Что предназначено тебе… Книга первая

5

По субботам на вилле Дель Маро звучала музыка. Мужские и женские тела извивались, точно змеи, в фиолетовом сумраке парка среди приглушённых голосов, шампанского и звёзд. Днём, когда море захлёстывало полосу прибоя почти целиком, Доминико видел сквозь окно, как гости развлекались, ныряя в волны с вышки, находившейся на понтоне у причала, или просто валялись на раскалённом пляже. Пара моторных лодок пролетала над прозрачной морской гладью, а за ними на гребне кружевной волны следовали аквапланы. После двенадцати дня роскошный бентли Дель Маро становился такси и целый день развозил гостей: в Сартен и назад, а двенадцатиместный форд капо по расписанию отправлялся на железнодорожную станцию и привозил гостей уже оттуда, точно чёрная проворная гусеница.

К началу уикэнда десятки больших ящиков апельсинов и лимонов доставлялись в особняк из Сартена — а в начале следующей недели они выносились с чёрного входа уже в виде вороха бесполезной кожуры.

Пару раз за то время, что Доминико гостил на вилле, ее посетила делегация оптовиков. Дель Маро доставили несколько огромных рулонов брезента и бессчетное количество разноцветных гирлянд — будто он собирался установить перед виллой огромную ёлку по старой земной традиции, принесенной и сюда. На столах, в окружении множества плато с канапе, тартинками и волованами каждый вечер стояли ряды окороков, маринованных в лучших винах и наборах пряных трав, салаты, напоминающие пестротой цветочные поляны в горах, сыры всевозможных сортов от нарезок до фондю, самые разнообразные десерты — с десяток разновидностей пана-коты, тирамису и парфе, и мороженое. В огромном холле виллы ставилась стойка с высокими стульями перед ней — как в настоящем баре — где можно было найти напиток на любой вкус — будь то вино из различных виноградников, граппа или что-то настолько старомодное, что мало кто из гостей вообще мог это опознать.

Задолго до заката на террасах появлялся оркестр. Кларнеты, фаготы, саксофоны и скрипки, тамтамы и барабаны оглашали сад своей музыкой. Последние любители купаться под светом луны торопились с пляжа и бежали сменить наряд на второй этаж. У ограды парка аккуратными рядами выстраивались новенькие автомобили, а в холле, на дорожках сада и террасах, сияющих разноцветным блеском огней, уже показывали свою причастность к последней моде головы, стриженные и уложенные так, что приходилось завидовать фантазии парикмахеров. Шали и украшения в волосах и ушах дам были невероятны — такие и не снились сеньоритам с Альбиона.

Бар работал с полной нагрузкой, официанты носились по аллеям с подносами, заставленными ликерами и коктейлями, аромат жаркой летней ночи стоял в воздухе, наполненном звоном смеха и разговоров, пересудов, только-только звучавших шепотом и внезапно замолкших на полуслове сплетен, знакомств, что завязывались прямо сейчас — и которые будут прерваны, как только новые друзья отойдут друг от друга, и пылких поцелуев дам, которые виделись в первый раз.

Огни разгорались тем сильнее, чем дальше солнце уходило на другую сторону земли. Оркестр начинал играть старые песни той Италии, по которой плакало сердце каждого настоящего жителя Корсики, а хор оперных голосов звучал все громче. Смех становился все непринужденнее, всё выше. Небольшие группки гостей то и дело менялись, принимая новых людей — едва распадалась одна, как рядом уже формировалась другая.

На сцену выходили новые актёры — самоуверенные молодые кокотки и изящные юноши в костюмах, призванных не столько показать шик, сколько подчеркнуть линию спины. Тут и там вырастали они — как грибы среди солидных мужчин, привлекали внимание и либо исчезали, либо прибивались к одному из них. Спешили дальше — сквозь сменяющиеся лица, сквозь оттенки красок и голосов, в беспрестанно меняющемся свете.

— Добрый вечер, — Доминико, стоявший у бара среди шума и толкотни, услышал голос одного из молодых людей и вынужден был повернуться к нему, — меня зовут Ливи. Это значит связанный, — из-под кудрявой чёлки сверкнули голубые, как гладь залива, и такие же прозрачные глаза, — вы сегодня один?

Доминико отвернулся. Он не хотел ни с кем говорить. Всё это веселье тяжестью отзывалось в груди, и он бы давно уже покинул парк, если бы ему было куда идти.

— Я мог бы принести вам выпить и согреть вас, — юноша прильнул к его плечу.

— Я хочу побыть один, — угрюмо процедил Доминико. Смутное чувство, что он где-то уже видел этого мальчика, посетило корсиканца. Он повернулся, вглядываясь юноше в глаза, но не нашёл ничего.

Высвободив руку, Доминико направился прочь — к боковой веранде, где в относительной тиши и почти что полном одиночестве сидел Дель Маро.

— Взгляни-ка сюда, — бросил Дель Маро, разглядев силуэт Доминико издалека, и с усмешкой протянул ему толстую газету, отпечатанную на свежих хрустящих листах. — «Ковчег Альбиона переполнен до краев. Он тонет под грузом заполнивших его нищих и сумасшедших. Нет ничего удивительного в том, что они стремятся к нам. Но наш любимый Альбион — не приют для головорезов и бездельников. Чем быстрее наши порты закроются для таких, как они, тем безопаснее будет для нас всех». А знаешь, что самое смешное? — Дель Маро убрал газету от лица.

Доминико поморщился. Он знал.

Газеты никогда не имели претензий к неустроенным в жизни и бедным до последней грани нищеты иммигрантам, прибывших из любых других — северных — стран. О них говорили с доброжелательностью и почтением, то и дело поминая присущее им «нравственное совершенство» в противовес «плохо воспитанным южанам».

«Плохо воспитанные корсиканцы», по мнению репортёров большинства альбионских газет, все до одного были жуликами и попрошайками. Временами они и в самом деле совершали преступления. Так, впрочем, было всегда — с тех пор, когда появился Альбион.

Репортёры газет на страницах изданий создавали совсем непривлекательный образ корсиканцев — с всклокоченными волосами, размахивающих руками, то и дело поминали тупое выражение их лиц и незакрывающийся от сквернословия рот. «Макаронники по своей природе не могут заботиться о собственном благосостоянии. Время, когда они перестанут клянчить подачки, не наступит никогда», — писали газеты Альбиона.

Выходцы из южноевропейских и латиноамериканских стран Старой Земли действительно когда-то были безденежными — в те дни, когда только начался Исход.

Подавляющее число их тогда было безграмотными крестьянами и рабочими. Незнание английского языка создавало еще больше проблем, хотя сами они и считали, что им повезло, несмотря на то, что им доставалась по большей части низкооплачиваемая работа в виде подметальщиков улиц, каменщиков, уборщиков, низших работников кухни, мойщиков посуды и мальчиков на побегушках.

Первые годы после Исхода южанам было трудно свыкнуться с незнакомыми привычками, которые навязывал Альбион. Они, например, никак не могли понять, почему постоянно слышат ото всех: «Спасибо, приятель!» — даже после шумного бессмысленного спора или когда кто-то уступил другому дорогу на тротуаре. Их труд оценивался очень низко, грошовый заработок был намного меньше, чем у тех, кто говорил по-английски.

Ничего странного не было в том, что нищий образ жизни и постоянное безденежье толкали южан в объятия обратной стороны закона. Они создавали банды, нападали на прохожих или очищали от ценных вещей жилье альбионцев. Вопреки ожиданию, желаемый уровень жизни таким образом никак не приближался, зато росли неприязнь к иммигрантам, переходящая в ненависть, надменность и брезгливость со стороны горожан. А полиция стала ставить человека под подозрение только потому, что он был итальянцем.

В те первые годы переселенческого урагана, затопившего Альбион, всё чаще можно было услышать: «Альбион превратился в обетованную землю для тех, кто не уважает закон, кто не хочет работать и просто собирается просить у нас милостыню. Это отсутствие инстинкта самосохранения — пропускать всех без контроля и без какого-либо разбора наполнять наши земли отбросами общества, в особенности всякими опустившимся субъектами — корсиканцами».

Альбионская пресса надрывалась: «Бесконтрольная миграция из южных стран принесла на Альбион не только незначительное количество мелких алмазов, но и горы переработанного, абсолютно бесполезного шлака».

Но, несмотря на барьеры, выставленные ищущим своего счастья корсиканцам прессой Альбиона и облеченными властью политиками, иммиграция южан продолжалась с тем же напором. Потихоньку планета, позднее получившая название Корсика, превращалась в довольно однородное этнически сообщество.

К концу первого века от начала Исхода на ней проживало уже пятьдесят тысяч выходцев из Южной Европы — в первую очередь с Корсики и Сицилии.

С возникновением обособленного района — общины облик южан начал меняться, притом с потрясающей скоростью. Некогда занимающиеся самой непривлекательной работой, теперь южане вдруг оказались хозяевами небольших квартальных магазинов, продающих овощи, молоко, бакалею. Мясные лавки и рыбные ларьки открывались на каждой улице. А затем начали появляться и салончики парикмахеров, открывались и прачечные. Рестораны с итальянской едой пользовались необычайной популярностью, давая их владельцам сознание собственного достоинства, возможность содержать семью и даже откладывать деньги. Чем дальше — тем более уверенно чувствовали себя южане. И вот настало время, когда открыли свои двери и первые ночные клубы, где до рассвета игрался джаз и звучали канцонетты, напоминая гостям об утраченной родине. Невероятный успех сопутствовал им, и волна популярности была настолько велика, что Альбион сам начал восхищаться этой музыкой.

А Корсика продолжала развиваться. Традиции итальянской драматургии не были забыты, и первый театр распахнул свои двери. Начали выпускаться газеты. По праздникам и в выходные по улицам общины проходили оркестры, игравшие джаз. Их парады стали необходимой частью любой праздничной программы. Со временем недоверие исчезало.

Вот так — медленно, но верно — переселенцы из Италии стали выбираться из нищеты.

Иммиграция к тому моменту поднялась до высшей точки. Следующие потоки беженцев, опираясь на опыт тех, кто уже обосновался на Корсике, быстро принимали новую действительность и понемногу получали понимание старых обитателей Альбиона. Появилось новое название — «корсиканские скотты», что вызывало в них ещё большее чувство самоуважения и убеждённость в равноправии с уроженцами Альбиона.

К 151 году финансовое положение населения Корсики укрепилось настолько, что многие из её жителей с гордостью говорили о себе, как о состоятельных людях, а некоторые сумели обойти своих шотландских компаньонов по бизнесу. А ещё через некоторое время избранные корсиканцы завоевали известность и на Альбионе как ученые, конструкторы, архитекторы, спортсмены и музыканты.

На протяжении всей своей истории корсиканцы устанавливали контакты с отдельными бизнесменами, политиками и представителями общественных организаций.

Альбион больше не был нужен им — началась война, которая длилась добрых пять лет, пока Альбиону не пришлось пересмотреть свои и корсиканские права, а Объединённое Королевство Земли не превратилось в Земное Содружество.

Отношение к корсиканцам, впрочем, изменилось далеко не везде — Доминико отлично знал это по себе. Годы ранней молодости он провёл на Альбионе, и даже сидел там в тюрьме. Это было ещё до войны. И совсем недавно он надеялся, что с Альбионом и его комиссарами Аргайлами можно будет найти общий язык. Оказалось — нет.

— Джеффри Конуэлл. Думаешь, стоит с ним поговорить? — спросил Доминико, опуская газету на стол.

— Думаю, тебе не стоит беспокоиться. Дело уже решено. А вот тебе пора бы подумать о себе.

Доминико поднял брови. В доме Дель Маро он провёл уже неделю. Это место навевало на него сон. Было трудно не поддаться всеобщему безделью, и в какой-то момент Доминико даже начал думать, что Дель Маро попросту пытается его отвлечь — но похоже, что не следовало так поспешно о нём судить.

— Тебя всё ещё интересует Капитул?

Таскони, мгновенно сосредоточившись, кивнул.

— У тебя что-то есть?

— Есть парочка людей. Сам решай, кто тебе милей.

Таскони выжидательно смотрел на собеседника.

— Дон Витторио Морелло. Пичотти недавно заявившего о себе клана Джо Дельпачо стали покушаться на его территорию. Не обращая внимания на традиции нашего бизнеса, они создали в его районе и на улицах свои точки и продают героин, перетянули у Морелло многих клиентов.

— Джо Дельпачо… — задумчиво произнёс Таскони, — сицилиец?

— Именно так.

— Устрой нам встречу. Я попробую с ним поговорить.

Доминико не спешил вставать. Он присел на краешек перил, равнодушным взором оглядывая зал и потягивая коктейль, который успел перехватить у пробегавшей мимо девчушки.

Отсюда, сверху, невольно бросалось в глаза обилие молодых корсиканцев в дешевых пиджаках, тут и там разбавлявших светскую толпу.

— И ещё кое-что… — Дель Маро достал из кармана пиджака портсигар, затем — сигару из него, и неторопливо стал раскуривать её. — Это не совсем моё дело… Но тот коп… Он ведь тебя оскорбил.

Доминико мгновенно напрягся и пристально посмотрел на собеседника, пытаясь понять, что Дель Маро мог узнать.

— Я просто хочу сказать, — продолжил Дель Маро, — что если хочешь, я помогу тебе решить этот вопрос.

— Спасибо, — холодная улыбка мелькнула на губах Таскони, и он пригубил напиток. — Я уже всё решил, — продолжил он, снова отворачиваясь и делая вид, что оглядывает зал, — просто не хочу нарушать… ритм.

Вечер выдался паршивый: всего оптимизма Стефано не хватило бы, чтобы это отрицать. Обычное дежурство, на котором они с Габино оба помирали со скуки, оказалось прервано звонком. Пришлось повернуть на север, и минут через десять полицейская машина уже стояла у гигантских ворот с вывеской «Скотобойни Моренги». По другую сторону начинался провонявший кровью и свиными шкурами двор. Вооружённые ножами и топчущиеся в крови китайцы, негры и латиносы со зловещими лицами сновали тут и там. Среди многочисленных женщин, укладывавших мясо в консервные банки, были проворные славянки, рыжеволосые ирландки, толстогубые мулатки всех видов, несколько индианок. Среди посетителей магазинчика при скотобойне чистокровных корсиканцев было не больше, зато хватало немцев и арабов. Впрочем, Стефано уже знал достаточно хорошо — завод в Сартене или скамейка в метро в полдень вполне могли сойти за этнографический музей.

Управляющий уже спешил к полицейским, и гадливая улыбочка на его лице выдавала, что дело обстоит куда хуже, чем он хочет показать. Торопливо пожав обоим руки, он указал им следовать за собой, и через несколько минут все трое вошли на задний двор. Габино присвистнул — а Стефано с трудом преодолел рвотный позыв. Перед ними лежал обглоданный до костей, но ещё не лишённый ошмётков мяса и даже кусков одежды кое-где проеденный насквозь человеческий скелет.

— Протухнуть ещё не успел, — с видом знатока сообщил управляющий, — значит, мясо… ммм… тело на жаре не больше, чем день.

Стефано перевёл взгляд на него.

— Личность, конечно, не удалось установить?

— Почему же нет? Вот! Были при нём!

Управляющий протянул полицейскому корочку с фотографией, которую трудно было сверить с лицом.

— Джеффри Конуэлл. Впервые слышу о таком.

— Я слышал, — негромко произнёс Габино, — это журналист.

К тому времени, когда осмотр места преступления был окончен, бумаги подписаны и Стефано вернулся домой, ему казалось, что его самого изглодали до костей, а футболку от запаха свиней уже не отстирать.

Ключ долго не хотел открывать замок, пока Стефано наконец не уронил его. Подняв ключ, Стефано всё-таки вставил его в скважину и, повернув, вошёл в дом.

В квартире царила тишина — не было слышно даже тиканья часов.

Стефано прошёл в ванную и, сбросив одежду в корзину с грязным бельём, забрался под душ. Какое-то время он старательно заставлял себя не думать ни о чём и, когда наконец стоявшее перед глазами обглоданное тело покинуло его мозг, выключил воду и, закутавшись в полотенце, вышел в спальню. Кровать была застелена свежим бельём, абсолютно точно не принадлежавшем ему — Стефано никогда не смог бы позволить себе шёлк. А на покрывале, тускло отблёскивающем в свете ночных огней, лежал чёрный цветок с приколотой к нему открыткой.

По спине Стефано пробежал холодок. Он был почти уверен, что ещё несколько минут назад здесь не было цветов. Перевернув открытку, он пробежал глазами по словам, составленным из готических букв — явно вырезанных откуда-то:

«Боль пробуждает чувства. Избавление от боли может дать только доставивший ее».