Четверть часа на супружеский долг

Глава восьмая

Огнится через пепел душеболь,

Так горяча и иглоносна столь!

Маленький успех с Бренданом не переломил хода трапезы — разве что и ему теперь досталось несколько хмурых и тяжёлых взглядов.

Опустив ресницы, Диэри мучилась лишь одним вопросом: почему, почему они не дадут ей хотя бы одного шанса? Разве хоть что-то зависело от неё? Разве не была она всего лишь жертвой обстоятельств и интриг? Разве не заслужила она права доказать, что её можно уважать?

Слёзы всё решительнее подступали к глазам, и удержать их не помогали никакие молитвы.

— Признаться честно, я очень устала с дороги, — тихо обратилась она к Атьену, не осмеливаясь теперь взглянуть и на него, потому что была уверена, что не сумеет скрыть этих дрожащих уже в уголках глаз слезинок. — С вашего позволения…

Она встала, не дожидаясь этого самого позволения, и совершенно невежливо не ответила на его слова — кажется, пожелания доброй ночи. Все усилия её воли ушли на то, чтобы ровным шагом дойти до двери.

Злые, острые взгляды жгли её спину, впивались в кости, доходили отравленными иглами до сердца.

Дыша размеренно и спокойно, она заставила себя выдержать ровный и медленный шаг, и вышла с ровной спиной и гордо поднятой головой.

Её уход не изменил тяжёлую атмосферу в комнате, только ледяные взгляды направлены теперь были не на неё, а на Атьена и Брендана. Последний так стиснул зубы, что в висках заныло. Всё в нём кричало, что эта девчонка — враг, что само её присутствие здесь — оскорбление памяти павших. Но рядом с ним сидел Атьен. И если позволить ненависти выжечь и его — тогда что останется от того юноши, в котором теперь была надежда их народа?

С минуту стояло тягостное, изматывающее молчание. Большинство присутствующих даже не пыталось сделать вид, что ест — кроме, разве что, одного широкоплечего бугая, который олицетворял всем своим видом спокойствие, в противовес остальным. Даже командир отряда прожигал Атьена гневным взором почти в упор. Нервный шатен с дёргающейся бровью рядом с ним несколько раз открывал было рот — явно желая высказать то, что думает по поводу явления принцессы в их общество, — но в последний момент окорачивал себя, лишь теребя отчаянным жестом вилку. Ту у него, наконец, устало отобрал самый старший в их компании — медлительный мужчина лет сорока. Даже этот жест в его исполнении выглядел не столько раздражённым, сколько безнадёжным. В его глазах не было злости — только глухая, измотанная усталость человека, который видел такие ссоры слишком много раз. Сидевший о бок с ним одноглазый с повязкой переводил яростный взгляд с Атьена на Брендана, явно не зная, кому первому высказать претензии.

Наконец, решив начать с птицы поменьше, одноглазый насмешливо обратился к Брендану:

— Что, нравится стелиться перед ниийкой?!.

Глаза того яростно сузились. Он хотел поддержать Атьена — но не такой же ценой!

— Она больше не ниийка, — не глядя на одноглазого, процедил Брендан сквозь зубы, ощущая фальшь в каждом слове. Он сам не верил в них до конца, но сказал — ради Атьена.

Когда эти предательские слова прозвучали, в груди Брендана поднялась тяжесть, словно он оскорбил память друга. Как будто он испачкал руки в чём-то липком и прелом, и эта грязь уже не смывалась. Но сильнее этого было другое чувство — страх увидеть, как в глазах Атьена угасает тот свет, который ещё оставался в нём. Ради этого стоило подавить свою ярость!

Атьен устало прикрыл глаза, сквозь ресницы, впрочем, наблюдая за своими людьми и отмечая в голове, с кем возникнет больше всего проблем.

Нервный шатен, заслышав оправдания, аж подскочил на стуле. Потом, приподнявшись, почти прокричал в лицо Брендану:

— Гнилую кровь не вылечить!

Его глаза метались, бровь дёргалась в истеричном ритме. Казалось, крик был для него единственным способом заглушить собственные воспоминания. Он кричал, чтобы не утонуть в боли ночных кошмаров, чтобы не слышать в тишине голосов погибших.

— Кровь не вылечить! Только выпустить, — осклабился одноглазый, поддерживая товарища. В его единственном глазу горел огонь, обжигающий и самого хозяина. Усмешка, с которой он бросил слова, была страшнее крика — в ней слышалось наслаждение самой мыслью о выпущенной крови врага.

Даже если врагом была всего лишь беспомощная девчонка.

— Нелюди! — буркнул в адрес ниийцев заместитель командира в пустоту. Голос его звучал не яростно, а холодно, будто он констатировал примитивную истину. Перед его внутренним взором стояли картины недавней битвы, подтверждающей эту истину.

За столом пронёсся одобрительный гул. Для присутствующих родиться ниийцем означало быть отмеченным несмываемым клеймом. Такое не исправляется и не искупляется.

Среди общего гула прозвучала пара обвиняющих вскриков; они заставили вздрогнуть седого юношу, который не произнёс за весь вечер ни слова. Он и вообще почти не говорил теперь, после войны. Лишь его плечи чуть подрагивали, будто от холода, хотя в зале было душно. Он смотрел в пустоту, и казалось, что звуки споров не доходят до него — лишь усиливали гул страха в его собственной голове.

Бросив в его сторону тревожный взгляд — они когда-то были друзьями — Брендан вздохнул и промолчал, лишь сжал кулаки под столом так, что ногти впились в ладонь. Ему хотелось выкрикивать то же самое, что и остальные, — от боли и горечи, от жгущих память видений прошлого. В словах его товарищей дрожало пламя его собственной ненависти. Ненависть эта цеплялась к его душе как грязь, как проклятая липкая смола, въедалась в самую суть, отравляя его насквозь. Но он помнил, что рядом с ним сидит Атьен, и понимал: если и он отдастся этому хору ненависти, то Тьен останется совсем один. Ни брата, ни Ньесы — на кого ему теперь опереться? «Я не позволю ему стать одним из нас», — с отчаянным усилием сказал Брендан сам себе и заставил замолчать собственную ярость.

Гул недовольных голосов был разорван спокойными словами:

— Элементарную вежливость ещё никто не отменял, — тихо произнёс старший в отряде, глядя не на собеседников, а куда-то мимо, словно говорил скорее самому себе. В его голосе звучало усталое знание того, что никто не послушает. Но все, однако, почувствовали в его тихом спокойствии упрёк в свой адрес — и теперь уже гневные взгляды устремились на него.

— Не по отношению к ниийцам, — сухо выразил общее возмущение командир.

Его слова прозвучали твёрдо, словно приговор. Лицо было мрачным и неподвижным, будто высеченным из камня. Он не повышал голоса — и в этом молчаливом холоде чувствовалась угроза куда сильнее, чем в криках остальных. Для него не существовало полутонов: ниийцы были врагами, и точка. Молодой ветеран нынешней войны, переживший последнюю битву, — ненависть его была непримирима.

Одноглазый решительно кивнул, поддерживая это высказывание. Нервный шатен подтверждающе ударил стаканом по столу. Его рука дрожала так сильно, что часть вина выплеснулась на скатерть, оставив тёмное пятно. Он даже не заметил — глаза его метались по лицам за столом, ища поддержки. Вся его фигура источала угольный жар давней ненависти, пахнущей гарью и пеплом.

Старший устало прикрыл глаза, не видя смысла спорить с этой бурей. По мелькнувшей во взгляде безнадёжности стало ясно: он пытался уже много раз — и всегда проигрывал. Теперь он лишь игнорировал крики так же, как когда-то — свист смертоносных стрел. Он не пытался добиться победы в споре; он просто не хотел пасть в этой битве с ненавистью в собственном сердце.

Одноглазый наклонился вперёд, его единственный глаз горел болезненным светом.

— Тоже готов теперь угождать ниийцам, Гард? — язвительно и гневно обрушился он на старшего.

— Да он совсем раскис! — горячо поддержал его нервный шатен.

За столом поднялся одобрительный гул, в котором всё острее звучали выкрики ненависти против ниийцев.

— Хватит орать! — привстав, стукнул вдруг кружкой по столу крепкий бугай с широченными плечами, обводя всех суровым взглядом. — Ещё не хватало рассориться из-за девчонки! — с досадой воскликнул он.

Он снова опустился на лавку, но не убрал руки со стола: ладони его лежали широко и прочно, словно две каменные плиты. В его взгляде не было ни ярости, ни презрения — только раздражение на шум и бесполезные крики.

От возмущения уронив, наконец, несчастную вилку, нервный шатен взвился и обратился к нему с обвинением:

— А ты чего раскомандовался-то?!

Его голос сорвался на визг, а рука, вместо упущенной вилки вцепившаяся теперь в край тарелки, дрожала так, что грозила разбить её о дерево стола. На лице шатена проступила краснота — он сам пугался собственной злости, но остановиться уже не мог.

— В самом деле, — холодно поддержал его хмурый командир, оглядывая детину мрачным взглядом. Он не позволял себе крик — считал его слабостью — но его властный голос был выразительнее любого крика.

Детина усмехнулся:

— Так незаметно, чтобы ты стремился навести в этом бедламе порядок.

Командир нахмурился пуще. Сидевший рядом с ним парень — его друг и заместитель — бросил на детину недовольный взгляд:

— Повыступай тут ещё! — буркнул он, и в этих словах звучала скорее привычная лояльность к другу, чем собственное убеждение. Он сказал это, глядя мимо детины, в пустоту. В его голосе не звучала ненависть — только холодная привычка вставать рядом с другом, повторяя за ним.

— Бедлам в наш порядок принёс в этот раз князь, — перевёл стрелки командир, наконец, выражая своё недовольство руководством напрямую.

Брендан резко поднял голову. Он знал, что этот момент настанет — и боялся его. Губы его сжались в тонкую линию, а взгляд метнулся к Атьену: держись.

Реплика командира словно стала для всех сигналом.

До этого они все избегали смотреть на Атьена, предпочитая переругиваться между собой.

Командир снял запрет: заговорил о том, что это князь виноват в том, что притащил к ним мерзкую ниийку.

Все взгляды мгновенно обратились на него — в одних стоял гнев, в других вопрос, в третьих обида и недоумение. Никто не понимал его поведения; они чувствовали себя преданными и обманутыми.

Нервный шатен вздрогнул всем телом, словно по его жилам ударил ток. В глазах мелькнуло безумное облегчение: наконец можно выкричать всё, что копилось. Его пальцы судорожно теребили край скатерти, а дыхание стало частым и рваным. Он готов был ринуться в этот бой!

Седой юноша вжался в спинку стула, будто хотел исчезнуть. Его плечи мелко подрагивали, взгляд остался прикован к столу. Но даже так было видно: каждое слово в этом разговоре обрушилось на него тяжестью, словно он вновь слышал приказы на поле боя.

Старший лишь качнул головой и уставился в пустоту, будто заранее знал: спорить бесполезно.

Сам командир сидел неподвижно, но его глаза блеснули холодным удовлетворением: он знал, что дал знак. Его слова прозвучали сухо, почти буднично, но для всех за столом это стало разрешением выплеснуть свою ненависть.

В глазу одноглазого вспыхнул злобный огонь. Он подался вперёд, будто ждал этого сигнала всё время: наконец‑то можно было не стесняться своей ненависти. На губах заиграла хищная усмешка — теперь его ярость имела законное прикрытие.

— В самом деле, Тьен! — горячо воскликнул он. — Как ты смеешь её защищать?! — с горечью обвинил он.

Большинство поддержало его согласным гулом, однако командир посчитал нужным вмешаться:

— Думай, с кем говоришь, — окоротил он одноглазого. В его словах чувствовалась сталь. Он не мог позволить себе потерять контроль над отрядом: любое слово против князя могло стать бунтом. Но и защищать Атьена он не хотел. Его холодный взгляд был полон горечи человека, который считал, что князь предал память павших.

Одноглазый поперхнулся следующим обвинением, опустил взгляд и пробормотал что-то, что должно было быть извинением, но выглядело как возмущение.

— Разве это не мой долг, — разорвал гул спокойный голос Атьена, — защищать мою жену?

Он понимал, что не будет услышан ими, но не мог отступить от того, во что верил.

Ошеломлённые взгляды были ему ответом: они не могли поверить, что он принимает её сторону в этом конфликте.

— Она тебе не жена. Её тебе навязали, — выразил общую мысль командир, вглядываясь в лицо Атьена. — Зачем ты пытаешься сделать вид, что это не так?

— Ты слишком много чести ей оказываешь, Тьен, — поддержал его заместитель. Он сказал это почти без эмоций, словно повторял заранее выученную истину. В его глазах не было чувств — только ледяная пустота.

То, что возмущённые восклицания смолкли, приободрило Атьена, и он решил выразить прямо то, что чувствовал:

— У неё больше никого нет, кроме меня. И её некому защитить — только мне!

Когда он произнёс свои слова, сердце его стучало так сильно, что он едва не сбился с дыхания. Он знал, что теперь он окончательно отрезает себе путь назад. Но мысль о том, что девчонка останется одна — без его защиты, без надежды — была невыносима для его чести.

Командир дёрнулся так, словно Атьен этими словами залепил ему пощёчину. За столом пронёсся новый гул: кто‑то сжал кулаки, кто‑то зло выругался, кто‑то лишь опустил глаза, не решаясь встречаться взглядом с князем. Но общее чувство было одно — они не могли принять, что их лидер встал на сторону той, кого они считали врагом.

— Князь прав, — неожиданно вмешался в разговор бугай. — Девчонка не в ответе за брата.

Атьен улыбнулся ему уголком рта, радуясь внезапной поддержке, но остальные не были столь же понимающими. Слова бугая вызывали у них возмущение и протест.

— Да какой он князь! — вдруг презрительно выплюнул одноглазый, прожигая Атьена яростным взглядом, и припечатал: — Обычный ниийский маркграф! Вот и выгораживает ниийку! — с горечью резюмировал он, наслаждаясь тем, что противник его смертельно побледнел от нанесённого оскорбления, попавшего прямо в цель.

В этот раз командир не стал окорачивать — он сам был против того, чтобы Атьен приносил присягу королю, и не мог простить ему его выбора, и внутри себя обвинял князя в том же, что так дерзко теперь выговорил одноглазый.

Эту пощёчину нельзя было оставлять без ответа.

Встав, Атьен обвёл своих людей медленным изучающим взглядом.

Они все выглядели по-разному. Раздражённый прищур Брендана. Нервно сжимавшиеся в кулак и тут же разжимающиеся пальцы бугая. Пустое, равнодушное лицо заместителя — так, словно он смотрел не на князя, а на фигуру, лишённую человеческих черт. Непоколебимое упрямство командира, полного ненависти. Нервно дёргающийся разлёт опалённых бровей шатена. Спокойная усталость без тени живого чувства в лице старшего: ни гнева, ни решимости — только выгоревшая пустота. Яростный огонь в единственном глазу. Стыдливо отвёрнутый в сторону молодой кучер, который даже отодвинулся от стола, чтобы быть не в общем кругу. Отведённый в сторону взгляд седого юноши — полный страха и тревоги, будто само присутствие за столом требовало от него невозможного. Такие разные — и столь одинаково израненные.

— Мы проиграли в этой войне, и это факт, — спокойно сказал Атьен, затем, убедившись, что все взгляды обратились к нему, продолжил: — И так бывало уже не раз, и не раз наши предки собирали силы и снова отвоёвывали себе свободу.

В этот раз в угрюмых лицах зажглась решимость. Сжимались кулаки, горели глаза — они были готовы встать и воевать снова.

— Но если, — возвысил голос Атьен, — они победят нас не только не поле боя… — он сглотнул и продолжил: — Но победят и наш дух, — внимательные глаза препарировали его со всех сторон, — если мы превратимся в таких же, как они, и перестанем быть людьми… — Он упрямо поднял голову и припечатал: — Вот тогда они победят нас навсегда.

С этими словами он вышел.

Ни одного возражения или окрика не раздалось ему вослед: он нашёл тот единственно верный аргумент, который был услышан.