Чайка

ГЛАВА XX

Целый год, больше года, прошло с тех пор, как она жила на ранчо, довольная, невинная, деятельная девушка. А теперь? Без имени, замужем – и не жена, с разбитым сердцем, с разводом впереди, быть может. Она возвратилась, как вор, под покровом ночи в родное гнездо.

Плача и смеясь, расплатилась с возницей.

Знакомые издавна запахи неслись ей навстречу: аромат сада, нежных роз, влажный, горьковатый запах хризантем, эвкалиптов, полей, сушеных слив. Запах скотного двора и амбаров.

– Лола! – То был резкий отчаянный крик ищущей своего гнезда чайки. – Лолита! Кто-нибудь!

А если ранчо продано и здесь чужие? Что тогда? Но вот собака узнает ее, прыгает и лижет ей лицо.

Дверь хижины Лолы открывается, слышны крики:

– Сеньорита! Пресвятая матерь божья, спаси и помилуй нас, Луис, Тони, – сеньорита.

Ее обнимали, а она смеялась, плакала, хватала на руки детей, целовала некогда опальную Долорес, с наслаждением вдыхала запах жареного лука, кислого хлеба и кислого вина, мокрых детских пеленок.

Пальто полетело на стул, где навалены были уже фартуки, тряпки, красные стручки перца, бечевки. Шляпа была снята с золотых волос, чтобы не мешать ей видеть всех и все.

– Я снова дома! Я могу спать в гасиэнде!

– Ну, конечно! Мы с Лолитой недавно еще проветривали ее… Продано наше ранчо. Известно ли это сеньорите?

Продано! Ее сияющее лицо сразу омрачилось. Она поставила свою чашку на стол.

– Но это ничего, сеньорита! Новые хозяева хотят оставить все, как было, и оставляют нас и Тони ухаживать за телятами, садом и всем остальным.

– А кто же они? – Она подумала, что можно будет войти с ними в переговоры. Но три Долорес не знали, кто купил ранчо.

– Разве они не приезжали сюда посмотреть ранчо?

– Нет, сеньорита. Тони думает, что они купили его, чтобы перепродать с барышом. Они заплатили всего восемнадцать тысяч за всю землю и скот. Ну, не даром ли это?

Лолита с лампой над головой освещала путь в дом. Все гурьбой провожали туда сеньориту. В свете лампы от заборов и строений ложились длинные тени. Жуанита смотрела вдаль, на луга, и в душу ее вливался глубокий покой.

О, какие бы ошибки она ни сделала, за какие бы безумства ни должна была держать ответ, – здесь она обретет мужество. Здесь она – дома.

Луис и Тони успели развести в доме огонь, заметны были даже неудачные попытки подмести ее комнату. Когда ковры были постланы, Лола прогнала обоих мужчин, и четыре женщины занялись приведением комнаты в жилой вид.

Старая Лола объявила, что она будет спать рядом, в комнате бедной сеньоры. Лолита намеревалась встать завтра в восемь, чтобы приготовить завтрак сеньорите.

Протесты Жуаниты ни к чему не привели. Они хотели, чтобы бедной сиротке было хорошо в старом гнезде. И они видели, как она плачет от радости.

Она достала со старых полок любимые книги, постояла у окна, глядя на сад в бледном лунном свете. И такой глубокий мир и благодарность сошли в ее душу, что она, как когда-то ребенком, готова была поверить: придет утро, и исчезнут все печали прошедшего вечера. Она давно не спала так крепко, без снов, как в эту ночь.

Следующие дни она была занята уборкой и чисткой. Нашла в шкафу свой старый синий передник, вооружилась щеткой.

Лола и Лолита были в восторге. Обленившиеся было за этот год, они охотно снова подтянулись и помогали ей.

Жуанита чистила, мела, проветривала, блаженно уставала, пила чистую, как кристалл, холодную воду из колодца, по-детски вонзала зубы в холодные сочные яблоки, запас которых всегда имелся в кладовой, и одним глазом все поглядывала на дорогу в Солито.

Когда автомобиль Билли появится на этой дороге, она выбежит встречать его за ворота, в поле и она обовьет руками его шею, поцелует так, как ему всегда хотелось и как она никогда еще не целовала его, попросит простить ее. Всю ее тревогу и тоску здесь, в мирном уголке, как рукой сняло.

В своем старом ситцевом платьице она бродила по берегу и смотрела на волны, вливавшиеся в маленькие озера между скал и несшие с собой целый калейдоскоп шелковистых водорослей, багряных мхов, морских анемон и звезд, пурпуровых ежей, розовых и бронзовых маленьких крабов – чудесную, изменчивую гамму цветов и оттенков, от мертвенной белизны раковинок до матовой черноты слизняков.

Так прошел первый день, второй – Билли не приехал.

Он должен был знать, где она спряталась. Она ведь постоянно говорила ему о ранчо.

Что если она непоправимо оскорбила молодого супруга этим безрассудным себялюбивым поступком – своим бегством? Если Билли никогда не простит?

Жуанита испытывала горький стыд. Что она наделала!

Из газет всем уже было известно о их браке, и как жестоко должна быть уязвлена гордость человека, униженного перед друзьями, превращенного во всеобщее посмешище женщиной, к которой он всегда был так безгранично добр.

А она сидит себе тут и уверена, что сумеет загладить свою вину. Она заявляла, что не может того, не хочет этого, что ей надо подумать на досуге… словно брак двух людей – пустяки!

Такие мысли проходили в голове Жуаниты, когда она часами неподвижно сидела на нагретой солнцем скале.

Чтобы прогнать их, она снова хваталась за работу. Под руками трех женщин и при помощи двух мужчин, которыми они командовали, гасиэнда быстро преобразилась. Все здесь снова было уютно и красиво, как когда-то.

Но и работая, Жуанита думала о Билли. Она, если понадобится, посвятит всю остальную жизнь тому, чтобы доказать Билли, как она ценит его, как сожалеет о своей жестокости и глупости.

На третий день она написала ему в Сан-Матео. Не приедет ли он в Солито и не даст ли ей возможность сказать ему, как горько она сожалеет о своем поступке? Она всегда останется его Нитой.

Отослав с Тони это письмо на почту, она испытала большое облегчение. Она рассказала всю историю трем Долорес и предупредила, что сеньор может приехать в любую минуту. Жуанита радостно и спокойно ожидала его. Он получит письмо завтра утром, а днем будет здесь. Завтра днем!..

Все утро она пела, и Лолита, подавая завтрак, решилась ласково пошутить.

– Так моей матери придется, пожалуй, снова спать сегодня ночью в своей хижине, сеньорита?..

Жуанита, пунцовая от стыда, храбро улыбнулась.

– Отчего ты все зовешь меня «сеньоритой», Лолита? Мексиканка хитро взглянула на нее. «Если будет на то божья воля, я назову вас завтра „сеньорой"», – набожно шепнула она. Жуанита смеялась, но ей совсем не хотелось смеяться.

От этих слов в ней ожило вдруг то необъяснимое, что она называла своим капризом, болезнью.

Нет, она не может быть женой Билли Чэттертона. Она изо всех сил боролась с собой, но тщетно. Теперь ее уже душил страх при мысли о близком приезде Билли, его поцелуях, и о том, что должно было случиться ночью.

– Но это, – сказала вслух Жуанита, шагая по берегу, – это просто сумасшествие! Мне надо в больницу! Почему другие женщины выходят замуж, переживают первые трудные недели с достоинством, а я…

Наступили сумерки. Билли все не было. Мексиканки боязливо поглядывали на Жуаниту, но никто не проронил ни слова.

На следующий день пришло письмо, адресованное миссис Вильям Чэттертон. Письмо это в траурной рамке было от Джейн Чэттертон.

«Милая Жуанита, вы, вероятно, прочли в газетах о скоропостижной смерти мистера Чэттертона два дня тому назад. Билли был при отце до последней минуты. Мой мальчик – теперь единственное утешение, какое мне осталось. Он завтра отплывает на Восток, а через несколько месяцев, в мае, вероятно, мы с ним встретимся в Париже. Он просит меня передать вам, что от всего сердца прощает вас, что он все понимает, и что через год в это время вы не встретите никаких препятствий в получении развода на основании оставления вас супругом.

Я, в свою очередь, хотела бы чем-нибудь помочь вам. Банк в Солито будет регулярно выплачивать вам известную сумму. Прошу вас не отказать принять ее от старой приятельницы дорогой Марии Эспинозы и верить в мое искреннее к вам расположение. Я надеюсь (и я уверена, что это и ваше желание), что мой дорогой мальчик найдет утешение в будущем, если это невозможно сейчас».

И подпись: «Ваш искренний друг Джейн Чэттертон».

Жуанита, прочтя это письмо, долго оставалась без движения. Вся кровь словно отхлынула от сердца. Слишком ужасно было поверить в это.

Брошена – и разведена. И винить в этом она может только собственную глупость и своеволие.

– Боже, Боже, – сказала она громко. – Что я наделала?

Билли, один, с болью в сердце и исковерканной жизнью, где-то в океане. Она – жена, которая не была женой, смешная фигура даже в глазах ее старых слуг, одна на ранчо. И будущее их обоих запятнано навеки.

Она смяла и сунула в карман письмо и пошла по направлению к Солито. Бежала, словно за нею гнались привидения. Временами она на ходу вынимала из кармана письмо, перечитывала с пылающими щеками и острой болью в сердце.

Она появилась в Солито впервые с той ночи, как приехала. Купила газету из Сан-Франциско и послала Билли телеграмму.

«Разве слишком поздно?» – стояло в этой телеграмме. Жуанита даже не подписалась.

– Нита Эспиноза! – воскликнула мисс Роджерс, выбегая из лавки. – Правда ли я слышала, что вы вышли замуж?

Жуанита пыталась отвечать, пыталась улыбнуться, но чувствовала, что краснеет, что слезы подступили к горлу. Мисс Роджерс стояла в удивлении, глядя на нее огорченными и внимательными глазами.

– Сама виновата, сама виновата! – твердила себе Жуанита, пристыженная и жалкая, кое-как улизнув от мисс Роджерс и возвращаясь домой. Что о ней будут думать? Какие басни рассказывать по всему городу? Как глупо было показываться в Солито, где никто до сих пор и не знал о ее возвращении!

Но ведь ей придется бывать там, сталкиваться с людьми и переносить любопытные взгляды.

На обратном пути на ранчо она остановилась у Миссии. Старый священник был в своем саду, отделенном стеной от моря, сыром и тенистом, благодаря большим фиговым деревьям. Старик со слезами приветствовал Жуаниту. Ревматизм и годы сделали его совсем дряхлым.

– Как приятно, – сказал он по-испански, – видеть снова дома дочку сеньоры!

Сидя на каменной скамье рядом с ним, она рассказала ему все, жадно следя за выражением его лица. Старик жевал сухим старческим ртом и качал серебряной головой.

– Нет, нет, – сказал он печально. Она, Жуанита, такая же жена Билли, как если бы они были женаты двадцать лет. Она очень нехорошо поступила, отнесясь так легко к таинству брака и к своим обязанностям жены. Ведь она не ребенок, жизнь налагает обязанности. Мы здесь, в этой земной юдоли, не должны искать наслаждения. Не должны думать прежде всего о себе. Она сама говорит, что ее муж – добрый человек. И отказать ему в том, на что он имеет право, отказаться быть ему хорошей, смиренной, добросовестной женой – это тяжкий грех!

Совсем убитая, чувствуя что-то вроде ненависти к этому бесстрастному старику, она возвратилась на ранчо. Падрэ Айзано не оставил ей ни луча надежды. Он сказал, что не может быть и речи об аннулировании этого брака, заключенного в здравом рассудке двумя взрослыми людьми и санкционированного законом и церковью. И о разводе Жуанита тоже не должна думать, она должна всеми силами постараться вернуть к себе молодого супруга, дать ему семейный очаг, детей, и нести свои обязанности как женщина с умом и душой, забыв об этих модных глупостях, о том, счастлива она или нет, чувствует ли она себя личностью и прочее.

– Ужасно, ужасно, – думала Жуанита, то ускоряя шаг, словно эти мысли подгоняли ее, то вдруг останавливаясь, когда какая-либо из них становилась совсем нестерпима. – Что ей делать? Приманивать человека, который хочет бежать от нее, бежать за тысячи миль? Человека, настолько больно оскорбленного ею, что даже в такой момент, после смерти отца, когда мать его особенно нуждалась в нем, он не остался здесь.

Ну что же, раз она виновата, она должна смириться, дойти до последнего унижения!

Она пошлет Билли письмо, которое он получит в Маниле или Иокагаме, Бенаресе или Бомбее. И в нем напишет, что он должен вернуться, что она любит его. Что она будет любить его еще в тысячу раз больше и все загладит. Что будь она тогда менее усталой и расстроенной после года изнуряющего труда, менее глупой, – ничего бы не случилось.

В монотонные зимние дни, следовавшие друг за другом, она сочиняла мысленно это письмо, прибавляя все новые фразы. Прошло рождество, Новый год; тыквы в огороде были собраны, последние сухие листья слив мелькали в опаловой тишине воздуха и падали на землю; бледный солнечный свет узором ложился на опустелый двор; блестели на черепицах патио бриллианты инея.

Тысячу раз она перебирала все свои воспоминания. Анна Руссель, волшебная сказка в доме Чэттертонов. Кент. Потом день приезда Джейн Чэттертон, ее прекрасный образ, обольстительная улыбка, низкий звучный голос.

Потом – ужас той минуты, когда она стояла в дверях ее комнаты. Муки ревности, отчаяния. Бегство.

– Нет, я трусиха, я не способна встречать горе лицом к лицу, – думала Жуанита. – Дважды в жизни я спаслась от него бегством!

«Стиль и Стерн». Горы бумаг, мисс Вильсон с ее «головной болью» и шумными жалобами, мрачная обитель мисс Дюваль. Прилавки «Мэйфер», открытки, кастрюли, губная помада, бусы, пуговицы… Облитые супом меню в ресторане Мюллера.

И как спасение от всего этого, объятия Билли и прелесть часов в Фэйрмонте… И снова бегство… Она потеряла все и прежде всего, казалось ей, саму себя.

– Вот так и создаются разбитые жизни, – размышляла Жуанита. – Неведение, немножко глупости, необдуманные быстрые поступки – и женщина в двадцать пять лет остается выброшенной за борт, забытой, и путешествие окончено, и все возможности, мерещившиеся ей, утрачены навеки.

Не может же она сидеть бесконечно в ранчо, которое было собственностью другого! Но ей было очень трудно двинуться отсюда. Прошла зима, настали яркие солнечные дни, заблагоухали травы, восходы и закаты заливали малиновым светом дома, изгороди, пески и морскую гладь.

И несмотря на новую свою серьезность, на переживаемые страдания, Жуанита временами чувствовала себя счастливой. Она была одна, могла бродить, думать, наблюдать жизнь на ранчо и принимать в ней участие. Приходили из города люди покупать изюм, сушеные сливы, свиней и тыкву. У коров гладкие бока все раздувались и раздувались, обещая к осени приплод.

В тот день, когда у Долорес родился второй малютка, в хижине, полной чада от керосиновой лампы, дыма очага и табачного дыма, хижине, полной лохмотьев и разной старой утвари, качалок, образов, старых занавесей и посуды, Жуанита забрала к себе в гасиэнду смуглого кучерявого старшего мальчугана.

Темный, мокрый новорожденный комочек, точно в гневе, барахтался среди тяжелых одеял, когда Жуанита наклонилась рассмотреть его.

Его прабабушка, старая Лола, по мнению Жуаниты, обращалась с ним с ужасающей неосторожностью. Как это она решалась так энергично вытягивать скорченные маленькие ножки шафранного цвета, расправлять воинственно болтающиеся в воздухе крохотные ручки в своих больших коричневых ладонях, смеясь над гневными воплями маленького человечка!

– О, ты ему сделаешь больно! – едва дыша, шепнула Жуанита.

– Больно! Это кому-то! – сказала его прабабушка. И подняла его, голого, беспомощного, кричащего, чтобы прижать к своей лоснящейся коричневой щеке и наградить поцелуем, походившим на укус.

С новой тоской в сердце вернулась Жуанита из этой неряшливой, душной хижины к себе в комнату. Старший мальчик был отправлен в постель, на которой некогда спала сеньора. Она постояла над ним и со вздохом отошла. Этот час муки, ужаса и радости, а потом – воинственный, кричащий комочек, воплощение беспомощности и вместе силы – всего этого не будет в ее жизни. Она навсегда останется «сеньоритой».

Прошло более месяца с того дня, как жена Билли Чэттертона убежала сюда от своей брачной ночи. Гасиэнда была приведена в полный порядок, словно к приезду нового хозяина. Всюду были постланы ковры, мебель блестела, окна в сад были широко открыты, впуская свежий, сладостный весенний воздух, запахи земли, молодой травы, цветущей акации.

Двухлетний мальчик Долорес крепко спал на кушетке, рядом лежала пустая бутылка из-под молока. Убедившись, что он спит, Жуанита торопливо умылась, оделась и, освеженная после бессонной ночи, уселась в кресло сеньоры с книгой в руках.

Но не читалось. Сегодня ее мысли особенно упорно возвращались к прошлому.

– Если бы я вдруг услышала шум мотора, – думала она, – и он бы все приближался и приближался, слышен был бы сначала у Миссии, потом у Амигос, потом на нашей лужайке, и ближе, ближе…

И если бы это был Билли, Билли, который и не думал уезжать за море!..