Четверть часа на супружеский долг

Глава десятая

Жизненачальный наступает день,

Развеивая мрак и сердцетень.

Выплеснув то, что так долго подавляла, Диэри почувствовала не только опустошение и усталость, но и спокойствие. С того самого кошмарного дня, когда брат вывалил на неё известие о её браке, вся её воля уходила лишь на одно: вести себя достойно.

Она была принцессой, и это было её обязанностью: пожертвовать личным ради страны. Диэри честно пыталась выполнить эту обязанность — сквозь страх, отчаяние и боль от предательства.

Она всё, всё подавляла и держала железной рукой своей воли в попытках просто вести себя достойно, — и это вымотало её больше, чем сам страх и чем сама боль.

Теперь же, после истерики, в которую выплеснулось всё, что так мучило её, после истерики, в которой она оказалась не одна — в которой её поддержал человек, муж! — теперь камень, давивший на неё, стал легче.

Умывшись и с недовольством поразглядывав своё покрасневшее и опухшее лицо, она принялась расчёсывать волосы и размышлять.

Первое, что отзывалось звоночком в её голове, — во всей этой кошмарной ситуации у неё нашёлся союзник.

«Союзник», — произнесла она одними губами, выбирая из волос пряди, чтобы заплести косу на ночь.

Союзник! Могла ли она мечтать? Нет, как она только смела роптать на Господа, если Он послал ей в мужья человека, который, кажется, единственный мог стать ей опорой и поддержкой!

Второе важное — будет непросто, но она нужна там, куда она едет.

Пальцы привычно перебирали пряди, заплетая. Ещё час назад она считала себя навязанным балластом, досадной помехой, досужей чужачкой — но теперь Атьен дал ей цель.

Она нужна Вера-Нессу.

По губам невольно скользнула улыбка. Диэри хотела быть нужной, хотела приносить пользу — и теперь чувствовала, что перед ней открывается возможность раскрыть свои сильные стороны по-настоящему.

…и третье.

Она перевязала доплетённую косу лентой своего любимого мятного цвета.

Третье…

К щекам прилила кровь, и ею овладело незнакомое приятное чувство — то чувство, какое испытывает женщина, осознавшая, что зацепила мужчину за живое и вызвала в нём волнение.

За Диэри ухаживали — часто и по-разному, но, кажется, никогда — искренне. Она была принцессой и самой себе виделась ценным трофеем; немудрено, что буквально каждый придворный холостяк или вдовец пытался овладеть её вниманием.

Всё это было пустой придворной игрой, иногда, впрочем, не лишённой изящества и остроумия. Порою Диэри позволяла себе немного увлечься и зайти даже и до тайных поцелуев — но поцелуи эти отнюдь не рождали в её крови огня, воспетого поэмами, хотя её кавалеры, судя по их поведению, полыхали весьма существенно.

Но ранее все эти моменты — когда она становилась причиной страстного чувства в мужчине — вызывали у неё лишь отвращение. Ей было неприятно. Менялся характер поцелуя: из мягкого и нежного он становился грубым и требовательным. Менялся характер объятий: секунду назад ласково поддерживающие её руки становились наглыми и начинали нахальное путешествие по её телу.

Диэри передёрнуло от воспоминаний — последний её кавалер был слишком настойчив и не желал прерываться, и ей пришлось действовать весьма жёстко, — руки дрогнули, и бант на косе получился некрасивым. Фыркнув, она распутала ленту, чтобы сделать другой.

Нет-нет, в этот раз с нею произошло что-то новенькое: почувствовав своим лбом, как сильно и быстро забилось сердце Атьена, она не испытала отвращения.

Она испытала приятное волнение.

Бант вышел идеальным.

Диэри пытливо заглянула собственному отражению в глаза — красные от слёз, они блестели теперь незнакомым мерцающим выражением.

«Он мне нравится? — удивлённо спросила она, и тут же пришла уверенная, сильная мысль: — Да, он мне нравится».

Диэри ободрила эта мысль. Она была правильной и внушающей спокойствие. Ей подумалось, что браки, верно, и в самом деле совершаются на небесах, и что Господь не случайно позволил свершиться всему тому, что ещё недавно виделось ей кошмаром и наказанием.

«Ну! Коль уж так, то и я не сплохую!» — твёрдо пообещала она самой себе, обретя привычную опору в уверенности, что Бог её не оставил, что Бог не наказывал её за какие-то вольные и невольные грехи, что Бог не пожертвовал её благом ради блага многих.

Мысленный взор её устремился в будущее — в разорённую войной, обескровленную, отчаявшуюся страну с израненной душой.

«Язык — это душа народа», — снова и снова возникала в голове отходящей ко сну Диэри расхожая истина, вбитая в неё учителями словесности ещё в детстве.

Она всегда гордилась и родным языком — выразительным и богатым — и созданной на нём литературой, и всегда тайно мечтала внести и свой небольшой вклад в историю. Её опыты в стихотворстве были весьма неплохи — но даже здесь и сейчас в Ниии жили и творили поэты куда как искуснее её, и иногда Диэри становилось грустно, что если её стихи и будут известны потомкам, то не за литературные достоинства, а за «они написаны принцессой!»

Тщеславие не было ей чуждо, скорее даже наоборот. Мысль о том, чтобы прославить веранесский язык своим пером, поразила её воображение яркой мечтой. Ей хотелось — о, как же ей хотелось! — стать той, про которую однажды скажут: «Она стояла у истоков нашего языка». И с присущим ей упрямством Диэри решила непременно добиться этого.

Сны её в ту ночь были спокойны и лишены кошмаров и тревоги: обретение цели, союзника и уверенности в Божьей помощи исцелили её душевные раны. Боль не ушла совсем; предательство близких оставило шрамы на всю жизнь. Но всё это перестало терзать её и мучить; взгляд её, ранее погружённый в прошлое, обратился теперь в будущее — с надеждой и уверенностью, что теперь она сможет всё устроить так, как ей хочется.

Такой её с утра и застал Атьен: собранной, твёрдой и энергичной.

— Разделите со мной завтрак? — предложил он, стараясь, чтобы вопрос звучал легко и непринуждённо.

— С удовольствием, Тьен! — улыбнулась она, уверенно принимая его руку. Впрочем, она не решилась напомнить, что они вроде как перешли прошлым вечером на «ты» — во всяком случае, ей смутно помнилось, что он обратился к ней на «ты», — и, хотя она и собиралась сказать об этом, в последний момент замялась и промолчала.

Осознание того, что Атьен ей нравится, сделало её непривычно робкой. Ей сделалось страшно что-то испортить и как-то разрушить те чувства, что начали хрупкой дымкой зарождаться внутри её сердца. Хотелось беречь их, а не выставлять наружу — даже перед ним.

Она так и шла, прислушиваясь к своему сердцу — которое билось непривычно быстро, — и вернулась в реальность, только услышав гул громких голосов.

Она замерла на пороге, этим неловко дёрнув ведущего её Атьена. Бросила на него обвиняющий и негодующий взгляд: опять он зачем-то привёл её в общий зал! Мало было вчерашнего вечера?

До этого момента Диэри была уверена, что либо его люди уже позавтракали и разошлись, либо он предлагал трапезу в другом помещении. Снова привести её сюда!

Упрямо нахмурившись, Атьен шагнул в залу, и ей пришлось последовать за ним.

«Ну уж ладно! — воинственно подумала она. — В этот раз я молчать не стану!»

Однако в этот раз Атьен прошёл не за общий стол — а за один из стоящих отдельно. Выдвинул стул для Диэри — так, что ей пришлось бы сидеть к отряду спиной.

К этому моменту их уже заметили. Оживлённый и громкий разговор заглох: в зале установилась неестественная тишина. Диэри казалось, что острые, злые, ненавидящие взгляды все устремлены на неё.

Расправив плечи, она сделала шаг, второй, с достоинством села на предложенный ей стул.

Атьен спокойно устроился напротив; тут же прибежал юркий мальчишка с тарелками горячих яичниц.

В зале всё ещё стояла тишина. Диэри порадовалась, что не видит лиц отряда, хотя, кажется, даже спиной она чувствовала их взгляды. Судя по застывшему выражению лица Атьена — он эти взгляды прекрасно видел, и удовольствия они ему не доставляли.

Постаравшись улыбнуться максимально очаровательно, Диэри тщательно выговорила по-веранесски:

— Приятного аппетита, Тьен!

Он отвлёкся от яростных переглядок со своими людьми; как только он взглянул на неё — лицо его озарилось улыбкой.

— Благодарю, — чинно выговорил он. — Взаимно!

Слова «взаимно» Диэри не знала, поэтому растерянно покачала головой. Атьен тут же перевёл.

— Взаимно, — тихо повторила она, запоминая новое слово.

Про взгляды за спиной она благополучно забыла: тем более, что там вскоре вернулись к застольной беседе, пусть и не так громко, как раньше.

— Думает, выучит наш язык, и станет своей! — с раздражённым напором выговорил одноглазый, остервенело терзая ножом кусок колбасы.

— Ну, наш-то маркграф явно на это повёлся! — командир выговорил титул нарочно чётко и громко, и посмотрел при этом в упор на Атьена.

Тот этот взгляд перехватил; на миг прищурился — он явно расслышал реплику — и невозмутимо вернулся к беседе с Диэри, заставив командира заскрежетать зубами от гнева.

— Да, бойко его ниийская потаскушка окрутила, — брызнул ядом язвительный шатен.

Не выдержав, Брендан громко поставил чашку на стол: она глухо стукнула о столешницу, привлекая к нему взгляды, словно он нарочно этого хотел.

В отличие от остальных, он пристально наблюдал не за Диэри, а за Атьеном, и видел, как тот безотчётным движением чешет бровь — словно пытаясь разгладить хмурость — и мелко постукивает ногой по ножке стула, как всегда делал, когда чувствовал себя не в своей тарелке.

Брендан не хотел понимать его чувств, но не мог не понять.

— Ты говоришь о своей княгине, — холодно напомнил он языкастому шатену.

Тот, кажется, хотел взвиться и возразить, но сидевший рядом старший тяжело положил ладонь ему на плечо, вынуждая остановиться.

— Бренд прав, — весомо сказал он.

— И что, нам теперь перед ней стелиться? — со злостью возразил одноглазый.

Его слова вызвали всеобщее одобрение: послышались возгласы, так или иначе обозначающие, что они все перед этой проклятой тварью стелиться не будут. Каждый из них, впрочем, неосознанно поглядывал на затылок Диэри — безотчётно надеясь, что их ненависть достигнет адресата.

К счастью, принцесса пока почти не знала языка, поэтому яд их пропал втуне.

Брендан, однако, всё ещё наблюдал не за Диэри, а за другом, и видел, как то и дело начинают кататься гневные желваки по его лицу, как безотчётно сжимается кулак на столовом приборе, как тяжело ему возвращаться к непринуждённой беседе и делать для Диэри вид, что всё в порядке.

«Но что я могу сделать?» — хмуро размышлял Брендан, откинувшись на спинку стула, сложив руки на груди и стараясь не слышать те остроты, которыми обменивались одноглазый и шатен в попытках выплеснуть свою боль.

Брендан досадливо поморщился.

Перед глазами встало лицо погибшего князя — его лучшего друга, названного брата. День перед битвой, их последний разговор… душу вывернуло наизнанку сверхчеловеческой болью, ногти впились в кожу даже сквозь ткань рубашки.

Проклятые ниийцы отняли у них всё, оставив вместо сердец — горькие пепелища из скорби и отчаяния. Не вернуть. Никогда никого не вернуть. Самые близкие, самые дорогие люди — мертвы. Они тут, за этим столом — осколки выживших, проклинающие то, что выжили. Их души были похожи на безжизненный сухостой, где не могло прорасти больше ни одно чувство, кроме ненависти.

И она — этот неуместно радостный нежный цветочек, не знающий этой изматывающей вседневной боли. Это её народ пришёл на их земли — и вот, они уничтожены, а её война не коснулась даже тенью!..

Это было чудовищно несправедливо, и Брендан желал, чтобы она страдала теперь — так, как страдали они, — и чтобы её жизнь превратилась в ад — как превратил в ад их жизни её брат.

Ему хотелось присоединиться к обмену колкими и сальными репликами — и тоже ударить её хотя бы словами. Хоть так дать выйти наружу этому мучительному: «Это несправедливо, несправедливо, несправедливо!»

Он стискивал зубы и заставлял себя молчать — потому что любая стрела, пущенная в неё, ударит не в неё саму, а в друга, который нервно стучал ногой по ножке стула и отчаянно сжимал кулак на вилке.

Прокляв и самого себя, и всё на свете, Брендан решительно встал.

На него поднялись удивлённые взгляда отряда — завтрак ещё не был закончен.

— Невыносимо в вашей похабщине, — холодно, не глядя на товарищей, произнёс Брендан, прихватил за спинку свой стул и решительно подсел к Атьену и Диэри.

За столом отряда повисло ошеломлённое молчание.

Атьен замер, глядя на него настороженно и упрямо. Личико ниийской принцессы на миг застыло — по взгляду было понятно, что она пытается совладать со страхом, — потом перешло в явно отрепетированное выражение светской любезности.

Мысленно обратив в адрес Бога чрезвычайно грубую матерную фразу, Брендан непринуждённо улыбнулся, повернулся к принцессе и весёлым тоном — тем самым, каким он говорил когда-то в другой жизни, когда-то до войны, — произнёс:

— Знаете, я вспомнил одну совершенно очаровательную застольную традицию!..

Светская маска на лице принцессы треснула; облегчённая улыбка озарила всё её лицо, и Брендану даже показалось, что в глазах её заблестели слезинки.

Но главным было не это — главное он заметил краем глаза.

Нервно сжимавшая вилку в кулак рука расслабилась, а лёгкий стук ботинка о ножку прекратился.

Почему-то после этого лёгкий весёлый тон не пришлось из себя выдавливать: он полился быстрой речью наружу сам.