Что, если?

Глава 16

Выстрел служит спусковым крючком для тысячи других звуков. Это только кажется, что тундра – абсолютно пустынный край. На деле она кишит живностью. Потревоженное зверье заполошно встряхивается. Птицы, хлопая крыльями, устремляются вверх, песцы с мерзкими воплями разбегаются кто куда, а одинокий заяц-беляк выскакивает из-под куста и, смешно перебирая лапами, улепетывает зигзагом.

Глухов ошалело моргает. Оборачивается к стремительно уносящей лапы росомахе. И вновь возвращается к Имане.

– Странно. Обычно они обходят людей стороной, – пожимает плечами та.

– С-спасибо?

Почему-то благодарность Глухова звучит как вопрос.

– Красивый зверь. Сильный. Пойдем?

– Почему ты ее не убила?

– Потому что она в своем праве. Мы непрошеные гости на ее земле. Давай быстрей убираться.

Имана встает, сворачивает пенку. Глухов закручивает опустевший термос. Синхронно они наклоняются к рюкзаку и замирают, едва не столкнувшись лбами. Солнце уже садится. В мягком свете предзакатных лучей Имана кажется Герману неземной. Он, может, впервые видит ее так близко. Кожа у нее как мрамор. На ней нет ни одного изъяна. Даже пор, кажется, нет. Только кое-где можно рассмотреть запекшиеся подтеки крови, которые без зеркальца не так-то просто оттереть. Вот такая она, да. В рюкзаке есть спальник и веревка. А зеркальца нет.

Сглотнув, Герман набирает в пригоршню снега и осторожно, не сводя глаз, оттирает кровь там, где Имане это сделать не удается. От этого нехитрого действа зрачки девушки расширяются, пожирая льдистую голубизну радужки. Она замирает, захлебываясь воздухом. Обветренные в долгой дороге губы приоткрываются. И нет никакой возможности… нет совершенно никаких сил их в этот момент не коснуться.

Глухов наклоняется. Осторожно трогает рот Иманы своим. Замирает, давая ей шанс отстраниться. Только она этого не делает. Ее глаза еще сильнее распахиваются… А потом веки обессиленно опускаются. Ресницы ложатся на разрумянившиеся щеки богатыми опахалами, губы расслабляются, становятся мягкими и податливыми. Герман набрасывается на них, как оголодавший. Компенсируя грубость, он ее лицо дрожащими пальцами гладит… И не может остановиться. Не может ей надышаться. Не может не тереться о ее щеки своими, наверняка колючими и холодными.

– Имана…

– М-м-м…

– Надо идти, да?

Она кивает. Какое-то время они еще стоят, касаясь друг друга лбами. А потом Имана пугливо отстраняется. Глухов вскакивает вслед за ней, закидывает на плечи рюкзак. И выступает вперед. Так удобней идти – след в след. Хотя он, наверное, предпочел бы двигаться дальше, держа ее за руку.

– Кажется, я вижу стадо.

– Да, мы пришли.

Голос Иманы дрожит. От усталости ли? От облегчения? Герман оборачивается. Глаза Иманы блестят – солнце совсем уж село. И не понять, то ли это игра света и тени, то ли его сильная девочка вот-вот заплачет.

Его девочка.

Все же изначально понятно было… А он почему-то сразу не сообразил. И вот теперь, спустя целую вечность, Глухов замирает, будто громом пораженный. Отчего идущая за ним Имана наталкивается на злосчастный рюкзак за спиной. Устала она. Потому и не сориентировалась вовремя. Все же путь был чересчур долгим. Да и стресс сделал свое черное дело.

– Как думаете, Виктор Палыч успел?

У Глухова на этот счет есть сомнения, но ему не хочется ее волновать.

– Конечно. Пойдем, нужно отдохнуть и заняться стадом. Оно и так уж слишком долго само себе предоставлено.

– Да…

Возобновляют шаг. Минут через пятнадцать показывается балок. Накатывает стыдное облегчение. Оказывается, все это время Глухов боялся, что они просто не успеют до ночи. И тогда он никогда не узнает, как это – быть с той самой, единственной, предназначенной тебе женщиной. Просыпаться с ней, засыпать. Есть за одним столом, о чем-то говорить, и к чему-то стремиться. Да просто жить свою маленькую тихую жизнь.

Идут мимо оленей, взявших балок в кольцо. По сути тот представляет собой небольшой каркасный дом, обшитый досками и оленьими шкурами. Стоит домишко на широких полозьях, и потому оленеводы могут свободно перетаскивать его с места на место. Очень удобно, не нужно каждый раз собирать и заново устанавливать чум.

За время отсутствия хозяина домик успевает напрочь выстыть. Но печь, а главное, сложенные рядом в стопку дрова весьма обнадеживают. Имана подходит поближе, тяжело опускается на маленькую скамейку и принимается за растопку. Глухову это не нравится. Ей бы отдохнуть…

– Давай я.

– У вас опыта нет, – вымученно улыбается, – Я быстрей справлюсь.

И ведь не поспоришь.

– Тогда что мне делать? Как вообще оленей пасут? Их пересчитать надо или как?

– Подсчетом вы их только оскорбите. Хороший оленевод каждого своего оленя знает в лицо.

Она его подкалывает. Точно. И это что-то новое. Еще одна черта в ней, обычно сдержанной и закрытой. Глухов откашливается.

– Имана…

– М-м-м?

– А ты еще долго собираешься мне выкать?

Имана поджигает собранную гармошкой газету. Языки пламени вспыхивают, по стенам балка пускаются тени в пляс. Пахнет немного дымком. И травами. И сушеной рыбой. А время течет, будто сквозь них…

– Думаете, больше не стоит?

– Уверен.

– Хорошо. Тогда пока я тут все приготовлю, обойди стадо, проверь по возможности, нет ли хищников, и убедись, что никого не задрали. А потом сразу возвращайся. Будем ужинать.

Это так хорошо звучит, что губы Глухова непроизвольно растягиваются в улыбке. Дурак дураком, он кивает и, дав себе еще секунду, чтобы этим всем впрок надышаться, поворачивается к дверям.

– Герман!

Она впервые называет его по имени. Глухов, опустив голову, останавливается:

– Да? – его голос звучит глухо, в ее голосе звенит смех:

– Ружье возьми.

Он закусывает щеку, чтобы не хохотнуть в ответ. Снимает со стены ружье. Здесь же, на окошке, лежат патроны. Там, за дверью балка, садится солнце. Но в его душе оно, кажется, теперь будет светить всегда.

Вопреки наказу Иманы Глухов все же оленей считает. Ему любопытно, каково поголовье во вверенном ему стаде. Навскидку получается, голов триста. Он, конечно, не ветеринар, но кажется, что животные вполне здоровы и довольны жизнью. Если бы где-то поблизости бродили хищники, они бы наверняка волновались, а так – все в стаде тихо-мирно.

Когда Глухов отходит уже на приличное расстояние, в окошке балка загорается свет. Откуда эта невозможная женщина добыла электричество посреди тундры? Генератора он не заметил. А даже если тот и имелся, как ей удалось его подключить? Есть ли что-то в этой жизни, чего она не умеет?

Германа манит этот свет… Хочется скорее вернуться. Он замерз, устал как пес и проголодался. А кто-то, кажется, намекал на ужин!

Когда Глухов возвращается, Имана тихо спит, склонив белокурую голову на накрытый потрёпанной клеенкой стол. В печи уютно трещат поленья, а свет распространяется от обыкновенной лампочки Ильича, которую Имана приладила к аккумулятору.

Уютная. Идеалистическая картина. Герман остро осознает, что променяет всю свою жизнь, отдаст все, что у него есть, за одну только возможность вот так к ней возвращаться.

Осторожно, стараясь не шуметь, он возвращает ружье на место. Имана выпрямляется, сонно хлопая глазами. Глухов подходит ближе. Для этого ему достаточно сделать шаг. Домик тесный, здесь особенно не развернуться. Имана встает.

– Эй! Ты куда?

– Картошку солью. Наверное, уже сварилась.

И все у нее так ладно, так красиво выходит… Минуту спустя на столе паруют желтоватые клубни. В одной тарелке выложена квашеная капуста с грибами. В другой – строганина.

– Это рыба. Муксун. То что надо для пополнения сил.

Едят, чтобы меньше посуды мыть, из одной тарелки.

– Настоящий пир.

И правда, ведь давно он не ел с таким аппетитом. Накинувшись на еду, Глухов далеко не сразу замечает, что Имана ему лучшие кусочки подсовывает. В душе что-то обрывается, причиняя мучительную сладкую боль. Герман накрывает женскую ладонь и, поймав взгляд Иманы, качает головой из стороны в сторону. Девушка опускает глаза. Ее щеки розовеют. Глухов накалывает на свою вилку самый жирный кусок и подносит к ее губам. Стол такой маленький, что для этого даже руку не приходится вытягивать полностью. Имана послушно приоткрывает рот и как кошка смахивает угощение розовым языком.

– Все будет хорошо. Думаю, завтра за нами кого-нибудь пришлют, – обещает Глухов. Смотреть на нее, такую измученную, ему физически больно. Впрочем, ни усталость Иманы, ни его собственная, не мешают ее хотеть.

– Нет.

– Нет?

– Не-а. Завтра метель будет.

– Опять метель? – вздыхает Глухов, ни на грамм не сомневаясь в ее словах.

– Угу. Так что стадо, скорей всего, будет на нас.

– Думаешь, Виктор Палыч не рискнет ехать?

– Не знаю. Ты все? Я помою…

– Сиди! Я сам.

Тут Имана не спорит. И когда он берет ведро, чтобы натаскать и растопить снег, только молча наблюдает за его действиями. На печи вода вскипает быстро. Пока Имана, пошатываясь от усталости, моет тарелки, Глухов натаскивает еще снега в таз. Находит мыло.

– Не хочешь освежиться?

Имана кивает. Тянется к молнии на своей куртке, но вдруг останавливается. Глухов, завороженно на нее пялящийся все это время, неловко отворачивается. Ну, да… Чего это он? Все для себя, наконец, осознав, он почему-то решил, что и она все поняла тоже. Но ведь это не так. С ее стороны он вообще вариант сомнительный. Начиная с их огромной разницы в возрасте, заканчивая тем, что он вроде как несвободен. И тут, наверное, придется как-то ей объяснить, что лично для него там уже все понятно, и ничего не будет. А уж потом только что-то ей предлагать. То есть все предлагать… Все на свете.

За спиной слышится тихий всплеск. На противоположной стене разыгрывается театр теней. Она просто моется. Осторожно, чтобы не налить на пол, поливает себя из ковша и скользит намыленными руками по телу, в подмышках и между ног. Но это самое завораживающее, самое эротичное зрелище из всех, что он когда-либо видел.

На все про все у нее уходит всего пара минут. Имана быстро обтирается полотенцем и, за неимением другой, одевается в ту же одежду, что на ней была до помывки.

– Я все, – бормочет, устроившись под толстым одеялом.

Глухов оборачивается. Стараясь сохранять невозмутимость, подливает горячей воды к той, в которой она мылась, раздевается и забирается в таз. Чтобы не смущать Иману, торопится поскорее со всем покончить. Потом так же быстро одевается, выходит, чтобы вылить остатки воды подальше от дома. А вернувшись, подкладывает дров в печь. Та, конечно, все равно погаснет до утра. Балок выстудится. Но побаловать себя теплом подольше хочется нестерпимо.

Сытость и печной жар окончательно его размазывают. Герман тяжело опускается на скамью. Приваливается спиной к стене. На самом деле все так замечательно складывается, что он был бы полным кретином, мечтая о большем. Ну правда… Сыто, тепло, хорошо. Любимая женщина рядом. О чем еще мечтать? Он заставляет себя подняться, только чтобы выключить лампочку. Аккумулятор лучше поберечь. Свет гаснет, теперь балок наполняют лишь отблески живого дышащего огня, проникающие в решетку заслонки.

– Герман, давай уже отдыхать, – слышится из угла сонный голос Иманы. Решив, что ее просьба вызвана его суетой, Глухов послушно возвращается на скамейку. Но стоит ему поудобней устроиться, сложив руки на груди, как она опять отзывается:

– В кровати хватит места для нас обоих.

И все… Снова становится тихо-тихо. Он даже не дышит. Только огонь трещит. И сердце оглушительно громко колотится, отдавая эхом в ставшей вдруг пустой и легкой голове.

Он знает, что ее не тронет. Это даже как будто бы и не надо. Невозможно ее чувствовать больше своей, невозможно больше присвоить телом, чем он уже это сделал душой. Но все равно его прошибает.

Герман медленно встает. Идет ощупью, ни на что, впрочем, не натыкаясь. Садится, приподняв край одеяла. А потом все же ложится к ней. Как солдат, вытянув руки и ноги. Боясь пошевелиться и не смея ее коснуться.

– Я ни с кем вот так не спала, – шепчет Имана, прежде чем провалиться в сон.

– Я знаю, – отвечает ей Глухов.