Чайка

ГЛАВА XV

Вторая служба Жуаниты была в канцелярии писчебумажного отдела большого торгового дома на Мишн-стрит в Сан-Франциско. Ее непосредственным начальником была мисс Лили Вильсон.

Жуанита получала четырнадцать долларов в неделю, Лили – двадцать семь. Естественно, Жуанита считала положение Лили верхом благополучия. Лили командовала всей канцелярией, как ей заблагорассудится, и иногда приглашалась на совещание директоров фирмы. У нее была собственная стенографистка, мисс Вэльш, и под ее началом числилось пятнадцать-шестнадцать девушек.

Лили была болезненная, нервная тридцатилетняя особа. У нее была замечательная способность представлять свои недостатки, как нечто в высшей степени похвальное. Свои опоздания, медлительность и беспорядочность она объясняла, например, тем, что она работает так много и в такой ужасной спешке, что она постоянно перегружена работой.

Жуанита работала много и очень дорожила своей службой; большинство ее сотрудниц совсем не походили на нее в этом отношении.

Она не понимала еще, что с ее красотой и утонченностью легко можно получить место, недоступное девушке попроще, и недели, прошедшие между ее уходом от миссис Чэттертон и поступлением к «Стиль и Стерн», были для нее полны тоскливой тревоги.

Она сняла убогую комнату в меблированном доме при каком-то женском клубе, старательно соблюдала все обязательные правила, застенчиво отвечала улыбкой, если кто-либо из соседок улыбался ей, но не разговаривала и не сходилась ни с кем.

Пережитая буря оставила след. Жуанита с тоской и отвращением отгоняла воспоминания; со старой жизнью было покончено.

Так как при клубе девушкам разрешалось жить лишь временно, Жуанита взяла у секретаря список пансионов и целый субботний день просматривала их, решая, где поселиться. Все они были на один манер: серовато-черные дома с деревянной лестницей прямо с улицы на второй этаж и общей столовой внизу.

Хозяйки, как казалось неопытной Жуаните, тоже все походили одна на другую. У всех у них фартуки на широкой груди были заколоты английской булавкой, все они заявляли, что у них в пансионе жильцы живут, как одна большая семья. Все они начинали с цифры в десять долларов и обращали внимание, что при масле лучшего сорта это – минимальная цена.

Жуанита, вычитая в уме десять долларов из четырнадцати, в нерешимости закусывала губу. В одном месте просили семь, но там было уж очень нехорошо: запах во всем доме, женщины, глазевшие на нее из всех дверей, настежь раскрытых, мусор и грязные газеты на грязных лестницах – все это ее отпугивало, хотя сама хозяйка, вся в мыльной пене по случаю стирки, с огромными волосатыми, как у мужчины, обнаженными руками, выглядела доброй женщиной.

Наконец, она нашла случайно маленькую спальню, внизу, у передней. В доме Чэттертонов и в старом ранчо спальни были наверху.

Жуанита с нежностью вспомнила квадратные, старые комнаты с низким потолком, выцветшими крашеными стенами, испанскими окнами, через которые легко было пробраться на узкие балкончики, где, должно быть, теперь, после зимних бурь, толстым ковром лежат ягоды перечников и листья эвкалиптов.

Но она не хотела думать о ранчо. Все это – позади. К чему бередить старые раны?

Хозяйки, мисс Дюваль и ее сестра, были очень похожи одна на другую: высокие, сухие, черные француженки. Они не допускали никакой интимности с жильцами.

Жильцы эти были большей частью пожилые мужчины и дамы: кузина хозяек, вдова с двенадцатилетним сыном, шахматист, он же – дантист, нервная пожилая библиотекарша с парализованной матерью и две француженки, служившие в консульстве, и ни с кем не разговаривавшие.

Жуанита поселилась внизу, возле передней, в комнате, мебель которой составляла железная кровать, выкрашенный белой краской сосновый стол и один стул. Окно выходило на ряд грязно-серых высоких домов улицы Франклина. Жуанита сняла эту комнату за девять долларов в неделю с тем чувством, какое испытывала по отношению к своей службе, – что в жизни, такой мрачной и тяжелой, было удачей получить хоть это!

Она выходила на работу в половине девятого.

Женщины предыдущего поколения воевали в течение пятидесяти лет за то, чтобы Жуанита выходила на работу не в половине восьмого, а в половине девятого. Но ей это не было известно.

Среди потока других служащих и рабочих она торопливо проходила улицы, где дома были низкие и бедные, мелкие книжные лотки, рынки, лавчонки с дешевым тряпьем и обувью. Потом, за Седьмой улицей, где начинался уже совсем иной район, входила в широкий подъезд дома «Стиль и Стерн».

Их отделение было наверху, в просторном помещении, где закрытые ставни защищали от солнца. Всюду были навалены тюки в серой бумаге, старые каталоги, и навести какой-нибудь порядок было невозможно.

Лили Вильсон, командир их маленькой армии, была нервна, суетлива, придирчива. Целый день она произносила полные раздражения монологи в свою защиту, и Жуанита, замечая, что девушки помоложе и покрасивее посмеиваются над ней или тихонько шепчутся, невольно сочувственно улыбалась им.

Время на работе было самым легким в ее существовании.

Опоздав, Лили часто заставала своих помощниц праздно сидящими в ожидании ее: чистили ногти, зевали, беседовали о вчерашнем танцевальном вечере или новом фильме, чинили карандаши.

– Что за безобразие! – начинала Лили. Запыхавшись, еще в шляпе, отпирала шкаф, выдавала работу и погружалась в разборку корреспонденции.

– Мисс Эспиноза, вот вам ордера. Боже, моя голова готова лопнуть! Вчера я ушла отсюда в четверть одиннадцатого!

Засадив за работу компанию, которую она называла «мои девушки», Лили считала, что теперь она имеет право ничего не делать. Она погружалась в беседу вполголоса с мисс Крэндель с нижнего этажа или, поставив чернильницу на кучу бумаг, заявляла: «Пускай никто этого не трогает, я сейчас вернусь» и исчезала на полчаса, а то и на час.

Если мистер Мэзон с руками, полными писем, запыхавшись, появлялся снизу, ему заявляли, что мисс Вильсон «у телефона». Телефона у них наверху не было, и приходилось спускаться вниз.

Только часам к двум Лили, покончив с разговорами, с завтраком, с выговорами, бралась, наконец, за работу, и с этого часа в конторе начинало бурлить, как в котле. Она, запыхавшись, носилась вверх и вниз с карандашом за ухом, строчила, диктовала, бранилась.

В четыре часа Лили, среди бурного моря бумаг, красная и возбужденная, говорила с сожалением:

– Ничего не поделаешь, дорогие! Придется нам снова работать вечером! Кто хочет заработать сверхурочные и остаться после обеда?

Оставшимся платили доллар. Жуанита оставалась при всякой возможности, чтобы заработать лишнее, но она не тратила эти деньги, как другие, в кондитерских. Она мчалась домой съесть свой суп из овощей и черный хлеб и спешила обратно в контору.

Она была любимицей Лили, потому что всегда, когда требовалось, соглашалась работать вечером. Она принимала это, как прочие неудобства новой своей жизни, покорно и серьезно. Она не посещала ни театров, ни «танцулек», в свободное время уходила в парк или читала в большой общественной библиотеке, находившейся близко от ее дома.

Кое-кто из работавших там женщин уже знал ее, кивал ей. Одна из них, немолодая, пыталась расспрашивать ее.

– Не хотите ли хорошую книгу для матери?

– У меня нет матери.

– Бедняжка! А вы служите недалеко отсюда?

– У «Стиль и Стерн».

– С кем же вы живете? С бабушкой?

– Нет. Одна. В пансионе на Франклин-стрит. Чувствительная мисс Гроган даже не в состоянии была продолжать расспросы. Она рассказала своей мамаше об «этой молоденькой, у которой такие глаза, что хочется плакать от жалости».

– Может быть, она недоедает, – предположила миссис Гроган.

– Волосы у нее точно такого же оттенка, как у малютки Герта, – продолжала ее дочь задумчиво. – Она кажется слишком юной, чтобы быть самостоятельной.

Но Жуанита больше не чувствовала себя юной. Юность ее в этом смысле миновала навсегда. Она видела вокруг себя девушек еще моложе ее, предоставленных собственным силам и живших только на свой заработок. Она слышала, как они обсуждали, какой ресторан лучше, совещались о шляпах и обуви. Они гуляли в парке не одни, а с «мальчиками», как они называли своих кавалеров. Они знали всех директоров театров и кинематографов, все модные фильмы, всех «звезд». Вечерние огни улиц часто отражались в их юных глазах. Они жили под сенью города, как стая маленьких смелых воробьев.

На место непосредственной доверчивости и безрассудности юности пришла сдержанная гордость своей независимостью, некоторая смелость и замкнутость. Проходили недели, месяцы – она одиноко шла своей дорогой, занятая работой и заботами о том, чтобы скудного жалованья хватило на удовлетворение ее скромных потребностей.

Спустя много времени, когда эти месяцы уже казались ей сном, она, вспоминая их, осознала, что ей представлялись тогда некоторые, не замеченные ею, возможности. Она вспоминала Роба Кина, одного из коммивояжеров, и красивого Джо Обриена. Эти славные парни спрашивали, не сходит ли она как-нибудь с ними в театр и что она думает о поездке в воскресенье в Оклэнд; мистер Парсонс, заведующий главным отделением, недавно овдовевший, показывал ей фотографию покойной жены с ребенком на руках и говорил, что ему бы хотелось, чтобы Жуанита посмотрела на его малютку, которую бабушка ужасно балует. Вспоминался ей и Джимми Тейт, рыжеволосый, крупный, немножко напоминавший Кента Фергюсона. Сестра Джимми явилась однажды в контору в костюме с иголочки и лисьей горжетке, чтобы попросить мисс Эспинозу поужинать с ними как-нибудь в воскресенье.

Но в то время все это не производило на нее никакого впечатления. Все эти мужчины были для Жуаниты, как те манекены, что красовались в витринах магазинов готового платья.

Окружавший ее мир все еще казался ей нереальным: лица, голоса – все, словно во сне, от которого она пробуждалась иногда, горько плача от страха и тоски.

В мае выдалось несколько жарких ночей, необычных здесь, где летом туманы и ветры.

Жуанита не могла спать и лежала, думая, думая… Свет с улицы полосами ложился на потолок ее комнаты. Очень рано становилось совсем светло.

На стене напротив кровати висела картина, на которой изображены были скалы и море. Жуанита купила ее, потому что она напоминала ей родные места. И в эти бессонные ночи она смотрела на нее так пристально, что ей начинало казаться, будто она слышит шелест песка, журчание изумрудной воды, скрип камешков и резкие крики чаек. Будто она вдыхает мягкий, солнечный воздух.

Или, уставясь на светлые полосы на потолке, она думала о всех этих комнатах с узкими кроватями, комодами и стулом. Сколько их – и в каждой кто-нибудь спит или, как она, лежит и ждет утра, чтобы бежать на работу.

Некоторые из ее соседок спали на диванах. Но в доме мисс Дюваль все диваны были в таком состоянии, что на них и сесть было страшно. В этом доме пахло пыльными коврами и мебелью, мылом и варившейся капустой. Тяжелые двери, всегда запертые, вели в какие-то таинственные комнаты. Здесь царил строгий этикет. И все друзья мисс Дюваль, казалось, были в трауре; они являлись в гости по воскресеньям, и в гостиной звучали пониженные голоса, словно сетовавшие об утрате.

Временами Жуанита с чувством человека, отдирающего перевязку, чтобы взглянуть на рану, вспоминала прежнюю жизнь.

Счастливые дни на ранчо, прогулки по берегу, школьные годы в монастыре, смех и болтовня в длинных коридорах, темные часовни с мягким светом лампад перед статуями.

И потом – в один из дней каникул, когда весь мир благоухал яблоками и вянущими травами и когда теплый, но сильный ветер гнал воду через мостик Лос-Амигос, – незнакомый мужчина на ранчо…

О, если бы забыть о нем – хотя бы на несколько минут! Если бы избавиться от этого воспоминания, заслоняющего ей весь мир! Не слышать больше этого голоса, не то равнодушного, не то поддразнивающего, и все же умевшего звучать так душевно, так по-братски, и проникать в душу!

– О Кент, Кент, Кент! – шептала она одиноко среди ночи, освещенной огнями улицы. Если бы еще раз встретить его среди тысячи ненужных ей людей, которые ходят по улицам, увидеть, хотя бы потом боль и борьба с собой стали совсем нестерпимы! Услышать от него одно слово, хотя через мгновение ей придется снова начать забывать его!

«Суп – пятнадцать центов. С хлебом – двадцать» – читала Жуанита на покрытой жирными пятнами карточке. Завтраки не входили в «стол» у мисс Дюваль, и Жуанита завтракала в дешевых ресторанах. Иногда по субботам она разрешала себе кутеж: шоколад и булочку с кремом в булочной Мюллера. Кутеж этот обходился в 25 центов. Яйца и ветчина стоили шестьдесят, это было непостижимо. Жуанита улыбалась, вспоминая завтраки у Чэттертонов и ее частые отказы: «нет, сегодня я не хочу яиц, спасибо, Энгер!»

Голодной она, собственно, не бывала. Но то, что некоторые вещи были для нее теперь недоступны, возбуждало вожделение к ним. Жиденький суп, тонкий ломтик свинины или баранины, картофель или бобы, – вот ее неизменный обед. И она ела его не с меньшим удовольствием, чем когда-то – изумительную стряпню Лолы, но никогда не насыщалась им.

Она похудела. Черты ее лица стали как будто еще тоньше. Теплая прозрачность кожи еще заметнее.

Мисс Вильсон и добродушная толстуха Мэйбель Грин не раз уже спрашивали, что она делает, чтобы добиться такого цвета лица, и Жуанита, густо краснея, уверяла, что ничего.

Из разговоров, которые целый день велись вокруг нее, она узнала кое-что о жизни. Некоторые из этих разговоров вызывали в ней мучительный стыд. Грубые шутки, срывавшие завесу с того, что для этих девушек было самыми обычными вещами, и что до той поры как-то не привлекало ее внимания, делали жизнь низменнее в глазах Жуаниты. Мужчины казались грубыми животными, женщины – напудренными, накрашенными обманщицами; те и другие находили только забавным все самое святое в жизни.

Девушки смеялись над ее ужасом и пылающими щеками, но любили ее. Отчего было не любить такое безобидное существо? Мисс Вильсон даже сделала ее своей поверенной и ближайшей помощницей. Их столы теперь стояли рядом.

Но это было неприятно, так как мисс Лили рассчитывала, что Жуанита будет кривить душой, защищая интересы начальницы.

– Послушайте, я ухожу домой, когда Мэзон придет, скажите, что я не могла работать из-за ужасной головной боли, – неожиданно заявляла мисс Вильсон. – Один мой друг приехал из Лос-Анджелеса и хочет, чтобы я пошла с ним в кинематограф!

А иногда она посылала Жуаниту с пустячными поручениями, благодушно говоря:

– Вы можете не возвращаться, милочка. Свободный часок вам пригодится!

Все это, в той или другой форме, повторялось почти ежедневно и было очень неприятно Жуаните.

Она раздражалась, когда мисс Вильсон швыряла небрежно в ящик пачку ордеров или писем и уходила и в четыре часа «по случаю зубной боли», ведь последнее означало, что завтра придется оставаться вечером, чтобы наверстать упущенное, и все будут коситься на нее за это.

Как-то в июне мисс Лили поделилась с Жуанитой своим планом устроить себе два дня отдыха. В четверг вечером ее друзья уезжали в автомобиле за город. Если она, Лили, присоединится к ним, ока пропустит только пятницу и полдня субботы, так как в субботу они кончали работу рано. А в понедельник она вернется.

– Отпроситесь у мистера Мэзона, – посоветовала Жуанита.

Лили наклонилась к ней через стол:

– А я думаю, – сказала она шепотом, – что лучше сослаться на больные зубы. Муж моей сестры Лью Пилингтон – зубной врач. Я попрошу его позвонить Мэзону в пятницу и сказать, что он уложил меня в кровать на два дня, потому что мне удалили зуб и я чуть не умерла у него в кресле.

– А я бы просто отпросилась, – возразила Жуанита. – Ну, в худшем случае, откажут только.

Но Лили, как Жуанита и ожидала, покачала головой с видом умудренности и превосходства. А в пятницу, придя на работу, Жуанита узнала от сотрудниц, что у мисс Вильсон вырвали зуб и врач сказал, что ей надо неделю лежать, но она надеется в понедельник прийти в контору, если не умрет до тех пор.

Это утро было необычное.

Пришел глава фирмы Брюс Стерн («старый Брюси», как его называли за глаза), который является в отделы не чаще двух-трех раз в год. Этот восьмидесятилетний старик с глазами зоркими, как у рыси, быстро замечавшими любой беспорядок, был грозой всех служащих, и его визиты для некоторых имели неприятные последствия.

На этот раз, к облегчению всех других отделов и к несчастью для мисс Вильсон, он заявил, что проведет все утро наверху, в бумажном отделе. У него были какие-то «идеи» насчет постановки дела там.

– Что это за манера у мисс Вильсон никому не давать без нее разбирать почту? – сердито сказал Мэзон, садясь за ее стол. – Нельзя же заставлять старика Стерна просматривать такую кучу писем! Где у вас вчерашние ордера?

– В кассе, мистер Мэзон, – сказала Жуанита, когда вокруг них образовалась группа девушек, приятно развлеченных назревавшим скандалом. – Она никому не позволяет трогать их.

– Вот неприятность!.. А не можете ли вы, леди, достать некоторые из этих ордеров, чтобы старик не заметил, что вы болтаетесь без дела? – спросил с беспокойством Мэзон.

– Отчего же, конечно, можно! Мы уж как-нибудь их извлечем из шкафа, – успокоила его Жуанита.

– Ну, вот и хорошо. Вы тут работаете рядом с ней давно и в курсе дела, так я вам это поручаю, – сказал с облегчением Мэзон, когда Жуанита принялась вскрывать конверты и подсчитывать чеки и деньги.

Остальные, довольные некоторым разнообразием, энергично засуетились. Касса была открыта, и Жуанита с испуганным видом приняла из рук Мэзона груду неоформленных ордеров. Это было впервые за семь лет владычества мисс Вильсон, что утренние ордера были заполнены до получения дневной почты, и первое утро в жизни Жуаниты, когда она познала радость напряженного труда, глубокое удовлетворение и триумф, когда все было окончено. Мисс Вильсон посылала мальчика за новыми ордерами не раньше конца дня. Жуанита же послала его в десять часов утра, и ордера были готовы еще до завтрака.

– Придется поработать вечером? – осторожно спросил ее в четыре часа Мэзон, бывший в восторге, что «старый Брюси» остался доволен.

– Мистер Мэзон, да у нас все сделано, и нечем заняться! – ответила Жуанита, изумленная не меньше, чем он.