Цыганский барон

Глава 13

Доминик Эджемонт шел по залам Грэвенвольда к спальне хозяина замка.

Вторую неделю он жил в отцовском поместье, после того как, покинув Марсель на испанском судне, следовавшем через Марокко, прибыл в Англию. По дороге домой он на день остановился в Лондоне. Там нанял сыщика с Боу-стрит, который обещал ему собрать сведения о его рыжеволосой Кэтрин.

Доминик даже не знал ее фамилии. Он совершенно точно мог сказать, где находится та ямочка у нее под коленкой, от прикосновения к которой она готова была стонать. Из сотни оттенков он мог бы безошибочно указать тот, что соответствовал абрикосовому оттенку ее сосков, легко узнал бы ее походку. Но имя! Он не мог даже поручиться, что то, которым он называл ее, не вымышленное.

Почему, почему он не пытался разузнать о ней побольше? Доминик казнил себя за эту оплошность. Впрочем, когда он был среди цыган, он тоже становился цыганом до кончиков ушей. Цыганом, которому нет дела до имени.

Имя — не важно, время — не важно. Казалось, нет ничего важнее настоящего. И, когда рядом была Кэтрин, жизнь была прекрасной. Настолько прекрасной, что, узнав о побеге, он пустился следом за ней, приехал в Марсель, но опоздал. Опоздал всего на час.

Женщина, по описанию сходная с Кэтрин, искала корабль, на котором она могла бы покинуть Францию. И видимо, ей удалось найти такой корабль. Это все.

Доминик верил, что ему удастся найти ее в Англии. Трудно было остановить такую женщину, как Кэтрин, если она что-то задумала. В этом Доминик убедился. И все же он хотел знать наверняка, что она добралась до дома, что не попала в беду,

И самое главное, он нестерпимо хотел вновь увидеть се.

— Маркиз проснулся и зовет вас, милорд.

Доминик кивнул своему слуге Персивалю Нельсону, седому старичку, слепому на один глаз и несколько глуховатому. Маркиз собирался отправить слугу на содержание уже несколько лет назад, но Доминик знал, как трудно будет старику, представителю уже третьего поколения слуг, живущих в замке, смириться с этим. Вопреки желанию отца он позволил старику остаться и тем заслужил его преданность.

— Иду, — откликнулся Доминик. Вот уже две недели маркиз пребывал в забытьи. Вчера он пришел в себя и позвал сына.

Каждый разговор между отцом и сыном заканчивался горячим спором о будущем поместья и титула — старый маркиз требовал, чтобы сын женился. Доминик, вспоминая о матери, о ее страданиях из-за жестокости этого человека, упорно стоял на своем, говоря отцу, что тот просит о невозможном.

Доминик вошел в просторную спальню, отделанную в бледно-голубых тонах, и увидел отца — глаза у него запали, вокруг глазниц легли синие тени, щеки ввалились. На фоне белого покрывала его руки казались алебастрово-бледными, а ведь в молодости он был почти так же смугл, как Доминик.

— Мой сын пришел, — произнес маркиз неожиданно сильным голосом, — помогите мне кто-нибудь сесть!

Слуги подняли его. Пусть тело маркиза было бессильно, о глазах пылала решимость.

— Ну? — произнес маркиз.

— Что «ну», отец? Не передумал ли я насчет этой девчонки Каммингов? Я уже сказал, что ее приданое меня не интересует. Так же, как и ваше наследство. Я не женюсь на ней. Ни сейчас, ни потом.

— Почему? Объясни, по крайней мере. Ее деньги удвоят состояние Грэвенвольдов. Твой долг как наследника сделать выгодную партию для семьи.

Старик не убеждал, а приказывал.

— Ты знаешь, почему я отказываюсь. Мы уже много раз говорили об этом.

— Потому что ты до сих пор мстишь? Мстишь за мать? Все эти твои причуды — полнейшая глупость. — Кровь прилила к щекам старика. — …Мы оба знаем о моих ошибках. Мне нужно было лучше обращаться с тобой, проследить за тем, чтобы тебя не обижали. Но все это в прошлом. Впереди у тебя вся жизнь, жизнь богатого человека. У тебя будет все, что могут дать человеку деньги и власть. Я прошу одного — позаботиться о будущем Грэвенвольда.

Старик закашлялся. Доминик не отрывал взгляда от лица маркиза. Как всегда, оно сохраняло своевольно-упрямое выражение. По-прежнему для него не существовало ни других людей, ни иных мнений.

— Нет, — ответил сын.

Отец откинулся на подушки.

— Ты трудный человек, Доминик, но не дурак. Женись. Дай мне умереть спокойно.

«Спокойно», — с горечью повторил про себя Доминик. Знала ли покой его мать? Ее угораздило влюбиться в маркиза, когда пиндары остановились в его фамильном владении в Йоркшире. Она провела с ним ночь и родила сына. Через год она допустила еще большую глупость. Вернувшись в Англию, она рассказала своему возлюбленному о его сыне, показала ему родинку на теле мальчика — Крест Эджемонтов, маленький пурпурный знак в виде полумесяца, отметину, передаваемую Эджемонтами из рода в род на протяжении уже шести поколений.

Глупышка, она думала, что он возьмет их к себе и они будут вместе. Но маркиз отказался признать сына и прогнал цыган со своих земель. Для Персы это было страшным ударом. Она, конечно, понимала, что маркиз на ней не женится, но она верила, что он ее любит, что он будет гордиться их ребенком.

— Покой и понимание ты найдешь лишь в одном обществе — твоего создателя, дьявола. Я тут ни при чем.

Маркиз побагровел от гнева.

— Убирайся! — проскрежетал он, указав трясущимся белым перстом на дверь. — Не смей возвращаться в эту комнату, пока не согласишься жениться!

— Вот логичный итог, — желчно заметил Доминик и, презрительно взглянув на старика, ушел.

Этот разговор оказался последним. Через два дня маркиз умер.

В камине догорал огонь. Доминик сидел в кресле. Погруженный в собственные мысли, он машинально перебирал бахрому обивки подлокотников. Обычно в этой комнате, отделанной деревянными панелями, со множеством книг, он чувствовал себя, как в убежище. Он приходил сюда зализывать раны, здесь был уголок мира во враждебном окружении Грэвенвольда, место, куда он уходил после яростных стычек с отцом.

Сегодня и здесь он не находил покоя.

Со дня смерти отца прошло несколько недель. Казалось бы, сейчас он должен был почувствовать себя свободным, враждебность, которой дышали даже стены, должна была исчезнуть, но нет. Домиником овладела необъяснимая хандра. Погода за окнами становилась все лучше: цветы благоухали, небо сияло голубизной, но Доминика это не радовало. Он отгородился от дневного света тяжелыми мрачными портьерами.

Доминик потягивал бренди и смотрел на тлеющие угли. Он чувствовал опустошение. Отца не стало, а вместе с ним не стало и человека, па которого можно было рассердиться или обидеться. Сейчас злость ела Доминика изнутри, понемногу глодала его, Словно кислота, разъедала душу, проникала в мозг.

Доминик вздохнул и откинулся на спинку кресла. С момента возвращения в Англию его не покидало ощущение, что мир его как-то потускнел. Цыганская жизнь отошла в прошлое, оставался лишь Грэвенвольд — слуги, земли, ответственность. Пусть у него не будет наследника, но, пока он жив, Доминик не собирался уклоняться от обязательств хозяина поместья.

И Кэтрин тоже осталась в прошлом. Доминик обратился за помощью к Харвею Малькому, тому самому человеку, которого послал к нему в свое время отец, но ни он, ни сыщики с Боу-стрит так ничего и не выяснили. Доминик уже начал сомневаться в том, что Кэтрин вообще добралась до Англии, и мысль о том, что она может сейчас страдать, заставляла его терзаться.

Где она теперь, если все же добралась до страны? Не отвернулся ли от нее человек, которого она когда-то любила? Или, отказавшись жениться, принудил сожительствовать с ним?

Что, если после того, что было между ними, Кэтрин зачала от него ребенка?

Мысли о том, что его ребенку уготована та же судьба, что когда-то ему самому, и о том, что Кэтрин делит постель с другим, становились невыносимыми.

Проклятие! И во всем виноват он сам. Все пошло наперекосяк с самого начала. Надо было с первого дня дать ей понять, что здесь хозяин — он. Как он мог позволить девчонке крутить им! Как это на него не похоже! В будущем он не допустит подобной слабости с женщинами.

И все же он тосковал по ней. Он помнил каждое мгновение, проведенное с ней. Он помнил ее запах, чистый и женственный, помнил ее волосы, мягкие и шелковистые. Он помнил, как любил ее, и всякий раз при этом воспоминании тело его твердело и наливалось жаром.

Проклятие, где она?

В дверь постучали. Доминик вздрогнул. Он встал. Привратник Блатбери открыл дверь.

— Мальчик, милорд, — проговорил длинноносый узколицый слуга, — ничего серьезного. Ссадина и шишка на голове, но я думал, что вы захотите узнать…

Оливер Блатбери увидел жалость на лице молодого маркиза. Окажись пару лет назад в поместье приемыш, которому разбили нос, он бы и не подумал беспокоить сэра Доминика из-за таких пустяков, уложил бы мальчишку в постель и сделал бы примочки, и все. Но сейчас предубеждение, которое большинство слуг испытывали к молодому Грэвенвольду, исчезло. Это произошло во многом благодаря тому, что Доминик оставил на службе старика Персиваля. Персиваль и Оливер дружили, и теплое отношение двух стариков к сыну маркиза заставило и остальных изменить свое отношение к наследнику поместья.

— Где он? — спросил Доминик.

— В своей комнате, господин. Мальчик просил ничего вам не говорить, но я подумал, что лучше сказать.

— Ты все сделал правильно, — ободрил старика Доминик, идя за привратником.

Они поднялись по широкой каменной лестнице, а затем прошли по длинному широкому коридору в спальню Яноша. Мальчик лежал на громадной кровати, и в больших темных глазах его застыла тоска. Один глаз припух, вокруг образовалась красноватая ссадина, щеку перерезала довольно глубокая царапина, а над правым ухом вздулась шишка.

— Черт, — пробормотал Доминик.

— Пожалуйста, не злись.

Янош виновато взглянул на испачканную в крови дорогую льняную сорочку и сел.

— Одежда — пустяки. Ее нетрудно купить. Лучше расскажи, как все произошло.

Мальчик отвернулся, уставившись в стену.

— Они обзывали меня. Говорили плохие вещи о моей матери.

— Я предупреждал тебя, — сказал Доминик. — Ты должен научиться не замечать их.

Хотя о цыганском происхождении мальчика никто не упоминал, и одет он был в добротную, прекрасно сшитую одежду, смуглая кожа ребенка и странная речь тут же сделали его предметом насмешек.

— Это нелегко, — сказал Янош.

— Знаю.

Мальчик удивлял Доминика. Ребенок ни разу не отступился от своего решения, и с тех пор, как они с Домиником приехали в Англию, без жалоб подчинялся всем предъявляемым к нему требованиям.

Он морщился, натягивая неудобную одежду, белье, короткие курточки и тесные кожаные туфли, но никогда не просил разрешить их снять. Напротив, он старался найти забытье в странных, неведомых доселе удовольствиях этого нового мира, и эти открытия стоили того, чтобы платить за них некоторыми неудобствами.

— Кто тебя избил? — спросил Доминик.

Янош опустил глаза.

— Скажи мне.

— Один мальчик, — уклончиво ответил ребенок. В поместье было много детей — отпрысков прислуги, конюших, крестьян.

— Кто?

— А что ты с ним сделаешь?

— Я прикажу его отцу выпороть негодяя. Он этого вполне заслуживает.

Янош ничего не ответил. Доминик ждал. Наконец, вздохнув, Доминик спросил:

— Ну что, не хочешь говорить? Думаешь, так будет лучше?

— Я не хочу никому зла, Я хочу только учиться.

Доминик сжал зубы. Перед его мысленным взором встали горькие картины его детства.

— Ты такой же свой здесь, как и они все, даже больше свой. Помни об этом.

Янош понимал, что говорить о своем происхождении, равно как и о происхождении его опекуна, очень опасно. Мальчик кивнул и лукаво улыбнулся, еще бы, ему доверена тайна — их общая с Домиником тайна.

— Я помню.

— Персиваль тебя искупает, а после мистер Рэйнольдс продолжит занятия.

Рэйнольдс — учитель, специально нанятый Домиником для Яноша. Янош просиял:

— Спасибо, Домини…к.

Временами мальчик называл Доминика цыганским именем, но он очень старался играть по правилам, принятым в его новом доме.

Доминик относился к Яношу почти как к сыну. Он представил, как перекосило бы старика маркиза, если бы тот узнал, что этот мальчик останется его единственной привязанностью.

Но тут же перед мысленным взором Доминика встала другая картина: Кэтрин, ведущая за руку малыша. Доминик вышел из комнаты, спустился вниз и вновь в мрачной меланхолии сел в кресло перед камином.

— До сих пор не могу поверить, — проговорила Амелия, вытирая слезы.

Эдмунд и Амелия вот уже третий раз приезжали в Лэвенхэм-Холл, и всякий раз Амелия не могла сдержать слез при виде Кэтрин.

— Если бы только можно было изменить прошлое, — проговорила она печально.

— Прожитого не вернуть, — сказала Кэтрин, впрочем, не слишком уверенная в том, что действительно хотела бы изменить прошлое. — Если меня жизнь чему-то и научила, так это идти дальше, несмотря ни на что.

— Да, ты права.

Амелия часто плакала по пустякам. Теперь предметом ее слез оказался загар, сделавший кожу Кэтрин из алебастрово-белой золотистой и рассыпавший по рукам мелкие веснушки. Сейчас Амелия помогала Кэтрин подобрать наряд для выхода в свет, и золотистый загар на фоне белоснежного наряда вновь заставил Амелию подумать о том, что ее несчастной золовке пришлось выстрадать.

Кэтрин взглянула на Амелию. Та с жалостью смотрела на девушку.

Они с Амелией были близки так, как могут быть близки только самые лучшие подруги. Кэтрин и ее двоюродный брат Эдмунд, Эдмунд-младший и дядя Гил были одной семьей. С того момента, как Кэтрин увидела Амелию и Эдмунда, все ее подозрения рассеялись.

Они так радовались, что она осталась жива. Нет, такие люди не могли хотеть ее смерти.

— Милое, милое дитя, — прошептал Эдмунд, обнимая Кэтрин, и слезы текли у него по щекам. — Бог вернул тебя нам. Это просто чудо.

«Не совсем», — подумала Кэтрин, но промолчала. В последнее время она вообще говорила мало. В общих чертах рассказала, что с ней случилась, но ни словом не обмолвилась о Доминике. Дядя тоже ничего не сказал.

С одной стороны, скрывать что-то от ближайшей подруги было неприятно, но Кэтрин не хотела ни с кем, кроме дяди, делиться своими горестями. Кроме того, воспоминание о смуглом любовнике-цыгане должно было принадлежать только ей одной. Когда-нибудь, когда она станет мудрее и старше, она сможет достать этот секрет из потайного ящичка воспоминаний, повертеть так и эдак, оценить заново. А пока пусть себе лежит под замком на дне души.

— Что же делать? — всплеснула руками Амелия, рассматривая загар. — Может, попробуем отбелить?

Кэтрин закатила глаза, представив, как ее мажут дурно пахнущим едким снадобьем.

— Думаю, оставим все как есть. Не так уж сильно я и загорела.

Странно, но пока Амелия не указала Кэтрин на загар, Кэтрин ничего не замечала. У цыган она наслаждалась солнечным теплом. И обычай тщательно укрывать кожу от малейшего попадания солнечных лучей казался ей сейчас просто глупым.

— А руки, — не унималась Амелия, — смотри, сколько веснушек. Непременно надо надеть перчатки.

— Попроси-ка, Амелия, Эдмунда и дядю поскорее найти мне мужа, и тогда мои веснушки едва ли будут кого-нибудь волновать.

Амелия неодобрительно покачала головой. Кэтрин перемерила уже четыре платья, и ни одно не шло ей. Амелия заказала эти наряды недавно, и каждый был красивее предыдущего. Наряд из белого атласа с вышивкой по подолу и накидкой из прозрачной органзы был настоящим произведением искусства.

— Нет, это не пойдет. Тебе надо подождать, пока сойдет загар. Надень вон то золотое платье.

— Ты уверена? Мне белое нравится больше.

— Золотое, — непререкаемым тоном заявила Амелия.

— Золотое так золотое, — согласилась Кэтрин.

И сразу поняла, что Амелия была права. Золотистый оттенок ее кожи прекрасно смотрелся на фоне тускло сверкавшего одеяния. Платье оставляло обнаженным одно плечо, подчеркивая гордую осанку Кэтрин. С глубоким вырезом впереди и плотно стянутое под грудью, оно ниспадало красивыми струящимися складками. Сбоку был небольшой разрез, обнажавший лодыжку.

— Красиво, — выдохнула Кэтрин. Как жаль, что Доминик не видит ее.

— Лучше не бывает, — согласилась Амелия, пристегивая к платью золотую брошь. — Наденешь диадему своей матери и серьги с топазами, и больше ничего. Один взгляд — и мужчины потеряют голову и будут готовы простить тебе все, что угодно. И женам придется смириться с этим.

— Надеюсь, ты права, — сказала Кэтрин. Ведь ей должно быть прощено больше, чем думала Амелия.

Хлопнула дверь и в комнату влетел пятилетний Эдди.

— Мама! Смотри, что я нашел!

Мальчик был невероятно похож на отца: такой же голубоглазый, светлокожий, однако для своих лет он был высоким и, скорее всего, годам к восемнадцати должен был стать выше отца.

— Что ты принес? — спросила Амелия, склоняясь к сжатой в кулачок ладошке сына. Но, стоило Эдди разжать пальцы, Амелия отпрыгнула как ужаленная. На ладони малыша красовалась мерзкая зеленая лягушка.

— Это Гектор. Он живет в фонтане. Не бойся, он тебя не обидит.

— Убери немедленно эту гадость! Как можно было додуматься притащить такое в дом! — воскликнула Амелия.

Эдди не огорчился. Он слишком хорошо понимал, что мать простит своему ненаглядному мальчику все что угодно. Кэтрин не могла винить се за это: такому очаровательному малышу трудно в чем-то отказать.

— Хочешь поиграть? — спросил Эдди у Кэтрин.

— Я бы не против, но твоя мама меня не отпускает.

Мальчик закусил губу и глубокомысленно изрек:

— Она совсем не умеет веселиться.

— Эдди, — менторским тоном изрекла Амелия, но мальчик и ухом не повел.

— Может быть, моей лягушке захочется поиграть со стрекозой. Пойду, пожалуй, поищу. Если найду, принесу тебе сюда.

— Послушай, — назидательно заговорила Амелия, — если ты притащишь кого-нибудь из этих ужасных созданий в дом…

Но Эдди уже и след простыл. Кэтрин покачала головой, представляя, что будет с Амелией, когда та увидит стрекозу; а в том, что Эдди принесет ее в дом, Кэтрин не сомневалась.

— Иногда я так волнуюсь за него, — вздохнула Амелия.

— Он ведь всего лишь ребенок. Не сомневаюсь, что с возрастом он научится себя вести.

— Я не это имела в виду, — заметила Амелия с легким раздражением.

— Да? Извини.

— Меня беспокоит его будущее. Как сложится его жизнь, когда он вырастет? Как он устроится в жизни?

— Я не совсем тебя понимаю.

— Не представляю, как сможет он вести дела так, чтобы то мизерное состояние, которое ему причитается, приносило денег столько, чтобы он мог сводить концы с концами. Ему придется нелегко в жизни…

— Не вижу причин для беспокойства. Эдмунд далеко не беден, а Эдди унаследует титул Нортриджей. Кроме того, Эдди мой племянник, и я не допущу, чтобы он остался ни с чем.

Лицо у Амелии чуть просветлело.

— Спасибо, Кэтрин. Конечно, он может на тебя рассчитывать. Не знаю, что на меня нашло. В любом случае нам сейчас надо думать о тебе, а не о нас.

Амелия еще раз окинула золовку придирчивым взглядом и улыбнулась.

— Ты выглядишь отлично. Уверяю тебя, все будет хорошо. Как прежде.

«Едва ли», — мысленно ответила Кэтрин. Сердечная боль так быстро не проходит, и тоска по Доминику тоже.

— Да, — ответила она тихо, — все будет хорошо.

— Виконт Стоунлей, — доложил Блатбери, открывая дверь библиотеки. — Могу я пригласить его войти?

— Разумеется, — радостно ответил Доминик. Он провел рукой по лицу, еще раз улыбнулся, встал и поставил на каминную полку недопитый бокал бренди.

— Здравствуй, Рэйн, — поприветствовал Доминик входящего в комнату широкоплечего мужчину.

— Ты, как всегда, мрачен, — заметил Рэйн Гаррик, протягивая хозяину руку. У гостя была густая темно-рыжая шевелюра и умные карие глаза. Еще у гостя была одна странность — любовь к природе. Она заставляла его большую часть времени проводить вне дома. Кожа его имела устойчивый смуглый оттенок бывалого путешественника.

— И на тебя, как всегда, приятно посмотреть, — с насмешливой улыбкой парировал Доминик.

Рэйн обвел взглядом комнату. От него не укрылись ни беспорядок, ни полупустая бутылка бренди на каминной полке, ни опущенные шторы.

— Вижу, ты все тоскуешь. Полагаю, не из-за старого маркиза, а скорее из-за молодой женщины.

— Это может показаться странным, — ответил Доминик, — но, кажется, из-за обоих.

Рэйн приподнял темную бровь. Друзья знали друг друга еще по закрытой школе, а потом по Кембриджу.

— Что случилось? — спросил Рэйн. — Не с кем воевать?

Доминик вздохнул:

— Похоже на то.

— Как мальчик?

— Не слишком гладко. Ему нелегко, а как помочь — я не знаю.

— Как я понимаю, дети его обижают.

— Они не знают о нем почти ничего, только видят, что он смуглее и какой-то другой. Но неприязнь у них стойкая.

— Дети часто бывают жестоки, особенно если никто не учит их быть милосердными.

— Вот тебе еще один повод для меланхолии, — мрачно заметил Доминик.

— Ну что же, я пришел, чтобы разогнать твою хандру. Пора, мой друг, вспомнить о жизни. Герцог Мэйфилд в конце недели устраивает грандиозный бал в честь окончания строительства нового особняка на Гросвенор-сквер. Я собираюсь воспользоваться случаем и повеселиться. Думаю, если ты пороешься в этой кипе бумаг, найдешь приглашение.

Доминик бросил взгляд на кучу неразобранных писем.

Рэйн, найдя конверт, пародируя величественный слог, принятый на официальных мероприятиях, протянул:

— Итак, недавно провозглашённый маркиз Грэвенвольд и его друг, виконт Стоунлей, имеют честь быть приглашенными на… — Тут Рэйн улыбнулся той ослепительной улыбкой, которая покорила не одно дамское сердце, и уже совсем другим, заговорщическим, тоном добавил: — Подумай, сколько девиц жаждут внимания новоиспеченного маркиза. Не станем их разочаровывать, а?

Доминик натянуто улыбнулся. Рэйн был прав. Надо бы вырваться из Грэвенвольда, пусть ненадолго. Хватит искать вчерашний день. Надо жить.

Нужно, чтобы в постели его ждала женщина — теплая и любящая.

— Когда едем? — спросил он Рэйна. — Завтра?

Рэйн приехал к другу из Стоунлея и провел в карете около восьми часов.

— Переночую у тебя и поехали.

— Блатбери проводит тебя в твою комнату. Я распоряжусь насчет ужина. В половине восьмого буду ждать тебя в «холостяцкой».

— С удовольствием принимаю приглашение, — ответил Рэйн и, хлопнув друга по плечу, добавил: — Поверь, дружок, самое лучшее лекарство от тоски — веселая возня под одеялом с похотливой бабенкой. Вот и забудешь свою рыженькую.

— Я сам удивляюсь, как она меня зацепила, — признался Доминик.

Удивлен — мягко сказано. Доминик был в отчаянии. Честно говоря, он и сам подумывал о возвращении в Лондон. Если повезет, он скоро отыщет девчонку попокладистей, будет брать ее часто и грубо и вскоре выкинет Кэтрин из головы, раз и навсегда.