Чудо. Встреча в поезде

21

В последующие недели выдавался редкий вечер, когда Бруно не маячил на тротуаре через дорогу от офиса. Если же там его не было, то он торчал напротив дома, где Гай жил, будто зная наперечет все вечера, когда Гай из конторы направлялся прямо домой. Теперь не было Гаю ни слова, ни знака от высокой фигуры, заложившей руки в карманы полувоенного пальто, узкого и длинного, как поршень. Был только взгляд, провожавший его, — и Гай это знал, хотя никогда не оборачивался, пока не удалялся из поля зрения. Так продолжалось две недели. Потом пришло первое письмо.

Оно состояло из двух листков: на первом — план дома Бруно, сада и прилегающих дорог, а также маршрут, назначенный Гаю, аккуратно вычерченный чернилами — и сплошными линиями, и пунктиром, а на втором, густо исписанном на машинке, — ясный, четкий, здравый сценарий убийства отца Бруно. Гай порвал письмо, но немедленно пожалел об этом. Нужно было сохранить его как свидетельство против Бруно. Гай сохранил клочки.

Но это оказалось излишним. Он получал такие же письма каждые два или три дня. Все они были направлены из Грейт-Нек — похоже, Бруно обосновался там, во всяком случае его не было видно с тех пор, как пошли письма, — и печатал, наверное, на отцовской машинке; каждое письмо требовало двух-трех часов работы. Иногда он готовил их в пьяном виде. Это было заметно по количеству опечаток и по всплеску эмоций в заключении. Если Бруно писал на трезвую голову, заключительные строки звучали ласково и ободряюще, настраивая на убийство. Если же он напивался, то заканчивал письмо либо излияниями братской любви, либо угрозой преследовать Гая всю жизнь, погубить его карьеру и «любовные шашни» — и всякий раз напоминанием, что он, Бруно, держит верх. Вся нужная информация содержалась в любом из писем, словно Бруно предвидел, что Гай большую часть их рвал, не распечатывая. Но несмотря на твердую решимость рвать их все, Гай иногда вскрывал свежепришедшее, интересуясь вариациями заключительных строк. Из трех сценариев Бруно тот, что имел в виду пистолет и черную лестницу упоминался чаще всего, хотя в каждом письме Гаю предлагалось самому сделать выбор.

Эти письма каким-то изощренным путем воздействовали на Гая. Первое потрясло его, следующие несколько оставили почти равнодушным. Но когда в почтовом ящике явилось десятое, двенадцатое, пятнадцатое письмо, Гай ощутил, что они обрабатывают его сознание, бьют по нервам каким-то способом, выходящим за рамки обычной логики. Один в своей комнате он иногда часами пытался вычислить, что тут все-таки неладно и как это можно исправить. Тревожиться нечего, говорил он себе, разве что Бруно обратит свой гнев против него и покусится на его жизнь. Но Бруно, по всей видимости, так не поступит. Во всяком случае он никогда этим не угрожал. Но от рассуждений тревога не унималась, оставалась столь же изматывающей.

В двадцать первом письме речь зашла об Энн. «Тебе же не захочется, чтобы Энн узнала, что ты причастен к убийству Мириам, а? Какая девушка выйдет замуж за убийцу? Уж во всяком случае не Энн. Время поджимает. Первая половина марта — крайний срок. Пока что это будет несложно».

Потом явился пистолет. Хозяйка вручила его Гаю в большой коробке, завернутой в коричневую бумагу. Когда вороненый револьвер вывалился оттуда, Гай издал короткий смешок. Это был «люгер» крупного калибра, блестящий, новенький, если не считать щербинки на гравированной рукоятке.

Какая-то сила понудила Гая извлечь его собственный маленький револьвер со дна верхнего ящика, заставила примериться к изысканной перламутровой рукоятке над той самой постелью, где уже валялся «люгер». Гай улыбнулся своему порыву, затем поднес техасский револьвер к глазам и стал пристально его рассматривать. Гай заметил его в ломящейся от вещей витрине ломбарда в конце Мэйнстрит в Меткалфе, когда ему было лет пятнадцать, и купил, заработав деньги сортировкой почты, не за то, что это револьвер, а за то, что он красивый. Его компактность, мудрая экономия короткого ствола очаровали Гая. Чем больше он узнавал об инженерном дизайне, тем сильней восхищался своим пистолетом. Пятнадцать лет он хранился в разных верхних ящиках. Гай открыл барабан и вытащил патроны, три штуки, и шесть раз нажал на курок, поворачивая цилиндр, восторгаясь глубокими, звучными щелчками совершенного механизма. Затем вложил патроны на место, сунул револьвер в мягкий сиреневый чехольчик и снова погрузил на дно ящика.

Но как теперь отделаться от «люгера»? Бросить с набережной в реку? Сунуть в какую-нибудь урну? Спустить в мусоропровод? Все, что ни приходило в голову, либо могло вызвать подозрения, либо сильно отдавало мелодрамой. Гай решил, наконец, спрятать его в нижнем ящике, под носками с бельем, пока не сообразит чего-нибудь получше. И тут он внезапно подумал о Сэмюэле Бруно, подумал впервые как о реально существующем человеке. Присутствие «люгера» вызвало связь между человеком и его вероятной гибелью. Здесь, у себя в комнате, Гай имел полное описание и человека, и его жизни, сделанное с точки зрения Бруно, конечно, сценарий убийства — этим утром в ящике дожидалось очередное письмо, которое теперь нераспечатанным валялось на постели, — и пистолет, из которого предполагалось человека застрелить. Из стопки последних писем Бруно, спрятанных в нижнем ящике, Гай выбрал одно.

«Сэмюэл Бруно (Бруно редко называл его отцом) — непревзойденный образец всего самого худшего, что производит Америка. Потомок нищих венгерских крестьян, которые немногим лучше скотины, он со своей обычной жадностью загробастал жену из хорошей семьи, как только это стало ему по карману. Все время моя мать терпеливо сносила его измены, имея высокое понятие о святости брачных уз. Нынче, в старости, он ринулся изображать из себя благоверного, пока не поздно, — но уже поздно. Я бы рад был убить его своими руками, но, как я тебе уже объяснял, из-за Джерарда, нанятого им детектива, это невозможно. Доведись тебе иметь с ним дело, ты бы тоже возненавидел его. Он из тех, которые считают, что все твои идеи о красивой архитектуре и о домах по лучшим стандартам для каждого и любого — просто идиотизм, и ему наплевать, как выглядит его фабрика; главное, чтобы крыша не протекала и оборудование не портилось. Может, тебе интересно узнать, что его служащие сейчас бастуют. См. в «Н. Таймс» за последний вторник, стр. 31, левый столбец. Они борятся за средства к существованию. Сэмюэл Бруно без зазрения совести обокрал собственного сына».

Да кто ему поверит, если даже он решится все это рассказать? Кто воспримет всерьез такую дикую фантазию? Письмо, план, пистолет… Аксессуары какой-то пьесы, предметы, разложенные по своим местам, чтобы придать правдоподобие выдуманному событию, которое никогда не происходило и не могло произойти в реальности. Гай сжег все письма, что у него оставались, потом заторопился на Лонг-Айленд.

Они с Энн весь день будут кататься на машине, бродить по лесам, а назавтра отправятся в Элтон. Дом обещали закончить к концу марта, так что до свадьбы оставалось добрых два месяца, — достаточно времени, чтобы подобрать мебель. Гай улыбался, глядя из окна поезда. Энн никогда не говорила, что свадьба назначена на июнь, — все просто само собою так складывалось. Она никогда не говорила, что хочет торжественного бракосочетания, только: «Давай сделаем все, как у людей». А потом, когда он сказал, что ничего не имеет против торжества, если ей так хочется, она испустила ликующий вопль, бросилась ему на шею и поцеловала. Нет, он не хотел еще одной трехминутной церемонии с первым попавшимся прохожим в качестве свидетеля. На изнанке конверта Гай начал набрасывать двадцатиэтажное здание офиса — он узнал на неделе, что имеется крепкая возможность получить этот заказ, и приберегал новость для Энн как приятный сюрприз. Он ощущал, как будущее неотвратимо становится настоящим. Он получил все, чего добивался. Сбегая по ступенькам с перрона, он заметил леопардовую шубку Энн в небольшой толпе у входа на станцию. Он вдруг подумал, что навсегда запомнит, как она ждет его здесь, как сдержанно пританцовывает от нетерпения, едва завидев его, как улыбается и поворачивается на каблуках, словно ни секунды больше не способна стоять на месте.

— Энн, — Гай обнял ее и поцеловал.

— Ты опять без шляпы.

Он улыбнулся, потому что ожидал, что она именно это скажет.

— Да ведь и ты тоже!

— Я на машине, это другое дело. Видишь, снег идет.

Энн взяла его за руку, и они вместе побежали к автомобилям по хрустящей от инея лужайке.

— У меня сюрприз!

— У меня тоже. Давай, говори!

— Я вчера продала пять моих орнаментов.

Гай покачал головой.

— Мне до этого далеко. Я всего лишь получил заказ на офис. Возможно.

Она улыбнулась, подняв брови:

— «Возможно»? Точно!

— Точно, точно, точно! — повторил он и снова поцеловал ее.

Вечером, стоя на маленьком деревянном мосту через ручеек, протекавший за домом Энн, Гай чуть было не выпалил: «Знаешь, что сегодня прислал мне Бруно? Пистолет». Однако в следующую минуту — не то, что он едва не проговорился, но бездна, разделяющая его отношения с Бруно, и их с Энн жизнь — ошеломила его своей жуткой явью. Он не хотел иметь от Энн никаких тайн — и вот она, тайна, огромная тайна, куда больше всех тех, какие он ей открыл. Бруно, имя, не дающее ему покоя, для Энн — пустой звук.

— Гай, что такое?

Она знала: что-то неладно. Она всегда все знала.

— Ничего.

Энн повернула к дому, и Гай направился следом. Ночь вычернила землю под ногами, и заснеженные тропинки слились с деревьями и небом. И Гай вновь ощутил нечто враждебное в зарослях к востоку от дома. Прямо перед ним, из приоткрытой кухонной двери, изливался на лужайку теплый желтый свет. Гай снова обернулся, давая глазам привыкнуть к темноте лесной чащи. Глядя туда, он раздражал себя и в то же время испытывал облегчение, словно закусывая больной зуб.

— Пройдусь еще немножко, — сообщил он.

Энн пошла к дому, а он повернул назад. Хотелось проверить, зависит ли сила ощущения от присутствия Энн. Его вело скорее чутье, нежели зрение. Да, ощущение оставалось, слабое, мимолетное, концентрируясь на опушке леса, где сгущались тени. Но, конечно же, там ни души. Какое случайное сочетание теней, звуков и собственных его мыслей вызвало к жизни призрак?

Гай сунул руки в карманы пальто и упрямо пошел вперед.

Глухой треск сломанной ветки свинцовым грузом пригнул все чувства к земле, направляя их в одну точку. Гай стремглав ринулся на звук. И вот — шорох в кустах, движущееся пятно, черное на черном. Гай гнался долго, собрав все силы, поймал и узнал Бруно по хриплому дыханию. Бруно скользнул к нему в руки, как крупная, сильная рыба, — извернувшись, изнемогая, он ударил Гая в скулу. Оба упали, сцепившись, борясь врукопашную, не на жизнь, а на смерть. Пальцы Бруно остервенело скребли Гая по горлу, хотя тот и держал его руки выше локтя. Дыхание со свистом вырывалось у Бруно из разинутого рта. Гай ударил по этому рту правым кулаком, который тут же разжался, словно сломались костяшки пальцев.

— Гай! — негодующе взвыл Бруно.

Гай схватил его за грудки. Оба вдруг перестали бороться.

— Ведь знал же, что это я! — яростно визжал Бруно. — Гад паршивый!

— Чего тебе тут надо? — Гай поставил его на ноги.

Окровавленный рот раскрылся шире, словно Бруно вот-вот заплачет.

— Пусти!

Гай отпихнул его. Он мешком свалился на землю и, шатаясь, поднялся снова.

— Ладно, убей меня, раз ты так хочешь! Скажешь потом, что защищался? — всхлипнул Бруно.

Гай взглянул в сторону дома. Борясь, они забрались глубоко в чащу.

— Не хочу я тебя убивать. Но еще раз увижу здесь — убью.

Бруно засмеялся — клокотнул разок торжествующе.

Гай в сердцах опять надвинулся на него. Ему не хотелось больше прикасаться к Бруно. Но ведь минуту назад, когда они боролись, в мозгу у него звучало: «Убей, убей!» Теперь Гай знал: улыбки Бруно не изгладить ничем, даже убив его.

— Убирайся.

— Так ты созрел, чтобы сделать дельце в эти две недели, а?

— Созрел чтобы тебя выдать полиции.

— Созрел, чтобы себя выдать? — глумливо заверещал Бруно. — Созрел, чтобы все выложить Энн, да? Созрел, чтобы сесть на двадцать лет? Вот я-то созрел, это уж точно! — Он бесшумно хлопнул в ладоши. Глаза сверкнули каким-то красным светом. Казалось, что этот колеблющийся силуэт, будто некий дух зла, явился прямо из черного кривого дерева, торчащего за его спиной.

— Поищи другого для своего гнусного дельца, — пробормотал Гай.

— Гляди, как запел! А я хочу тебя, и заполучу тебя, так и знай! Ладно! — он хохотнул. — Начинаю. Все выложу твоей девчонке. Сегодня же напишу ей. — Шатаясь, он побрел прочь, споткнулся, упал, с усилием поднялся на ноги и стал удаляться смутным, бесформенным пятном. Потом он обернулся и крикнул:

— Разве что ты дашь о себе знать в эти два дня.

Энн Гай сказал, что сцепился в лесу с бродягой. После драки у него остался только синяк под глазом, но, чтобы задержаться в доме, не ездить в Элтон, нужно было притвориться пострадавшим. Он получил удар под ложечку. Он неважно себя чувствует. Мистер и миссис Фолкнер встревожились и потребовали от полицейского, который явился осмотреть место происшествия, чтобы у их дома на ближайшие ночи выставили пост. Но постового недостаточно. Гай должен сам быть здесь, на случай если Бруно вернется. Энн предложила ему остаться на понедельник: если он разболеется, будет кому за ним ухаживать. Гай остался.

Никогда в жизни ему не было так стыдно, как в те два дня в доме Фолкнеров. Ему было стыдно, что он почувствовал необходимость остаться, было стыдно, когда утром в понедельник он зашел в комнату Энн и оглядел письменный стол, куда служанка складывала письма, чтобы проверить, не написал ли Бруно. Нет, не написал. Каждое утро Энн уезжала в свой нью-йоркский магазин перед тем, как приносили почту. В понедельник утром он перебрал четыре или пять писем, валявшихся на письменном столе, затем, будто вор, прокрался из комнаты прочь, боясь, как бы не увидела прислуга. Но ведь он часто заходил в комнату Энн, когда ее там не было, напомнил себе Гай. Когда дом бывал битком набит гостями, он порою ускользал туда на пару минут, и Энн любила заставать его там. И на самом пороге он прислонился к дверному косяку, оглядывая беспорядок в комнате — неубранную постель, большого формата книги по искусству, которые не помещались на полку, самые последние рисунки Энн, прикнопленные к зеленой пробковой полосе, что шла вдоль стены; на углу стола — стакан с голубоватой водицей, которую Энн забыла выплеснуть; желтовато-коричневый шелковый шарф на спинке стула, который она явно передумала надевать. Запах гардении от одеколона, которым Энн в последнюю минуту сбрызнула волосы, еще витал здесь. И Гаю страстно захотелось совершенно слить собственную жизнь с жизнью Энн.

Гай остался до вторника, утром убедился, что письмо от Бруно не пришло, и уехал на Манхэттен. Накопилось много работы. Тысяча дел обрушилась на него разом. Контракт на постройку нового офиса для компании Шоу по продаже недвижимости до сих пор не был обсужден. Гай чувствовал, что жизнь его утратила порядок, стержень, стала еще более хаотичной, чем в то время, когда он услышал о смерти Мириам. Писем от Бруно в эту неделю не было, кроме одного, что пришло в понедельник и ждало Гая по приезде. Короткая записка, где говорилось, что матери Бруно, слава Богу, лучше, и он может выходить. Последние три недели мать его серьезно болела воспалением легких, сообщал Бруно, и он все время находился при ней.

В четверг вечером, когда Гай вернулся с задания клуба архитекторов, его квартирная хозяйка, миссис Маккослэнд, сообщила, что ему звонили три раза. Четвертый звонок раздался, пока они разговаривали в прихожей. Это был Бруно, сердитый и пьяный. Он спросил Гая, созрел ли он, чтобы взяться за ум.

— Сомневаюсь, по правде говоря, — сказал Бруно. — Я уже написал Энн, — и он повесил трубку.

Гай поднялся к себе и выпил тоже. Не верилось, чтобы Бруно написал или предполагал что-нибудь написать. Где-то с час Гай пытался читать, потом позвонил Энн, спросил, как дела, но так и не смог успокоиться и в конце концов отправился в кино на ночной сеанс.

В субботу днем они с Энн должны были встретиться в Хемпстеде, на Лонг-Айленде, где происходила выставка собак. Если Бруно написал письмо, то Энн должна получить его в субботу утром, вычислил Гай. Но она явно не получила. Это стало ясно уже по тому, как она замахала рукой из машины, где сидела, дожидаясь его. Он спросил, понравилось ли ей вчера на празднике у Тедди. Ее кузен Тедди справлял день рождения.

— Чудесный вечер. Никто не хотел расходиться. Мы так засиделись, что я осталась ночевать. Я даже еще не успела переодеться, — и через узкие ворота они выехали на шоссе.

Гай стиснул зубы. Письмо могло ждать ее дома. Он вдруг почувствовал, что письмо обязательно ждет ее, и от невозможности это предотвратить он весь как-то обмяк и потерял дар речи.

Пока они шли между рядами псов, Гай отчаянно старался придумать, что бы такое сказать.

— Представитель от Шоу объявился? — спросила Энн.

— Нет, — Гай уставился на какую-то нервную таксу, пытаясь слушать Энн, которая что-то рассказывала о таксе, жившей у кого-то из родственников.

Она еще не знает, думал Гай, но если она и не знает сегодня, то это всего лишь вопрос времени — пройдет каких-нибудь несколько дней, и она узнает. Да что узнает-то, в который раз спрашивал он себя и в который раз отвечал, и теша себя, и мучая, что и сам в точности не может это объяснить; узнает, что прошлым летом в поезде он встретил убийцу своей жены, что согласился на ее убийство. Вот что Бруно может рассказать ей, прибавив убедительные подробности. Ну, а в суде — если Бруно чуть-чуть извратит их разговор в поезде, разве нельзя будет счесть его сделкой между двумя убийцами? Часы, проведенные в купе Бруно, в том крохотном аду, вдруг ясно припомнились Гаю. Это ненависть заставила его сказать так много, та самая мелочная злоба, которой он поддался и в парке Чапультепек в прошлом июне, когда вдруг накинулся на Мириам. Энн тогда рассердилась не столько за слова, сколько за эту злобную ненависть. Ненавидеть к тому же грешно. Христос не велел ненавидеть, как не велел прелюбодействовать и убивать. Ненависть — вот истинный корень зла. И разве христианский суд не сочтет его хотя бы частично виновным в гибели Мириам? Разве Энн не согласится с таким приговором?

— Энн, — перебил он.

Нужно ее подготовить, подумалось ему. И он сам должен знать.

— Если кто-нибудь обвинит меня, скажет, будто я соучастник убийства Мириам, что ты?.. Ты?..

Она остановилась и взглянула на него. Казалось, земля прекратила вращение и они с Энн стояли прямо в ее неподвижном центре.

— Ты — соучастник? Что это значит, Гай?

Их толкали. Они остановились на самой середине дорожки.

— То, что я сказал. Если кто-то обвинит меня, больше ничего.

Она, казалось, тщательно подбирала слова.

— Просто если кто-нибудь обвинит меня, — продолжал Гай. Я просто хочу знать. Обвинит меня без всякой причины. Это будет неважно, правда? — «Ты все равно выйдешь за меня замуж?» — хотелось ему спросить, но вопрос прозвучал бы так жалко, нищенски, что у Гая недоставало сил задать его.

— Гай, зачем ты это говоришь?

— Я просто хочу знать, вот и все!

Она увлекла его в сторону, чтобы не мешать движению. — Гай, тебя кто-нибудь обвиняет?

— Нет! — возразил он, ощущая неловкость и досаду. — Но если бы кто-нибудь это сделал, если бы кто-нибудь пытался организовать процесс…

В глазах ее сверкнуло то самое разочарование, удивление, недоверие, какие он замечал всякий раз, когда говорил или делал что-то в раздражении или в гневе, которых Энн не одобряла, не понимала.

— Ты полагаешь, кто-то обвинит тебя? — спросила она.

— Я просто хочу знать? — он не мог больше терпеть, и все казалось так ясно!

— Глядя на тебя в такие минуты, — спокойно сказала Энн, — я чувствую, что мы совершенно чужие.

— Прости, пожалуйста, — прошептал Гай, ощущая, как рвется между ними некая невидимая связь.

— Не думаю, чтобы ты искренне просил прощения, чтобы ты впредь мог удержаться от этого! — Энн смотрела прямо ему в лицо, не повышая голоса, хотя глаза ее и наполнились слезами. — Вот и тогда, в Мехико, ты в угоду низким чувствам ополчился на Мириам. Мне этого не нужно — я этого не люблю, я не такая! Ты заставляешь меня чувствовать, будто я вовсе тебя не знаю!

«Я вовсе тебя не люблю», — мысленно добавил Гай. Энн, по всей видимости, отступалась от него, не желала больше знать и любить. Он стоял в полном отчаянии, оскальзываясь на снегу, неспособный пошевелиться или вымолвить слово.

— Да, уж раз ты меня спросил, — продолжала Энн, — я полагаю, если кто-то обвинит тебя, это многое изменит. Я бы хотела спросить, почему ты думаешь, что тебя обвинят? Почему?

— Я не думаю!

Она повернулась, пошла от него прочь, в дальний, глухой конец лужайки и остановилась там, опустив голову.

Гай двинулся следом.

— Нет, Энн, ты знаешь меня. Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо другой в целом свете. У меня нет от тебя тайн. Просто мне пришло это в голову, вот я и спросил! — Он почувствовал, что признание состоялось — и вслед за наступившим облегчением вдруг уверился безоглядно — как раньше в том, что Бруно непременно написал письмо, так теперь — что не написал и не напишет.

Проворно, равнодушно Энн вытерла слезинку в уголке глаза.

— Скажи одно, Гай. Ты прекратишь когда-нибудь воображать худшее по всякому поводу?

— Да, — отозвался он, — Боже мой, да, да!

— Пойдем в машину.

Они с Энн провели вместе целый день и пообедали у нее дома. Письма от Бруно не было. И Гай вовсе выбросил из головы такую возможность, словно опасный момент уже миновал.

В понедельник вечером, около восьми, миссис Маккос-лэнд позвала его к телефону. Звонила Энн.

— Дорогой — знаешь, я немного огорчена.

— В чем дело? — он прекрасно знал, в чем.

— Я получила письмо. Сегодня утром. В нем как раз то, что ты говорил в субботу.

— Что там, Энн?

— О Мириам — напечатано на машинке. И без подписи.

— Что в письме? Прочитай.

Энн прочла дрожащим голосом, но, как всегда, отчетливо:

«Уважаемая мисс Фолкнер. Возможно, вам будет интересно узнать, что Гай Хейнс имеет большее отношение к убийству своей жены, чем то полагают судебные власти в настоящий момент. Но тайное станет явным. Думаю, вы должны быть в курсе, если собираетесь выйти замуж за столь двусмысленного человека. Кроме того, автору письма известно, что Гаю Хейнсу недолго оставаться на свободе».

Подпись: «Друг».

Гай закрыл глаза.

— Боже мой!

— Гай, ты знаешь, кто это мог написать? Гай? Алло?

Он различал в ее голосе только страх — Энн в него верила и боялась только за него.

— Не знаю, Энн.

— Это правда, Гай? — взволнованно спросила она. — Но ты должен знать. Надо что-то делать.

— Я не знаю, — хмуро повторил Гай. Все его мысли стянулись в какой-то невероятно запутанный узел.

— Ты должен знать. Подумай, Гай. Кого бы ты мог считать врагом?

— Откуда отправлено письмо?

— С Центрального почтамта. Бумага совершенно обычная. Нельзя сказать ничего определенного.

— Сохрани письмо для меня.

— Разумеется, Гай. И я никому не скажу. Родным, я имею в виду. — Она помолчала. — Но кто-то должен за этим стоять, Гай. Ты ведь в субботу кого-то подозревал, разве нет?

— Нет. — Горло у него сжалось. — Знаешь, после суда такое нередко случается. — Он отдавал себе отчет в том, что сознательно из всех сил старается прикрыть Бруно как можно искуснее, словно Бруно — это он сам, виновный. — Когда мы встретимся, Энн? Можно мне сегодня прийти?

— Видишь ли, я… ну, в общем я звана вместе с мамой и отцом на какой-то благотворительный вечер. Письмо я тебе перешлю. Отправлю заказным, и ты его завтра получишь.

Так оно и пришло на следующее утро, вместе с очередным сценарием Бруно, который заканчивался дружеским предостережением: упоминалось письмо к Энн, обещалось кое-что еще.