Глава 1. Льняное лето

Вотчина1 Басмановых в Переславском уезде Ярославской губернии.

Елизарово, июнь 1563-го

С некоторых пор в высоком тереме Арины Ивановны снова было беспокойно. Подросший Петенька носился по сеням, лестницам и клетям, как по двору, опрокидывал всё, что плохо стояло, и хватал всё, что плохо лежало. Сенные девушки, за подолы которых мимолётом также хватался господский младшенький, повизгивали и смеялись, одаривая прехорошенького баловника улыбками, и по возможности охраняли от его пока что разрушительной силы хозяйское добро. После обеда Арина Ивановна Петеньку забирала в горницу, где он всячески противился уговорам прилечь-отдохнуть, но засыпал в мгновенье, под тихий напев девушек, занятых всегдашним рукоделием в самые светлые и спокойные часы, или под размеренный голос матери, читающей ему. Тогда Арина Ивановна укрывала сына своей роскошной персидской шалью, шёлковой летней, или шерстяной – зимней, и ложилась сама на застеленную беличьим покрывалом резную лавку перед высоким окном, с удобным бархатным валиком в изголовье. Душистые травы, коими был валик набит, успокаивали её, приносили лёгкость и недолгий целительный сон. Травы собирались под её руководством в богатых природой окрестностях, заготавливались на всякие нужды лечебные, и просто для утешения души, которое дарит свежий дивный ароматный воздух дома. Заваривали на травах и мёд, и «чаи», и всю долгую зиму в покоях сохранялось ощущение лета, тепла, солнца, которое она так любила… Готовила она также коренья, ягоды и семена, так что имелось под рукой в кладовой лекарство почти ото всех недугов, и нередко обращались к её мастерству не только домашние, но и дворовые люди, и сельчане в трудных случаях, хоть была, конечно, в каждой деревне окрестной своя знахарка или знахарь. Будучи сама красоты удивительной, хоть и «не нашей», как говорили, Арина Ивановна немалое значение придавала её поддержанию, и все теремные девушки перенимали привычку ухаживать за собою с особой тщательностью… Не могло тут обойтись и без всегдашних шепотков о якобы колдовском ведении боярыни. Что была в её роду половецкая либо турецкая принцесса-колдунья… Девушки божились, что, дескать, даже в самый разгар обильного росами лета, ночами, при растворенных настежь окнах в тереме не водилось комаров.

Но слухи оставались слухами. Арина Ивановна, как только младший перестал требовать её неусыпного внимания, и возможно стало препоручать его исполнительной Марфуше, занялась обширным хозяйством вотчинных земель от имени почти постоянно отсутствующего мужа. Государева служба… Одной бы ей не поспеть за всем, конечно. Алексей Данилович чутьём военачальника умел подбирать себе людей, и вот уже с десяток лет здесь, в Елизарово, исполнительной властью был назначенный приказчик, Кузьма Кузьмич Фролов, или попросту – Фрол. Он же заведовал сбытом льняного полотна высочайшего качества, простого и окрашенного, и пестрядинного, знаменитого «ярославского-узорного», производимого вотчинной артелью, и составляющего основную статью поместного дохода.

Раза три в году воевода Басманов наезжал к семье, в свои угодья под Переславлем, оставался обычно на неделю, а то и на две. Бывало, что приезжал не один– с гостями рязанскими или московскими, и тогда к ним слетались родичи, дом и двор гудели день и за полночь, отворялись-убирались гостевые покои, если только вся гульба не отправлялась на охоту на целые сутки. Тогда Арина Ивановна тоже почти не видалась с мужем, лишь на обеденных приёмах, да в опочивальне, но была счастлива уже тем, что он жив-здоров и где-то рядом.

Но больше всех других ждал приезда воеводы Фёдор. Десятилетним он впервые был допущен во взрослую компанию. Ничего, кажется, не было сладостнее этого момента, как матушка перекрестила его, упрашивая поберечься, и он взлетел в седло, с места взяв в галоп, догонять отца с гостями. Ночёвки под небом или в шатре на берегу Вишки и Озера, приготовление простой трапезы на костре или углях, купания голышом, рыбалка, мужские разговоры и шутки, байки и были, которые он впитывал, как таинство, не вполне ещё понимая, но чуя нечто истинное,– всё это переполняло его самозабвением восторга животной силы, не говоря уж о диком азарте охоты. И даже треклятые комары, сводящие его с ума с июня по сентябрь, от которых он скрывался отдохнуть в матушкином тереме, не могли ничуть уменьшить наслаждения. И всегда, зимою ли, весной, по возвращении заваливались в баню. Тогда же ему дали отведать медовухи, а дружок детства Захар, тоже из Плещеевых, пятью годами старше, подначивал его на всякие проказы, от описания которых Федьку бросало в краску. Захар ржал, отцовы гости одобрительно посмеивались, а Федька всегда начинал кручиниться на своё несчастье – «ну чисто девичью красу»… (Как-то подслушал он беседу дворовых в конюшне, и кинулся было с закипающими слезами разобраться с оскорбителями, обсудившими его стати, точно отроковицу на выданье, на которую полдеревни парней заглядывается, но вовремя сообразил, сколь унизит себя открытой обидой перед холопами.Лучше после отомстить стервецам, уследив, когда напортачат, и вложить по полной перед Фролом, чтоб шкуру с них спустил). Обычно неудачные шутейные совращения переходили в открытые приставания, и всё разрешалось потасовкой с Захаром, с которым одним Федька мог состязаться в полную силу, и без гнева от души накостылять, притом как следует получить и самому. Конечно, силы были не равны, но это только пока, говорил себе Федька, поигрывая боевой саблей, перерубая с одного удара ясеневую жердь или баранью тушу, и снимая стрелой без промаха озёрную дичь на лету. Алексей Басманов, души в сыне не чаявший, учил его сам, всякую свободную минуту спеша отдать первенцу наиглавнейшие для жизни знания. А ко всему, касаемому его «девичества», относился с шуткой на словах и серьёзным расчетом в мыслях. Опытен был воевода Басманов, нравы людские узнал во всех видах… Внушил сыну, что главное дело – отвага и умение в бою, и разум в миру. А прочее…– прочее ты себе сам позволишь. «Девичья» краса скоро расцветёт в мужскую, глазом не моргнёшь, а пока что и из неё возможно великую пользу извлечь. И вообще, «люба всякому красавица, да не всякому достанется». Воевода приобнимал своё сокровище, встряхивая, наделяя несокрушимостью веры в себя. И в счастье впереди.

Лёгкие быстрые шаги, взбегающие снизу. Заливистый детский хохот наперебой со звучным юношеским голосом. Возня перед расписной дверью. Арина Ивановна отложила вышивание, обернувшись к вошедшей с поклоном няньке Марфуше.

– Княгиня-матушка, детки к тебе пожаловали.

– Да не княгиня я, – мягко с улыбкой вздохнула Арина Ивановна, накидывая на голову узорный плат. – Поди, скажи внизу, чтоб как только Кузьма возвратится, мне доложили.

Марфуша посторонилась, пропуская Фёдора с брыкающимся Петькой под мышкой. Оба были взлохмаченные, мокрые и запыхавшиеся. Перекувырнув брата через голову, Фёдор поставил его на пол.

– Тяжёлый стал! Матушка, дай иголку с ниткой. Рубаха порвалась… За гвоздь ненароком зацепил. Вот.

– Так ты сними, я зашью, – она понимала, что сын вырос, но не могла каждый раз удержаться от движения нежности. Не могла наглядеться, нарадоваться, пока ещё он рядом. Отвела с его разгорячённого, слегка загорелого лица тёмно-русые волнистые влажные пряди, взглянула на пострадавший рукав. Он развязал пояс, который тут же схватил, наматывая вокруг себя, Петька, и стянул рубашку.

– Да нет, матушка, дай я сам. А плохо сделаю, так ты меня отругай, и покажи, как надобно, – он рассматривал вырванный клок на рукаве, пока мать отошла достать из “рукодельного” сундучка желаемое. – В походе-то со мной нянек не будет!

– Так научишься ещё. Оставь, надень чистую.

– Так некогда особо ждать. Батюшка сказал, как вернутся они с Литвы, заберёт меня нынче на зиму в Рязань.

Арина Ивановна даже вздрогнула, и не сразу обернулась. Не хотела показывать ему, что ожидаемый удар грянул всё же нежданно… Понимала, что сыну это – радость и гордость великая. А ей – … Ах, Алексей Данилович! Ничегошеньки ведь не сказал, не намекнул… Может, не решено ещё дело, и не хотел ты раньше времени сердце моё надрывать. И без того дня не проходит, чтоб прошедшая страшная зима не поминалась, как ждала она день за днём вестей из-под Полоцка, где как будто бы войсками стоял воевода, а Фёдор при нём был. И чего бы бояться, при отце же, обещал держать Феденьку от боя подалее… Но не было покоя ей, пока по весне не вернулся.

– Ну держи, Феденька. Садись тут, у окна. Петя! Идём-ка со мной, мой ангел. Расскажи мне, а чему вы с Федей сегодня научились… Что это у тебя ручки чернилами запачканы?

– А он ленится, матушка! Прикидывается косоруким. До Глагола дошли – и начало перо из рук валиться. Отлупить бы его как следует, – склонившись над новой премудростью, он сделал несколько неуверенных стежков и тут же уколол палец. И сходу – ещё раз. Решил не обращать внимания, и измарал кровью полотно. Тихо чертыхнулся, совсем по-взрослому.

– И кто ещё косорукий! – вырвавшись от матери и заглядывая брату через плечо, проверещал Петька, едва успевая увернуться от подзатыльника. – Вот посмотрим, кого батюшка с собой возьмёт!

Арина Ивановна вопрошала всепечальную Богородицу такими же, как у Неё, огромными, осенёнными тенью ресниц очами, прижимая ладонью нехорошо, часто и трудно забившееся под золотным шёлком сердце.


Ранним, ещё туманным, росным прохладным утром на реке, выше по течению против заводи, куда часом раньше выгоняли вернувшийся из ночного табун, было безлюдно. Солнце пока что не выкатилось над островерхим чернеющим гребнем леса, и тени лежали длинные и сине-розовые…

Федька вприпрыжку спускался к дальним мосткам, с ушатом исподнего и обмоток, стирать. Сперва, когда отец завёл речь об этом, искренне изумился, – как так, чтоб воевода да сам себе готовил-стирал-убирал! Одно дело – доспехи с оружием самому проверять, иное совсем – своим платьем заботиться. Если б вот матушка, к примеру, сама полы мести начала, что б челядь себе возомнила?! Посмеялся воевода, потрепал сына по густой гриве. Да всё так, Федя. Только вот в походе всё случается, а в боевом – подавно. Попадёшь в осаду, скажем, или стремянный твой животом заскорбеет, а то и вовсе прибьёт его ядром или стрелою, так что ж, ты в грязных портах воевать дальше будешь? Или с голоду помирать? Дома да вмиру, Феденька, должно соблюдать свою господскую правоту, а при войске каждый обязан уметь себя обиходить полностью. Тут как перед Богом, так и перед смертью – все равны становятся…

Тогда, пожалуй, он начал до конца понимать предстоящее. И что убивать придётся не уток и не зайцев, и не косуль даже. А тех, кто хуже волков… При мыслях этих под ложечкой всё скручивалось в узел, и дух захватывало, и было немного даже боязно. Как срываться и лететь над провалом.

Воображая под копытами своего коня падающих поверженных врагов, он яростно трепал в воде, тонко пахнущей свежей рыбой и чистотой, последнюю пару портянок. Он и не заметил, как солнце обняло его склонённую обнажённую спину, ласково и уже горячо. Тонкий кокетливый смешок за ним. Скосил взгляд. Дуняшка с Алёнкой, с полными корытами холстин, и с торбами золы. Белить пришли, видно, но что-то далековато от обычного места. И принесла же нелёгкая…

– Доброе утречко, Фёдор Алексеич!

Невесть с чего вдруг застеснявшись своего занятия, он сам на себя озлился, и даже не ответил на приветливо-игривое почтительное приветствие.

Устроившись поодаль, девки подоткнули подолы, и принялись раскладываться, переговариваясь как бы обыкновенным образом, но так, чтоб ему было слышно. Эту их уловку Федька понял прекрасно. По-хорошему надо бы прополоскать ещё разок… И тут с соседних мостков прилетело : – Не помочь ли тебе, Фёдор Алексеич? Мы с Алёнкой вмиг всё выстираем как след! – и обе тихо рассмеялись, переглянувшись.

– Тебе, Евдокия, работы своей мало, как я посмотрю, – с лёгкой угрозою отвечал он, и Дуняшка смиренно отвернулась, как бы даже немного обиженная.

– Алёнка, тащи золу!

– Бегу! – сверкнули лёгкие ножки – Алёнка и рада пройтись лишний раз мимо молодого господина. Он оглядел её, распрямившись, и невольно улыбнулся её озорству и свежести. А Алёнка, очумелая от его близости и улыбки, осмелела как бы, остановилась, склонила голову к плечу, и принялась поправлять алую ленту в кончике перекинутой на грудь косы.

– Ну что застыла. Ступай, работай, – и он надменно вернулся к своему занятию.

– А ещё сказывают, что-де ты ласковый, Фёдор Алексеич. А ты вон какой!

– Алёнка!!! – страшным шёпотом окликнула младшую товарку Дуняша.

– Это кто же сказывает? – он поднялся, выжимая воду из последней тряпки, – А? Говори, раз начала.

Тон его странно понизившегося голоса не предвещал ничего хорошего. Он смотрел ей прямо в глаза. Алёнка попятилась и, ища помощи, метнула на Дуняшку отчаянный взгляд. Та только охнула, прижав холодные ладони к пылающим щекам, ибо была куда поопытнее, и намерения Фёдора Алексеича читала без труда не столько по лицу его, сколько по телу сквозь мокрые полотняные штаны.

– Ну? Отвечай же, дура болтливая! – он шмякнул портянку в ушат, и шагнул к обомлевшей Алёнке. Были они одногодки, обоим по пятнадцать, но Федька был высок, и Алёнка, повинуясь, подняла на него личико, увидела близко-близко прекрасный сияющий лик его, и почуяла жар. – А, впрочем, не надо. Сама хочешь спробовать?

Она только смотрела, не мигая, онемев и окаменев. Свет покачнулся, он подхватил её на руки и бегом утащил на прибрежную траву, повалив мягко под себя.

Дуняшка выронила холстину, кинулась к ним, сдавленно кричала, прикоснуться не смея:

– Фёдор Алексеич! Помилуй!!! Помилуй, свет мой, просватанная она!

Отпустил не вдруг. В глазах темно, в теле кровь бьётся, грохочет. Поднялся, вернулся на мосток за ушатом. Накинул рубаху, опоясался. Молча прошёл мимо ошеломлённых девок. Уже издалека почти спокойно крикнул: – А коли просватанная, так пусть дома сидит, приданным занимается!


– Чего ревёшь? Испужалась? И правда, дура ты и есть… Рази так можно! – Дуняша в сердцах вздохнула, оправляя сарафан свой и подруги, приводя её в чувства. – Будешь теперь знать, как к парням липнуть. Это тебе не олухи деревенские! Нашла ты, с кем шутки шутить. Пошли, умойся, да работать надо. Этак до ночи не справимся!


Белили до самого обеда, не разговаривая. Оставили полотна в щёлоке мокнуть, а сами поднялись на бережок в тень ивы, пообедать и передохнуть.

– Я ж не думала, Дуняшка… – виновато всхлипнула Алёнка, переплетая растрепавшуюся косу. – С виду нежный такой…

– То-то что не думала! – ворчливо отозвалась Дуняша, радуясь восстановленному миру. – Скажи спасибо, что Фёдор Алексеич такой. Другой бы не пожалел…

– Так ты же первая начала…

– Я – другое дело. Понимать же надо.

– Дуняша… А ты что ж, правда, с ним..? – и Алёнка вся зарделась от недосказанного.

– Ну тебя, придурошная. Чтоб я ещё раз тебе что-нибудь сказала! – она отвернулась, закусив губу. Не сдержала слёзы, уткнулась в подол.

– Дуняш, ты чего? Ты прости меня, глупую, я ж думала, ты сочиняешь всё… – Алёнка сокрушалась, одновременно изнывая от потрясения и любопытства, и вины перед подругой за свою несдержанность. Но Дуняша нрава была весёлого, и долго грустить не любила. Отерев слёзы, она улыбнулась блаженно, потянулась, подмигнула подруге: – А он – ласковый. Такой ласковый… Ну, давай, подымайся, подышали – и будет.


На обратном пути, ясным вечером, они медленно брели с тяжёлыми корытами прополощенного льна к сушильням, куда сейчас стекались бабы с такими же поклажами, целые дни занимающиеся белением полотна, натканного за зиму. Останавливались отдохнуть.

– Дуняшка, а как же Степан?

– А что Степан… – сощурив лукавый взор в сторону усадьбы, с чуть печальным вздохом отвечала первая сельская красавица. – Осенью свадьбу сыграем. Я его потому и выбрала, что добрый и спокойный, и лишнего не спросит с меня. Куда ж большего счастья желать?

– Выбрала! Вот так, значит… А ну как Арина Ивановна узнает?!

– Ну и узнает, и что. Подумаешь… Парень – не девка, в подоле не принесёт. Это нам, коли прознается, – стыдоба да хлопоты, а парням – удаль и почёт. Так уж мир устроен, видно. Да полно, Алёнка, мне ль жалеть чего! Этакую сладость испытать хоть разочек – так и помирать не жалко.


Но всего Дуняшка не открыла ей, конечно. Не к чему никому было знать, что захаживал к ней сам воевода, жаловал золотом и серебром (а батюшка и рад тому!), и уверил без особого труда, что не грех любовь узнать до венчания. Говорил, что сыну пришла пора стать воином, что в поход идут скоро, от хана Давлет-Гирея защищаться, на неизвестность полную, а Федя и пожить-то не успел… А она – проказница такая, что и святой угодник не утерпит. В общем, Дуняша поняла всё правильно. В условленное время, перед самым почти отъездом своим, Алексей Данилович проводил её в сумраке в боярскую баню, и оставил их с Фёдором Алексеичем наедине.





Окрестности Елизарово. Акварель, авторская иллюстрация к роману.

Загрузка...