

Все замолкают, не решаясь спорить, и Винсенту удается воспользоваться моментом.

— Хорошо, хорошо, если вы все этого хотите, я не возражаю. Пусть будут Тамика и Пирс.

Однако он, похоже, не до конца уверен, пора ли уже вернуться в режиссерское кресло или же стоит продолжать изображать из себя дипломата.

— У кого-нибудь есть еще какие-то пожелания?

— Винсент, я уверена, что с остальными ты и сам разберешься, — милостиво произносит Хизер. Главные роли распределены, и ее миссию можно считать выполненной. Деталями пусть займутся наемные служащие. — Но у меня есть кое-какие новости относительно благотворительного приема, — говорит она, обращаясь к остальным леди. — Я позвонила Кейт, и она согласилась участвовать.

О чем, интересно, мы сейчас будем говорить? И как фамилия этой Кейт? Хэпберн? Хадсон? Кьюрик?

— Кейт предоставит для подарков розовые кожаные бумажники из своей последней коллекции, — торжественно объявляет Хизер, — но их получат только те спонсоры, которые выделят более тысячи долларов. Я выпросила у нее записные книжки для тех, кто пожертвует более пятисот. Вы ведь знаете, эти бумажники очень дорогие. Никто не откажется их иметь. С ее стороны это сказочно щедрый жест.

Теперь я понимаю, о ком идет речь, — о Кейт Спейд. Мне и самой нравятся ее бумажники. Неделю назад я купила такой — просто потрясающий — всего за пять долларов на углу Пятьдесят второй улицы и Шестой авеню и теперь готова пообещать приобрести несколько кошельков для тех дарителей, которые пожертвуют на наше шоу менее пятисот долларов, но вовремя останавливаюсь. Эти леди, вероятно, даже не подозревают, что у уличных торговцев можно купить что-то, помимо соленого печенья, и я не собираюсь разрушать их иллюзии.

Мы надеваем пальто, обмениваемся прощальными поцелуями и выходим на улицу, где в ожидании замерли автомобили с водителями. Я слышу урчание работающих моторов. Аманда быстро ныряет в одно авто, Памела с Пирсом устраивается в другом и машет Аманде через тонированное стекло. Да, такие девушки ни за что не поедут в одной машине, даже если живут на одном этаже.

Поскольку меня не ждет ни водитель, ни собственное авто, ни даже такси, я перехожу улицу и стараюсь поскорее скрыться из поля зрения компании с Парк-авеню. Мне не хочется, чтобы они узнали, что я собираюсь идти пешком, причем до самого вокзала. Я смотрю на часы, прикидывая, есть ли еще шанс успеть на поезд, отправляющийся в шесть одиннадцать. Что ж, надежда есть всегда. Я иду через город по Сорок пятой улице со скоростью, которая удивила бы саму Мэрион Джонс, ныряю в черный вход Гранд-Сентрал, сворачиваю к пригородным поездам, тяжело дыша, бегу к одиннадцатому пути и оказываюсь в первом вагоне за девяносто секунд до отправления поезда. Черт! Я бы вполне успела купить пачку «Твиззлерс». Через минуту в вагон вваливаются запыхавшиеся пассажиры, явившиеся как раз в последнюю секунду, и начинают протискиваться на свободные места. Могу поклясться, что у каждого из них в руках пачка «Твиззлерс».

— Не против, если я присяду рядом с вами? — слышу я мужской голос. Очевидно, этот парень присмотрел соседнее со мной место, на котором я пристроила свой, как мне казалось, устрашающих размеров багаж.

— Пожалуйста, — хмуро отвечаю я и, подняв глаза, вижу улыбающееся лицо Дэна. — Привет, сразу не поняла, что это ты, — говорю я, неожиданно обрадовавшись, и освобождаю ему место у прохода, подвинувшись и пристраивая на колени дамскую сумочку, большую хозяйственную сумку, газету и зонтик. Раньше я беспокоилась, что непрекращающееся падение акций моего взаимного фонда в конце концов превратит меня в вечно усталую тетку с сумками, но теперь понимаю, что это уже, вероятно, сделали мои, так сказать, аксессуары.

Дэн снимает пальто от «Берберри» (Люси, похоже, накупила их целую кучу, для всех членов семьи) и засовывает его на полку для багажа. Даже в костюме и галстуке он кажется очень красивым: высокий, подтянутый, уверенный в себе — совсем как Люси. Черт побери! Этот парень просто великолепен — не то что некоторые, недавно виснувшие у Люси на руке. Куда смотрит моя ненормальная подруга? Неужели не понимает, каким сокровищем владеет? Если бы Ральф Лорен увидел Дэна и Люси вместе, он бы наверняка снял их для рекламной кампании «Образцовая Американская Пара», которая заняла бы целых три полосы в глянцевых журналах. Но дело не только во внешности. На Дэна можно положиться, он любит Люси, они много лет пробили вместе. Почему бы им не продолжить этот путь вместе, вспоминая все, что осталось позади?

Дэн садится рядом и ставит в ногах изящный кейс — свою единственную ношу. Несправедливо, что мужчины всегда ходят с пустыми руками. Если они, как считается, охотники и добытчики, могли бы по крайней мере время от времени приносить домой сумку с продуктами.

— Рад тебя видеть, — говорит Дэн, устраиваясь поудобнее. — Как поживаешь?

— Потрясающе, — отвечаю я, стараясь не уронить сумочку и наклоняясь, чтобы задвинуть все остальное под сиденье. Уф! Я чуть не касаюсь головой колена Дэна и тут же выпрямляюсь.

— Как тебе вчерашний концерт Вилли Нельсона? — спрашивает Дэн, не замечая моего зонта, который выкатился прямо ему на ботинок.

— Очень, очень интересно, — отвечаю я. — Я так благодарна Люси, что она взяла меня с собой!

— Рад, что тебе понравилось! — Голос Дэна звучит, на мой взгляд, слишком искренне. — Так вы были вдвоем?

Что бы это значило? И что я должна ответить? Люси не посвящала меня в детали легенды, придуманной для Дэна, а я не спрашивала. Если он тоже хотел вчера пойти на концерт, какой она придумала предлог, чтобы его отговорить? И почему она взяла с собой меня? Полагаю, Люси не объяснила Дэну, что он будет четвертым лишним, поскольку она уже договорилась с подругой и любовником.

Дэн смотрит на меня, ожидая ответа.

— Там было очень много народу, — весело отвечаю я, стараясь выиграть время. — «Мэдисон-Сквер-Гардн» был набит битком. Сколько он вмещает? Десять тысяч? Пятнадцать? Я не посчитала.

Дэн рассмеялся. Ну вот, сработало. Но опасность еще не миновала.

— Вы, ребята, слишком поздно вчера вернулись домой. — Дэн продолжает давить на меня. — Как мне не волноваться, когда моя жена задерживается в городе с единственной незамужней женщиной в Пайн-Хиллз?

— О да, ты прав, — соглашаюсь я. — Я совершенно необузданна. От двух бутылок диет-колы у меня полностью сносит крышу.

— Тогда что же ты делала до двух часов ночи? — настаивает он.

Ловила кайф, докуривая за другими косяки. Смотрела, как Люси с Хантером занимаются сексом. Наблюдала за голыми девицами, трахающимися с парнями из группы.

— Ничего особенного, — отвечаю я. Ну, хоть намекни.

— Думаю, у Люси это получится гораздо лучше, — слабо сопротивляюсь я.

— Это ужасная тайна, да? — Дэн смеется, но я вижу, что он обеспокоен, и это меня пугает. — Я догадался! — Он щелкает пальцами. — У Люси роман с Вилли Нельсоном, а ты не хочешь мне говорить!

Могу себе представить кривую улыбку, появившуюся на моем лице при этих словах! «Если б ты только знал, Дэн! А может, ты и так все знаешь?»

— Кстати, раз уж речь зашла о романах, — я неуклюже пытаюсь сменить тему, — позавчера вечером я виделась с Жаком. Помнишь, я тебе о нем говорила? Это мой бывший.

— Ах да, Жак! Француз, который вел себя как капризный ребенок.

— Я этого не говорила.

— Ну ладно, не это, так что-то в том же духе.

— Вовсе нет. Я просто сказала, что он не хотел иметь ребенка.

— Потому что сам был ребенком.

— Может, я и говорила нечто подобное, но имела в виду совсем другое, — недовольно бормочу я.

Дэн удивленно поднимает брови: он моментально все понимает, хотя я и не пыталась ему объяснить.

— Похоже, вы неплохо поладили. Перед французским шармом все еще трудно устоять, правда?

Я чувствую, как краснею. Мне-то казалось, что дело не только в шарме, но, может, я ошибалась? Я ведь даже толком ни с кем не обсудила этот вопрос. А кстати, почему бы не обсудить его с Дэном? Дэн рядом, он мой приятель. Нужно же найти тестостерону хоть какое-то полезное применение! А кроме того, совсем нелишне выслушать мужскую точку зрения.

— Ты можешь сказать, что я сошла с ума, но он мне очень нравится, — говорю я просто. — Конечно, я не забыла, из-за чего решила с ним расстаться. Но стоило мне его увидеть, как я почувствовала такую радость! — Я пожимаю плечами. — Сама не знаю почему.

— Ты хочешь сказать, что вы решили начать все сначала? — спрашивает Дэн.

Вот в чем преимущество обсуждения щекотливых вопросов с мужчинами. Они идут напролом, переходя сразу к сути дела. Что ж, последую их примеру.

— Он все еще любит меня, — говорю я таким тоном, словно это все объясняет. А может, так оно и есть?

Однако Дэн смотрит на меня с сомнением:

— После стольких лет? А ты тоже его любишь?

Стоп! Что-то мы двигаемся слишком быстро. Дэну наверняка не приходилось по три часа в неделю беседовать с психологом из Верхнего Уэст-Сайда о том, как пережить последствия неудачного романа. Эти беседы больше напоминают анализ фондового рынка. Что представляют собой игроки? Каковы их перспективы? Готовы ли вы предпринять еще одну попытку?

Но Дэн, видимо, неплохо изучил рынок, поскольку задал вопрос ценой в миллион долларов. Люблю ли я Жака? Я думала об этом целую неделю, но так и не при шла ни к какому выводу. Да. Нет. Иногда. Я хочу его любить. А может, и люблю. Кто скажет наверняка?

Секс? Секс был потрясающим. А что, если это всего лишь химическая реакция? Нет, между нами, конечно же, существует духовная связь. Но насколько он изменился? Я не знаю. Как отнесется к этому Джен? Заведем ли мы еще одного ребенка? Готов ли он, наконец, стать отцом?

Я судорожно вздыхаю. Довольно, думать обо всем этом просто невыносимо. Как жаль, что я не мужчина!

— Но ведь никогда не знаешь наверняка, любишь ли ты или нет. — Я предпринимаю очередную попытку уйти от ответа.

— Нет, знаешь, — категорично заявляет Дэн, поражая меня своей уверенностью. — Либо любишь, либо нет.

Мне хочется спросить его, любит ли он, но я, конечно, никогда не решусь задать этот вопрос. Наверное, любит. Очень больно думать, что Люси, возможно, уже нет. По крайней мере его.

— Дай мне пару недель, чтобы прийти к окончательному решению, — говорю я. — Жак как раз вернется, и еще одна или две встречи, вероятно, все прояснят, — Я отворачиваюсь к окну и думаю о нашем следующем свидании — точнее, о нашей следующей ночи. Я представляю себе, как Жак осыпает меня поцелуями, ласкает мое тело… Но поезд уже почти подошел к Пайн-Хиллз, и я начинаю собирать вещи, а потом, неожиданно для себя, предлагаю Дэну: — Хочешь, я познакомлю тебя с Жаком, когда он приедет в Нью-Йорк?

— С удовольствием, — соглашается Дэн. — Похоже, мне есть чему поучиться у этого парня. А знаешь, давай поужинаем вчетвером!

Вчетвером? Странно, я как-то об этом не подумала. Однако мне не следует забывать, что Люси и Дэн пока еще пара!

Поезд останавливается, и мы выходим на платформу.

— Пойдешь домой пешком? — спрашивает Дэн.

— Конечно, — отвечаю я, перехватывая сумку другой рукой. — Меня некому подвозить. А ты?

— Да, меня тоже никто не встречает. — Он смеется, очевидно, представив Люси среди преданных жен, терпеливо дожидающихся в мини-вэнах своих усталых мужей. — Тогда пойдем, — говорит Дэн.

Протискиваясь между бесчисленными автомобилями, мы минуем парковку и наконец выходим на улицу. Дэн жестом соблазнителя обнимает меня за плечи и притягивает поближе к себе.

— Мадемуазель, вы так красивы! — Он старательно копирует французский акцент. — Так потрясающе, потрясающе красивы!

— Хватит издеваться, — отвечаю я смеясь, однако замечаю, что он не убирает руку и когда мы начинаем подниматься в гору.

Придя домой и открыв дверь, я не сразу понимаю, куда попала: то ли на похороны одного из членов семьи Готти, то ли в парфюмерный отдел универмага «Мэйси». В нос ударяет одуряющий аромат роз, гардений и, кажется, примул. В следующую секунду моему взгляду открываются дюжины роскошных букетов в хрустальных вазах — зеленых, розовых и бесцветно-прозрачных. Стол в холле недостаточно велик, поэтому они стоят повсюду: на полу, на лестнице, а одна — низкая и широкая — чудом уместилась на крохотном стульчике.

— Мамочка! — Джен вприпрыжку бежит ко мне, визжа от удовольствия. — Только посмотри на это!

Я и смотрю, поскольку не в силах произнести ни слова.

— Я все посчитала. Здесь шестьдесят четыре розы! Двадцать две лилии! Тридцать розовых цветочков! Двенадцать фиолетовых с желтым! По-моему, они самые красивые. И шестнадцать вот таких. — С этими словами она тычет мне в нос гардению. Да, этот запах не перепутаешь ни с каким другим! — От кого они? — возбужденно спрашивает дочь. — Мэгги не разрешила мне прочитать карточку.

Мэгги, старшеклассница местной средней школы, которая два раза в неделю присматривает за Джен и помогает мне по хозяйству, выходит в холл и, улыбаясь, заявляет:

— Похоже, у вас появился поклонник!

У самой Мэгги, прелестной семнадцатилетней девицы с вьющимися рыжими волосами и замечательным характером, их, должно быть, множество. Внезапно я вспоминаю шведскую няню, которую видела в квартире Аманды на Парк-авеню, и поднятую Хизер проблему лисы и курицы. Следует ли мне продолжать пользоваться услугами Мэгги, если здесь поселится Жак? Мне бы, конечно, не хотелось с ней расставаться, к тому же Джен ее просто обожает. Да и Жак не лиса. И пока еще не собирается ко мне переезжать. А если я решу, что он все же лиса, тогда он ни за что не переедет. Кроме того, кто знает, что у него на уме? Может, он рассчитывает, что мы переберемся к нему во Францию. Ну, этого-то уж точно никогда не случится. Ему следует понять это раз и навсегда. Хотя Джен понравилось бы в Париже… И в общем-то было бы неплохо там пожить. По крайней мере год или два. В Париже она смогла бы значительно улучшить свой французский, не говоря уж о гардеробе. Там такие потрясающие магазины…

Я трясу головой. Как мне заставить себя не предаваться бесконечным фантазиям при одном воспоминании о Жаке?

Джен и Мэгги смотрят на меня, широко улыбаясь.

— Прочти, мамочка, ну прочти же! — просит Джен, нетерпеливо приплясывая, и указывает на карточку, привязанную к изящной вазе, в которую втиснуто по крайней мере две дюжины распустившихся пионов.

Как во сне, я медленно делаю несколько шагов.

— Ой, мамочка, забыла тебе сказать, сколько всего цветов у меня получилось: сто сорок четыре! Это двенадцать дюжин. Двенадцать! — Она продолжает скакать вокруг, а я внезапно ощущаю огромную радость — но не только из-за цветов.

— Ты молодец! — одобрительно говорю я. — Неужели сумела сосчитать это в уме?

— Да, — гордо произносит Мэгги. — Я поняла, что все равно не смогу оттащить ее от цветов до вашего возвращения, поэтому мы стали придумывать с ними задачки.

Нет, Мэгги ни за что не покинет этот дом, кто бы сюда ни переехал. Тот, кто способен заставить мою дочь придумывать задачи по математике, заслуживает права пожизненно заниматься бебиситтерством.

Джен больше не может ждать и хватает открытку:

— На, мамочка! Читай вслух! Наверняка это от Баулдера. Он, должно быть, получил наше письмо, и ты ему понравилась. Нас с тобой покажут по телевизору!

Баулдер? Интересная возможность, однако даже отсюда я вижу адрес заказчика, и это — кто бы мог подумать! — парижский адрес Жака. Нет, я не собираюсь читать открытку вслух — по крайней мере не раньше, чем прочту ее про себя.

Я беру открытку и низенькую вазу со стульчика и говорю Джен:

— Мне кажется, этот букет будет прекрасно смотреться в моей комнате. Выбери и ты цветы для своей спальни.

Джен стремительно бросается к розовой вазе с дюжиной розовых роз. Мои попытки оформить ее детскую в нейтральных желто-зеленых тонах, как видно, не увенчались успехом.

— Тебе нравятся эти? — спрашивает она.

— Они превосходны. Ты выбрала самые лучшие. Давай отнесем их наверх, а потом поужинаем, и я расскажу тебе, что написано в открытке.

Мы прощаемся с Мэгги, и Джен, уткнув нос в выбранный ею букет, направляется в свою комнату, оставив меня одну. Я захожу в спальню и, быстро поставив вазу на туалетный столик, читаю открытку.

Mon amour…

Мне не хватит всех цветов Нью-Йорка, чтобы сказать, как я люблю тебя. Наша любовь будет жить вечно, даже если эти цветы умрут…

Мертвые цветы? Может, он перепутал что-то при переводе?

…Не могу дождаться, когда мы вновь будем вместе. Через две недели, дорогая. Всего через две недели.

Toujours, Jacques[36]

Ему понадобилось сто сорок четыре цветка, чтобы сообщить мне, что он вернется через две недели? Разве мы не договорились обо всем у двери, когда он уходил? Хотя это, конечно, лучше, чем наполовину увядшие тюльпаны, которыми торгует цветочник-кореец, или гирлянды и воздушные шары, так любимые мамашами из нашей школы. С другой стороны, цветы наверняка стоят тысячу долларов. Тысячу долларов? Лучше бы он прислал мне пылесос «Орек» последней модели.

Я смотрю на часы: семь утра. Значит, во Франции час ночи. В это время Жаку еще вполне можно звонить. Но даже если он уже лег, думаю, он не будет сердиться, если я его разбужу. Я набираю знакомый номер и слушаю гудки: два, четыре, шесть. Где он может быть в такое время? Наконец включается автоответчик, и я поспешно вешаю трубку, словно меня застали за каким-то недостойным занятием. А может, это Жак занимается чем-то недостойным? Впрочем, почему бы и нет? Мы не давали друг другу никаких обещаний. Правда, двенадцать дюжин цветов говорят в пользу того, что он меня все-таки любит. И я чуть было не сказала ему, что тоже люблю его. Однако даже двенадцать миллионов цветов не означали бы, что он внезапно стал моногамным. Точно так же, как внезапное превращение дома в ботанический сад еще не повод, чтобы в корне менять свою жизнь.