Дара. Анонимный викторианский роман

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ЕГИПЕТСКАЯ ПРИНЦЕССА

С того самого мгновения, как Элмер открыл дверь нашей комнаты, я поняла: случилось что-то ужасное. Он даже не вошел — просто остановился на пороге, тревожно глядя на меня.

Я подошла к нему и взяла его за руку.

— Скажи мне все, Элмер. Я пойму.

Какое-то время он, ничего не отвечая, внимательно смотрел на меня, будто стараясь запечатлеть в своей памяти мое лицо. Потом с трудом выдохнул:

— Мой отец заболел молочной болезнью и в прошлую пятницу умер. Мне придется уехать из Чикаго и занять его место на ферме. Они все зависят от меня. Опустив глаза, он произнес так тихо, что его было почти не слышно: — Я здесь только на одну ночь. Завтра утром я должен вернуться на ферму.

Наступило долгое молчание.

— Навсегда, понимаешь, Дара… Я должен навсегда уехать. Они все зависят от меня. Я должен, должен вернуться.

У него был такой расстроенный и встревоженный вид, что мне захотелось подойти к нему, крепко обнять и успокоить его, но я не могла пошевелиться. Я не могла осознать значения его слов. В моей несчастной голове все путалось и плыло в каком-то тумане.

Когда я наконец привела свои мысли в порядок, до меня дошло, что сегодня ночью мы будем вместе в последний раз, что после этого я никогда больше его не увижу; кровь отхлынула от моей головы, я чуть не упала в обморок. Он подхватил меня и крепко обнял. Удары его сердца гулко отдавались во всем теле и метрономом звучали у меня в ушах, когда я бессильно обвисла в его руках. Почувствовав, как бешено колотится его сердце, я поняла, что он тоже страдает. До этой секунды я думала только о себе и о том, что не смогу без него жить.

Он подхватил меня и крепко обнял…

Подняв глаза, я посмотрела прямо на него и улыбнулась.

— Что ж, во всяком случае, не будем терять те драгоценные часы, пока мы еще вместе, — сказала я весело. — У нас есть еще время, чтобы быть счастливыми вместе… и любить друг друга.

Я постаралась занять свою голову тем, что бы такого приготовить на ужин, и попросила Элмера купить немного вина.

— Давай не будем об этом сегодня думать. А завтра… ты просто уйдешь. Просто уйди потихоньку. И, прошу тебя, Элмер, милый, не надо прощаться. Просто быстро уйди.

После ужина мы говорили и не могли наговориться. В основном — о прошлом: о Владимире и России, о драке Элмера с Баффало Быком и о куче других вещей, которые нам пришлось вместе пережить. Но во все время нашего разговора я чувствовала, что мне необходимо о чем-то спросить его. Это чувство не давало мне покоя, но я никак не могла понять, что именно меня тревожит и на что я хочу получить ответ. Внезапно я поняла, в чем дело и, перебив Элмера на середине фразы, спросила:

— Элмер, что такое «молочная болезнь»? Мне никогда не приходилось о такой слышать.

Элмер в некотором замешательстве взглянул на меня, потом улыбнулся.

— Да, думаю, ты вряд ли могла слышать об этой болезни. В Англии ею никто не болеет, но в наших краях очень много народу умирает от молочной болезни. Насколько мне известно, больше она нигде не встречается. Считается, что примерно каждый десятый житель Соединенных Штатов погибает от этой болезни. Иногда она выкашивает целые семьи. Например, от нее умерла мать Авраама Линкольна.

— Но что это за болезнь, Элмер? — спросила я. — И как люди ею заражаются?

— Через коровье молоко, — ответил он. — А коровы заболевают ею, когда пасутся на границе леса, если случайно проглотят большой змеиный корень. Моя мать его называет еще «трясучка», потому что, когда яд попадает в кровь, человека начинает всего трясти. Потом начинаются конвульсии, а за ними — быстрая смерть. На мгновение он замолк, стараясь преодолеть внезапно переполнившее его чувство, потом заставил себя продолжать: — Мой отец, должно быть, выпил молока от новой коровы, которую купили всего за три дня до его смерти. Когда ему хотелось пить, он любил угоститься глотком парного молока прямо из-под коровы, особенно, если он работал где-нибудь в поле, далеко от дома. Сколько раз мне приходилось видеть, как он пригибался к коровьему вымени, крепко ухватывался рукой за один сосок и цвиркал теплой молочной струйкой прямо в раскрытый рот.

— Элмер, если тебе так тяжело говорить об этом, давай не будем, — сказала я.

— Нет, лучше, если я все тебе расскажу. Хорошо, что я могу об этом говорить. Так вот, я без особого труда отыскал ту корову, которая отравила моего отца. Достаточно было немного погонять стадо по полю. Больное животное быстро начало дрожать от усталости, а когда я почувствовал, что от нее пахнет уксусом, я уже мог наверняка сказать, что это и есть та самая корова.

В постель в этот вечер мы легли очень поздно, но я поняла, что не смогу уснуть. Когда незадолго до рассвета Элмер поднялся с кровати, я сделала вид, что крепко сплю. Я сдерживала нахлынувшие на меня чувства до тех пор, пока на лестнице окончательно не затих звук его шагов. Только после этого я полностью предалась отчаянию, всю ночь тисками сжимавшему мое сердце.

Судорожный, хриплый вопль, исторгшийся из самой сердцевины моего существа, наполнил комнату и, отразившись от стен, вернулся ко мне, словно донесшийся издалека стон тяжело раненного зверя. Задыхаясь в пустых глубинах этого ада — ада собственного одиночества, я корчилась на скомканном покрывале и срывающимся голосом выкрикивала в никуда мольбы о помощи. Мое горе было так велико, что я в самом деле чуть не задохнулась — мне пришлось сесть на постели, чтобы набрать в саднящие легкие хоть немного воздуха. Я попыталась слезть с кровати, но не смогла и в изнеможении рухнула на подушку. Мои плечи вздрагивали от бессильных всхлипываний, из глаз хлынули слезы. Они текли по моим щекам, когда я погружалась в беспокойный, наполненный кошмарами сон, и продолжали течь, когда я пробуждалась.

Только через три дня мне удалось заставить себя встать с постели. В течение этих трех дней я попеременно то тихонько рыдала, то бездумно смотрела в пространство, не замечая, как проходит время. Наконец я встала. Голова кружилась, мысли путались — я, пошатываясь, прошла по комнате, цепляясь руками за стол и кресла, как будто пыталась найти что-то, безвозвратно утерянное.

Я оказалась перед зеркалом — из рамы на меня бесцветными, мертвыми глазами таращилась какая-то старая карга. Я не понимала, кто это, да и это было мне безразлично — ничто не отозвалось в моем сознании на это зрелище. В чувство меня привел громкий стук в дверь. Я в ужасе кинулась к двери и быстро повернула ключ в замке.

Это был Владимир. Он пришел спросить, все ли у меня в порядке.

— Я слышал, Элмер уехал обратно на свою ферму, — громко сказал он. Не получая ответа, он еще сильнее постучал в дверь.

Я хотела что-то крикнуть ему в ответ, но мне это не удалось, потому что горло мое совсем пересохло и саднило. Когда он снова постучал, я хрипло проговорила:

— Я заболела. Принеси мне какой-нибудь еды и оставь под дверью.

Должно быть, несмотря на то, что я не говорила, а скорее, чуть слышно сипела, он разобрал мои слова, потому что сразу мне ответил:

— Если ты больна, будет лучше, если ты мне разрешишь войти.

Я вынула из двери ключ и приблизила губы к замочной скважине.

— Нет, я тебе не доверяю. Ты — бабник. В эту комнату не войдет ни один мужчина, кроме Элмера. Уходи. Это все ненужно. Лучше принеси поесть.

Я вернулась в кровать и какое-то время лежала, слушая, как он призывает меня впустить его внутрь. Наконец послышался звук его удаляющихся шагов. Через некоторое время в дверь снова постучали. Это вернулся Владимир.

— Дара, ты меня слышишь? Я принес тебе пирог с мясом, фрукты и пиво.

Я подошла к двери.

— Спасибо, а теперь — уходи. Мне будет лучше, если ты уйдешь.

— Ты уверена? — с сомнением спросил он.

— Уверена, — слабо ответила я, прислонившись к двери, чтобы не упасть.

Когда я услышала, как он вышел из дома, я забрала оставленные им пищу и питье. Перекусив, я почувствовала себя немного лучше: причесала волосы, умылась и оделась потеплее, потому что, хотя я и не чувствовала холода, меня начало трясти в ознобе. Я только поставила на огонь воду, чтобы приготовить себе чашку кофе, как снова послышался стук в дверь. Нервы мои были напряжены, я готова была взорваться от малейшего раздражителя и истерически выкрикнула:

— Ради всего святого, Владимир, оставь меня в покое!

— Это не Владимир, — послышался из-за двери негромкий голос. — Это доктор Шеппард. Можно мне с вами поговорить? Если вам не хочется, чтобы я входил, вы можете говорить через замочную скважину.

Положение становилось забавным. Представив себе, как мы будем с серьезным видом беседовать сквозь замочную скважину, я невольно хихикнула. Остановиться я уже не могла, и хихиканье переросло в приступ истерического хохота. Я упала на пол и, ослепнув от слез, каталась по комнате не в силах прекратить этот припадок жутковатого веселья, заходясь истерическим визгом и задыхаясь от смеха.

Наконец болезненное возбуждение стихло, я встала на ноги и, подойдя к двери, крикнула, стараясь перекрыть грохот, вызванный бешеным стуком в дверь:

— Не нужно так стучать! Я выйду к вам через минуту!

Наскоро поправив прическу и выпив стакан воды, я снова подошла к двери.

— Доктор Шеппард, там рядом с вами нет Владимира? Если вы меня обманете, я никогда больше не поверю ни одному вашему слову.

За дверью послышался какой-то шепот. Потом доктор сказал:

— Да, Владимир здесь, но он говорит, что готов уйти, если вы этого хотите.

Я ничего не ответила. Послышался звук удаляющихся шагов.

— Все, Владимир ушел. Теперь здесь никого, кроме меня, нет.

Отперев дверь, я распахнула ее и спокойно сказала:

— Прошу вас, входите, доктор. Не хотите чашечку кофе?

Если доктор и был поражен внезапной переменой в моей внешности, он ничем не дал мне этого понять, если не считать долгого, изучающего взгляда, которым он окинул меня, проходя через комнату к столу. Он пододвинул себе табурет и сел. Устроившись поудобнее, он положил локти на стол и сказал:

— Благодарю вас. Я в самом деле с удовольствием выпил бы чашечку кофе.

Когда кофе был готов и мы оба пригубили крепкий, горячий напиток, он сказал мне тем же негромким, спокойным голосом, которым он благодарил меня за кофе:

— Дара, посмотрите на меня. — Поймав мой застывший взгляд, он продолжил: — Дорогая моя, вы пережили сильнейшее потрясение. Я вам очень сочувствую — слишком хорошо понимаю, что вы сейчас чувствуете, потеряв любимого человека. Если вы хотите рассказать мне об этом, я выслушаю вас и постараюсь воспринять ваши слова не умом, а сердцем. Если же вам не хочется об этом говорить, то побеседуем о другом.

— О чем же? — спросила я.

— О вашем будущем, милая моя. Жизнь продолжает идти своим чередом, не спрашивая нас, нравится она нам или нет. Не можете же вы запереться в этой комнате и киснуть здесь всю оставшуюся жизнь. Только время способно исцелить разбитое сердце. На те долгие дни, а может быть, и месяцы, пока боль не отпустит вас, будет лучше, если вы займете свои мысли какой-нибудь работой, которая сможет вас хоть немного заинтересовать и отвлечь ваше внимание.

— Работа? Какая для меня может найтись работа? — с отчаянием в голосе сказала я. — До сих пор мне в жизни приходилось выполнять только два дела: доить коров и ублажать мужчин. Не думаю, что какая-нибудь из этих профессий способна меня сильно «заинтересовать и отвлечь мое внимание».

— Я тоже так не думаю, — с улыбкой сказал он. — Я имел в виду другую работу. — Он замолк, долго и пристально глядя на меня. — Может быть, вас заинтересует такое предложение: мне нужна ассистентка, человек, которому я доверял бы. Вы могли бы занять это место и помогать мне в моей клинике в Лейксайде.

Я уже открыла рот, чтобы спросить его, что это за работа, но он поднял руку.

— Нет, нет, нет. Я не жду от вас ответа сегодня же. Завтра в полдень заходите ко мне в клинику. Хотя здание еще не закончено, думаю, что смогу показать вам много интересного, и заодно расскажу, что я насчет вас придумал.

На следующий день, ровно в полдень, я стояла перед зданием, которому предстояло превратиться во врачебную клинику. Где-то еще стучали топорами плотники и возились штукатуры, а кое-где к работе уже приступали обойщики. Повсюду лежали обрезки древесины, банки с краской и всяческий строительный мусор. Я опасливо остановилась перед входом, не решаясь войти из страха, что что-нибудь упадет мне на голову.

Какой-то человек, тащивший небольшое бревно, насмешливо посмотрел на мое сомневающееся лицо, потом свернул со своего пути и подошел ко мне.

— Кого-то ищешь? — спросил он.

— Да, доктора Шеппарда.

— Иди за мной, — коротко скомандовал он.

Я потащилась за ним, пробираясь между грудами кирпичей и досок, на ходу уворачиваясь от конца висевшего у него на плече бревна, которое угрожающе раскачивалось при каждом его шаге. Мы подошли к небольшой бревенчатой хижине, приютившейся на задах большого здания. Рабочий постучал в дверь и крикнул:

— Доктор Шеппард, к вам посетитель.

Не дожидаясь ответа, он резко развернулся, так что чуть не снес мне голову своим бревном, и отправился куда-то по своим делам.

Хижина была совсем маленькая, и когда я вошла внутрь, оказалось, что там только одно сидячее место — на узкой койке, стоявшей вдоль одной из стен. У противоположной стены за своим письменным столом сидел сам доктор. Стол был сплошь завален тетрадями, блокнотами, учетными книгами, записями на разрозненных листках и прочей чертовщиной.

— Ну, как вам понравилась моя клиника?

— Я не знаю. Пока что я видела здание только снаружи.

— Так пойдемте же, — сказал он и, взяв меня за руку, повлек в главное здание. — Здесь, — говорил он, указывая на задний угол дома, — будут моя квартира и кабинет. Следом за ними — комната для осмотра и консультаций, а там, дальше, еще одна смотровая, надеюсь, одной здесь будет не обойтись. Думаю, я буду очень занят и у меня не будет времени ждать, пока пациенты одеваются и раздеваются. Я просто буду переходить из одной смотровой в другую. Надо ценить свое время. Пациенты должны будут подготовиться заранее и ждать меня в смотровой. — Обернувшись, он показал на противоположную стену. — На этой стороне, в углу, будет располагаться провизорская комната. Здесь будут обрабатывать лекарственные травы, изготавливать лечебные сборы, настои и другие снадобья. В следующей комнате — электропатическая машина. Она предназначена по большей части для лечения специфически женских заболеваний. Естественно, мы гарантируем конфиденциальность. Прием в этой комнате будет происходить только в дневные часы и только по предварительной договоренности. Вам предстоит заниматься именно этим направлением деятельности клиники.

— Какого рода работу я должна буду выполнять? — спросила я.

— У нас еще много времени для самых подробных объяснений. А пока пойдемте дальше, — сказал он, направляясь к главному входу. Когда мы прошли здание насквозь, он торжествующе обвел вокруг себя рукой.

— Все это пространство будет занято приемной и регистратурой. Этим хозяйством будет заведовать мой клерк и регистратор.

Я хотела еще что-то спросить, но он взял меня за руку и вывел на улицу, чтобы посмотреть на фасад здания.

Показывая рукой вверх, он произнес с нескрываемой гордостью:

— Вон там, наверху через весь фасад будет проходить огромная надпись: «ИНСТИТУТ ЗДОРОВЬЯ», а чуть ниже, буквами поменьше: «Доктор Шеппард — консультант». А вот здесь, слева поднимется платформа, на которой вы будете исполнять свой египетский танец.

— Мой… что? — в недоумении переспросила я.

— Вам не о чем так тревожиться, моя дорогая. Та помощь, которую я прошу вас мне оказать, уверен, вам вполне по силам. Вам обязательно понравится работа, которую я собираюсь вам поручить. И уж наверняка она покажется вам интересной.

Когда мы вернулись в его «офис», расположенный в бревенчатой избушке, я постаралась убедить его в том, чтобы он выкинул из головы всю эту затею с «моим египетским танцем».

Вместо ответа он лишь беззаботно улыбнулся.

— Хорошо, хорошо, моя дорогая.

Он встал из-за стола и принялся шарить в большом сундуке, стоявшем тут же. Наконец, переложив с места на место кучу всевозможных предметов, он воскликнул:

— Ага! Вот она, эта книга Шекспира! — Быстро перелистывая страницы, он вскоре отыскал то, что его интересовало. — Вот, Ромео и Джульета.

Он протянул мне раскрытую книгу, указывая пальцем на один отрывок.

— Прочтите вслух и постарайтесь вложить душу в произнесение этих волшебных строк.

Пока я просматривала отрывок, он спросил меня:

— А вы знаете историю любви Ромео и Джульетты?

Я ответила, что читала эту пьесу, но никогда не видела ее на сцене.

— Очень хорошо. Попробуйте представить себе, что вы Джульетта. Джульетта, которую кормилица только что попыталась разуверить в любви и которая теперь с негодованием отвечает своей советчице.

— О, древнее проклятье… — театрально растягивая слова, начала я.

— Нет-нет, — перебил меня доктор, — начните все сначала, только на этот раз — с большим чувством.

Он, конечно, был прав, и на этот раз я постаралась сама почувствовать то, что, произнося эти слова, переживала Джульетта. Нахлынувшие эмоции захлестнули меня и выплеснулись поэтическими строками Шекспира.

Закончив чтение, я вздохнула и посмотрела на него, не зная, чего ожидать.

Он улыбнулся.

— Все так, как я и думал. У вас великолепное драматическое чутье. Вы прирожденная актриса. Мне этого, к сожалению, не дано. Большинство людей, я полагаю, из страха показаться смешными, не умеют выражать свои чувства. — Взяв из моих рук томик Шекспира и убрав его обратно в сундук, он добавил: — В раннем детстве все мы отличные актеры. Дети как должное принимают смех и веселье, которые они вызывают у окружающих. Потом мы становимся старше и начинаем бояться показывать то, что у нас внутри. Как это ни грустно, но очень рано все мы узнаем, что смех может превратиться в злую издевку, когда о нас говорят не «какой он смешной!», а «да он же смешон!». — Он взял меня за руки и помог встать. — А теперь самое время перекусить. Мы продолжим нашу беседу в «Собачьей голове». Там я расскажу вам, как вы будете на меня работать и каким образом это послужит процветанию моего «Института здоровья».

За то время, пока мы сидели в таверне, и потом, во время наших бесед в последующие дни, я в подробностях узнала, как будет функционировать «Институт здоровья» и какую роль мне предстоит играть в его деятельности в качестве ассистентки доктора Шеппарда.

Я должна была появиться на платформе, превращенная при помощи темного грима и жженой пробки в темнокожую деву. Публика же будет извещена, что перед ней — египетская принцесса, которая привезла с собой снадобья, дошедшие до наших дней из глубины веков и ныне извлеченные из святилищ древних фараонов в загадочной долине великого Нила.

Господин регистратор, с которым мне еще предстояло познакомиться, должен был начать представление долгим и громким барабанным боем и затихнуть, как только увидит, что вокруг собралась достаточно большая толпа, чтобы я могла начинать свой танец. Сами фигуры танца доктор полностью оставил на мое усмотрение, попросив меня лишь о том, чтобы я по возможности зачаровала публику и чтобы придерживалась хорошего вкуса. Немало времени также ушло на то, чтобы решить, какая музыка должна сопровождать мое выступление. После моего танца регистратор должен был вновь появиться на сцене и в пространной речи просветить публику, подробно рассказав о чудодейственных лекарствах доктора Лайонела Шеппарда, которыми он собирается излечить человечество от всех недугов и напастей. Предполагалось, что после такой преамбулы пациенты выстроятся у дверей приемной доктора Шеппарда в длинную очередь.

За две недели до дня открытия клиники я познакомилась со вторым помощником доктора — Бобом Дерри, которому предстояло занять должность клерка и регистратора в нашем заведении. Это был молодой человек примерно моего роста. Его парусиновые штиблеты с ярко сверкающими кожаными носками не слишком гармонировали с длинным черным пальто с бархатным воротником и с приглаженными, блестящими черными волосами, разделенными посередине на прямой пробор. Он был остроумен, говорлив, неутомим, постоянно находился в движении, и никогда нельзя было точно сказать, где он теперь. Мне нравилась его веселость и легкость, но излишняя фамильярность, с которой он, едва познакомившись, начал себя вести, меня несколько смущала.

Эти две недели мы провели, собирая под руководством доктора Шеппарда лекарственные травы и приготовляя из них целебные сборы. Мы работали по многу часов в сутки, но, хотя руки у меня совсем распухли, а плечи сводило от постоянной нагрузки, я с большим энтузиазмом отнеслась ко всем этим приготовлениям.

Каждый день я узнавала много нового: что полевой хвощ помогает при кожных раздражениях и экземах, что луковый сок лечит простуду и кашель, что мята полезна при бессоннице и способствует улучшению пищеварения, что валериана снимает озноб. Особенно меня заинтересовала микстура, приготовленная из ромашки, укропа и бузины, которая улучшала цвет лица. Доктор часто говорил, что травами можно вылечить практически все известные людям недомогания.

В довершение своих трудов я еще тренировала двух белых голубей, обучая их по крику «эй-а, эй-а, эй-а!» садиться на мои руки и клевать с них кукурузные зерна. По замыслу доктора, таким великолепным финалом должно было закончиться мое представление в день открытия клиники.

Как раз в это время я возобновила свою дружбу с Владимиром Аксаковым. Извинившись перед ним за тот неприветливый прием, который я устроила ему в день, когда он в первый раз пришел ко мне после отъезда Элмера, я тем не менее сразу же дала ему понять, чтобы он не вздумал рассчитывать на какие-то авансы с моей стороны. После короткого разговора на эту тему он, казалось, понял, что мое сердце все еще принадлежит Элмеру и от одной мысли о том, чтобы лечь в постель с другим мужчиной, меня начинает тошнить. Я выразила надежду, что мы по-прежнему останемся друзьями, и заверила его в том, что отношусь к нему так же сердечно, как и раньше. Мне было очень приятно снова находиться в его обществе, и его громоподобный смех, как в старые, добрые времена развеивал все мои дурные мысли.

Владимир выказывал самый живой интерес ко всему, что происходит в «Институте здоровья», он частенько проводил там вместе с нами вечера, помогая как следует подготовиться к дню открытия. Каждый раз, когда меня охватывали сомнения в правильности всей затеи с моим переодеванием в темнокожую египетскую принцессу, Владимир приводил мне обычный аргумент доктора: «быть одинокой и праздной — величайшее преступление против собственной природы».

Впрочем, когда по всему городу были распространены тысячи листков, извещавших почтенную публику, что на открытии новой клиники доктора Шеппарда выступит египетская принцесса, прибывшая прямиком из долины фараонов и доставившая в Чикаго чудодейственные панацеи древних, у меня уже не было никакой возможности уклониться от данного поручения.

В тот день мы все были как на иголках. Боб Дерри, ни при каких обстоятельствах не утрачивавший своей кипучей активности, носился по всей клинике, внимательно и встревоженно проверяя малейшие детали, которые могли попасться на глаза нашим первым посетителям. Я беспрерывно подбегала к зеркалу, чтобы привести в порядок свои волосы, уложенные в замысловатую «египетскую» прическу. На голове у меня, как корона, красовался тонкий металлический обруч, покрытый позолотой, к которому при помощи сверкавшей, как звезда, застежки крепился высокий султан из белоснежных перьев. Одета я была в длинное открытое платье из белого шелка, украшенное двумя блестящими кольцами, охватывавшими мои груди. По бокам в нем были сделаны глубокие разрезы, доходившие до середины бедер, поэтому платье совершенно не стесняло моих движений во время танца.

Смесь жженой пробки и жирного темного грима, нанесенная на лицо, руки и ноги, превратила меня в настоящую египтянку, изменив почти до неузнаваемости. Платье сидело на мне великолепно — глядя в зеркало, я и в самом деле начинала чувствовать себя настоящей принцессой. Идея моего наряда полностью принадлежала доктору, он же нанял лучшую портниху в городе, чтобы эту идею воплотить.

Когда я в очередной раз прихорашивалась у зеркала, ко мне подошел Боб Дерри, чтобы меня подбодрить. Он заявил, что я «самая миловидная из всех принцесс, которых ему доводилось видеть» и что я «дам сто очков вперед» любой аристократке. Впрочем, его речь была только поводом, чтобы, заглядывая в зеркало через мое плечо, ущипнуть мой зад.

Отпихнув его от себя, я в не допускающих двусмысленного толкования выражениях предупредила его, чтобы он не распускал руки. Меня и без того всю трясло от нервного напряжения, я до крови кусала нижнюю губу, ожидая минуты, когда мне придется выйти на платформу и предстать на суд публики.

Видя мое состояние, Боб пожурил меня за то, что я себя так «накручиваю», и сказал, что бояться совершенно нечего. Однако мои страхи не проходили, и он, чтобы отвлечь меня от них, спросил:

— Тебе не доводилось слышать такой стишок? — И, не дожидаясь ответа, он тихонько пропел мне на ушко следующий куплет:

Я так расхохоталась, что не могла остановиться, и напряжение сразу немного отпустило меня. Если он добивался именно этого, можно считать, что он достиг своей цели, потому что, когда через минуту передо мной распахнули дверь, я выскочила наружу и взбежала на свой подиум с таким чувством, будто ничто в мире меня не беспокоит, и победно повернулась лицом к небольшой толпе, уже собравшейся перед входом в клинику в ожидании обещанной принцессы. Как я и ожидала, часть присутствовавших мужчин принялась насмешливо отпускать разные сальности в мои адрес, но оказалось, что одного высокомерного и спокойного взгляда достаточно, чтобы охладить их пыл и стереть с их лиц глумливые улыбки.

Боб остался стоять у подножия подиума на земле и неистово колотил в огромный барабан. Шум он умудрялся производить совершенно оглушительный, и очень скоро люди, стекавшиеся отовсюду, начали вливаться в толпу, уже глазевшую на меня в моем царственном одеянии. Постепенно толпа разрасталась все больше и больше, и вскоре люди начали толкаться и переругиваться, стараясь занять место поближе к сцене, чтобы как следует разглядеть эту смуглую красотку, прибывшую к ним из далекого Египта.

Когда Боб решил, что народу собралось вполне достаточно, барабанная дробь стихла, он достал из кармана небольшую флейту и начал наигрывать быструю мелодию, при веселых звуках которой мои ноги сами пустились в пляс.

Музыка, которую мы все вместе выбрали для моего танца, была замечательно ритмична, и мне не составляло труда двигаться в полном согласии с ней. Когда я призывно покачивала бедрами, многие мужчины в первых рядах только тяжело переводили дыхание да жадно облизывали пересохшие губы, видя в разрезах платья мелькание моих смуглых бедер. Этот танец был призван завлекать и соблазнять, и временами я почти приближалась к тонкой грани непристойности, обдуманно и томно, словно ненароком, обнажая свои женские прелести.

Я была готова к тому, что спровоцирую похабные выкрики из толпы, но, к моему удивлению, ничего подобного не произошло. С того самого момента, как я начала танцевать, публика, словно завороженная, хранила молчание.

А ведь на мое выступление пришли отнюдь не сливки общества. Здесь были в основном рабочие с крупных заводов Чикаго: с фабрики Джеймса Кирка, производившей мыло и оказавшей поддержку нашему институту, взявшись за исполнение заказа доктора на партию его лекарственного продукта; с заводов компании Мак-Кормика, собиравших сельскохозяйственные машины; с упаковочного комбината Бутта — крупнейшего производителя тары и упаковки во всем мире. Было и несколько человек с винокурни Генри X. Шудлта. Пришли поглазеть на диковину и моряки с пришвартовавшихся неподалеку судов и несколько фермеров, приехавших в Чикаго, чтобы вкусить радостей и соблазнов городской жизни.

С нежной улыбкой на губах я, как будто в трансе, кружилась и извивалась на сцене, временами призывно поглядывая уголком глаза в окружившую сцену толпу. Мои глаза, казалось, сулили рай на земле, я старалась, чтобы каждый мужчина из тех, кто на меня смотрел, чувствовал, что это обещание относится непосредственно к нему, что только для него я и танцую.

Первый раз в своей жизни я выступала на сцене, первый раз я предлагала себя на суд публики, и это приносило мне огромное удовольствие. Под конец танца я закружилась посреди сцены, как волчок. Я вращалась так быстро, что платье широко разлетелось в стороны, до самого верха обнажив блестящие смуглые бедра. Наконец, я резко остановилась, словно сникнув, опустилась на дощатый настил, подняла голову, встала, выпрямилась во весь рост, и, воздев руки к небесам, звонко прокричала: «Эй-а! Эй-а! Эй-а!». В тот же миг из дверей клиники вылетели белоснежные голуби и доверчиво опустились на мои руки, чтобы поклевать припасенные для них зерна кукурузы. Так я и стояла, держа высоко над головой голубей и наслаждаясь громкими криками и аплодисментами, которыми публика встретила изящный финал моего танца. Впрочем, я не стала слишком задерживаться на сцене и, быстро сбежав по ступенькам, скрылась в дверях клиники; теперь настала очередь Боба развлекать и улещивать толпу.

Доктор был в восторге от моего выступления. Как только я вошла, он сказал мне, что гордится мной. Взявшись за руки, мы вместе стояли за дверью, с волнением и интересом наблюдая за тем, справится ли Боб со своей ролью зазывалы и удастся ли ему превратить праздных зевак в пациентов нашей клиники.

Самое начало его речи я не расслышала, потому что подошла к двери в тот момент, когда он уже закончил вступление и начал на все лады расхваливать доктора.

— Всем нам необыкновенно повезло, что доктор Лайонел Шеппард, ученый, чье имя пользуется заслуженным уважением и почетом среди всех представителей медицинской профессии, решил выбрать наш старый, добрый Чикаго, чтобы открыть здесь свой «Институт здоровья». Ведь самые состоятельные и образованные люди Нью-Йорка, Бостона и Вашингтона уговаривали его разместить свою клинику в их городах, чтобы местные жители смогли воспользоваться всеми неисчислимыми благами, которые открывают сегодня перед нами глубокие медицинские познания и авторитет доктора Шеппарда.

Доктор Шеппард объездил весь мир в поисках утерянных секретов чудесных лекарств, способных исцелить человечество от всевозможных недугов. Он посетил многие страны и повсюду встречался с самыми известными и авторитетными врачевателями. Так, в Египте он познакомился с принцессой Фатимой, которая только что исполнила перед вашими глазами священный танец древних египтян, дошедший до наших дней из темной глубины веков. До вас этот танец видели только жрецы Осириса и Ра во время своих потаенных религиозных церемоний. Доктор уговорил принцессу сопровождать его в Америку, потому что наша царственная гостья хранит в своей памяти тайны древних панацей, начертанные на священных каменных скрижалях, укрытых от глаз белых людей в подземных святилищах страны фараонов.

Доктор Шеппард — выпускник университета в Вашингтоне, округ Колумбия, где он получил степени доктора естественных наук и филологии…

— А сумасшествие он может вылечить? — выкрикнул кто-то из толпы.

— Что? Разве вы сумасшедший, сэр? — весело переспросил Боб.

— Я-то нет, а вот мой сын… Ему пять лет, и он определенно сумасшедший.

— Скажите, в какой форме выражается его сумасшествие? — спросил Боб, которому, по всей видимости, нравилась такая перепалка, служившая его цели — развлечь публику.

Человек в толпе с показной наивностью ответил:

— Он швыряется камнями в соседей и в домашнюю птицу. Он катается верхом на свиньях, постоянно падает с них и расшибает себе лоб.

— Это все? — спросил Боб.

— Нет, есть еще кое-что похуже! Он вечно писает в коровьи подойники, причем выбирает момент, когда они полны молока.

Толпа просто взревела от хохота. Я не могла удержаться от восхищения, наблюдая, как наш зазывала, ничем не смущаясь, мастерски удерживает внимание этих шумных и бесцеремонных людей.

— Я полагаю, сэр, что лучшее, что вы можете сделать в этой ситуации, — это привести своего сына на консультацию к доктору Шеппарду. Все консультации — бесплатно. Только не приносите в благодарность молока. В нашем заведении употребляют только чистые продукты.

Боб повысил голос так, чтобы его мог услышать каждый, кто стоял в толпе.

— Ни в одной клинике Чикаго, ни у одного доктора вы такого не увидите. Все консультации — исключительно бесплатные. Мы приглашаем всех. Вам не придется ни цента платить за квалифицированный осмотр. Вы платите только за лекарства. — Почти не переводя дыхание и ни на секунду не останавливаясь, он продолжал наседать на толпу. — Если у вас, к примеру, кишечные колики — а у кого их время от времени не случается? — у нас есть великолепное противоспазматическое средство, составленное из экстрактов ромашки, тысячелистника, шафрана, масла мускатного ореха и касторового масла, которое с гарантией избавит вас от этого болезненного недомогания. — Вдруг он остановился. — Я вижу, тут один человек записывает рецепт. Очень поучительное занятие. Особенно если учесть, что один только доктор Шеппард знает, в каких пропорциях нужно смешивать травы и как их обрабатывать. Не теряйте времени! Записывайтесь на бесплатные консультации к доктору Шеппарду прямо сегодня. У нас есть лекарство и от облысения, джентльмены. Кстати, сегодня вечером мы приглашаем только джентльменов, как, впрочем, и во все последующие дни; для них будут специально выделены вечерние часы, а после полудня клиника будет принимать дам, для которых у нас приготовлен сюрприз — чудесная электропатическая машина. Так что не теряйте времени даром и вставайте в очередь, чтобы записаться на наши бесплатные консультации.

Пока люди начали продвигаться к входу и выстраиваться в очередь, он продолжил:

— Благодаря лечению доктора Шеппарда тысячи людей уже превратились из слабых, немощных, изможденных недугами существ в сильных, здоровых и счастливых мужчин и женщин. Наше знаменитое мыло «Принцесса» освободит вас от экзем, раздражений, нагноений, незаживающих порезов и язв, обветренностей и множества других кожных недугов. Причем первую партию мы продаем по сниженной цене — всего один доллар за кусок целебного мыла. Подходите, подходите, не стесняйтесь! Записывайтесь на наши бесплатные, — слышите? — бесплатные консультации!

В течение трех последующих часов доктор не имел возможности передохнуть ни секунды. Он безостановочно сновал между двумя сообщавшимися между собой смотровыми, от одного больного к другому. Расспросив и осмотрев каждого пациента, он вручал ему листок бумаги, на котором были записаны его имя, врачебный диагноз и назначенное ему лекарство. С этим листком больной приходил к Бобу Дерри, который теперь приступил к выполнению своих официальных обязанностей клерка и регистратора и стоял за высоким белым столом, уставленным коробочками с пилюлями и таблетками, баночками с настойками и отварами, пакетиками с порошками и множеством других снадобий.

Чтобы те, кто сидел в приемной и стоял в очереди за лекарством, не заскучали, стены были сплошь покрыты плакатами, на которых в самых мрачных подробностях изображались симптомы наиболее страшных болезней, известных человечеству. Особенно неприглядны были картинки с изображением больных венерическими недугами. Над ними красовалась надпись: «Ужасные последствия порочных связей». На другом плакате был изображен юноша с покрытым пятнами нездорового румянца лицом, впалыми щеками и красными, полуслепыми, слезящимися глазами. Под этим плакатом было написано: «Последствия порочного одиночества и блудливых рук».

Пока Боб наполнял долларами кожаный мешочек, висевший у него на поясе, и раздавал страждущим целебные снадобья, прописанные им доктором, я во всем облачении египетской принцессы стояла рядом, готовая в любую минуту принести из провизорской те лекарства, которые успевали закончиться.

К тому времени, как последний пациент покинул клинику, я готова была рухнуть на пол от утомления. Из смотровой, шатаясь от усталости, вышел изможденный доктор.

Единственный, на кого эти часы лихорадочной деятельности, казалось, не оказали никакого воздействия, был Боб, спокойно пересчитывавший у конторки извлеченные из кошелька доллары. Сделав очередную пометку на листке бумаги, где он записывал результаты своих подсчетов, он внимательно посмотрел сначала на доктора, а потом на меня.

— В этом заведении я не врач, — наконец объявил он, — но возьму на себя смелость выписать всем нам по стаканчику бренди.

Доктору не потребовалось второго намека. Он, немного сутулясь от усталости, прошел к себе в кабинет и вернулся оттуда, неся в руках стаканы и бутылку бренди. Мы сели за стол, расслабленно потягивая крепкую, маслянистую жидкость, и Боб Дерри продолжил свои подсчеты. Наконец он закончил и, сложив доллары обратно в мешочек, широко улыбнулся.

— Я думаю, это вдохнет в вас новую жизнь. Мы выручили сто семьдесят три доллара. И это только за один день!

Я не знаю, что оказало на доктора такое благотворное воздействие — то ли выпитое бренди, то ли известие о ста семидесяти трех долларах, но на его бледном лице постепенно начал пробиваться легкий румянец, а выражение страшной усталости сменилось легкой, радостной улыбкой.

— Это хорошее предзнаменование. Похоже, что нас ждет успех. — Он вынул из кармана платок и вытер пот со взмокшего лба. — Я говорю «нас», потому что без вашей неоценимой поддержки мне, конечно, не удалось бы осуществить всю эту затею. Он встал и взглянул на часы. — Мы еще успеем устроить по этому поводу праздничный ужин с выпивкой в «Собачьей голове». Дара, тебе, наверное, лучше смыть грим и сменить свой наряд на что-нибудь, более респектабельное. А ты, Боб, прибери, пожалуйста, со стола, пока я уберу дневную выручку в надежное место.

За несколько следующих недель мы постепенно втянулись в привычный ритм работы. Хотя нам уже не приходилось так выматываться, как в первый день, наш «Институт здоровья» продолжал привлекать достаточное количество пациентов, чтобы быть весьма прибыльным предприятием. В самом начале нашего знакомства доктор рассказал мне, что не только вложил в строительство клиники все свои деньги до последнего доллара, но и по уши влез в долги, чтобы закончить все необходимые работы. Для осуществления своей мечты он поставил на карту все, и для него было огромным облегчением знать, что через несколько месяцев работы клиники он сможет окончательно расплатиться со всеми долгами.

В первый «женский» вечер работы нашей клиники к нам обратились всего две пациентки. Однако неунывающий доктор выпустил новую партию рекламных листовок, специально отпечатанных, чтобы привлечь внимание женской части населения Чикаго к его бесплатным консультациям, и вскоре днем в «Институте здоровья» стало так же людно, как и по вечерам.

Наибольшее внимание женщин привлекала наша электропатическая машина. Входя в здание клиники в первый раз, пациентки поначалу косились на нее с плохо скрываемым ужасом. Доктор, всегда подчеркнуто учтивый со всеми леди, обычно брал их за руку и, подойдя с ними к машине, объяснял, что в электричестве заключена животворящая сила, которая дает телу человека энергию и жизнь. Чтобы продемонстрировать эту чудесную силу, он брал простую эбонитовую палочку, специально для этого хранившуюся возле машины, и, потерев ее своим носовым платком, показывал, как кусочки бумаги сами собой взмывают в воздух, притягиваясь к намагниченному трением предмету.

Почти все пациентки нашей клиники относились к доктору с уважением, близким к благоговению. Их совершенно покоряла его приятная, несколько старомодная манера изъясняться, когда он неторопливо и внимательно рассказывал им о том, как электрические токи не только изгоняют из крови вредоносные, ядовитые шлаки, но и чудесным образом вливают новые силы во все системы организма.

Пока они с доверчивой наивностью глядели ему в рот, он торжественным голосом объявлял:

— С появлением этой машины мы получили важнейшее изобретение, благодаря которому наконец сможем справиться со многими недугами, особенно с теми, от которых страдают женщины. Сквозь эти обмедненные пластинки электропатическая машина вливает жизненные силы и здоровье во все, с чем она соприкасается. Если поместить эти пластинки на пораженный болезнью участок тела, они быстро принесут облегчение всем, кто страдает от ревматизма, радикулита, почечных или кишечных коликов, а также от заболеваний мочевыводящей системы. Эта машина также способна помочь женщинам, подверженным неустойчивости менструального цикла, истерии и потере аппетита.

Я так и не смогла окончательно понять, как воздействует на организм лечение электричеством. По словам доктора, в машине вырабатывался мощный разряд электростатического напряжения, который по проводам подавался на покрытые медью пластинки, помещенные на теле больного. После того как доктор устанавливал, где гнездится болезнь, я должна была отвести пациентку за ширму, где она обнажала пораженный участок тела, которому предстояло подвергнуться лечению электрическим разрядом. Затем я укладывала больную на кушетку и прикладывала пластинку. Доктору оставалось только нажать на рычаг и запустить машину.

Большинство наших посетительниц оставались в восторге и в красках описывали, насколько лучше они стали себя чувствовать после электропатического лечения. Мне ничего не оставалось, кроме как поверить им на слово, потому что многие из них вскоре после первого сеанса приходили снова, чтобы повторить курс лечения. Прошло немного времени, и среди женского населения Чикаго распространилась молва о том, какое чудесное воздействие оказывает волшебная машина доктора Шеппарда на больных женскими недугами, и вот уже наши дневные сборы стали даже превышать вечернюю выручку.

По утрам мы все вместе занимались смешиванием травяных микстур, составлением порошков и изготовлением пилюль. Когда мы с Бобом Дерри оставались наедине, он бывал исключительно болтлив, преисполнен самомнения и вел себя со мной покровительственно. В присутствии же доктора он сразу становился почтительным и внимательным. Если он и располагал какими-то познаниями в медицине, то лишь весьма скудными и поверхностными. Он и сам это понимал.

Это был решительный и разбитной молодой человек, готовый добиваться своих целей, не стесняясь в средствах. Он всячески старался угодить доктору, надеясь побольше узнать о ремесле врача. Поначалу я думала, что это и есть его единственная цель, но потом я начала замечать, что он утаивает часть выручки. В расчетах с покупателями он всегда бывал идеально точен и внимателен, никогда не ошибаясь, давал сдачу, и нужно было очень внимательно присматриваться, чтобы заметить, как некоторые монеты оказываются в его собственном кармане, вместо того, чтобы отправиться по назначению — в кожаный кошелек, висевший у него на поясе. Понаблюдав за его трюками, я подсчитала, что ему удается украсть до двадцати долларов за вечер.

Однако когда я подошла к доктору и сообщила ему о том, что я заметила, он, к моему удивлению, только кивнул головой и отправился к себе в кабинет. Я вошла следом за ним и спросила:

— Разве вы не собираетесь ничего предпринимать, чтобы остановить это воровство?

Сидя за столом, он поднял голову и устало произнес:

— Нет, я ничего не собираюсь предпринимать.

Он сказал это так тихо, что его было почти не слышно.

Видя по моему лицу, что я сбита с толку и ничего не понимаю, он добавил:

— Боб Дерри прекрасно справляется со своими обязанностями клерка и регистратора. Не думаю, что во всем Чикаго найдется хоть один человек, который лучше него выполнил бы эту работу.

— Но он же ворует! — перебила его я.

— Он думает, что ворует, а ты думаешь, что он меня надувает. Это не совсем так, и я объясню тебе почему. Клиника приносит гораздо больший доход, чем я мог предположить, и происходит это во многом благодаря умению Боба разговорить людей и убедить их сначала зайти в наш институт, а потом и купить наши лекарства, когда они выходят из моей смотровой. Думаю, ты согласишься, что это правда.

Я утвердительно кивнула головой.

— Если бы он был честным человеком, он попросил бы меня о том, чтобы я, или платил ему проценты с продаж, или увеличил его оклад, или и то, и другое вместе. И я, видя, какую пользу приносит его работа процветанию общего дела, и нуждаясь в его услугах, безусловно, выполнил бы его просьбу. Но он нечестный человек, и предпочитает воровать у меня то, что я готов ему с радостью давать сам… Все это зашло слишком далеко, чтобы я мог что-то предпринять. Если я сейчас обвиню его в воровстве, у меня не будет другого выбора, кроме как немедленно уволить его и приняться искать на его место кого-то другого, кто смог бы так же успешно справляться с этой работой.

У меня была еще одна жалоба на Боба Дерри, но, видя, как отнесся доктор к истории с украденными деньгами, я решила промолчать и разобраться с этим делом самостоятельно.

Боб относился к той породе мужчин, которые органически не способны, оставшись наедине с молодой девушкой, не ущипнуть ее за зад. Находясь в его обществе, я ни на минуту не могла чувствовать себя спокойной, никогда не зная, когда он снова попытается дать волю рукам, Похотливый, как козел, и нахальный, как обезьяна, он нередко заставал меня врасплох и проникал своими лапами мне под юбку, когда руки у меня были заняты приготовлением какого-нибудь сложного лекарства. Он всегда умел выбрать момент и напасть на меня тогда, когда я этого меньше всего ожидала. Два раза он забирался рукой ко мне под блузку и крепко прихватывал меня за грудь. Оба раза он причинил мне сильную боль, когда мне пришлось силой отрывать от нежных сосков сжимавшие их пальцы.

Он стал вызывать у меня настоящее отвращение, и хуже всего было то, что в ответ на все упреки и брань, с которыми я на него обрушивалась, он довольно молчал и только губы его растягивались в глумливой усмешечке. Казалось, ему чуждо всякое сострадание и он испытывает извращенное удовольствие от того, что постоянно держит меня в состоянии напряжения и на грани нервного расстройства.

Однажды, доведенная его наглостью до исступления, я не выдержала и закричала:

— Ради всего святого, оставь ты меня, наконец в покое!

Это его не остановило. Подойдя ко мне, он с похотливой улыбочкой принялся поглаживать меня по заду, приговаривая:

— Ну, ну… Да не заводись. И не надо приплетать сюда всех святых. Тебе меня не одурачить. Мы с тобой одного поля ягоды. Ты, как и я, живешь не как прикажет Бог, а как зачешется между ног.

Я с отвращением отпихнула его от себя и нагнулась, чтобы поднять с пола таз, в котором настаивалась микстура. В ту же секунду он оказался у меня за спиной, задрал мне юбку и принялся шарить своими гнусными пальцами в пушке, окружавшем мою дырочку. Мое терпение лопнуло. Я быстро обернулась, схватила его за уши, притянула к себе и, вскипев от ярости, резко ударила его коленом по вздувшейся ширинке. С искаженным от боли лицом, он судорожно скорчился, пытаясь прикрыть свое сокровище дрожащими руками, но было уже поздно. Я все еще была так зла на него, что изо всей силы пнула его в зад так, что он рухнул на пол лицом вниз. Пока он лежал, глядя на меня снизу вверх и пытаясь вдохнуть воздуха, я нагнулась к нему и тихо прошипела:

— Если ты еще когда-нибудь попытаешься распускать руки, получишь еще похуже.

С того дня он стал вести себя со мной холодно и отчужденно, но зато никогда больше не доставлял мне беспокойства.

Сегодня, оглядываясь на прожитые годы, я с огорчением вспоминаю многих мужчин, с которыми меня сводила судьба и которые относились к женщинам так же, как Боб Дерри. Они никак не могут понять, почему это мы не начинаем послушно дрожать от страсти, стоит им только схватить нас за грудь или залезть своими грубыми лапами под юбку. При виде нежной и податливой женской плоти в них слишком часто разгорается животное стремление к власти и грубому обладанию нами.

Я часто беседовала с замужними женщинами, и меня всегда поражало, сколь многие из них никогда не получают в постели радости и нежной ласки. Их мужья фактически ночь за ночью грубо насилуют их. А как еще можно это назвать, если они, не произнеся ни одного нежного слова, не приласкав своих жен, просто задирают им ночные сорочки, набрасываются на них и, с пыхтением и хрюканьем торопливо выбрызгивают в них свою сперму, а потом довольно переворачиваются на спину и спокойно храпят весь остаток ночи?

Это безответное порабощение — цена, которую женщинам приходится платить за то, чтобы иметь возможность удовлетворить свою инстинктивную потребность в доме и рождении детей.

Каждая девушка втайне мечтает о том дне, когда в ее жизни появится мужчина, который увлечет ее, ошеломит и возьмет с собой в свою жизнь, женившись на ней. И каждая мечтает о том, какой необыкновенной и романтической будет жизнь и как непохожа она будет на мучения всех этих жалких неудачников, которые так глупо женились или так плохо умеют любить друг друга. Девушки и живут-то только ради этой будущей любви и только в ней видят смысл существования. Все эти мечты — настоящие молчаливые молитвы о том, чтобы любовь пришла к ним и чтобы они могли, наконец, без остатка отдать себя своему избраннику. Если бы только мужчины не были так агрессивны и умели замечать нежные порывы своих жен и отвечать на них лаской и вниманием, то каждый из них смог бы насладиться подлинным счастьем в супружеской жизни.

Наступила осень. Дни становились все короче, и все раньше залегали вечерние сумерки. Пациентов по вечерам стало намного меньше, а значит, меньше стало и работы. В эти освободившиеся часы я много читала и успела одну за другой проглотить множество пьес Шекспира.

К счастью, количество дам, желавших пройти курс электропатического лечения, нисколько не уменьшилось. Без денег тех, кто приходил в «Институт здоровья» в дневные часы, клиника уже давно стала бы убыточной. Доходы, которые приносили Бобу Дерри его махинации, должно быть, тоже изрядно сократились. Чтобы не смотреть, как он без дела слоняется по клинике, доктор стал отпускать его домой раньше обычного. Я всегда с радостью наблюдала, как за его спиной закрывается входная дверь — для меня это означало, что еще один вечер будет посвящен Шекспиру.

Уютно расположившись перед камином, жарко пылавшим в кабинете доктора Шеппарда, и потягивая ароматный кофе из маленьких чашек, мы начинали на два голоса читать пьесы.

Доктор с замечательным чувством произносил мужские роли, а я отвечала за всех женщин. Временами он прерывал меня, чтобы поправить мое произношение или попросить произнести какой-то отрывок с большим чувством и проникновением — так, чтобы открыть всю глубину и сложность шекспировской мысли и полноту переживания его героев. Благодаря его объяснениям и руководству я научилась по-новому понимать стихи, а от частых упражнений в декламации — добилась заметного прогресса в красноречии. По его совету я постаралась запоминать наиболее яркие отрывки на память, и скоро уже могла свободно цитировать многие пьесы, а свои любимые места умела прочесть с подлинно драматическим чувством.

Некоторые женские характеры, созданные Шекспиром, прочно завладели моим воображением. Меня по-настоящему взволновали образы Джульетты, Дездемоны, Оливии из «Двенадцатой ночи», Розалинды, Виолы и двух девушек, Елены и Гермии, из «Сна в летнюю ночь», что росли, «как вишенки-двойняшки». Но самым любимым и дорогим для меня навсегда остался образ Джульетты. Эта девушка — настоящее воплощение чистой любви, любви, горевшей так жарко, что она неминуемо должна была закончиться трагически.

Хотя большую часть наших вечеров мы и проводили таким образом, вовсе не все они бывали отданы Шекспиру. Нередко мы просто болтали о том о сем. В один из таких беззаботных вечеров я как-то спросила доктора, почему он никогда не был женат.

Он задумался, печально склонил голову и на несколько минут замолк. Я поняла, что мой вопрос расшевелил в нем не самые приятные воспоминания, и попыталась было сменить предмет разговора, но тут он поднял голову и пристально посмотрел на меня. Казалось, он ищет в моем лице жалость и сострадание.

— Дорогая Дара, мне хотелось бы ответить на твой вопрос, но я не осмеливаюсь сделать это, потому что, боюсь, мой ответ оттолкнет тебя от меня. Я не могу решиться открыть тебе скрытую, темную сторону своей натуры, узнав о которой, ты наверняка станешь меньше меня уважать и не будешь уже так тепло и преданно ко мне относиться.

Подавив в себе любопытство, я заверила доктора, что независимо от того, расскажет он мне о своей тайне или нет, мое отношение к нему останется неизменным.

— В какие бы неприятности вы не оказались впутаны, доктор, вы всегда встретите во мне сочувствующего и, надеюсь, понимающего друга.

— Я никогда не сомневался в твоей преданности, Дара. Знаешь, когда мы с тобой наедине, как сегодня, называй меня просто Лайонелом. Это самое меньшее, чем я могу подтвердить тебе свою дружбу. Видишь ли, я не врач. Хотя у моего отца и была медицинская степень, сам я не располагаю никаким официальным документом, который позволил бы мне по праву носить это звание.

Это признание поразило меня до глубины души, и, должно быть, я не сумела скрыть своего удивления.

— Я понимаю, почему ты так удивлена, Дара. Ты ведь знаешь, что я все же кое-что смыслю в своем ремесле. Не стану вдаваться в подробности, но я многому научился у своего отца и еще большему — у других замечательных врачей, с которыми я имел честь работать в качестве ассистента. Я всегда мечтал о профессии врача-практика. Зная об этом, мой отец отправил меня учиться в университет округа Колумбия, где я и поступил сразу на два факультета — филологии и естественных наук. Однако, не успел я проучиться и года, как внезапная смерть моего отца смешала все планы. Мне пришлось вернуться домой, чтобы добывать пропитание для себя и своей матери. Работал я ассистентом у нескольких врачей, практиковавших в наших краях. Я безумно любил свою мать, и, когда через два года она скончалась, мое сердце было разбито. Не в силах оставаться в родных местах я отправился в странствия. Время от времени я открывал в разных городах заведения, подобные этой клинике. Но ни одно из них не просуществовало больше двух лет, потому что, стоило кому-нибудь из местных врачей узнать, что у меня нет медицинского диплома, как меня сразу прогоняли из города.

Он прервал свой рассказ, чтобы прочистить нос, и я воспользовалась этим, чтобы вставить слово:

— Значит, вы не решились взять на себя ответственность за супругу из-за того, что вам постоянно приходится испытывать тяготы странствий?

— Да нет же, вовсе нет! — нетерпеливо, почти раздраженно ответил он. — Объяснение не в этом. У меня было немало возможностей жениться на хороших женщинах, которые сами давали мне понять, что мое предложение не будет встречено отказом.

— Трудно в этом сомневаться, Лайонел, Вы и сейчас весьма привлекательны как мужчина, а в молодости, я думаю, были еще красивее. Так почему же вы не женились ни на одной из них?

— Чуть позже я все тебе объясню, — сказал он. — А пока позволь мне рассказать тебе кое-что о своей юности. Мне было шестнадцать лет, когда меня коснулось лучистое сияние первой любви. Как раз тогда в наши края переселился один новый фермер. Его дочь и стала предметом моей страсти. Мне достаточно было мельком заметить ее силуэт, когда она проходила мимо нашего дома, чтобы застыть, неотрывно глядя ей вслед, задыхаясь от восхищения и смутных желаний. В моих глазах она была ангелом чистоты и очарования, существом высшего порядка, которым можно было лишь любоваться в отдалении. Я был слишком робок, чтобы просто подойти к ней и познакомиться. Много томительных часов я провел, сидя перед окном и надеясь, что она сегодня пойдет в город и я смогу увидеть, как она своей упругой, легкой походкой идет мимо нашего дома и ее девичьи грудки подпрыгивают при каждом шаге, заставляя меня дрожать от непривычного, жаркого озноба и сдерживаться, чтобы не застонать от сладкой боли. Я был в отчаянии. Занятия были заброшены, я ничего не ел. Целыми днями я думал только о ней, а по ночам она заполняла мои сны. Только стихами я мог выразить свои чувства к этой девушке-ангелу, которая без остатка завладела моим воображением и любовь к которой обрекла меня на такие мучения и на такое блаженство.

Однажды в жаркий, солнечный полдень я бродил в роще в поисках вдохновения, которое помогло бы мне описать несравненные достоинства той, что покорила мое сердце. Вдруг я услышал, что кто-то идет в мою сторону, шурша ногами по палой листве, лежавшей под деревьями. Не желая ни с кем встречаться, я спрятался в густом кустарнике, который рос вдоль берега реки, и, осторожно раздвинув ветки, выглянул наружу. Когда я увидел, что ко мне, держа в руке большое купальное полотенце, приближается моя богиня, я весь затрепетал, как древесный лист на легком ветру. Она внимательно огляделась вокруг и принялась раздеваться. Стоя лицом к реке и спиной ко мне, она, не торопясь, освобождала от одежд молодую плоть. В мерцающих бликах солнечного света, который, проникая сквозь свежую листву, дрожал на водной ряби, ее жемчужно-розовое тело казалось особенно хрупким и нежным. Она была так прекрасна, что у меня перехватило дыхание и я застыл в своем укрытии, наслаждаясь блаженством созерцания. У нее были великолепные формы и гладкая, шелковистая кожа. Осторожно ставя на землю босые ножки, она подошла к берегу и, оглянувшись, подставила моему восхищенному взору упругие, прекрасно оформленные груди, живая гармония которых поразила меня не меньше, чем торжествующая симметрия ее округлых ягодиц. Когда она, вытянувшись в воздухе, прыгнула в воду и стала плескаться, как играющая лесная нимфа, мне пришлось сесть на землю и приложить все силы, чтобы справиться со своими чувствами. Когда я снова посмотрел в ее сторону, она уже вышла на берег и вытирала спину пушистым полотенцем. То, что я увидел, заставило меня содрогнуться от ужаса. Я растерянно смотрел на треугольный клок влажных, темных спутанных волос, выползавший из-под ее бедер и, словно какой-то отвратительный паук, карабкавшийся вверх по розовому животу. Как будто сам Господь, приревновав к ее безупречной красоте, набрал в ладонь ком болотной тины и размазал его между девичьих ног. Меня охватило отвращение, и тошнотворный комок подступил к моему горлу. Я упал на траву и в отчаянии стал колотить кулаком по земле. Подняв голову, я вновь увидел эту черную непристойную поросль, обычно скрытую от мужских глаз, и меня стошнило. Вот это то первое юношеское впечатление от женского тела и наложило такую печать на всю мою жизнь. Оно, как гнойный нарыв, отравляет для меня всякую мысль о чистой и искренней любви к женщине.

Лайонел вновь погрузился в угрюмое молчание, но мне так хотелось поподробнее узнать о его юности, что я уговорила его продолжать.

Он тяжело вздохнул — власть прошлого над ним была сильна.

— Примерно через две недели после того как я перенес такой удар по самым нежным своим чувствам, мне пришлось вместе с отцом отправиться к роженице, которая уже пятые сутки не могла разрешиться от бремени. В тот день, когда за ним прислали, отец и сам был прикован к постели лихорадкой. Однако услышав, что силы роженицы на исходе и что родственники боятся, что она вот-вот умрет, он заставил себя встать с кровати. Но не успел он пройти и нескольких шагов, как покачнулся и упал бы навзничь, если бы я его не поддержал. Моя мать, видя, что он явно не в состоянии проделать четыре мили, отделявшие наш дом от дома роженицы, сказала, что никуда он не поедет. Но на его лице была написана такая решимость, что она смирилась, поставив лишь одно условие — чтобы повозкой правил не он, а я. Хотя я закутал отца в три или четыре толстых одеяла, он все равно всю дорогу кашлял и дрожал от озноба. Когда мы прибыли на место, я помог отцу вылезти из повозки, проводил его до самых дверей спальни, а сам отправился на кухню, чтобы подкрепиться миской горячего супа.

Не успел я съесть и трех ложек супа, как из спальни послышался голос отца, который звал меня на помощь. Когда я вбежал в комнату, отец, скорчившись в три погибели, стоял между толстых бедер роженицы, держась обеими руками за деревянные щипцы, уходившие в глубину ее влагалища.

— Возьмись-ка за щипцы, мой мальчик, — сказал он, — я что-то совсем выдохся, и мне бы надо чуток передохнуть. — Он передал мне ручки щипцов и, пошатываясь и даже не вытирая крупные капли пота, струившиеся по лбу, отошел в сторону и рухнул в ближайшее кресло. Приняв на себя ответственность, я закрыл от ужаса глаза, но мне тут же пришлось снова их широко открыть, потому что отец, видя мое состояние, сказал мне охрипшим от напряжения голосом:

— Будь осторожен, смотри внимательно и держи этого младенца как следует, а то он, неровен час, скользнет обратно, и все придется начинать сначала.

Встрепенувшись, я крепко и в то же время нежно ухватился за щипцы и стал осторожно тянуть, пока изнутри не показалась головка ребенка.

— Ну, так-то лучше… — пробормотал отец. Затем он звонко прикрикнул: — Ну, женщина, теперь постарайся! А ты, Лайонел, продолжай тянуть. Самое трудное позади. Давай, давай, тужься, женщина! Тужься! Теперь уже недолго!

Тем временем под напором детской головки влагалище роженицы растянулось до такой степени, что, если бы мне кто-то сказал, что такое возможно, я просто не поверил бы. Я не удержался и краем глаза взглянул на клубок слипшихся волос, покрывавших женский лобок, и тут же почувствовал знакомый позыв к рвоте. В глазах у меня помутилось, и следующее, что я помню, было податливое движение внезапно освободившихся щипцов, чавкающий звук, с которым влагалище рассталось со своим пленником, и младенец, лежащий на постели между бессильно раскинутых ног матери, покрытых, как и он сам, кровавой слизью. Я швырнул щипцы рядом с новорожденным и со всех ног рванулся к выходу. Зажав рот руками, я пробежал через кухню, выскочил на улицу и прямо на крыльце освободился от содержимого своего желудка.

Мое сердце так и рвалось к нему, но я не могла найти слов, которые сумели бы выразить мое горячее сострадание к его исковерканному юношескому чувству. В таком юном возрасте и при такой чувствительной натуре испытать сначала осквернение святыни первой любви, а потом почти сразу присутствовать при тяжелых родах — все это должно было неминуемо стать для него сильнейшим шоком. Нередко бывает так, что пережитое в детстве или юности потрясение становится для человека настоящим проклятием на всю оставшуюся жизнь.

Доктор, казалось, читал мои мысли, потому что, взглянув на меня, он, чуть заикаясь от волнения, произнес:

— Я не жду от тебя сочувствия или жалости, Дара. Я просто пытаюсь объяснить, как эмоциональный шок, перенесенный в ранней юности, повлиял на мои отношения с порядочными женщинами и толкнул меня в объятия проституток. Хотя во мне укоренилось некое психологическое предубеждение по отношению к женщинам, тело мое было в порядке и в полный голос заявляло о своих потребностях. Мужская сила играла в моем пробудившемся организме, и я не раз заливался краской стыда, когда по утрам мне на глаза попадались явные следы моих ночных видений, запятнавшие ночную рубашку и простыни. Однажды, когда мне уже минуло двадцать лет, меня залучила к себе в постель одна молодая вдова. Я несколько раз предпринимал тщетные попытки войти в нее, но вид или ощущение волос, которыми порос ее лобок, парализовал мои мужские способности. Наконец она рассердилась и начала надо мной насмехаться. Ее жестокие слова больно ранили меня, уязвляя мою гордость и подрывая уверенность в себе. Тем не менее женское тело не потеряло для меня своей таинственной привлекательности и неудержимо тянуло к себе, но все попытки соединиться с теми женщинами, которые выказывали мне свою благосклонность, неизменно заканчивались постыдным провалом. В каждом мужчине живет мощная, почти непреодолимая потребность излить свое семя. Дойдя до полного изнеможения от нескончаемой фрустрации и невозможности справиться со своим странным комплексом, я вынужден был обратиться к проституткам, чтобы найти хоть какой-то выход своей страсти. Когда я нервно и нерешительно просил их о том, чтобы они «работали» с моим членом только руками, они так похабно посмеивались и отпускали такие грубые шуточки, что я краснел от стыда и неловкости. Но, по крайней мере, эти порочные создания за деньги были готовы сделать практически все, что угодно, и, видя, что я говорю серьезно, они заходили со мной в какой-нибудь темный, грязный закоулок, где привычными к такой работе, искусными руками облегчали нестерпимое напряжение, сжимавшее мои чресла. Каждый раз, когда мне приходилось обращаться к шлюхам, чтобы они уняли снедавшие меня похотливые желания, я испытывал невыразимые душевные мучения, всякий раз покидая их с тоской и отвращением к самому себе.

Он закончил свою исповедь и продолжал сидеть, погруженный в глубокое уныние, молча и боясь поднять на меня глаза, чтобы не увидеть на моем лице презрения, которое я, как ему казалось, должна была к нему испытывать. Он беспокоился совершенно напрасно, потому что его рассказ пробудил во мне лишь живое сострадание к его несчастью.

Отвращение Лайонела к виду интимных частей женского тела не обидело меня и не вызвало во мне негодования. Я слишком хорошо помнила, как сама испытывала подобные чувства, когда на моем лобке стали появляться первые волоски, хотя, конечно, у меня они не переросли в такое полное неприятие. Со временем мне даже стало нравиться поглаживать эту курчавую поросль — это было похоже на то, как если бы я гладила пушистого котенка. Потом, обсуждая эти ощущения с другими девочками, я узнала, что многие из них тоже между собой называли эту часть тела «киской». Часто я не могла заснуть по ночам от обуревавших меня томительных и сладких предчувствий и скрашивала для себя эти бессонные часы, поглаживая свою отзывчивую «киску» и замирая от наслаждения, когда смоченный слюной палец осторожно ласкал ее нежные извивы.

Я всегда нуждалась в том, чтобы дарить кому-то свою нежность и душевное тепло, а мы с Лайонелом очень сблизились за последние несколько месяцев. Хотя природа его предубеждения не была для меня вполне понятна, я хорошо видела, как сильны его желания и как он страдает от своего комплекса. Сердце мое разрывалось от сострадания, и, повинуясь мгновенному побуждению, я взяла Лайонела за руку и повела его в небольшой дворик на задворках клиники. Он послушно следовал за мной, словно маленький мальчик, которого собираются подвергнуть заслуженному наказанию за какую-то провинность.

Понимая, что, для того, чтобы осуществить свое намерение, нужно первым делом преодолеть неизбежное для нас обоих смущение, я не стала терять времени на объяснения и, повернувшись к нему, обняла его левой рукой за талию, а правой стала быстро расстегивать на нем брюки. Когда я взяла его член в руки, это был просто теплый и мягкий кусочек безвольной плоти. Но мои нежные прикосновения скоро оживили его. Он напрягся и стал нетерпеливо подрагивать у меня в руках. Я крепко обхватила пальцами у основания и принялась «доить» его, пока наружу не вырвалась струя горячего семени, оросившего крупными белыми каплями прохладную и темную почву. Лайонел вдруг весь как-то обмяк и испустил долгий вздох облегчения. Он стоял, подняв голову, глядя в звездное небо и тихо, бережно обняв меня за плечи. Я нежно заправила его орган обратно в брюки и застегнула ему ширинку.

Обхватив его, я несколько раз ласково поцеловала его в открытую шею, шепча ему на ухо: «Вот так, вот так, Лайонел… Мне хочется, чтобы ты был счастливым… Это просто дружеская услуга… Не стоит и думать об этом… И не нужно тебе больше ходить к проституткам… Во всяком случае — пока я с тобой».

Когда мы подошли к дверям его кабинета, я снова обратилась к нему.

— И когда мы с тобой войдем в светлую комнату, прошу тебя, посмотри мне в глаза прямо и спокойно — и радостно мне улыбнись. Это единственная благодарность, которая мне будет приятна.

Эта наша маленькая тайна еще больше сблизила нас в последовавшие месяцы. Тем временем, по мере того как морозы становились все сильнее и зимняя стужа начинала пробирать до костей, количество пациентов нашей клиники продолжало уменьшаться. Лайонел стал как-то подозрительно кашлять. Потом выпал снег, и каждый посетитель, входивший в клинику, едва открыв дверь, впускал за собой порывы пронизывающего ветра, наполнявшие здание холодным и влажным дыханием зимы. Кашель Лайонела стал еще более угрожающим. Незадолго до Рождества ему пришлось перейти на постельный режим, так мучил его постоянный лихорадочный жар и сухой кашель. Однажды утром я нашла у него под подушкой платок, испачканный каплями крови. Он худел прямо на глазах. Кожа на его лице стала как будто полупрозрачной, во взгляде появился лихорадочный блеск. Наконец я не выдержала и в тревоге спросила его, что за болезнь его одолевает.

— Это легочная недостаточность, — слабым голосом ответил он. — Предрасположенность к ней у меня в крови. Эта болезнь убила мою тетю и бабушку.

— Ее можно как-то вылечить? — спросила я.

— Когда человек уже начинает кашлять кровью, надежды немного. Впрочем… случалось, что женское молоко приносило облегчение при туберкулезе.

Его ответ застал меня несколько врасплох.

— Ты это серьезно, Лайонел?

— Смотри, чтобы у тебя глаза от удивления не выскочили, Дара, — усмехнулся он. — Неужели ты думаешь, что я расположен разыгрывать тебя в том, что касается болезни, которая, скорее всего, закончится моей смертью? Знаешь, когда чувствуешь себя таким больным и усталым, как я сегодня утром, так поневоле станешь искать любую возможность, чтобы избавиться от болезни. Кроме того, молоко из женской груди в качестве лекарства от легочной недостаточности известно медикам уже более сотни лет.

Показав рукой на полку над письменным столом, на которой были аккуратно расставлены книги по медицине, он попросил меня передать ему том, озаглавленный «Начала физиологии, или Способы легкого и естественного лечения основных заболеваний». Я быстро нашла нужную книгу и положила ее к нему на одеяло.

— Эту замечательную работу, — сказал Лайонел, — написал Джон Уэсли — основатель методизма, человек острого и высокого ума и безупречной порядочности. — Перелистывая страницы, он наконец нашел то, что его интересовало. — Ага. Вот, кстати. Он здесь рекомендует лечить отмороженные ткани прикладыванием смеси толченого лука и соли. Ты ведь знаешь, что я давно и с большим успехом использую это средство в своей практике. Этот Джон Уэсли был не только глубоко верующим человеком, но и неплохо разбирался в медицине.

— Но что он пишет о лечении туберкулеза? — тревожно спросила я.

— Да, да… Сейчас. Ага, вот это место. Вот, что он пишет: «На первой стадии легочной недостаточности — сосать молоко здоровой женщины». Дальше он рассказывает, как этим способом излечился от туберкулеза его отец.

— Если дело за этим, — твердо объявила я, — мы должны как можно скорее приставить к тебе кормящую женщину. Если это возможно, то уже сегодня. Но как нам найти такую, чтобы она согласилась?

— Знаешь, спроси у Владимира. Он ведь знаком чуть ли не со всеми женщинами в городе. А пока будешь ходить, купи, пожалуйста, говядины и овощей. Может быть, хорошее жаркое меня немного взбодрит.

Зайдя по дороге на рынок и купив там кусок говядины, я поспешила в лавку Владимира. Там я с трудом протолкалась сквозь стайку оживленно болтавших женщин, как обычно окруживших со всех сторон его прилавок, и, сразу перейдя к делу, спросила его, не знает ли он подходящей женщины, которая недавно кончила кормить грудью и еще не потеряла молоко. Он назвал мне имена двух кормилиц, сказав, где они живут. Одна из них, миссис Ада Бант, жила неподалеку, но когда я к ней зашла, ее не оказалось дома. Я оставила ей записку, где сообщала, что клиника доктора Шеппарда нуждается в ее услугах. После этого я поспешила к Лайонелу, опасаясь, не стало ли ему хуже за то время, пока я отсутствовала.

Когда ближе к вечеру Ада Бант появилась в институте, от нее изрядно попахивало спиртным. Это была толстая, дебелая, одышливая женщина с хриплым голосом и грубым смехом. Она с первого взгляда вызвала у меня сильнейшую неприязнь, но ради блага Лайонела я постаралась обойтись с ней как можно вежливее. Если для того, чтобы вылечиться, ему необходимо женское молоко, не все ли равно, из чьей груди оно будет течь. Когда я сказала ей, что ее молоко нужно доктору, она громогласно расхохоталась.

— Что? Взрослый мужчина станет сосать из меня молоко?! Вот уж чего не ожидала, так не ожидала… Не уверена, что я на это соглашусь, — сказала она с сомнением. Затем внимательно оглядела обстановку клиники. — Вам придется платить двойную цену. Два доллара за посещение — и пускай сосет, сколько влезет. Что скажете?

Я согласно кивнула и проводила ее к доктору. Она оставила без внимания вежливое приветствие Лайонела, сразу села на кресло, стоявшее возле его кровати, расстегнула пуговицы своей блузы и извлекла наружу две огромные груди, каждая из которых была величиной с мою голову.

Их коричневые соски были словно изжеваны и свисали так, будто из грудей торчали опущенные книзу пальцы. Она привела Лайонела в сидячее положение, просунула его исхудавшие ноги между своих массивных бедер и, подхватив его рукой под голову, вжала его лицо в одну из своих грудей.

Не знаю, как Лайонел переносил такое обращение, но мне ее поведение показалось отталкивающим и очень неприятным. Ей, очевидно, доставляло удовольствие унижать доктора и подвергать его такому бесцеремонному обращению. Когда ему пришло время поменять грудь, она с нарочитой неуклюжестью шлепнула его по лицу мокрым соском, да при этом еще подмигнула мне, как бы призывая оценить ее шутку. Тут мне все стало окончательно ясно. Я поняла, что больше никогда не допущу, чтобы эта женщина переступила порог нашей клиники и что на место кормилицы для доктора мне придется искать кого-то другого.

Когда он закончил сосать вторую грудь, я уложила его в постель, проводила эту женщину до дверей, протянула ей два доллара и сказала, что нам больше не понадобятся ее услуги. Она попыталась было что-то возражать, но я не стала слушать, вытолкала ее за дверь и защелкнула замок.

Сразу после ее ухода я отправилась навестить миссис Минни Саммерс — вторую женщину, адрес которой мне дал Владимир и которая только что перестала кормить грудью своего малыша. Довольно долго мне пришлось бродить по улицам и расспрашивать прохожих, прежде чем я нашла дом, где она живет. Зайдя к ней, я сразу объяснила, в чем состоит моя просьба. Я сказала, что одному человеку, больному легочной недостаточностью, требуется женское молоко.

Это была совсем молодая женщина лет двадцати с розовыми щечками и свежим цветом лица. Мои слова были для нее полной неожиданностью, и при мысли о том, чтобы стать кормилицей для взрослого мужчины, она совершенно растерялась.

— Не знаю, что и ответить, — сказала она, — ну прямо не знаю… Вы бы поговорили с моим мужем.

Когда я вошла, ее муж сидел за столом и заканчивал ужинать. Я села напротив него и, стараясь вложить в свои слова как можно больше чувства, принялась упрашивать его разрешить своей жене спасти доброго доктора от смертельного недуга. Я с такой страстью взывала к их христианскому милосердию, что, когда я закончила говорить, они оба готовы были расплакаться.

В конце концов, мы договорились, что они спокойно обдумают мою просьбу, и если они решат, что должны помочь доктору в его беде, то на следующий день в девять часов утра Минни придет в клинику. В дверях я сказала Минни, что, если она поможет Лайонелу своим молоком, ее жертва будет хорошо вознаграждена — она будет получать по два доллара за посещение, что составит четырнадцать долларов в неделю. Весьма привлекательная сумма для людей их достатка.

На следующее утро, ровно в девять часов Минни постучалась в двери института. Я пришла еще раньше, чтобы помочь Лайонелу одеться и побриться. После утреннего бритья и умывания он стал выглядеть лучше, но на щеках его продолжал играть лихорадочный румянец, создававший ложное впечатление здорового цвета лица.

Когда дело дошло до того, чтобы подставить Лайонелу свою грудь, Минни залилась краской стыда. Она никак не могла преодолеть смущение. Чтобы пощадить ее скромность, я обернула ее в скатерть и завязала ткань на шее, как большую салфетку. Когда она расстегнула под скатертью блузку, я сказала ей, чтобы она выставила одну грудь наружу, а Лайонелу — чтобы он взял в рот сосок и пил молоко, которое ему было так необходимо, чтобы справиться с болезнью.

Поначалу он никак не мог приспособиться, и молоко не текло, но Минни с терпеливым и заботливым выражением лица одной рукой придержала голову, а я другой стала легонько надавливать на грудь. Постепенно все наладилось. С тех пор никаких проблем больше не возникало, и мы все трое успели очень подружиться за время ее визитов в клинику.

Что касается здоровья Лайонела, то здесь все менялось каждую неделю и никогда нельзя было с определенностью знать, как на самом деле обстоят дела. Временами казалось, что он совсем оправился, тогда он снова выходил к пациентам, беседовал с ними, как обычно, покоряя их своим мягким и внимательным обхождением. А потом без всякого предупреждения болезнь вновь наваливалась на него всей своей тяжестью, он ослабевал и не мог подняться с постели.

Можно было не сомневаться, что молоко, которое он получал от Минни, было весьма питательно, и давало ему силы, но я далеко не была уверена, что оно способствует его исцелению от туберкулеза. Я утешала себя тем, что «время покажет», но мой страх за его жизнь становился от этого только сильнее.

Лайонел мог быть очень добр и щедр в своем великодушии, когда бывал в подходящем настроении. Однажды утром в начале февраля его срочно вызвали в порт, чтобы оказать помощь какому-то мужчине, который упал с причала и сломал ногу. Мне крайне не хотелось отпускать его, потому что день обещал быть холодным, ветреным и промозглым, а у Лайонела как раз появился тот жесткий, сухой кашель, который обычно бывал предвестием жестокого приступа болезни, надолго отправлявшего его в постель. Но его было не остановить. Наскоро собрав бинты и лекарства, которые могли пригодиться, я поспешила за ним, догнав его уже на улице.

Когда мы появились на месте происшествия, несколько мужчин уже заканчивали сооружать импровизированные носилки. Лайонел быстро осмотрел место перелома и велел мне распороть брючину на поврежденной ноге от лодыжки до колена, а затем сходить в ближайшую лавочку и купить там два десятка яиц. Потом он достал из кармана флягу с виски и, прежде, чем начать вправлять кость и соединять сломанные куски, щедрой рукой влил в рот раненого несколько добрых глотков обжигающего зелья. Немного подождав, Лайонел вправил кость и туго стянул сломанную ногу тремя длинными льняными полосами, каждую из которых он предварительно обильно смазал яичным белком, заранее перемешанным с мукой. Прошло совсем немного времени, и пропитанная яйцом ткань подсохла и стала твердой, как дерево. Пока повязка не затвердела, он успел побеседовать со своим нежданным пациентом. Узнав, что у того семь человек детей и он беден, как церковная мышь, Лайонел сказал, что не возьмет с него денег за вызов, и, прежде чем раненый успел его поблагодарить, развернулся и пошел обратно к себе в клинику. Но не успел он отойти от причала, как с неба струями полился настоящий ливень, так что до института мы оба добрались промокшими до нитки.

Лайонел продрог до костей и весь дрожал. Войдя к себе, он быстро разделся и забился в постель. Я плеснула в стакан добрую порцию бренди и протянула напиток, чтобы он немного отогрелся, пока я готовлю горячий суп.

На следующий день он выглядел просто ужасно, казалось, он стоит на пороге смерти. С того самого времени он практически перестал покидать постель и почти каждый день кашлял кровью.

Однажды вечером, в начале марта он с усилием приподнялся в кровати, сел, опершись на подушку, и сказал:

— Мне осталось жить совсем недолго, Дара. Ты останешься со мной до конца?

— Не надо так говорить, Лайонел, — ответила я. — Скоро уже потеплеет, станет светить солнце, и тебе сразу станет лучше. Так что давай оставим все эти разговоры о смерти. Пожалуйста.

Глядя куда-то мимо меня, будто за моей спиной видел лицо пришедшей за ним старухи с косой, он почти неслышно произнес:

— Почти всю свою жизнь я смутно ощущал, как по моему следу идет какая-то темная, угрожающая тень. Она прятала от меня свое лицо, таилась до поры до времени, терпеливо выжидая своего часа, чтобы утянуть меня в могилу. Так что теперь, когда я понял, что это за угроза, и могу назвать ее по имени, просто сказать — «туберкулез», я, в некотором роде, чувствую даже облегчение. И не надо пытаться меня переубедить. Я знаю. Еще раз спрашиваю тебя — ты останешься со мной до конца? Возможно, я смогу прожить еще несколько месяцев. — Он повернулся ко мне. — Так останешься?

— Останусь, — ответила я. — Обещаю тебе, что бы ни произошло, я останусь с тобой до самого конца. И давай больше не будем говорить об этом. Слишком грустная тема.

— Прости меня, Дара, но нам еще придется об этом поговорить. Нужно принять несколько важных решений. Я хочу, чтобы после моей смерти тело было захоронено в Нью-Порте, рядом с могилой моего друга юности, который был женат на моей кузине. Если ты сможешь доставить меня до Нью-Йорка, там можно будет погрузить меня… на пароход прямо до Нью-Порта. Ты сделаешь это для меня, Дара?

— Конечно, — ответила я, — если ты так хочешь, я проделаю с тобой весь путь.

Он облегченно вздохнул, откинулся на подушку и устало прикрыл глаза. Убедившись, что он крепко спит, я тихонько вышла из его спальни и отправилась к себе в комнату.

На следующее утро он вызвал меня и Боба Дерри к себе и без лишней суеты начал приготовления к своему переезду в Нью-Порт. Обращаясь к нам обоим, он сказал:

— Я уезжаю из Чикаго и отправляюсь в Нью-Порт. Здание клиники нужно продать и, поскольку сам я сейчас не в силах заняться этим делом, я хочу, чтобы ты, Боб, осуществил для меня эту сделку. Вот здесь лежит бумага, которая удостоверяет, что ты имеешь право вести от моего имени переговоры по продаже моей недвижимости. Постарайся выручить за здание хорошие деньги, но, главное, продай его побыстрее, потому что я хочу уехать как можно раньше.

Такой поворот событий застал Боба врасплох, и он застыл перед доктором, в недоумении раскрыв рот.

— Давай, давай, за дело, Боб, — несколько раздраженно сказал Лайонел. — У нас мало времени.

Когда за Бобом закрылась дверь, голова на подушке повернулась ко мне.

— Обойди всех врачей и аптекарей в этом городе, сообщи им, что я продаю свою клинику и хочу распродать все лекарства и оборудование, включая электропатическую машину. Поручаю это дело тебе. Постарайся не продешевить.

Всю следующую неделю клинику посещали «потенциальные покупатели», которые в сопровождении Боба Дерри расхаживали повсюду и осматривали собственность доктора Шеппарда. Я же принимала врачей и аптекарей и торговалась с ними, стараясь выручить побольше денег за лекарства. К выходным здание стало похоже на вычищенную яичную скорлупу — из него вынесли все, кроме кровати Лайонела. На этой-то кровати я и сидела рядом с ним, обсуждая детали нашего путешествия в Нью-Йорк, когда какой-то толстый мужчина средних лет вошел к нам в комнату и сердито спросил:

— А вы что тут делаете? Это моя собственность.

Я очень обрадовалась, что здание наконец продано, и спросила у этого человека, почему он пришел без Боба Дерри.

— Мистер Дерри, — воскликнул он, — продал мне это здание два дня назад! Причем мне пришлось расплатиться наличными. Он сказал, что его устраивает только такой способ оплаты. Он также говорил, что на следующий день уезжает в Цинциннати, чтобы там встретиться с вами, доктор Шеппард, и передать вам деньги.

— Но доктор Шеппард вовсе не в Цинциннати, — возразила я. — Он здесь, в Чикаго, как видите.

— О чем вы там договаривались с этим Дерри, мне глубоко наплевать, — прорычал он. — Теперь это здание принадлежит мне, и я могу это доказать любому. Вот купчая.

Я взяла бумагу, которую он мне протянул, и передала ее Лайонелу. Внимательно прочитав документ, он поднялся и с безнадежным разочарованием в голосе сказал:

— Этот подонок Дерри сбежал с деньгами. Тут уж ничего не поделаешь. Что касается здания клиники, то оно, безусловно, является собственностью этого джентльмена.

Когда я в полной мере смогла осознать то, что произошло, я ударила кулаком по колену и начала метаться по комнате.

— Я с самого начала говорила, что этот ублюдок мать родную продаст ни за грош, а ты, Лайонел, доверился ему, как последний глупец! Господи, что же нам теперь делать?

Я посмотрела на нового владельца здания. Он смущенно кашлянул.

— Я вам, ребята, очень сочувствую, но скоро вам отсюда придется выметаться, А когда я говорю «скоро», я имею в виду — сегодня.

Я взяла Лайонела за руку и вывела его на улицу. Потом вернулась, чтобы забрать его кровать. Вытащив кровать на улицу, я остановила какого-то человека, проходившего мимо клиники, и предложила ему два доллара за то, чтобы он доставил ее ко мне — в комнату, которую я снимала возле «Собачьей головы». Немного поторговавшись, мы сошлись на трех долларах, и он взвалил кровать на плечи.

Добравшись до места и обустроившись в моей комнате, мы пересчитали оставшиеся деньги. Оказалось, что у него их как раз хватит, чтобы добраться до Нью-Порта. Я была примерно в таком же положении, но у меня еще оставались кое-какие драгоценности, которые в случае необходимости можно было продать. Почти все деньги, которые я привезла с собой в Америку, ушли на плату за комнату и еду для нас с Элмером. Но после того как мы с Элмером расстались, я зарабатывала в «Институте здоровья» достаточно, чтобы содержать себя, не залезая в долги и не тратя скромные остатки своих сбережений.

Спустя два дня мы отправились в Нью-Йорк. Путешествие очень утомляло и изматывало Лайонела. Ему на глазах становилось все хуже, и, когда мы прибыли в Олбани, нам пришлось на неделю задержаться там, чтобы немного передохнуть. Всю эту неделю Лайонел практически не вставал с постели.

Он ужасно ослаб и стал таким худым, что под обвисшей кожей отчетливо виднелись очертания скелета. Его изможденное тело то и дело сотрясал могильный кашель, и после таких припадков он оставался совершенно разбитым, а вместо обычного дыхания из его груди вырывался какой-то тонкий свист. К тому времени, как мы сошли с парохода, доставившего нас по реке Гудзон в Нью-Йорк, от Лайонела уже оставались кожа да кости.

Выйдя на берег, мы поймали кэб и поехали прямо на Бродвей, где я сняла для нас две комнаты — заснуть в одном номере с кашлявшим Лайонелом я все равно не смогла бы.

Уложив его в постель, я прошлась по близлежащим магазинам и закупила еды и питья на несколько дней вперед. Вернувшись с покупками, я подошла к его постели. Он лежал на подушке, как мертвый: глаза ввалились, рот был полуоткрыт. Но грудь его еще вздымалась и из легких вырывался слабый свист. Поглядывая на него, я стала готовить еду. Я устала с дороги и сильно проголодалась, так что моя порция была проглочена в мгновение ока. Потом я положила на тарелку жареного цыпленка и поставила ее рядом с Лайонелом, чтобы, когда проснется, он мог сразу подкрепиться.

Закончив все приготовления, я отправилась к себе в комнату и прилегла на кровать немного отдохнуть, но, видимо, сон незаметно одолел меня, потому что, когда я снова открыла глаза, в комнате было уже совершенно темно. Я поспешила в комнату Лайонела и увидела, что он сидит в постели и с кем-то разговаривает, хотя в комнате, кроме него, никого не было.

Он кивал головой, поворачивался то туда, то сюда, приветливо улыбался, жестикулировал, словно обсуждая что-то с несколькими невидимыми собеседниками, окружившими его ложе. Я поставила стул возле его кровати, взяла его за руку, села рядом с ним и попыталась как-то привлечь к себе его внимание.

— Лайонел, — крикнула я, нервно оглянувшись, потому что он вдруг обратился к кому-то, кто незримо для меня стоял за моей спиной. Я дернула его за руку, надеясь, что он на меня хотя бы посмотрит.

Вдруг он воскликнул:

— Мама! Как я рад, что снова тебя вижу!

Его голос дрожал от радостного возбуждения. За окном все больше темнело, в комнате становилось холодно… и страшно. Я в ужасе отдернула от него руку и отбежала к двери, а за моей спиной все слышался приветливый голос Лайонела, узнававшего все новых и новых родственников, которые приходили к нему из далекого прошлого.

Я прислонилась к двери и почувствовала, как по голове у меня поползли противные мурашки — словно сотни маленьких пауков быстро пробираются между корней волос. Казалось, вся комната наполнена призраками мертвецов, которые приветствовали Лайонела и звали его за собой, в свою загробную жизнь. Хотя комната уже полностью погрузилась в ночную мглу, мне казалось, что я отчетливо ощущаю присутствие духов, которые толпились у его кровати и, переходя с места на место, вели с ним оживленную беседу.

Бессильно опустившись на пол, я свернулась в клубок, обхватив руками голову. Вдруг мне вспомнилось, как в детстве, когда осенний ветер обрушивал в камин кирпич от печной трубы, моя мать бормотала слова старой молитвы на оберег от злого духа. Дрожа от страха, я принялась теми же словами молить Бога о защите.

— От нетопырей и оборотней, от болотных тварей, что ухают в лесу, от лешего-детокрада — от всякой нежити охрани и обереги нас, Господи, — горячо и истово шептала я.

Не успели последние слова молитвы слететь с моих губ, как что-то словно прошмыгнуло мимо меня, задев мою юбку и прикоснувшись к волосам. Меня охватил отчаянный ужас, я вскочила на ноги и стала дергать на себя дверную ручку. Когда она наконец подалась, я пулей выскочила в коридор, бегом спустилась по лестнице и, только выбежав на освещенную фонарями, оживленную улицу, остановилась, чтобы отдышаться.

В каком-то оцепенении я, не разбирая дороги, бродила по городу, пошатываясь от пережитого потрясения и усталости. Должно быть, я производила такое впечатление, будто изрядно перебрала в одном из бесчисленных бродвейских баров. Понимая это какой-то частью сознания, я старалась держаться хорошо освещенных и оживленных улиц, где мне не грозила опасность.

Так я бродила, ничего не замечая вокруг, чувствуя на себе «вечности всевидящее око». Я казалась себе ужасно одинокой и никому не нужной. Я не видела для себя никакого будущего в Америке. Впрочем, в Англии я его тоже не видела.

В таком тоскливом состоянии духа я подошла к какой-то пивной, из раскрытых дверей которой доносились аппетитный запах горячей пищи и оживленный шум голосов. Я посмотрела на аккуратную вывеску, на которой было написано «Пивное заведение Пфаффа», и мне вдруг ужасно захотелось войти в этот уютный бар, чтобы отогреться и прийти в чувство.

Я быстро поднялась по ступенькам крыльца и вошла внутрь. Пивная была полна людьми. Я с облегчением заметила, что женщин было довольно много и я не привлекла особенного внимания. Люди не только сидели за столами, но и, собравшись в небольшие группы, стояли перед стойкой, что-то оживленно обсуждая между собой. То и дело они весело смеялись чьему-нибудь остроумному или двусмысленному замечанию.

Я так устала, что меня подташнивало и я готова была сесть прямо на пол. Так что у меня достало сил только на то, чтобы протиснуться между стоявшими возле стойки людьми к ближайшему свободному стулу и бессильно на него плюхнуться. Кроме меня за столиком уже сидел какой-то молодой джентльмен. Обмякнув на стуле, я опустила голову на руки. Меня охватило жуткое опустошение, как это бывает, когда человек истощает свою способность предаваться горю. Немного отдохнув, я подняла голову и заметила, что молодой человек, сидящий напротив меня, пытается привлечь мое внимание.

— Если вы позволите мне высказать мое мнение, леди, я бы сказал, что у вас такой вид, словно вы вот-вот упадете в обморок. Возьму на себя смелость предложить вам стаканчик бренди. Думаю, если вы себя неважно чувствуете, бренди — это как раз то, что способно вдохнуть в вас новые силы.

Его произношение заинтересовало меня. Он выговаривал слова, как чистокровный англичанин, которому приходилось жить в высшем обществе. Когда он, встревоженно глядя на меня, перегнулся через стол, протягивая мне стакан, я заметила у него на шее небольшое родимое пятнышко, похожее на красную божью коровку.

Благодарно потягивая бренди, я с любопытством разглядывала своего случайного знакомого. Вьющиеся белокурые волосы, выразительное, умное лицо. Одет он был элегантно и по последней моде: темно-синий шерстяной сюртук, белая рубашка, бледно-голубой жилет и белоснежный муслиновый шейный платок. Одним словом, с головы до ног — воплощение хорошего вкуса. Настоящий джентльмен.

Тем временем с его озабоченного лица все еще не сходила тревога за мое состояние.

— Вам лучше? — спросил он тревожно.

Я благодарно кивнула.

— Позвольте представиться. Джеймс Ричард Кеннет, к вашим услугам, — произнес он с легким поклоном.

— Мисс Дара Тулли, — тихонько улыбнувшись, ответила я. — Я, как и вы, родом из Англии. Рада с вами познакомиться.