Дара. Анонимный викторианский роман

ГЛАВА ПЯТАЯ ПОЗОЛОЧЕННАЯ ДЕВА

После утомительного путешествия из Ливерпуля я просто валилась с ног и всю свою первую лондонскую ночь в «Восьми колоколах» проспала беспробудным сном. Наутро я проснулась и, увидев, что Джеймс еще спит, встала с постели и подошла к окну, чтобы посмотреть, что же порождает несмолкающий шум, который доносился в комнату с улицы. Это было мое первое впечатление от Лондона — суматошный, преуспевающий, вечно шумный — таким показался мне этот город. Улица была запружена повозками всех видов и сортов: тележками уличных торговцев, заваленными овощами, частными экипажами и наемными колымагами. Скрипучие, окованные железом колеса телег, грохотавшие по булыжной мостовой, создавали общий фон, а звяканье колокольчиков на тележках разносчиков и пронзительные крики продавцов пряников, горячих мясных пирогов и другой готовой снеди, цветов, зонтиков и всевозможной посуды — расцвечивали этот фон, так что с непривычки я не могла ни на чем сосредоточиться, невольно прислушиваясь к царившему на улице гвалту. Тротуары были сплошь покрыты отходами этого огромного базара — капустными листами, обертками и другим всевозможным мусором.

После завтрака Джеймс отправился наведаться в редакции нескольких журналов, а я предприняла вылазку с целью изучения рынка Ковент-Гарден. Едва выйдя из дому, я стала невольной причиной жестокой свары между двумя торговками, которые почти одновременно наскочили на меня со своими корзинами.

Первая из них — ирландка, державшая в зубах короткую носогрейку, сунулась было ко мне со своей корзиной.

— Пряники, леди! Покупайте пряники! У меня прянички — лучше во всем Лондоне не сыщешь.

Но тут еще какая-то женщина, одетая в тесное платье из грубой ткани, заправленное в огромную стеганую юбку, сильно пихнула ирландку в бок своими мускулистыми руками; протолкнувшись ко мне, она приблизила свою красную жирную рожу к моему лицу и принялась совать мне под нос свою корзину.

— Вот, что вам надобно, леди! Прикупите-ка у меня пряничек имбирный со специями. С пылу с жару, посмотрите, еще пар идет! — хриплым голосом настаивала она.

Ирландка, взбешенная непрошеным вторжением, в свою очередь пихнула меня своей корзиной и яростно обрушилась на вторую торговку с какими-то кельтскими проклятиями.

Переругиваясь и выкрикивая друг другу жестокие оскорбления, они с двух сторон толкали меня своими корзинами, так что мне пришлось спешно ретироваться обратно на гостиничное крыльцо. Я поняла, что они вот-вот начнут потасовку. Трактирная прислуга и возбужденные, грязные мальчишки, привлеченные злобными воплями, столпились вокруг, подначивая торговок в надежде увидеть драку. Какой-то мальчишка-половой все подбадривал ирландку, крича:

— Давай, Мэри, врежь ей между глаз, вломи ей как следует!

Я извлекла из кошелька два пенса и, чтобы отделаться от них, швырнула в каждую корзину по монетке. Проскочив между разъяренными женщинами, я бросилась через запруженную улицу, прокладывая себе путь среди беспорядочно толпившихся на мостовой торговцев жареной рыбой, горячими пирожками, сдобными булочками, живыми коноплянками в ивовых клетках, миндальными конфетами и-бог-его-знает-чем-еще и среди тележек, с горкой заваленных свежими овощами и фруктами. Это людское столпотворение, эти обращенные ко мне со всех сторон задорные крики:

— Эй, морковка по пенсу за кучку, виноград отборный — за бесценок отдаю, за фунт четыре пенса! Разве это деньги?

— А ну, подходи, покупай горячие каштаны! Эй, красавица, куда же…

— Вишни спелые, крепкие и вкусные, по пять пенсов за фунт!

— Живая рыба! Налетай, да не зевай — лучше не бывает!

Вся эта бурлящая вокруг жизнь веселила меня, дразнила мой слух, мое зрение и, больше всего, воображение. Все это было так приятно после однообразия и скуки корабельной жизни!

Чтобы не поддаться соблазну зайти в кафе, из раскрытых дверей которого на меня пахнуло манящим запахом горячего кофе и свежих пирожных, я повернула на Март-стрит, по которой, хотя она и была уже, пройти оказалось проще, так как здесь торговцам разрешалось ставить свои тележки только вдоль стен домов на тротуарах, а мостовая была свободна. Не успела я сделать и нескольких шагов, как мое внимание привлек чей-то голос, перекрывший пронзительные крики других зазывал.

— Эй, эй! Эй вы, леди! Привет! Ну-ка, обернитесь и поглядите вот на эти яблочки! Красные, как розы, а уж какие сочные — просто объедение!

Кричал молодой мужчина примерно моих лет. Он был одет, как обычный уличный торговец: длинный кордовый жилет с сияющими медными пуговицами и брюки, тесно облегавшие ноги до колена, а от щиколоток спадавшие пышными складками на начищенные до блеска ботинки. Его глаза, весело поглядывавшие на меня из-под задорно сдвинутой на бок матерчатой кепки, приглашали меня попробовать огромное красное яблоко, которое он держал в протянутой руке.

В свое время Ева соблазнила Адама яблоком. В данном же случае как раз Адам соблазнял женщину тем же самым плодом. Ведь, как я потом узнала, его и в самом деле звали Адамом.

Он не обманул меня, яблоко было в точности таким, как он и говорил, — вкусным и сочным. Могла ли я предположить в ту секунду, когда мои зубы вонзились в хрусткую мякоть библейского плода, что приветливая улыбка Адама Саттона приведет меня в самые грязные и отвратительные трущобы Лондона, где мне придется пережить страшные надругательства!

Всякий раз, когда я наведывалась к тележке Адама, чтобы купить у него фрукты, меня ждала сердечная встреча.

Мы виделись с ним только по выходным, потому что в остальные дни недели он возил свою тележку в другие части города. Однако наше знакомство довольно быстро переросло в дружбу, в которой был легкий оттенок флирта. Общение с ним очень забавляло меня, и иногда я часами торчала на Март-стрит, болтая с ним и его покупателями. Вскоре я уже выучила все цены и частенько даже помогала ему торговать, когда он не успевал управиться с осаждавшими его домохозяйками, каждая из которых требовала, чтобы именно ее непременно обслужили побыстрее.

Мне просто нечем было больше заняться, ведь Джеймса целыми днями не бывало дома, а вечером он уходил в театр. В то время он как раз завязал дружбу с Джоном Суитэпплом — театральным критиком, который был более удачлив и статьи которого нередко попадали в популярные журналы. Два или три раза мне пришлось провести довольно скучные вечера, когда Джеймс брал меня с собой в гости к Джону Суитэпплу и тот читал нам вслух отрывки из своих пьес. Как я ни пыталась, я не могла заставить себя всерьез заинтересоваться его опусами, да ему, по всей видимости, это было безразлично. Во всяком случае, все свои реплики, пояснения и вопросы он обращал исключительно к Джеймсу.

Так что, если не считать моего мужа и мистера Суитэппла, кроме моего торговца у меня и не было во всем Лондоне человека, с которым я могла бы поболтать. Адам был из тех людей, которые умеют сразу к себе расположить и обладают даром вызвать собеседника на откровенность. Очень скоро он уже знал все и о моих приключениях в Америке, и о том, как я познакомилась с Джеймсом, и как вышла за него замуж в Нью-Йорке.

Однажды я спросила его, не надоела ли я еще ему со своей болтовней.

— Не-а, — протянул он немножко насмешливо, — мне даже нравится слушать твой пижонский треп.

Я была несколько сбита с толку его ответом и спросила, что он имеет в виду.

— Ну-у… Ты, понимаешь, говоришь грамотно, как барыня какая-нибудь. Ты не такая, как я. Образо-ованная… Ты все можешь растолковать как по-писаному, и все такое. Я так понимаю: ну выскочила ты замуж за барина, ну и правильно… не пойму я, что ты тут со мной торчишь — время теряешь. Я-то уличный торговец — тебе не чета.

Мысль о том, что я говорю «по-барски», показалась мне такой нелепой и забавной, что я громко расхохоталась. Но мое веселье быстро улетучилось, как только я взглянула на лицо Адама и увидела, как оно исказилось от злости. Он, очевидно, решил, что я потешаюсь над ним. Чтобы загладить дурное впечатление, я положила на его руку свою ладонь.

— Не надо сердиться, Адам. Я смеялась не над тобой, а над собой. Ведь ты — мой друг. Мой лучший друг. Поверь мне, я не сделаю и не скажу ничего, что могло бы тебя огорчить.

Чтобы скрыть свое смущение и преодолеть замешательство, он принялся сосредоточенно раскладывать яблоки аккуратными кучками.

— Ну чего ты встала, как оглашенная, — сказал он сердито. — Займись чем-нибудь. Вон, апельсины в порядок приведи, что ли.

Это наше различие в манере говорить, видимо постоянно порождало в нем своего рода чувство неполноценности. До того нашего разговора мне это как-то не приходило в голову, но теперь я поняла, что он очень болезненно ощущал свою необразованность, и я про себя решила, что при первой же возможности постараюсь убедить его, что я совершенно без ума от его смачного выговора.

Он говорил, как настоящий кокни — самоуверенный и хамовитый уроженец лондонских низов. Этот говорок действительно очень оживлял и расцвечивал самые простые слова. Все, что он говорил, меня восхищало, и я никогда не уставала слушать его яркую, сочную речь.

Однажды утром — пошла уже четвертая неделя нашего пребывания в гостинице — я проснулась и обнаружила, что Джеймс уже оделся и ушел из номера. Такая спешка меня несколько удивила, я привыкла к тому, что он всегда вставал позже меня. Впрочем, я не придала этому особенного значения, решив, что у него была назначена встреча где-нибудь в редакции на раннее утро. И хотя в тот день он так и не появился, я не слишком обеспокоилась и, дождавшись вечера, спокойно легла спать, думая, что он, вероятно, до утра засиделся с приятелями в каком-нибудь кабачке.

Но когда на следующий день я снова проснулась в одиночестве, то серьезно встревожилась. Быстро одевшись, я в спешке и беспокойстве спустилась вниз, чтобы расспросить прислугу, не видел ли кто-нибудь со вчерашнего дня моего мужа. Все только отрицательно качали головой; я совершенно растерялась, не зная, что мне теперь делать. Тогда я решила разыскать Адама и спросить совета у него.

Он сразу же развеял мою тревогу.

— Не забивай себе голову. Он наверняка просто перебрал вчера вечером, так я себе это дело понимаю. Заруби себе на носу, что я тебе скажу: он сегодня проснется с распухшей башкой, малость оклемается и, как только сообразит, живой он или уже откинулся, так и приползет к тебе как миленький.

Его слова подбодрили меня, но озабоченность все же не проходила. Пропасть на целые сутки это было так непохоже на Джеймса…

По тому, как насмешливо смотрел на меня Адам, я поняла, он считает, что я хлопочу по пустякам.

— Ладно, кончай квохтать, как полоумная наседка. Давай, займись делом. Мне сегодня без тебя не управиться.

Я пробыла с ним до полудня, а потом поспешила обратно в гостиницу. Мистер Доукинс, хозяин «Восьми колоколов», поджидал меня внизу, и, когда я собралась подняться по лестнице в спальню, он окликнул меня:

— Минуточку, мисс! Вы мне нужны на пару слов.

Его обращение меня уязвило, но мне не терпелось поскорее дойти до спальни и посмотреть, не вернулся ли еще Джеймс, поэтому я поставила ногу на ступеньку и, обернувшись через плечо, ядовито спросила:

— Как вы сказали? «Мисс»? Вы что, не знаете, что я замужем и вам следует называть меня миссис Джеймс Кеннет?

— Ну-у… Может, оно и так. Так вот, ваш муж, если только он и вправду ваш муж, задолжал мне некоторую сумму, и мне хотелось бы получить эти деньги.

— А вы говорили с мистером Кеннетом? — с надеждой спросила я.

— Нет, я его уж два дня не видал. С тех самых пор, как я пригрозил ему, что, если он не уплатит мне те семнадцать фунтов, что вы мне задолжали, я посажу его в долговую яму.

Я в ужасе уставилась на него, не веря своим ушам. О чем же думал Джеймс, когда допустил, чтобы мы влезли в такие долги! Ведь он уверял меня, что, как только мы доберемся до Лондона, с денежными проблемами будет покончено.

Мистер Доукинс насмешливо фыркнул.

— Барчуки вроде него частенько сматывают удочки, как только чувствуют, что их долги становятся больше, чем их карманы. Я так думаю, что мы его тут больше не увидим, так что, кроме вас, платить вроде как некому. Так получается.

— Но как я могу вам заплатить? У меня ведь нет ни гроша!

— Вы можете продать вот эти два кольца, что у вас на пальцах. Если они, конечно, настоящие…

— Но ведь это единственное, что у меня осталось, — возразила я.

— Да-а, хорошенькую свинью он вам подкинул… Готов поспорить, что вам не впервой выручать его из беды, когда он проживает последние деньги. Вы уж простите, мисс, но придется вам пройтись со мной — я вам покажу, где можно продать колечки.

В первый раз я начала сомневаться в честности Джеймса. Я просто не знала, что и подумать. Все это повергло меня в такую растерянность и уныние, что я послушно позволила Доукинсу взять меня под руку и отвести к лавке, в витрине которой были выставлены всевозможные часы. У порога магазина он отпустил мою руку и сказал, что подождет снаружи.

— Чем могу быть полезен? — спросил меня продавец, как только я открыла дверь. — Вам, вероятно, нужны наручные часы? А может, настенные?

На голове у него была ермолка, из-под которой по обе стороны тяжелого, болезненно-желтоватого лица завитками свисали темные с сединой волосы. Когда я сняла с пальцев оба кольца, в его черных глазах на мгновение вспыхнул интерес, но он тут же принял безразличный вид и ни словом не выдал своих чувств.

Он взял кольца с прилавка и мельком на них посмотрел.

— Стекляшки, — ухмыльнулся он, — очень симпатичные, но всего лишь стекляшки. Пара шиллингов — красная цена. Ну, так… сколько вы за них хотите?

Я немного растерялась, но тут мое внимание отвлекло частое постукивание по стеклу, раздавшееся за моей спиной. Я подумала, что это мистер Доукинс, которому не терпится получить свои деньги, но, обернувшись, увидела проказливую физиономию уличного мальчишки, который, высунув язык, прижался носом к стеклу. Я улыбнулась и повернулась обратно, но стук раздался снова — еще громче и настойчивее.

Лавочник, разъяренный непрошеным вмешательством, выскочил на крыльцо.

— Если ты хочешь купить себе часы — так войди и купи себе часы! А если ты не хочешь купить часы — так убери от моего окна свой поросячий нос, негодный мальчишка!

Мальчишка пальцами растянул себе рот до ушей, высунул длинный язык и помчался по улице. За это время я успела собраться с мыслями и твердо решила, что не позволю себя надуть и запутать, но и долго торговаться из-за этих колец — тоже не стану.

— Я хочу получить семнадцать фунтов, — объявила я, когда он вернулся за прилавок, — а если вы мне столько не заплатите — что ж, придется мне найти другого покупателя.

Он достал из кармана увеличительное стекло и, внимательно осмотрев кольца, бросил на меня тяжелый, пронзительный взгляд.

— Четырнадцать фунтов. Это мое последнее слово. Больше они не стоят.

Я потянулась за кольцами.

— Я должна вот тому человеку за дверью ровно семнадцать фунтов. Так что я никак не могу отдать кольца ни на пенни дешевле.

Он отступил на шаг назад так, чтобы я не могла до него дотянуться.

— Немедленно верните мне кольца, — сердито сказала я.

— Так вы, значит, задолжали тому парню деньжат?

Его лицо несколько смягчилось, но сдаться без боя он не мог и хотел, чтобы последнее слово в нашем торге осталось за ним. Он обреченно поднял руки и покачал головой.

— Эх… Хорошенькие мордашки и хорошенькие колечки когда-нибудь меня погубят.

Наконец, скрепя сердце, он достал кошелек и, медленно отсчитав семнадцать соверенов, протянул их мне с выражением подлинного страдания на лице.

Мистер Доукинс уже начал терять терпение и хотел забрать у меня деньги прямо у выхода из магазина, но я ему их не отдала.

— Вам придется подождать, пока мы не вернемся в гостиницу. Там вы дадите мне расписку в том, что деньги получены сполна.

Оплатив счет, я поднялась в спальню, где собиралась дожидаться возвращения Джеймса.

Я сидела на кровати, лениво оглядывая комнату, и вдруг заметила, что в ней нет никаких следов пребывания Джеймса. Обычно повсюду бывали разбросаны какие-нибудь его вещи: расческа, писчая бумага, галстук. Тут я припомнила, что еще неделю назад я как раз обратила внимание на то, что у нас в комнате замечательный порядок. Тогда я подумала, что Джеймс, вероятно, убрал все свои вещи в ящики шкафа или в гардероб.

Вдруг я вздрогнула от неожиданной догадки. В каком-то оцепенении я стала заглядывать повсюду. Я перерыла всю комнату, но тщетно — он не оставил ничего, ни одного предмета одежды, да и вообще ни одной принадлежавшей ему вещи.

Я остановилась посреди комнаты, пытаясь прийти в себя от потрясения. Я не могла понять, как он мог вот так уйти из моей жизни, даже не сказав «прощай». Я знала, что у него не самый сильный характер, но он всегда был так добр и внимателен ко мне… Мне казалось совершенно невероятным, чтобы он бросил меня на произвол судьбы, оставил меня расплачиваться с кредиторами и даже ни о чем не предупредил.

Я кинулась на кровать и завыла, как раненый зверь. Слезы покатились по моим щекам, постепенно вой перешел в тихие всхлипывания. Он просто оставил меня, как только понял, что задолжал слишком много. Просто бросил, как бросают ненужную вещь. «Как он мог так поступить со мной?» — раз за разом спрашивала я себя. Эти слова засели в моей голове, я то и дело повторяла их вслух, но не находила никакого правдоподобного ответа.

Но делать было нечего. Из гостиницы нужно было уходить, пока я снова не влезла в долги. Собрав свои пожитки и одежду, я не спеша упаковала все в видавшую виды кожаную дорожную сумку, волоча ноги, спустилась по лестнице и вышла из отеля. Я чувствовала себя покинутой и ужасно одинокой, деваться мне было некуда; подумав, я вернулась к Адаму и его тележке.

Народу на улице было немного, и Адам пытался привлечь внимание покупателей тем, что колотил по старой жестянке, громко выкрикивая цены на свой товар.

— Эй, хозяюшка! Ты только глянь сюда! Такая морковка — и по пенсу за пучок! Даром отдаю, покупай, пока не передумал!

Не прекращая зазывать клиентов, он показал мне рукой, что заметил мое появление, и дал мне понять, чтобы я подошла и встала рядом с ним.

— Ура свободному предпринимательству! Брюква, репа, лук, морковка! Все свежее и вкусное! Вот-вот, как раз вас лежит дожидается! Только посмотрите, господин гувернер, отличная капуста брокколи! Отдаю за гроши. Апельси-ины, яблоки по четыре пенни за дюжину!

Внимательно выслушав мою скорбную повесть, Адам спросил меня, что я собираюсь делать теперь, когда предоставлена самой себе.

— У меня нет ни пенса, — сквозь слезы проговорила я, — и мне совершенно некуда пойти. Что же мне делать, Адам?

Мое отчаяние и слезы смутили его, и он спрятал глаза.

— Я-то, вишь ты, живу в настоящей дыре. Это место не про такую барыню, как ты, — наконец выдавил из себя Адам.

Я все больше осознавала безнадежность своего положения и не видела из него никакого выхода. Для того чтобы женщина могла выжить в этом мире, нужно, чтобы у нее был или мужчина, или деньги. У меня не было ни того, ни другого.

— А где ты живешь, Адам? — спросила я.

— Да-а… снимаю комнатенку в одной прокисшей развалине. Тебе там не понравится, это уж точно. Самый дерьмовый дом на всей Экзетер-стрит. Окна расколоты, вместо стекол ветошь всякая болтается. А живут там только торговцы, воры да потаскухи. Целый день стоит гвалт, ругань да дети орут на всю улицу как резаные… — отнекивался он. — Да и кровать у меня всего одна, так-то быстро добавил он. — Тебе бы пришлось со мной спать. Как тебе это, а, барыня моя? Это тебе, небось, не по вкусу пришлось бы?

Он широко ухмыльнулся, но на его лице было заметно сомнение — он, видимо, не знал, как я восприму его слова.

Я поняла, к чему он клонит, еще тогда, когда он только произнес слово «кровать», и уже знала, что ему отвечу.

— Ты красивый мужчина, Адам. И если уж мне нужно с кем-то спать, я бы предпочла, чтобы это был ты. Как ты думаешь, ты смог бы меня потерпеть? Я постараюсь отработать свой хлеб — буду помогать тебе всем, чем смогу. Обещаю, что не стану тебе обузой.

Видно было, что он не ожидал такой легкой победы. Я даже подумала, уж не решил ли он, что я сама только и мечтала о том, как забраться к нему в постель.

— Я ведь могу спать и на полу, если ты так захочешь, — сказала я.

— Ты за кого меня держишь? — сердито вскинулся Адам. — Я могу уходить бабу не хуже любого другого и люблю это дело! Что я, не мужик, что ли? И не вздумай при моих дружках ляпнуть чего-нибудь про спанье на полу — они же решат, что я слюнтяй какой-нибудь. Засмеют потом.

Я столько месяцев прожила в супружестве, как безгрешная монашка, что от веселой и откровенной похоти, которая прозвучала в его хрипловатом голосе, мое сердце забилось чаще, а на лице невольно появилась улыбка. А что мне придется жить в какой-то старой развалюхе среди отбросов общества, — так в этом для меня ничего страшного не было. В конце концов, мне не привыкать. В детстве я жила в условиях и похуже — в настоящей нищете — и осталась цела и невредима.

Мы простояли на Март-стрит еще часа два, пока не распродали почти все, что было на тележке, и Адам решил, что на сегодня мы поработали достаточно и пора бы уже перекусить. Затем сложили остатки товара в мешок и отвезли тележку обратно в прокат. За тележку Адаму приходилось платить по три пенса в день.

Для того чтобы поесть, не нужно было никуда идти, потому что повсюду вокруг стояли лотки с готовой пищей. Тут можно было выбрать все, что пожелаешь: и горячие пироги, и пышную сдобу, и копченых угрей, и улиток, и сливовые пудинги, и жареную рыбу, и раков, и печеную картошку — и все это было свежее, все с пылу с жару, так же, как и сандвичи с ветчиной, жареные цыплята, вареные яйца и горячий кофе. Несмотря на то что к концу дня улица была сплошь завалена грязью, все это выглядело довольно привлекательно и радовало глаз: приветливо горели огоньки уличных жаровен, покачивались от легкого ветерка керосиновые лампадки, уже зажженные над тележками. Мы с Адамом съели по два пирожка с бараниной и по сливовому пудингу на десерт.

Подкрепившись, мы отправились в любимую пивную Адама, которая называлась «Щербатая луна». По дороге мы проходили мимо нескольких красивых баров, сквозь чистые окна которых виднелись покрытые изящной резьбой стойки, тянувшиеся через весь зал и ярко освещенные свечами в бронзовых канделябрах. Я украдкой заглянула в один из таких баров и с благоговейным страхом разглядела огромные зеленые и золотые бочки с джином, на которых красовались яркие надписи с названиями напитков: «Оживитель трупов», «Сногсшибательный», «Любимый джин моей мамы», «Голубые черти» и другие, все в таком же духе.

В «Щербатой луне» Адам познакомил меня со своим закадычным дружком Томом Биггсом. Он с самого начала показался мне скользким типом, а когда я поймала его восхищенный, похотливый взгляд, который исследовал меня с головы до ног, пока Адам меня ему представлял, я решила, что с ним нужно держать ухо востро. На нем был обычный щеголеватый наряд уличного торговца, а на шее — кричащий шелковый платок.

Все они ужасно гордились этими яркими лоскутами, в которые были укутаны их шеи. Королевское украшение — так они их называли, и, когда кто-нибудь из них начинал жить с девушкой, он непременно дарил ей такой же платок, как у него самого. Адам тоже на следующий день узаконил наши отношения, гордо повязав мне на шею цветастый кусок шелка.

Каждое свое слово Том сопровождал покачиванием головы, кивками, пожиманием плечами, подмигиванием и всевозможными гримасами.

Поджидая Тома, Адам уже успел немного выпить. Наконец, появился Том, увидел меня рядом с Адамом и, познакомившись со мной, подмигнул Адаму и поднял первый тост:

— Вот что я тебе скажу, Адам… За то, чтоб у тебя корни ядрились на полный ход и без отказа, так-то вот, — сказал он и опрокинул в себя пиво.

Вскоре после нас в пивную пришла и подружка Тома. У нее были грубые манеры, и говорила она неграмотно, но, когда мы познакомились поближе, я узнала, что она очень милая и дружелюбная девушка. Как бы то ни было, в первую нашу встречу она тоже присматривалась ко мне и поначалу отнеслась к новой знакомой Адама с некоторой сдержанностью.

Адам и Том потребовали пива, и к нашему столику подошла барменша, которую они назвали Флорри. Она поздоровалась со всеми нами и до краев наполнила наши кружки. Это была хорошо сложенная, пухлая, полногрудая женщина лет сорока. Она, похоже, хозяйничала в этой таверне, управляя здесь всем и всеми, включая хозяина заведения по кличке Свиное Рыло. Когда она вернулась к стойке, я не смогла удержаться от того, чтобы не пошутить насчет татуировок, которыми были сплошь покрыты ее руки. Особенно сильное впечатление на меня произвело изображение Собора святого Павла, окруженное сплетенными розовыми кустами.

Том Биггс фыркнул и, подмигнув Адаму, состроил смешную гримасу.

— Тебе бы посмотреть на нее целиком! Она же истатуирована вся — с головы до ног — всем, что ты себе только можешь представить. Там тебе и корабли, и виды Лондона, и любовники за делом, и черти, и ангелы — чего ни попроси, все покажет. И между ног картинки, и на животе — везде.

— Но зачем? — спросила я.

Том рассмеялся.

— Тут, понимаешь, дело такое. Она два года была замужем за одним парнем, который зарабатывал себе на хлеб тем, что делал наколки. Вот он на ней и тренировал свое искусство, когда не мог придумать ничего получше. Она в то время была в него влюблена, как кошка, готова была землю целовать, на которую он наступил… ну и позволяла разукрашивать себя, как ему будет угодно. Вы, бабы, когда влюбитесь, совсем дуреете, ну, как идиотки, честное слово. Она говорит, что гордится картинками этими, что вот теперь он умер, а его самые лучшие работы она все равно носит на себе. Вроде того, что у нее о нем память такая осталась, понимаешь?

Адам перегнулся через стол и что-то тихонько прошептал на ухо Тому.

— О чем это они там шепчутся? — спросила я у Бетти, подружки Тома.

Та хихикнула.

— Ну, раз они тебе говорить не хотят, так я скажу. Это они вспомнили про то, что у нее на заднице нарисовано.

— Ну, а что там? — сгорая от любопытства, спросила я.

— Бетти, расскажи ты ей про лисицу, — давясь от смеха, сказал Том.

Бетти не обратила на него никакого внимания.

— Понимаешь, ниже пояса у нее там нарисованы охотники. Они, как полоумные, скачут на лошадях, прыгают через изгороди и все такое…

— Расскажи ей, — крикнул Адам, — куда прячется лисица!

Тут у Бетти возникли некоторые трудности — она никак не могла сдержать хихиканье и продолжить свою историю. Наконец она справилась с собой:

— Ты такого никогда не видела! Когда она наклоняется, то видно, что все эти гончие, которые несутся у нее на заднице, — гонятся за лисой, а та прячется прямо… ну, понимаешь… прямо в дыру, так что снаружи один хвост и видно!

Я оглянулась на Флорри. Ее светло-пепельные волосы были аккуратно подоткнуты под чепец, и вся она была такая почтенная, исполненная чувства собственного достоинства… Трудно было поверить, что под ее платьем скрываются все эти татуировки, и еще труднее было понять, как она могла позволить кому-то так изуродовать свою нежную кожу.

Адам и его приятель, подталкивая друг друга в бока, оглушительно хохотали над потрясенным выражением моего лица.

— А откуда вы-то все это знаете? — недоверчиво спросила я.

Адам прикурил дешевую сигару.

— Да она за полсоверена все это покажет любому желающему. Плати только денежки. А что, хочешь посмотреть?

— Нет! — быстро ответила я. — Мне и представить-то это неприятно, не то что смотреть.

Адам хмыкнул.

— Ну-ну… Мы, ребята, видать, огорчили госпожу барыню, — насмешливо сказал он своим друзьям. Потом повернулся ко мне и отрубил: — Ты на себя важность-то не напускай. Или принимай нас, какие мы есть, или скатертью дорога.

Я была удивлена и обижена и не знала, что ответить на эту неожиданно резкую отповедь. К счастью, Бетти как раз встала со своего места и посмотрела на своего дружка.

— Ладно, я отваливаю. Ежели есть желание пойти со мной — клади шиллинг на стол и пошли.

Том посмотрел на Бетти, рассмеялся и, подмигнув Адаму, дал Бетти шиллинг и вышел вместе с ней из таверны.

— О чем это они? — спросила я Адама.

— Ничего особенного, — усмехнулся он. — Просто она — куколка за шиллинг. Если ты ей по вкусу, так она тебе сделает все, что захочешь, всего за один шиллинг.

— Так она проститутка? — уточнила я.

— He-а. Она торгует на рыбном базаре. Просто в этой жизни ничего не бывает задарма. Не в шиллинге дело. Она просто не видит причины, с чего это она будет давать ему на халяву. Хотя она-то, может, получает от этого дела не меньше кайфа, чем тот парень, который на нее влезает.

— Ну а, по-моему, — сказала я, — она просто шлюха, только что дешевая.

— Э-э-э… Ты не врубаешься. Ты просто не такая, как мы. Она — баба что надо. Я помню, как мы с Томом ее в первый раз повстречали. Она тогда нам сказала, что, мол, двоим в одну дыру вроде как не влезть. Но в ту ночь у нас получилось. Такой сандвич устроили, понимаешь? С одного боку я, с другого — Том, а она посередке лежала — ну, и управились мы с ним в одну дырку, так сказать.

Вечером, когда мы с Адамом, пошатываясь, в кромешной темноте поднимались по лестнице к нему в комнату, я уже так устала, что почти не обращала внимания на запах гнили и разложения, которым, казалось, насквозь был пропитан весь дом. В комнате у Адама была безупречная чистота, но мебели почти не было — только голые половицы, кровать, умывальник, платяной шкаф, маленький стол и два стула. При мерцающем свете сальной свечки я медленно разделась. То же сделал и Адам — сбросив с себя все, кроме нижней рубахи, он прыгнул под одеяло.

Когда я стянула с себя через голову сорочку и предстала перед ним совершенно обнаженной, он поморщился и отвернулся.

— Надень на себя эту чертову рубашку, — грубо сказал он. — Что у тебя вообще стыда никакого нет, что ли? Что ты выставила все свое добро, как на базаре? Тут тебе не бордель.

Так я впервые столкнулась с необъяснимым ханжеством низших классов. Позднее, по прошествии времени, я убедилась в том, что это не была просто причуда Адама и что он только разделял бытовавшее среди бедноты мнение, что, как бы ни были близки между собой люди, показывать кому бы то ни было свои интимные части — это верх непристойности. За все то время, что я прожила с Адамом, я так ни разу и не увидела его обнаженным. Он всегда раздевался, стоя ко мне спиной, и подходя к кровати, оттягивал книзу рубашку, пряча от моих глаз свое сокровище.

Не тратя времени на поцелуи и ласки, он грубо подгреб меня под себя. Он любил, что называется, «по-простому»: забравшись на меня, он приподнялся на локтях и одним яростным толчком ворвался в мое сухое влагалище. Довольно хмыкнув, он сказал:

— Смотри, придержи дыхание, когда я дойду до сердца.

Несмотря на такую откровенную грубость его вторжения в мое нежное нутро, мне было очень приятно снова ощутить, как меня заполняет теплая и твердая мужская плоть. Под напором его члена, глубоко проникавшего в меня, моя страсть начала было разгораться, но это ощущение нарастающей внутри теплоты длилось совсем недолго: не прошло и двух минут, как его бешеные толчки вознесли его на высшую точку наслаждения. Он заревел и, глотая воздух, рухнул на меня.

Я почувствовала горькое разочарование.

— И это все, что ты можешь сделать для девушки? — с чувством спросила я.

Без всякого предупреждения он хлестнул меня по губам тыльной стороной ладони.

— Заткни свой ротик, овца тупая, — рявкнул он, — а не то я его тебе сам заткну!

Когда на следующее утро Адам велел мне встать и одеться, в его словах сквозила едва прикрытая злоба.

— Давай, женщина, пошевеливайся, для тебя есть дело.

Он был преисполнен решимости «сбить с меня спесь», утвердить свое превосходство и показать мне, «кто в доме хозяин». Различия в уровне нашего образования и в манере говорить вызывали у него раздражение и унижали его достоинство. И его постоянные упоминания о моем «пижонском трепе» и «бла-агородных» манерах только показывали, какое чувство собственной неполноценности он испытывал по отношению ко всем этим самоуверенным дворянам, которые по праву рождения могли считать себя выше его. Ему нужно было, чтобы я восхищалась им и выказывала ему почтение.

Для меня было вполне очевидно, что для того, чтобы наши отношения могли продолжаться, он должен почувствовать себя хозяином положения, а я должна себя вести, как его послушная раба. Мне было нелегко свыкнуться с этой ролью, но все же это было намного лучше, чем, если бы мы оба испортили себе нервы постоянными ссорами и борьбой самолюбий. Мне совершенно не улыбалась перспектива провести целый день во взаимных обидах и унынии, и я решила как можно скорее уладить это дело.

Стоя перед ним босиком, в одной сорочке, я потупила глаза и всем своим видом постаралась выразить раскаяние и смирение.

— Адам, мне ужасно стыдно за то, что я сказала тебе сегодня ночью. Прости меня, пожалуйста, — произнесла я покорным шепотом.

Гнев и обида все еще кипели в нем и искали выхода. Он угрюмо уставился на меня.

— Да ты просто зазнавшаяся сучка с тощим задом. Я твоих выкрутасов терпеть не собираюсь! Так что, лучше бы тебе поутихнуть, да попридержать язык. Поняла?

Он поднес к моему носу кулак.

— Ты ведь, небось, думаешь, что ты лучше меня? Думаешь?

— Нет, Адам, вовсе нет, — ласково возразила я.

Это сбило его с толку, и он нерешительно пробурчал:

— Знай свое место, а то я тебе живо шкуру разукрашу.

К тому времени, как мы добрались до Ковент-Гарден, Адам уже успокоился и снова стал самим собой — жизнерадостным и добродушным, как обычно. Мне досталась нелегкая работа — толкать вместе с ним тяжело нагруженную тележку вверх, по мрачным, узким булыжным улочкам, в центр, где можно было с выгодой продать фрукты и овощи. Несмотря на то что погода была промозглая, а от непрерывно моросившего с неба дождика мы оба быстро промокли насквозь, Адам не терял своей обычной веселости и был разговорчив, как всегда, пытаясь рассмешить бледных и изможденных женщин, которые выходили из домов на его призывные крики, чтобы купить у него «а-атличную морковку по пенсу за пучок», в своих безвкусных, тоненьких платьях, совсем не защищавших их от холодного ветра и дождя.

К концу дня я устала, как собака, и мечтала только о том, чтобы поскорее забраться в постель и заснуть. Но Адам настоял на том, чтобы мы снова провели вечер в «Щербатой луне». Впрочем, уютная атмосфера таверны и теплое приветствие, которым встретила меня Флорри, быстро вернули мне бодрость духа.

Рядом с Томом Биггсом сидел какой-то карлик. Он был так уродлив и смешон, что я никак не могла удержаться и все время украдкой посматривала на него. Я пыталась сосредоточиться на разговоре, который вели Том и Адам, но постоянно чувствовала беспокойство от того, что его выпученные глаза неотрывно следили за каждым моим движением. С той самой секунды, как я уселась за стол напротив него, он не сводил с меня глаз. Каждый раз, когда я бросала на него затравленный взгляд, его жирные губы растягивались в сатанинскую ухмылку, которая совершенно выбивала меня из колеи.

Заметив, что карлик мной заинтересовался, Адам пихнул его в бок:

— Нечего тебе на нее пялиться. Один черт, ей твоя куцая бобышка как слону дробина.

Карлик повернулся к нему и наклонил свою тяжелую голову.

— Этой самой «бобышкой» я не один десяток баб порадовал, и никто не жаловался.

Он показал Адаму толстый, красный язык.

— Сам, небось, знаешь, как они говорят: мол, «длинный да тонкий вползает, как червяк, а короткий да толстый — разогреть мастак».

На какое-то мгновение я отвела от карлика взгляд. Этого оказалось достаточно, чтобы он успел скрыться из виду. Я стала растерянно оглядываться, пытаясь понять, куда он подевался, и внезапно почувствовала, как что-то ползет вверх по моей ноге. Пошарив пальцами под столом, я наткнулась на середине своего бедра на чью-то руку. Я издала возмущенный вопль и откинулась назад, к общему веселью, опрокинувшись на пол. Под раскаты громового гогота я вскочила на ноги и, увидев поднявшуюся над столом довольную физиономию карлика, изо всей силы ударила по ней кулаком.

Тут в дело вмешалась Флорри, которая подбежала к нашему столу, нежно обняла меня за плечи и, отведя за стойку, налила мне стаканчик бренди.

— Вот, малышка, выпей-ка это. С этим чертовым лилипутом никогда не знаешь, что он через минуту вытворит.

К моему отвращению, Адам и Том Биггс тряслись от хохота. Когда они увидели, с какой ненавистью я смотрю на карлика, они заржали еще громче. Усиливая всеобщее веселье, маленький мерзавец взобрался на стол и принялся дразнить меня, быстро втыкая большой палец одной руки в кулак другой. Празднуя свою победу и радуясь моему замешательству, он выплясывал на столе своими жирными кривыми ножками бешеную ирландскую джигу под аккомпанемент хлопков Адама и Тома.

Ко мне подошел угрюмый хозяин таверны и, уставившись на меня, жестом приказал мне вернуться на свое место. Я уже хотела подчиниться, но Флорри взяла меня за руку.

— Не обращай на него внимания, — негромко сказала она, — стой спокойно.

Свиное Рыло, как его метко окрестила Флорри, был здоровенный детина с багровой от пьянства физиономией. Чахлая поросль его волос была кое-как зализана на макушку в тщетном усилии скрыть блестящее пятно потной лысины.

Видя, что его приказ оставлен без внимания, он отвернулся и грубо прикрикнул на Сопливку — беспризорную девчонку, за харчи помогавшую по хозяйству, — сказав ей, чтобы она немедленно принесла чистые кружки. Сопливка, очевидно, вполне заслужила свое неблагозвучное прозвище, потому что непрестанно шмыгала мокрым носом.

Чтобы поддержать разговор, я обратилась к своей спасительнице:

— Флорри, а вы с Сопливкой прямо здесь в таверне и живете?

— Да, у нас с ней одна комната наверху. Так я могу за ней присмотреть и уберечь от Свиного Рыла. Бедняжке не слишком-то повезло в жизни. Родилась в приюте для бедных, прожила в нем до двенадцати лет, а там вышвырнули ее на улицу, и отправилась она зарабатывать себе на хлеб, как умеет. Она ведь ничего о жизни не знала, тыкалась, как щенок слепой, а когда я ее подобрала, так она уже полумертвая была с голодухи. Лежала себе у крыльца, свернувшись… Привела я ее в дом, супом горячим отпоила. А нам как раз нужна была помощница. Вот я и уговорила Свиное Рыло, чтобы он ей позволил остаться… Скоро уж год, как она у нас живет. — Она быстро взглянула на своего хозяина и заговорила шепотом: — На его брюхо посмотреть, так в жизни не поверишь, что он — самый настоящий кобелина. Так и клеится к девке, так и липнет. А она ведь не пожалуется никогда — боится, что он ее снова на улицу выкинет. Уж я его сколько раз застукивала, когда он ее в чулан тащил. Вчера поднимаюсь по лестнице, смотрю — перегнул он ее через перила и давай месить, прямо как кобель сучку. — Она тяжело вздохнула. — Я ведь делаю все, что могу, да разве же за ним уследишь… У меня ведь не сто глаз, правда?

— А как же ты? — спросила я. — К тебе он не пытается приставать?

Флорри насмешливо фыркнула.

— Пусть только попробует… Получит, как в прошлый раз.

— А что было в прошлый раз? — со смехом спросила я.

— Ну, в общем — так. Я родилась и выросла в Челмсфорде…

— Так вот почему вы говорите не как кокни! — воскликнула я.

— Я бы и не смогла, милочка, даже если бы очень старалась. Мой доктор научил меня говорить правильно, я уж так привыкла.

— Какой доктор?

— Послушай, я бы уже давно все тебе рассказала, если бы ты не перебивала меня на каждом слове. Так вот, когда мне было лет двенадцать, я устроилась прислугой в дом к одному доктору — мистеру Хаддлу. Он хоть и был женат, однако в первую же ночь забрался ко мне в постель. Помню, он еще сказал: «Сейчас доктор будет делать ай-болит». Вечно он придумывал всякие смешные словечки. Всегда подпустит такую вот шпильку, да все с таким серьезным видом — просто умора.

— Ну так, — снова перебила я Флорри, — что там было дальше?

— Честно говоря, я тогда жутко перепугалась. Я ведь была девственницей, что называется «в первом цвету юности»… а внизу спит его жена — а он тут у меня. В общем, я совершенно растерялась. Я было затеяла сопротивляться, но куда там… Он все равно сделал все, что хотел. Поначалу было немного больно, но не так чтобы очень, а потом — ничего.

Она ненадолго прервала свой рассказ, чтобы обслужить нескольких посетителей, которые подошли к стойке, а потом снова повернулась ко мне.

— Так на чем я остановилась? А, да! Он был весьма симпатичный мужчина — в расцвете средних лет — и очень чистоплотный… ты понимаешь, что я имею в виду. А я была довольно развитой для своего возраста. В общем, мне еще не исполнилось и четырнадцати лет, когда я стала получать от наших встреч такое же удовольствие, как и он.

Поскольку она, казалось, не знала, как ей продолжить, я спросила:

— И как долго это продолжалось?

— Э-э… дай-ка подумать. Мне уж было двадцать три года, когда он однажды зашел на кухню и вдруг как-то скорчился, да и упал на пол. Я думаю, у него отказало сердце… Так что, я бы сказала — одиннадцать лет. Уже на следующий день после похорон его вдова затеяла со мной скандал и вышвырнула меня со всеми пожитками на улицу. Понимаешь, она, оказывается, все это время знала о том, что у нас с ним было, но, пока ее муж был жив, не показывала виду. Он мне каждый раз после всего давал по шиллингу, и, поскольку я эти деньги никогда не тратила, то, когда я осталась без работы, у меня оказалась изрядная сумма.

— И что же вы сделали, когда она вас выгнала? Подались в Лондон?

— Да, так я и поступила. Я ведь до этого нигде, кроме Челмсфорда, не бывала, а Лондон мне давно хотелось посмотреть. Тут-то я и повстречалась с Фредом. Он был настоящий красавчик, мой Фред… В постели — настоящее чудо, а с иглой для наколок в руке становился просто волшебником. Тогда-то на мне и появились все эти татуировки. Я тебе их когда-нибудь покажу. Ты будешь поражена. Я просто ходячее произведение искусства. Это, пожалуй, было бы не слишком прилично, — она прыснула смехом, — но мне порой хочется всюду расхаживать в чем мать родила, чтобы каждый мог полюбоваться на работу Фреда.

Вдруг она резко осеклась — мимо нас прошмыгнул Свиное Рыло, не преминув на ходу ущипнуть меня пониже талии.

— Вот так он всегда, кобель старый, — фыркнула Флорри. — Раньше Фред каждый вечер сидел в этой таверне… И когда он умер, я устроилась сюда работать. Тогда жена Свиного Рыла еще была жива, но это не помешало ему попытаться запустить свои паршивые лапы ко мне под юбку. Правда, успел он немного — я ему для начала ткнула пальцами в глаза, а потом уж как следует врезала коленкой между ног. Вот с тех пор он и не пробует ко мне приставать.

На следующее утро я проснулась раньше Адама и обнаружила, что лежу, прижавшись к нему и положив руку на его член. Не знаю, долго ли это уже продолжалось, но только он был совсем твердый и гордо торчал кверху. Я стала тихонько поглаживать его пальцами, и он отозвался на ласку мерным подрагиванием. От этих толчков у меня помутилось в глазах, мое влагалище увлажнилось и стало судорожно сжиматься, а все тело задрожало от мучительного томления. Когда я осторожно подлезла под Адама и направила его копье к себе между ног, его глаза еще были сомкнуты дремотой. Он сонно и неподвижно навалился на меня всем своим весом, но этого-то мне и было нужно. После всех этих месяцев, когда мне не приходилось ощущать на себе тяжести мужского тела, мне доставляло огромное удовольствие просто почувствовать, как на меня давит его твердый, мускулистый живот и покрытая курчавыми волосками грудь. Я обхватила его ноги своими и, закинув на него бедра, на всю глубину приняла в себя его твердый, горячий член. Сладостное, острое наслаждение пронзило мое тело, я крепко прижалась к нему и принялась тереться об его бедра, ощущая, как скользит во мне орудие его страсти. Меня охватило лихорадочное возбуждение, ритм моих движений все возрастал и, наконец, я застонала от того, что что-то во мне взорвалось, и горячие волны плотского счастья накрыли меня с головой.

К этому времени Адам уже совершенно проснулся и, склонившись, как обычно, надо мной, с силой вонзал в меня свой член. Я откинулась на спину, раскинула ослабевшие в блаженной истоме руки и ноги и блаженно покорилась мощным толчкам, которыми он сотрясал мое еще дрожащее тело. Затем приподнялась снова, только чтобы разделить с ним бурю последнего ликования, которая оставила нас лежать в блаженном изнеможении, крепко прижавшись друг к другу.

Стиснув его в объятиях, я открыла затуманенные счастливыми слезами глаза и увидела, что он мне ласково и весело улыбается. И — в первый раз за все время нашего знакомства — он осторожно поцеловал меня в губы. Этот поцелуй словно распахнул во мне какие-то шлюзы долго сдерживаемой нежности, слеза скатилась по моей щеке, но стоило мне протянуть к нему руку, чтобы погладить его губы, как он отпрянул назад и, скатившись с постели, стал нетерпеливо и деловито натягивать брюки, словно испугавшись, что я увижу нежную и мягкую сторону его существа.

Я откинулась на спину, раскинула ослабевшие в блаженной истоме руки и ноги.

Такое случалось не так уж часто, но всякий раз, когда я просыпалась раньше Адама, мои настойчивые ласки быстро возбуждали его, и он бывал готов снова любить меня. Пока его голова была отуманена сном, я старалась воспользоваться всеми возможностями, которые давала мне его ленивая расслабленность, и делала с ним все, что хотела. Закинув на него ноги и крепко прижавшись к нему, я глубоко вбирала в себя его вздрагивающий член и терлась об него, пока по моему телу не пробегали последние содрогания и я бессильно не откидывалась назад, истощив свою страсть.

Только в такие вот утренние часы нам и удавалось кончить вместе, как это и положено любовникам, — давая волю мощному стремлению плоти к слиянию с существом другого пола и достигая полноты блаженства. Это может показаться странным, но после того, как я, радостная и счастливая, удовлетворяла свои желания и достигала вершины чувственного наслаждения, я с радостью отдавалась жестокому напору его страсти. Пресыщенная и обессиленная, я с готовностью покорялась насильнику, который живет в каждом мужчине и которого я сама пробуждала своими ласками, и старалась пошире распахнуть дрожащие колени, чтобы дать дорогу его бешеному натиску. Когда он наконец изливал в меня горячую струю своего семени, я преданно прижималась к нему в нежном объятии и принимала благодарный поцелуй — награду за ласку и за пробуждение его плоти.

Как раз в то время я выяснила, кто обитал в чулане на нашей лестничной площадке. Я думаю, когда-то этот дом знавал лучшие времена и здесь жила одна семья с прислугой, а этот чулан использовался, вероятно, для хранения постельных принадлежностей. Он вдавался в нашу комнату фута на три.

Адама в тот вечер не было дома — он пропадал где-то вместе с Томом Биггсом я была предоставлена самой себе. Я сидела на кровати и штопала маленькую дырочку на своей юбке, как вдруг мое внимание отвлекли какие-то странные звуки, как будто кто-то скребся и царапал с другой стороны стену кладовки. По ночам я частенько слышала, как под полом бегают крысы, но на этот раз звуки были совсем другими. Я вышла на лестничную площадку и с опаской приоткрыла дверь чулана. В крошечном помещении сидел одетый в лохмотья мальчик лет восьми, весь покрытый сажей и копотью, который при свете сальной свечки очищал от грязи кусочек меди. Он сидел на корточках на соломенном матрасе, покрывавшем весь пол чулана. Всю его одежду составляла какая-то изодранная ветошь, а между его голых ног стояла корзина, наполненная всякой дрянью: костями, медными гвоздиками, кусками угля и другим никчемным мусором. Я уже открыла рот, чтобы спросить его, что он тут делает, как вдруг мимо меня в чулан протиснулась чумазая девчонка лет десяти-одиннадцати, которая тут же уселась на пол рядом с мальчиком, приходившимся ей, очевидно, братом.

— Чего тебе надо? — резко спросила она.

— Ничего. Я просто услышала, что кто-то здесь скребется, и захотела узнать, откуда доносятся эти звуки, — объяснила я. — А вы что, давно живете в этом чулане?

— А тебе-то что с того? — сказала она и захлопнула дверь перед моим носом.

Я вернулась к своей штопке, удивляясь про себя, что у нас с Адамом, оказывается, есть соседи, которые живут практически в нашей комнате. Скорее из озорства, чем из вредности, я трижды постучала в стенку, отделявшую комнату от чулана. Не прошло и минуты, как кто-то яростно забарабанил в нашу дверь.

— Войдите! — крикнула я.

Дверь распахнулась — на пороге, ощетинившись от негодования, стояла моя маленькая соседка.

— Чего тебе еще от нас надо? — спросила она, готовясь дать мне бой.

Когда я взяла из корзины два яблока и протянула их ей, она была совершенно обезоружена. Пристально глядя на плоды голодными, жадными глазами, она медленно двинулась ко мне. Подойдя на расстояние вытянутой руки, она выхватила у меня яблоки, быстро отступила на шаг назад и впилась зубами в одно из них. Откусив от него огромный кусок, она принялась с трудом пережевывать его, подозрительно поглядывая на меня.

— Как тебя звать? — наконец выговорила она.

— Дара. А тебя?

— Полли Барнс.

— А твоего брата?

— Питер. Ты, когда на него так вот наткнулась, перепугала его до смерти. Ты, видать, из тех, которые везде суют свой нос, да?

Я рассмеялась.

— Позови его сюда, я ему тоже дам яблоко.

Она постучала в стенку.

— Питер, зайди сюда!

Когда он появился в дверях, я угостила его яблоком и спросила, что он делал со всем этим мусором, который лежал перед ним в корзине.

— Сортировал, — пробормотал он, пережевывая яблоко.

— Искал, нет ли там подходящего барахла, — добавила в пояснение Полли.

— Какого такого «подходящего барахла»? — переспросила я.

— Ну и ну… Ты что, с Луны свалилась? Чего тут непонятного?

Я покачала головой.

— Ничего не понимаю. Вы уж мне объясните, как это барахло может быть «подходящим».

— Ладно. Мы каждый день копаемся в грязи на берегу реки. Собираем там медь, гвозди, всякие старые железяки, кости, куски угля — короче, все, на чем можно выручить пару пенсов. Вот на прошлой неделе Питер нашел шиллинг, а я выудила детскую шаль — оказалась подходящая, — я ее постирала, и мы за нее четыре пенса тогда получили.

За несколько недель мы успели очень подружиться с моими маленькими беспризорниками. В те вечера, когда Адама не бывало дома, я частенько сидела у них в чулане, помогая им разбирать и очищать от налипшего ила кусочки меди и железа. Каждое утро они спускались на берег реки и бродили там по колено в грязи и нечистотах в поисках того, что оставлял для них отлив.

Раньше они занимали со своей матерью и ее мужем ту комнату, в которой теперь жили мы с Адамом. Потом их мать умерла, а этот мужчина просто взял и бросил их. Денег, чтобы платить за жилье, у них, конечно, не было, и с тех пор они влачили полуголодное сиротское существование в этом чулане, который стал для них домом. Я взяла их под свое крыло, подкидывала им, что могла из овощей и фруктов, а время от времени покупала по пирожку с мясом. Однако, как я ни старалась их подкормить, они оставались такими же голодными и тощими.

Полли каждый день ходила по дому, пытаясь продать жильцам всякие мелочи, которые удавалось откопать в грязи. Поэтому она знала всех, кто жил в нашем доме, и с грубой откровенностью отзывалась о всяких чудаках, которые гнездились в этом человеческом муравейнике. Первым делом она предостерегла меня насчет одного мужчины, который обитал в мансарде прямо над нашей комнатой.

— Этот ублюдок так и тащит все подряд. Если он поблизости крутится — держи ухо востро. Этот и пятаки у жмурика с Глазьев попрет, только подпусти. Тут уж не сумневайся.

В комнате прямо под нами жил «золотарь» с женой и шестью ребятишками. Работа у него была — опаснее некуда. Когда «золотари» со своими длинными шестами бродили по впадающим в Темзу канализационным трубам, на них нередко набрасывались целые стаи крыс, которые вырывали куски мяса из лица и шеи и норовили вцепиться в глаза. Случалось, что кто-то из «золотарей» задыхался в ядовитых, гнилостных испарениях, которые поднимались над отвратительными нечистотами. Они каждый день рисковали оказаться заживо погребенными под обрушившимся сводом трубы или утонуть в зловещих омутах, которые возникали там, где испражнения заполняли проломы в полу. Немало ходило историй о том, как канализация выбрасывала в Темзу добела обглоданные крысами скелеты погибших «золотарей».

Выше по лестнице обитала супружеская чета. Обоим не было еще и пятнадцати лет, и, по словам Полли, они переехали сюда совсем недавно. В то время в Ист-Энде действовала одна пользовавшаяся сомнительной славой церковь, где готовы были без лишних расспросов обвенчать любую пару всего за семь пенсов. Единственным условием было, чтобы обоим уже исполнилось четырнадцать лет.

Полли рассказала мне, что подвал дома целиком снимает один пьянчуга-ирландец, собиравший по два пенса с нищих, бездомных и проституток за то, что разрешает им провести ночь на сыром каменном полу этого подвала.

В большинстве остальных помещений жили большие семьи — люди набивались по десять и больше человек в одну комнату. Среди всего этого сброда самым неприятным был один грязный старик-попрошайка, всегда одетый в задрипанные лохмотья, который спал прямо на ступенях лестницы и вообще везде, где находилось место, чтобы улечься. Его лицо, сплошь изрытое следами оспы, навевало тоску. Даже утолки глаз были изъедены ужасной болезнью. У него вечно бывали неприятности из-за того, что он постоянно лапал в темноте маленьких девочек, которыми кишел дом. Он забивался в темный угол лестницы и лежал там в засаде, выжидая, пока появится ребенок, а потом неожиданно прыгал на девочку и, прежде, чем та успевала позвать на помощь, запускал свои лапы ей между ног. Как только на детский крик сбегались взрослые, он скатывался по лестнице и смешивался с уличной толпой прежде, чем его успевали поймать.

Как раз тогда, когда Адам стал частенько пропадать по вечерам с Томом Биггсом, я стала замечать, что он начал очень легко относиться к деньгам. Он много тратил на развлечения и одежду. Купив себе очередную обновку, он всякий раз ужасно важничал и расхаживал по дому, надувшись, как индюк.

Я не понимала, откуда он берет эти деньги, поэтому постоянно его об этом расспрашивала, но он отмалчивался; только когда мои расспросы начинали уж очень действовать ему на нервы, отвечал мне, чтобы я не лезла не в свое дело. Жить мне, конечно, стало намного легче. Работали мы с Адамом теперь только по субботам и воскресеньям, когда отправлялись на рынок на Март-стрит. В остальные дни мы распоряжались временем по своему усмотрению. Когда мы неторопливо прогуливались по шумным улицам, поминутно останавливаясь, чтобы перекинуться парой слов с торговцами, приятелями Адама, он давал мне немного денег, которые я могла потратить, как мне вздумается.

Это были чудесные дни и чудесные ночи. Мы стали почти каждый вечер посещать театры — конечно, только те, где ставили представления для низших классов. Адам часто водил меня на такие увеселения, как петушиные бои, яростные сражения терьеров с целыми стаями крыс, которые устраивались в специальных комнатах на задах харчевен, или драки на кулаках между здоровенными бабищами, которые должны были держать в каждой руке по шиллингу — иначе они вцепились бы друг другу в физиономии длинными ногтями — и та из них, которая роняла монету на пол, считалась нарушившей правила и проигравшей.

Чаще всего мы с Адамом ходили в театр Квинс на Тоттенхем-стрит. Этот театр пользовался самой дурной славой во всем Лондоне, другое его название было «Пыльная дыра». В Квинсе публику развлекали мелодрамами, комическими куплетами, акробатическими и жонглерскими номерами: кроме того, там был кордебалет, состоявший из полуобнаженных девушек, танцевавших и певших похабные песенки.

В пятницу вечером мы пренебрегали всеми прочими развлечениями и отправлялись в таверну «Щербатая луна». И все было бы замечательно, если бы не проклятый карлик, который постоянно подстерегал момент, когда я была увлечена разговором, и заставал меня врасплох своими мерзкими выходками. Мне приходилось быть настороже, это портило все удовольствие. Но в ту новогоднюю ночь, когда мы провожали 1860 и встречали 1861 год, карлика нигде не было видно, и я вздохнула с облегчением, решив, что хоть на этот раз он не испортит нашей пирушки и я смогу спокойно повеселиться.

Когда он бывал поблизости, никогда нельзя было предугадать, что он предпримет в следующую минуту. В такие вечера я была вынуждена сидеть, крепко стиснув колени в судорожном ожидании того, что этот маленький, похотливый уродец вот-вот снова исхитрится забраться ко мне под юбку.

Я никак не могла понять, почему Адам так благодушно воспринимает все его выходки. Ведь каждый раз, когда этот карлик смотрел на меня, я видела жгучую ненависть и грубую похоть, которых не могла скрыть застывшая на его лице улыбка.

Так вот, в тот вечер я сидела, свободно откинувшись на спинку стула и вытянув под столом ноги, и весело смеялась какой-то шутке Адама, как вдруг почувствовала, что в мое влагалище скользнул чей-то палец. Несколько мгновений я просто не могла поверить, что мои ощущения не обманывают меня, и не могла даже пошевелиться от растерянности. Очевидно, карлику каким-то образом удалось незамеченным войти в таверну и забраться под наш стол. Потрясение, которое я испытала, трудно передать словами. Не в силах вымолвить ни слова от негодования я вскочила из-за стола, подбежала к стойке и спряталась за Флорри.

Когда карлик вылез из-под стола, торжествующе помахивая перед собой вытянутым пальцем, Адам и его приятели, поняв причину моего поспешного отступления, разразились громким смехом. А когда он поднес влажный палец к носу и, понюхав его, скорчил противную гримасу, они просто взревели от смеха. Мое положение было донельзя унизительным, и во мне родилась холодная, жестокая ненависть к этому отвратительному созданию, которое так неотступно преследовало меня, что превратилось для меня в постоянный кошмар.

Даже рассудительный, нежный голос утешавшей меня Флорри не помог мне успокоиться. Вечер был испорчен. Загнанная за стойку, я бессильно наблюдала, как карлик, опершись на руку Тома Биггса, взобрался на стол. Глядя на меня с похабной ухмылочкой, он просунул руку себе между ног и принялся снова дразнить меня непристойными жестами.

— Ну а теперь, мелкий ты засранец, спой-ка ты нам песенку! — смеясь, крикнул ему Адам.

Карлик подбоченился и запел густым, как патока, басом, похабную частушку, которая была встречена общим смехом и громкими аплодисментами, ободрившими лилипута, и он запел что-то еще, но мое внимание было привлечено другим зрелищем, так что слов я не расслышала.

Возле входа, перед столиком, сплошь уставленным маленькими стаканчиками с джином, сидела прилично одетая женщина лет сорока. Я и раньше не раз видела ее в «Щербатой луне», но меня заинтриговало то, что она прямо в таверне вынула из-под платья свои груди и нежно прижимала к ним какой-то предмет, завернутый в детское покрывальце.

Любопытство пересилило во мне страх. Я вышла из-за стойки и подошла почти к самой двери, чтобы разглядеть все поближе. В покрывальце была завернута тряпичная кукла, одетая в белый кружевной чепчик. На лице куклы были пришиты два ярко-голубых глаза, нарисованных на кусочках мягкой кожи, а чуть ниже виднелись алые кожаные губы, растянутые в улыбке.

Женщина заметила мое приближение и улыбнулась, глядя на меня снизу вверх.

— Хочешь посмотреть на моего ребеночка? — спокойно спросила она.

После недавней стычки с карликом я потеряла спокойствие и ото всех ожидала какого-то подвоха, ловушки, какого-то очередного унижения. Все же я молча кивнула головой, краем глаза продолжая следить за своим врагом, который в этот момент принялся отплясывать на столе джигу.

Она откинула покрывальце, чтобы я могла полюбоваться кружевной сорочкой, в которую была наряжена кукла.

— Это мой первенец.

Ее лицо просияло материнской гордостью.

— Правда, он красивый? — спросила она.

Крепко ухватившись за одну грудь, она вставила коричневый шершавый сосок между красных кукольных губ и тихонько затянула колыбельную.

Я огляделась вокруг, пытаясь понять, не наблюдает ли кто-нибудь за нами, и увидела, как Флорри знаками подзывает меня обратно за стойку.

— Кто это такая? — тревожно спросила я Флорри. — Я встречала ее здесь и раньше, но мне и в голову не приходило, что она тронутая.

— Скоро уж две недели, как это у нее началось. Я так думаю, она сдвинулась из-за смерти матери. Понимаешь, если не считать того недолгого времени, пока она была замужем, Мэгги так всю жизнь и прожила вдвоем с матерью. Ее муж лет двадцать назад полез на крышу чинить черепицу, сорвался и разбился насмерть. А она через три недели после этого родила от него ребеночка, который прожил от силы несколько часов…

— Какой кошмар! — воскликнула я.

— Я так понимаю, — сказала Флорри, покачивая головой, — Мэгги просто не может находиться одна в своем большом и пустом доме, вот она и сделала себе нового ребеночка, чтобы было с кем коротать долгие зимние дни и ночи. Когда она в первый раз на людях расстегнула свою блузку и вытащила наружу грудь, тут, конечно, сразу отыскались охотники позубоскалить, но я этому сразу конец положила. В конце концов, она дурного никому не делает. Так и пусть живет себе, как ей нравится, так я им и сказала.

Думаю, что наступил уже конец февраля, а то и начало марта, когда на площади перед тюрьмой Ньюгэйт повесили мисс Люси Флауэрс. Мы с Адамом тоже отправились посмотреть на казнь. Мы вышли из «Щербатой луны» сразу после полуночи и влились в поток людей, устремившихся на площадь, где была установлена виселица. Когда мы пришли к тюрьме, Адам взял меня за руку и стал локтями прокладывать дорогу сквозь бурлящую толпу, собравшуюся у эшафота. По мере приближения часа, на который была назначена казнь, народу становилось все больше и больше, толпа начинала давить так, что я могла только удивляться, как остались целы мои ребра.

По тому, как вели себя все эти люди, трудно было предположить, что они собрались здесь, чтобы увидеть, как человек примет смерть. Грубые уличные головорезы, успевшие набраться пива и виски, выкрикивали похабные шуточки и лупили друг друга пивными бутылками; какие-то подвыпившие шлюхи, взявшись за руки, распевали непристойные песенки; молодые денди, распутные сынки аристократов, опасные в своем высокомерии, по малейшему поводу пускали в ход свои тяжелые трости, а осторожные воришки тем временем, бесшумно скользя в толпе, обшаривали чужие карманы.

Когда на платформе виселицы появилась Люси Флауэрс, толпа встретила ее оглушительным ревом. Это была тучная женщина лет сорока пяти, приговоренная к смертной казни за то, что отравила ради денег свою родственницу. Она совершила гнусное преступление, но теперь, когда палач затянул на ее шее веревочную петлю, а она дрожала от ужаса, съежившись под градом грубых насмешек и оскорблений, которыми осыпала ее толпа, я не могла удержаться от того, чтобы не пожалеть ее. На нее было страшно смотреть, и я, не выдержав, закрыла глаза — прежде чем из-под нее выбили опору и она провалилась под настил. Адам потом сказал мне, что она была такая толстая и тяжелая, что «рухнула просто а-атлично» и сразу померла.

На следующий день после казни мы снова сидели в «Щербатой луне». Я как раз начала болтать с Флорри, когда к нам подошел Адам и предупредил меня, что у них с Томом Биггсом есть кое-какие дела и они ненадолго отлучатся из таверны. Он сказал, что вернется самое позднее через час. Ему и раньше случалось так уходить, и возвращался он обычно веселый и довольный. Так что причин для беспокойства у меня вроде бы не было. Однако когда условленный час миновал, а его все еще не было, я начала волноваться.

Я долго стояла на крыльце таверны, тревожно вглядываясь в ночную тьму, но толку в этом было мало, и через какое-то время я вернулась за свой стол и взяла себе еще кружку пива. Не успела я сесть, как в зал ворвался Том Биггс, весь потный и задыхающийся от возбуждения. Он опорожнил мою кружку, отдышался, принял безучастный вид и, оглядевшись вокруг, наклонился к моему уху.

— Они его сцапали, — одним уголком рта прошептал Том.

— Адама? — со страхом спросила я.

— Угу. Полиция схватила его со всей добычей. Мне еще крупно повезло, что меня они не заметили. Я, понимаешь, притормозил, чтобы завязать шнурок, а они как раз и нагрянули.

— Вы что, воровать ходили? — в изумлении спросила я.

— А будто ты не знала, чем мы занимаемся!

Я покачала головой.

— Я был уверен, что ты в курсе… А как ты думала, откуда берутся все эти деньги?

Он удивленно фыркнул.

— Адам дрался, как дюжина разъяренных чертей! — с восхищением сказал он. — И ногами их колотил, и кулаками по мордасам, и головой бодался настоящий бой им устроил. Правда, они его все равно вырубили своими паршивыми дубинками. Только тогда и смогли на него нацепить наручники.

Я была совершенно потрясена этой новостью и сидела молча, пытаясь осознать, что он говорил мне. Наконец я подумала об Адаме.

— Его можно навестить?

— He-а. Придется тебе обождать до суда, — угрюмо ответил Том. — А если ты меня спросишь, так я тебе скажу, что загремит он не меньше, чем на год. Это в лучшем случае. Жалко парня, тюрьма его доконает, сама увидишь.

Когда суд наконец состоялся и Адама приговорили к двум годам каторжных работ, я попыталась добиться свидания с ним, но офицер, стоявший у ворот тюрьмы, бесцеремонно прогнал меня прочь. Все же спустя две недели мне удалось ненадолго повидаться с ним — соверен, украдкой сунутый в руку надзирателя, отворил передо мной двери темницы. Позвякивая висевшей на боку тяжелой связкой ключей, он долго вел меня по длинным коридорам тюрьмы, пока мы не пришли в специальную комнату для свиданий, разделенную на две половины стальной решеткой.

Адам посмотрел на меня сквозь прутья.

— Не нужно было тебе приходить, — произнес он тихим, бескровным голосом. — Я же сказал им, что не желаю видеть никаких посетителей. А они все равно заставили меня прийти сюда и встретиться с тобой.

Передо мной сидела бледная тень прежнего Адама — пустая оболочка, из которой выбили всю плоть. Я почувствовала, что сейчас расплачусь, но взяла себя в руки и, сдерживая слезы, постаралась весело улыбнуться.

Он опустил голову.

— Я здесь оставаться не собираюсь, — чуть слышно прошептал он. — Вот увидишь. Я все равно вырвусь отсюда.

Наступило долгое молчание — ни один из нас не знал, о чем говорить. Он отодвинулся от стальных прутьев и безучастно посмотрел на меня.

— Уходи. Я не хочу, чтобы ты меня таким видела. И ради Бога, больше не надо сюда приходить.

Мое сердце сжалось от сострадания, по щекам потекли слезы. Он медленно поднялся со стула и, шаркая ногами, вслед за охранником вышел в массивную дубовую дверь в задней стене комнаты. Вышел, чтобы навсегда исчезнуть из моей жизни.

Теперь, когда я должна была заботиться о себе сама, я постоянно думала, как бы заработать денег. Я попыталась заняться торговлей овощами и фруктами. Продав кое-что из одежды и личных вещей, я выручила достаточно денег, чтобы взять напрокат тележку и закупить необходимое количество товара. Однако все оказалось не так просто, как я предполагала. У меня ушло столько сил на то, чтобы дотолкать груженую тележку до Март-стрит, что, когда я наконец добралась до места, я уже была не в состоянии улыбаться, шутить и зазывать покупателей. Остальные торговцы на рынке были намного опытнее меня. Каждую минуту они старались перекричать друг друга, чтобы заполучить покупателя. Торговля не ладилась, время тянулось бесконечно долго, и постепенно я начала понимать, что по неопытности сильно переплатила за свой товар и что если я не хочу возвращаться с полной тележкой домой, мне придется торговать себе в убыток. Когда на улице стемнело, я засобиралась обратно и подсчитала выручку. Денег стало даже меньше, чем было утром.

На ту сумму, что я выручила за свои личные вещи, приходилось кормить троих, потому что у моих беспризорников наступили тяжелые времена — им не везло, и они никак не могли отыскать ничего «подходящего» во время своих ежедневных походов на берег Темзы. Если бы я не помогала им, они бы просто умерли от голода. В общем, положение становилось удручающим. Когда деньги в очередной раз закончились и я встала перед необходимостью продать последние вещи, которые еще чего-то стоили, я решила пойти в «Щербатую луну» и посоветоваться с Флорри в надежде, что она подаст мне какую-нибудь идею, как мне выйти из этого тупика.

Я уже поднялась на крыльцо таверны, но остановилась, услышав какой-то голос, доносившийся из темноты за дверью.

— Дара, у меня к тебе поручение. От Адама. Он хочет тебя повидать. Он прячется у меня.

Это был карлик. Сперва я подумала, что он опять хочет подстроить мне какую-то каверзу, но потом мне на память пришли слова Адама: «Я здесь оставаться не собираюсь. Вот увидишь. Я все равно вырвусь отсюда…» Я начала сомневаться: неужели ему в самом деле удалось бежать?

Карлик тем временем продолжал нетерпеливо дергать меня за юбку.

— Нечего здесь торчать у всех на виду. Нас могут выследить.

Я все еще не была уверена в том, что его словам можно доверять. Но если Адам нуждался в помощи, я обязана немедленно идти к нему. Я припомнила, что, когда мы с Адамом как-то раз говорили об этом маленьком похотливце, он сказал мне, что карлик живет в какой-то отдельно стоящей хибаре на задворках пустующих пакгаузов. Если нужно спрятаться после побега — место самое подходящее.

Карлик отступил на шаг назад, и в его голосе зазвучали раздражение и нетерпение:

— Ты собираешься идти или нет? Может, хоть теперь Адам мне поверит… Сколько раз я ему говорил, что надо быть полным придурком, чтобы довериться такой паршивой задаваке, такой сучке, как ты, да еще надеяться на твою помощь. Только в беде узнаешь, кто тебе настоящий друг, а кто — предатель.

Я больше не колебалась.

— Заткнись, — сердито сказала я, — веди меня к Адаму.

Чтобы нас никто не заметил, он вел меня темными, грязными задворками, время от времени останавливаясь и напряженно прислушиваясь, не идет ли кто-нибудь за нами. Я уже окончательно поверила, что он сказал правду и что Адам действительно ждет меня, беспокоясь, почему нас до сих пор нет. Поэтому я все время подгоняла карлика, стремясь как можно скорее добраться до места и увидеться со своим Адамом.

Наконец мы поднялись по какой-то деревянной лестнице и оказались на деревянном пирсе, глубоко врезавшемся в бурные воды реки. Осторожно продвигаясь по шатким доскам, мы подошли к маленькому строению, располагавшемуся на самом конце пирса. Карлик открыл замок и, толкнув дверь, пропустил меня вперед. Внутри было совершенно темно, я не могла разглядеть, есть ли кто-нибудь в хижине.

— Быстрее, быстрее, — прошептал карлик, — я хочу закрыть дверь прежде, чем зажгу свечу.

Осторожно ступая и вытянув перед собой руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь в этой темноте, я медленно вошла в хижину.

— Адам, ты где? — шепотом спросила я.

Не успели эти слова сорваться с моих губ, как я уже лежала на полу, придавленная весом карлика, который сначала ударил меня под колени, а потом прыгнул мне на шею. Он прижал меня лицом к грязным доскам, и я почувствовала, как его жирные пальцы смыкаются у меня на горле.

— Не двигайся, — сказал он хриплым, угрожающим голосом. — У меня в руке нож, и стоит тебе только пошевелиться без моего разрешения, как я отрежу твою долбаную головку ко всем чертям.

Он и в самом деле приложил к моей шее острое лезвие ножа. По звуку его голоса я поняла, что он не шутит и готов выполнить свою угрозу. У меня мгновенно пересохло в горле. Я со страхом ожидала, что же будет дальше. Мне пришло в голову, что этому полоумному, извращенному чудовищу теперь, когда он заманил меня в это безлюдное и глухое место, вполне может взбрести в голову тут меня и прикончить. Эта мысль совершенно парализовала меня, и я покорно замерла без движения.

Он заставил меня ползком добраться до невысокой железной кровати и забраться на грубый соломенный матрац. Потом он приказал мне повернуться на спину.

— Я буду держать нож в зубах и смогу его выхватить в любую секунду, так что, если не хочешь, чтобы я перерезал тебе горло, веди себя спокойно.

Я закрыла глаза. Кровь бешено стучала у меня в висках, на лбу выступил холодный пот. Словно во сне, я почувствовала, как он обернул мое запястье веревкой, а затем крепко привязал его к углу кровати. Затем он проделал то же самое с другой рукой. Потом он стянул с моих ходивших ходуном от страха ног юбку и привязал мои лодыжки к нижним углам кровати. Теперь я не смогла бы пошевелиться, даже если бы осмелилась на это, — я была почти распята на постели, руки и ноги были широко раздвинуты и притянуты к железным прутьям, я могла их сдвинуть не больше, чем на пару дюймов.

Он вскарабкался на меня и, прижав к нежной коже на моем горле острый, как игла, кончик ножа, принялся расстегивать на мне блузку. Из глубины моего существа словно попытался вырваться вопль ужаса, но слышны были только сдавленные всхлипывания. Снова и снова я обливалась противным холодным потом и открывала рот, пытаясь закричать, но, как в кошмарном сне, только глотала воздух, задыхаясь от дрожи, в которой колотилось все мое тело.

Он снял с себя шейный платок, просунул его между моих зубов и туго завязал у меня на затылке. Казалось, что ему темнота никак не мешает и не стесняет его действий.

Когда он разорвал на мне сорочку и обхватил мокрыми толстыми губами мои соски, я могла только приглушенно стонать от страха и унижения. Он набросился на мои груди так, будто собирался сожрать их нежную плоть, — он грыз их зубами, всасывал в свою слюнявую пасть и отвратительно шмыгал носом.

Вдруг он спрыгнул с кровати и впился зубами в мой лобок. Я задохнулась от боли и испустила глухой стон, почти теряя сознание.

— Тебе отсюда никогда уже не выбраться, — хихикнул он, стягивая с себя одежду. — К тому времени, когда я тебя прикончу, ты пожалеешь, что родилась на свет. Никто ведь не знает, что ты здесь. И искать тебя некому. Так что после того, как ты мне надоешь, ты отправишься рыбам на подкормку.

Он снова — забрался на меня и набросился на мои груди. Пока он зубами и языком терзал мои соски, его штуковина постепенно затвердела и уперлась в мой живот. Тогда он сполз пониже и, оказавшись между моих бедер, на дюйм-другой вставил в меня свой член. Потом он взвизгнул и грубо вцепился пальцами в мои груди. Держась за них руками, он резко подтянулся, полностью загнав в меня свой член. Боль, которую он причинил мне, повиснув всей своей тяжестью на моей груди, была нестерпимой, и из глаз у меня брызнули слезы. Никакими словами нельзя передать ту муку, которую я испытывала, когда он впивался скрюченными пальцами в нежную мякоть моих грудей, всаживая в меня свое короткое, толстое орудие. Мои ноздри заполняла омерзительная вонь его потного и немытого тела, а когда он распалился при виде моих страданий и его зловонное дыхание стало хриплым и учащенным, изо рта у него прямо на мою грудь закапала слюна.

Я начала задыхаться, от отвращения и беспомощности перед этим грязным и унизительным надругательством к горлу подступил комок — я почувствовала, что меня сейчас вырвет.

Вдруг он начал по-свинячьи хрюкать, хрип, вырывавшийся из его глотки, стал прерываться каким-то повизгиваньем, он весь затрясся и кончил.

Часы проходили за часами в кромешной темноте этой грязной лачуги, и раз за разом это мерзкое животное бесчестило мое тело своей похотью. Я уже не могла плакать и распластанная на этом ложе страдания лежала в какой-то прострации, совершенно подавленная горем и унижением, которое жгло меня изнутри, — унижением, которое на долгие годы оставило в моей душе свой страшный след.

Ближе к утру наконец оставив меня в покое, он захрапел. Но первые же лучи солнца, пробившиеся сквозь дубовую обшивку стен, прервали его сон. Не говоря мне ни слова, он встал, оделся и вышел, заперев за собой дверь.

Как только он ушел, меня охватил припадок ярости. Я принялась биться в своих путах, тщетно стараясь разорвать прочные веревки. Когда я ухватилась руками за стальные прутья кровати, чтобы покрепче рвануть на себя связанную лодыжку, я порезала палец о какой-то острый металлический выступ. Боль немного отрезвила меня, я стала напряженно искать пути к спасению. Скосив глаза, чтобы посмотреть на небольшую ранку на порезанной руке, я увидела, что поранивший меня заусенец довольно велик и что если бы мне удалось завести веревку, которая удерживает мое правое запястье, за эту острую кромку, то через некоторое время я смогла бы перетереть свои путы и высвободить руку.

Надежда на освобождение придала мне новые силы. Преодолевая мучительную боль в левой щиколотке, я, насколько было возможно, сместила тело на правую сторону кровати — это дало мне возможность немного ослабить веревку и закинуть провисший участок за металлический выступ.

Придерживая веревку кончиками пальцев, я стала двигать ее взад-вперед, прижимая к острому краю заусенца. Прошло не меньше часа, прежде чем я почувствовала, что она стала понемногу поддаваться. Но мои пальцы быстро ослабли, и мне пришлось передохнуть перед тем, как продолжить свою работу.

Еще через несколько часов я почти полностью перетерла волокна веревки и изо всех сил потянула ее на себя, чтобы освободить руку. Но оставшиеся волокна еще крепко держали меня в плену. Мои пальцы уже свело судорогой, я даже не смогла ухватиться за конец веревки. Злость и страх, что все мои усилия могли пропасть даром, вывели меня из себя, я с какой-то отчаянной силой рванулась в сторону и неожиданно перекатилась на левый бок — веревка не выдержала этого рывка и лопнула с глухим треском. Изможденная и счастливая, я, не теряя времени, развязала узлы, которые удерживали вторую руку и ноги.

Стоило мне встать с постели, как мои ноги подкосились от усталости и я чуть не упала на пол. Немного отдышавшись, я снова встала на ноги, но, когда я наклонилась и попыталась натянуть юбку, то снова потеряла равновесие. Я медленно прошлась по комнате, помахивая в воздухе руками, постепенно кровь начала возвращаться в затекшие конечности. Я была по-настоящему счастлива просто оттого, что могла стоять на ногах. Однако когда я попыталась открыть массивную дубовую дверь, мое веселье мгновенно испарилось. Дверь была заперта снаружи и не поддавалась ни на дюйм.

Поняв, что все надежды на избавление рухнули, я дала выход своему гневу и принялась пинать тяжелую дверь ногами, пока не отбила себе все ступни. В приступе безумной ярости я швырнула об стену небольшой стол, а стулом колотила об дощатый пол, пока он не разлетелся в щепки. Тогда я подняла с пола отлетевшую от стола деревянную ножку и стала методично ударять ею в равнодушную дверь. Наконец припадок прошел, силы оставили меня, я бессильно сползла на пол.

Задыхаясь от усталости, я опустила голову на руки и бездумно смотрела сквозь слезы, застилавшие мне глаза, на ножку стола, которую я продолжала держать в руках. Я вспомнила о карлике, который вот-вот вернется, чтобы продолжить свои истязания, и еще крепче сжала свою дубинку, решив, что лучше умру, защищая себя, чем позволю ему снова надругаться над моим телом.

Я отползла поближе к стене и прислонилась к ней спиной. Как я ни старалась не закрывать глаз, усталость одолела меня — я задремала. Когда я проснулась, на улице уже совсем стемнело и в хижине не было видно ни зги. При мысли, что мой мучитель мог застать меня спящей, меня пробрал ледяной озноб. Я поднялась на ноги и, спрятавшись за дверью, стала ждать его возвращения, держа в руках ножку от стола. Уже глубокой ночью я услышала, как заскрипели ступени деревянной лестницы под его шагами. Сердце начало рваться у меня из груди, колени стучали. Когда он вставил в замок ключ и начал его поворачивать, я подняла свою тяжелую палицу высоко над головой и, затаив дыхание, замерла в тревожном ожидании.

Наконец он толкнул дверь и, прежде чем прикрыть ее за собой, откашлялся, чтобы прочистить горло. Именно его кашель помог мне определить в кромешной темноте, где находится его голова. Собрав все силы, я выдохнула и со свистом опустила дубинку — с такой мощью, что она должна была расколоть его череп, как орех. Страх, ненависть и жажда мщения, которые копились во мне так долго, вдруг захлестнули меня и затмили мой рассудок. Я снова и снова обрушивала на неподвижного карлика удар за ударом, пока силы не оставили меня и я не рухнула, глотая воздух, на изуродованное распростертое тело своего врага.

Через какое-то время я медленно, с усилием поднялась на ноги. Все вокруг казалось нереальным, словно я находилась в каком-то забытьи или спала наяву. Окружающие предметы потускнели, их очертания расплывались у меня в глазах, не находя никакого отклика в моем сознании. Я вышла из хижины, заперла дверь на замок и бросила ключ в волны, мерно плескавшиеся о сваи пирса. Я лишь смутно помню, как, крадучись, шла по темным задворкам, как вышла на освещенную яркими фонарями Стрэнд-стрит, как, с трудом переставляя ноги, поднялась по лестнице в свою комнату.

Я была вся покрыта потом и грязью и чувствовала себя ужасно растерзанной и истасканной. Стянув с себя всю одежду, я бросила ее лежать там, куда она упала. Мылом и водой я отскребла свою кожу от гнусного запаха, который оставил на ней насильник, вытерлась, рухнула на кровать и, едва успев натянуть себе на голову одеяло, провалилась в омут беспокойного сна, прерывавшегося кошмарными видениями, от которых я была не в состоянии пробудиться из-за страшной усталости, смыкавшей мои веки.

Проснулась я уже днем. Жар волнами прокатывался по моему измученному телу, меня тряс озноб, простыня вся промокла от пота — это была лихорадка. Я утолила жажду двумя стаканами воды и вернулась в постель, чтобы снова глубоко заснуть — на этот раз до позднего вечера следующего дня. Первое, что я почувствовала, проснувшись, были муки голода. Пошатываясь, я встала с кровати, оделась и умылась. Это немного привело меня в чувство, и я вышла на улицу, намереваясь найти торговца пирожками с мясом, который обычно стоял со своей тележкой поблизости. Заметив его издалека, я порылась в кармане юбки и обнаружила, что денег у меня хватит только на два пирожка.

Первый пирожок оказался совершенно восхитителен на вкус, я проглотила его мгновенно — как волк воробья. Держа второй пирожок в руке, я повернула обратно к дому. Уличные торговцы уже зажигали масляные лампадки над своими тележками, чтобы разогнать тени спускавшихся сумерек. Я взглянула на второй пирожок, который решила отдать двум своим маленьким бродяжкам. Искушение было так велико, что я не выдержала и, прежде чем войти в дом, жадно откусила от него добрую половину.

Когда я открыла дверь чулана, мне в глаза бросилось то, что заплаканное лицо Питера, испуганно смотревшего на меня сверху вниз, исхудало еще больше. Увидев его ввалившиеся щеки, его торчащие под лохмотьями ребра, я покраснела от жгучего стыда за свою жадность, за то, что я принесла ему только такие крохи. Он набросился на еду, как оголодавший звереныш, мигом затолкнув половинку пирожка себе в рот. Мальчишка проглотил пищу, даже не найдя в себе сил ее прожевать.

— У тебя есть еще что-нибудь? — с надеждой спросил мальчик. — Мы уже больше трех дней ничего не ели.

— Где Полли?

Он насупился и промолчал. Мне пришлось потрясти его за плечи.

— Где Полли, Питер?

— Она отправилась добыть немного денег, чтобы купить еды.

— Где? — спросила я.

— В борделе на Уиндмилл-стрит.

Я уставилась на него, не веря своим ушам и остолбенев от изумления.

— Я тебе не верю, как можно говорить о своей сестре такие ужасные вещи! Зачем ты все это выдумал?

— Я не вру. Как сказал, так и есть. Чего мне врать. Я сам слышал, как она спрашивала у одной девушки, где находится этот бордель. А теперь вот она туда и отправилась. Сказала, что придет поздно и принесет мне поесть.

Он, по всей видимости, действительно не обманывал меня, но звучало все это полнейшей бессмыслицей. «Какую работу может выполнять девочка одиннадцати лет в борделе?» — спрашивала я себя. Да и какой бы ни была эта работа, бордель в любом случае не место для девочки ее возраста, и я решила немедленно забрать ее оттуда, пока с ней ничего не случилось.

Я знала, что Уиндмилл-стрит находится неподалеку от театра Квинс, поэтому улицу я нашла довольно быстро. Однако ни одно из зданий на ней ничем не походило на публичный дом. Мне никогда раньше не доводилось бывать в заведениях подобного рода, и я с трудом представляла себе, как я стану стучать в каждую дверь и спрашивать людей: «Скажите, пожалуйста, здесь у вас случайно не бордель?». Я остановилась в минутном замешательстве, но почти сразу вспомнила, что совсем рядом, на Тоттенхем-стрит, находится полицейский участок. Уж там-то они должны знать, где расположен публичный дом.

Когда дежурный офицер выяснил, что я разыскиваю девочку одиннадцати лет, которая, по моим предположениям, находится в борделе, на его лице явно обозначилась сосредоточенность и тревога. Он попросил меня подождать и вышел из комнаты. Через несколько минут он вернулся в сопровождении инспектора — моложавого, коренастого мужчины весьма серьезного вида, который с ходу уточнил, действительно ли Полли еще не исполнилось двенадцати лет.

— О да! — ответила я. — Недели три назад, не больше, Полли мне как раз говорила, что ей в тот день исполнилось одиннадцать лет. А, впрочем, не все ли это равно, одиннадцать ей лет или двенадцать. Какая разница?

Инспектор поднялся с места.

— Разница огромная, дорогуша. По английским законам, мужчина не имеет права вступать в половую связь с девушкой, не достигшей двенадцати лет.

— Вы хотите сказать, что если какой-нибудь кобель переспит с двенадцатилетней, то все в порядке? И закон на его стороне?

— Мне странно, что вы так удивляетесь, леди. В вашем выговоре слышится американский акцент. Если я не ошибаюсь, вам довелось какое-то время пожить в этой стране?

— Да, — ответила я. — Но при чем здесь это?

— Понимаете… в некоторых американских штатах мужчина — по обоюдному согласию — имеет право вступать в половые отношения с девочкой после достижения ею семилетнего возраста.

— Семилетнего! — воскликнула я. — Не могу поверить в такой ужас. Но скажите, мы можем чем-нибудь помочь Полли?

— Хм… Если ей в самом деле еще нет двенадцати, то Нед Доукинс будет сегодня ночевать в тюрьме, уж можете мне поверить. Он мне давно уже как кость в горле. Три раза я приходил к нему с проверкой, но все без толку. Он всех своих девочек заставляет говорить, что им уже исполнилось двенадцать. Вот и получается, что законов он не нарушает и мне до него никак не добраться.

— А кто такой этот Нед Доукинс? — спросила я.

— Нед — хозяин крупного борделя на Уиндмилл-стрит, того самого, который вы искали. Его шестерки бегают по всему Лондону — суют джентльменам свои мерзкие карточки: «Все девочки не старше пятнадцати! Чистые, свежие и здоровые!» Этот грязный подонок только посмеивается у меня за спиной, когда я опрашиваю бедных девчонок. Мне бы очень хотелось засадить его за решетку и, надеюсь, что сегодня вечером я это сделаю… если только ваша Полли признается, что ей еще нет двенадцати. Вам придется пойти со мной, чтобы показать, которая там будет Полли.

Он повернулся к сержанту.

— Мне понадобится ваша помощь. Вы тоже пойдете со мной и присмотрите за Недом, пока я буду осматривать комнаты.

Двери борделя были не заперты, так что инспектор просто распахнул их ударом ноги и, едва войдя внутрь, наткнулся на Неда Доукинса. Он, не поворачивая головы и не останавливаясь, отрывисто приказал сержанту: «Взять его». Не дожидаясь, пока его команда будет исполнена, инспектор взял меня за руку и, взбежав по лестнице, ворвался в первую же дверь, выходившую на лестничную клетку.

Какой-то пожилой джентльмен, пыхтя и булькая, как выкипающий чайник, «беседовал» на постели с одной из девочек. Бедняжка была так мала, что ее даже не было видно — она была целиком накрыта тучным, дряблым телом голого старика. Инспектор быстро подошел к постели и резким движением перекатил мужчину на спину. Испуганная, застигнутая врасплох белокурая девчушка растерянно смотрела на него снизу вверх своими невинными синими глазищами. На ее свежей детской коже не было заметно никаких следов пробудившейся женственности.

— Скажи, пожалуйста, как тебя зовут? — мягко спросил инспектор.

— Энн Мэнди, — тихо ответила она.

— Сколько тебе лет?

— Двенадцать, сэр.

— На вид тебе никак не больше десяти. Ты говоришь правду?

— Да, сэр.

Во все время этого разговора толстый старик, которого сняли с девчушки, просто лежал на кровати, крепко зажмурив глаза. Инспектор не стал терять времени на разговоры и отправился в следующую комнату.

На спинке стула висела аккуратно сложенная форма армейского офицера, а в постели лежал мускулистый мужчина лет тридцати с красивым, стройным телом. Перед ним на коленях стояли две голенькие девочки, которые, склонившись над ним, держали в руках его толстый, напряженный член. Только когда они повернулись в нашу сторону, я поняла, что одна из девочек — Полли. Ее еще неразвитые девичьи грудки — каждая не больше грецкого ореха — жалко торчали поверх обтянутых кожей, выпирающих от недоедания ребер.

— Полли! — крикнула я. — Сейчас же одевайся! Ты немедленно отправишься на Экзетер-стрит. Тут не место для маленькой девочки. Я просто не понимаю, что на тебя нашло.

— Так, значит, это и есть Полли! — торжествующе воскликнул инспектор. — Похоже, мы на верном пути. Сколько тебе лет, Полли?

— Двенадцать, — ответила она с хитрым выражением на лице.

— Но, Полли, — горячо воспротивилась я, — ведь три недели назад тебе исполнилось одиннадцать! Ты же сама мне сказала.

— He-а. Тебе, может, чего послышалось, так надо уши чистить получше. Я, кажется, ясно сказала — двенадцать.

— Двенадцать или одиннадцать — один черт! Немедленно одевайся и пойдем домой.

— Я не ела уже три дня. А этот джентльмен дал мне шесть шиллингов. А у тебя есть деньги? Есть у тебя шесть шиллингов?

Девочка постарше, которая стояла на коленях по другую сторону от лежащего мужчины и продолжала держаться за его член, взглянула на меня с презрительной ухмылкой.

— Да, ради Бога, дай ты Полли шесть шиллингов. Она их вернет джентльмену — и забирай ее на все четыре стороны.

Я задохнулась от растерянности и осталась стоять, глядя на девочек, которые, не обращая внимания на мое присутствие, вернулись к оставленному на время члену своего клиента.

Я развернулась и быстро пошла вниз по лестнице, задыхаясь от злости и собственного бессилия. Я клялась себе, что никогда больше не допущу того, чтобы оказаться без гроша. Ведь эти жалкие шесть шиллингов могли удержать Полли и она осталась бы нормальным ребенком и не стала бы проституткой! В мире нет справедливости, думала я, особенно для тех, кто беден и голоден.

Твердо решив найти себе заработок, на следующее утро я вышла на улицу и направилась по направлению к театру Квинс. Пока я шла по грязным, замызганным улочкам этого бедного района, я размышляла о том, что сценический опыт, который я приобрела в Америке, возможно, сослужит мне службу и здесь, в Лондоне, и я смогу найти работу. Когда я подошла к театру и увидела афиши, вывешенные на его фасаде, мои надежды на удачный исход этой затеи еще больше укрепились. На афишах большими, броскими буквами объявлялось, что театр готовится к постановке мелодрамы мистера Чарльза Сэлсби «Мраморное сердце», в которой живые девушки будут изображать греческие статуи. Новый владелец театра — компания «Венера Продакшн» — извещали почтенную публику, что в следующую субботу премьерой этого спектакля открывается новый сезон.

Я поднялась по лестнице и уже хотела постучаться в одну из огромных дверей театрального фасада, когда ко мне подошел высокий человек в униформе и осторожно тронул меня за плечо.

— Чем могу быть полезен, леди? — вежливо спросил он.

Я коротко объяснила, что я актриса и ищу работу в театре.

— Ну, если дело в этом, то вам нужно повидаться с мистером Джорджем Гайаттом — новым владельцем театра и продюсером этой постановки.

Он махнул рукой в сторону афиш.

— Он, должно быть, еще в постели. Спит в какой-нибудь гримерной…

Мне пришлось прождать добрых полчаса, прежде чем я смогла увидеть мистера Гайатта, который был занят тем, что поджаривал себе на завтрак лосося. Это был огромный, тучный человек с густыми бровями, похожими на тараканьи усы, и абсолютно лысой головой. Медленно пережевывая большой кусок лососины, он внимательно разглядывал меня с головы до ног. Наконец он проглотил рыбу, вытер рот рукавом и, поджав губы, заговорил со мной глубоким, густым басом:

— Если ты скромница, недотрога или ханжа, лучше признайся сразу.

Я немного подумала, потом спокойно улыбнулась.

— Нет, вовсе нет.

— Тогда у меня найдется для тебя работенка. Плачу я хорошо. Восемь фунтов в неделю, а все, что тебе нужно будет делать, — это стоять, не шевелясь, на сцене во время первого и третьего актов.

Восемь фунтов! Много больше, чем я рассчитывала получить. Я решила, что мне наконец-то улыбается удача — ведь самому умелому ремесленнику нередко приходится работать по десять-двенадцать часов в сутки за два фунта в неделю, а то и меньше.

Тем временем мистер Гайатт проглотил еще один кусок лосося и принялся пересказывать содержание пьесы.

— Это мелодрама о молодом скульпторе по имени Рафаэль Дюшале, полюбившем недостойную женщину и бросившем свою мать и нежную возлюбленную. Большая часть действия происходит в его студии в Афинах. В студии стоят несколько античных статуй, изображающих обнаженных по пояс прекрасных гречанок. Как ты отнесешься к тому, что твои сиськи загримируют в белый цвет и сделают их похожими на мрамор? В этом состоит весь эффект — мы хотим добиться того, чтобы живые женщины выглядели как античные скульптуры.

Прежде чем дать ответ, я снова задумалась. К мысли о том, что я должна буду выставлять напоказ свои груди, нужно было еще привыкнуть… С другой стороны, я была отчаянно голодна и, безусловно, нуждалась в заработке, ведь за душой у меня не оставалось ни пенни. Как говорится в пословице: «Нищие не выбирают», — и я дала свое согласие на эту работу.

Однако до того времени, когда я получу деньги за первую неделю, нужно было еще дожить и не умереть с голоду. Мне нужна была помощь друга, который мог бы одолжить мне немного денег, чтобы я могла дотянуть до конца следующей недели. Единственный человек, на чью поддержку я могла надеяться, была Флорри — барменша из «Щербатой луны».

Когда я пришла в таверну, чтобы попросить у нее взаймы, Флорри, добрая и милая, как обычно, ни о чем не спрашивая и ни минуты не раздумывая, положила на стойку пять соверенов и спросила, хватит ли мне этих денег. Ее благородная щедрость поразила меня до глубины души. Только сейчас я почувствовала, как устала за все эти дни. Я бессильно опустилась на стул и разрыдалась слезами благодарности. Незаметно в моей руке оказался стакан бренди — обычное лекарство Флорри в таких случаях. Она погладила меня по голове.

— Ну, ну, что ты, детка… вот выпей это — тебе сразу станет легче.

Слезы сами собой текли из моих глаз; мне ужасно захотелось открыть ей сердце и рассказать обо всем, что со мной произошло за последние дни: о том, как надругался надо мной карлик, и о том, как я оставила его изуродованный труп гнить в запертой хижине, нависающей над водами Темзы. Однако я вовремя прикусила язык. Эту тайну я не смела поведать никому — даже самому близкому другу.

На все репетиции перед субботней премьерой у нас оставалось только три дня. Собственно говоря, делать мне ничего было не нужно — я, как и говорил мистер Гайатт, должна была просто стоять на сцене и не шевелиться, что, впрочем, оказалось не так уж легко исполнить. Все же большую часть работы приходилось выполнять до выхода на сцену. Мы покрывали все тело — от бедер и до корней волос — двумя сортами притираний. Мне приходилось приходить раньше всех, чтобы нанести белила на кровоподтеки, которые оставил на моей груди карлик. Поверх белил тонким слоем наносилась специальная краска коричневатого цвета, придававшая телу оттенок старого мрамора. Когда подсыхала и она, все покрывалось слоем глицерина, который делал цвет «мраморной» кожи ровным и блестящим.

Нужно сказать, что, после того как мы наклеивали на веки кусочки белой ткани и надевали на головы «мраморные» шлемы из папье-маше, нас действительно можно было спутать с античными скульптурами. Под конец наносился последний штрих — мы оборачивались в белые полотнища, ниспадавшие от бедер до пола.

В вечер премьеры театр был переполнен до отказа. Когда отыграла музыка и занавес поднялся, публика замолкла и затаила дыхание — такими реалистичными оказались наши живые скульптуры. Наконец зал очнулся и выразил свое восхищение бурной овацией. Сквозь крошечное отверстие, оставленное в ткани, закрывавшей мои глаза, я почти не видела зрителей, но гром аплодисментов ободрил меня, и я с большим интересом стала следить за тем, как развивается действие пьесы, прислушиваясь к разговорам и монологам, которые произносили артисты.

В тот же вечер, болтая в гримерной с другими девушками, я удивилась, как мог цензор ее величества лорд Чемберлен разрешить к постановке эту пьесу. Ведь, насколько я знала, до этого ни в одном английском театре еще не появлялись на сцене обнаженные женщины. Одна из девушек постарше хихикнула:

— Долго это не продлится. Месяц-другой от силы, пока все это не запретят. Смотритель театров не прикрыл эту пьесу сразу же только потому, что ему никто и не думал представлять ее на одобрение. Вот и вся хитрость.

— Но, если это так, — воскликнула я в тревоге, вспомнив о деньгах, которые я одолжила у Флорри, — то театр могут закрыть в любую минуту, и нам ничего не заплатят!

— Успокойся, — ответила девушка, — второсортные театры на задворках Лондона, вроде нашего, не особенно на виду у смотрителя театров. Успеет пройти не одна неделя, прежде чем до него дойдет слух о нашем спектакле и он удосужится заглянуть в такое подозрительное место, как Тоттенхем-стрит.

Ежевечернее зрелище обнаженных до бедер молодых и красивых актрис произвело настоящую сенсацию, и в театр устремились толпы народу. На спектаклях стали появляться и некоторые представители знати, которых, как обычно, притягивало все необычное и исключительное. Как следствие, старая «Пыльная дыра» стала не такой уж пыльной и переживала период настоящего процветания. Я была уверена, что эти благодатные времена не протянутся дольше нескольких недель, но пока что каждый вечер перед театром выстраивались ряды шикарных карет с гербами на резных дверцах и других дорогих экипажей. Больше двух недель в Квинсе продолжался полный аншлаг. Я понимала, что теперь уж точно весть о нашей скандальной постановке должна неминуемо дойти до слуха смотрителя театров ее величества.

Но жизнь рассудила так, что беспокоилась я напрасно. Мне была уготована другая участь. Однажды вечером, когда я уже собиралась пойти в гримерную готовиться к очередному спектаклю, ко мне подошел швейцар, который обычно встречал публику у входа в театр. Он вежливо спросил меня, не могу ли я уделить ему несколько минут, добавив, что у него ко мне важное поручение. Его таинственный тон заинтриговал меня, и я отправилась следом за ним в одно кафе на Гудзон-стрит, где он познакомил меня с неким джентльменом, который представился как доктор Джон Кирсли.

Пожав мне руку, тот протянул швейцару полную горсть соверенов. Служитель стал бурно его благодарить, но он только спокойно махнул ему рукой, внимательно глядя на меня. Приказав согнувшемуся в подобострастном поклоне официанту принести кофе и пирожные, доктор Кирсли вновь обратил все внимание на меня. Гнусавым, надменным голосом он выговорил:

— Я посетил театр Квинс по рекомендации одного своего приятеля, с единственной целью — удостовериться, что вы в самом деле та женщина, которую я ищу. Мне нужна живая приманка, своего рода аттракцион для моего Дворца здоровья и красоты в Пэлл Мэлле.

В этот момент к столику подошел официант. Доктор Кирсли замолчал, ожидая, пока тот поставит перед нами кофейник и блюдо с пирожными. Судя по высокомерному выражению его худощавого лица, изяществу движений и элегантной, дорогой одежде, он принадлежал к высшему обществу; должна признаться, пронзительный взгляд его черных глаз, укрытых под просторным лбом, сразу внушил мне уважение и некоторый страх.

Как только официант закончил свое дело и удалился, доктор недовольно осмотрел пирожные.

— Здесь маленький выбор, — брезгливо сказал он. — Возможно, вы предпочли бы что-то еще?

На блюде лежала так называемая «смесь»: тоненькие, хрустящие вафли «Ковентри» с начинкой из патоки и джема и треугольные слоеные пирожки, наполненные разнообразной сладкой начинкой.

— Мне это нравится, — весело сказала я, откусывая хрустящие, тающие во рту пластинки, оставлявшие на языке чудесный вкус джема. — «Ковентри» — мои любимые пирожные.

Пододвинув мне дымящуюся чашку ароматного кофе, он перешел к делу:

— Так вот, о главном. Я буду платить вам тридцать фунтов в неделю за ту работу, которую вы сейчас выполняете за восемь.

Его слова так поразили меня, что я даже забыла проглотить пирожное и уставилась на него с полным ртом джема, который только что выдавила губами из пышного слоеного теста. Я не могла поверить, что кто-то готов платить тридцать фунтов в неделю только за то, что я буду показывать свои груди. Я решила, что где-то здесь обязательно должен скрываться подвох.

— И я должна буду только обнажать грудь? — спросила я.

— Ну, не вполне. Я хочу сказать, что ваша работа будет похожа на ту, что вы выполняете сейчас. Вы будете появляться перед моими пациентами совершенно обнаженной, если не считать небольшого кусочка шелка, который прикроет вашу вагину. При этом ваша кожа будет полностью покрыта золотой краской. Неокрашенным останется только небольшой участок на спине, прикрытый роскошным коротким плащом из алого бархата, окаймленного белым горностаем.

Я не спеша потягивала кофе, пытаясь выиграть время и собраться с мыслями. Сама по себе мысль появиться на публике безо всякой одежды меня не слишком смущала. Кроме того, я ведь не буду совершенно голой — промежность будет прикрыта кусочком шелка…

— А как отнесется лорд Чемберлен к тому, что перед публикой будет выступать женщина безо всякой одежды? — с сомнением спросила я.

— Ни он, ни его лакей — смотритель театров — не имеют никакой власти над медицинскими учреждениями. С этой стороны нам ничего не может угрожать. Дворец красоты и здоровья не идет ни в какое сравнение с каким-нибудь театриком, — с негодованием фыркнул он. — Мою клинику посещают только сливки общества.

По его раздраженному тону я заключила, что сделала ложный шаг и что в будущем мне нужно будет быть внимательнее.

— Судя по названию, Дворец красоты и здоровья, должно быть, чудесное место, — почтительно сказала я. — А когда я смогу на него посмотреть?

Несколько смягченный переменой моего тона, он быстро ответил:

— Никогда не нужно откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Я немедленно вас туда отвезу и вы все увидите сами.

— О, не сейчас, я должна готовиться к вечернему спектаклю в театре!

— Девушка, не говорите чепухи. У них больше нет на вас никаких прав. С этой минуты вы работаете только на меня. Что касается денег, то я их вам компенсирую. Пойдемте же, у нас не так много времени.

Пока мы ехали в великолепном наемном экипаже, запряженном парой гнедых красавцев-коней, доктор рассказал мне, что нововведение мистера Гайатта, использовавшего в постановке обнаженные живые статуи, привлекло огромный интерес публики, и это плохо отразилось на посещаемости его традиционных лекций о красоте и здоровье. Многие клиенты сочли то, что предлагал им театр Квинс, более привлекательным. Один из его близких друзей, сэр Чарльз Чейни, видел меня на сцене и, вернувшись в Хэббен-хаус, с воодушевлением поведал доктору о моем телесном совершенстве. Они засиделись за беседой до первых лучей солнца и в конце концов у них созрела идея Позолоченной Девы. В тот же день они обсудили все детали того, как представить публике из высшего общества свой сюрприз.

Когда ливрейный кучер направил свой экипаж в арку с колоннадой, которая служила входом в парк Хэбберн-хауса, я смогла сквозь свежую листву старых деревьев и густых кустарников разглядеть великолепный фасад изящного особняка, в котором располагался Дворец красоты и здоровья. По обе стороны проезда, ведущего из переднего сада к зеленым лужайкам перед домом, стояли роскошные экипажи гостей. На крыльце дежурили два высоких, мускулистых швейцара, одетых в пестрые ливреи с золотыми галунами и расшитые шляпы.

В приемной сидели и стояли несколько леди и джентльменов; наряженные по самой последней моде, они вели светскую беседу в ожидании доктора. Внутреннее убранство дворца поражало роскошью — комнаты обставлены с обдуманной расточительностью, мебель — великолепна. На драпированных бархатом стенах повсюду висели огромные венецианские зеркала в богато изукрашенных рамах и полотна старых мастеров с изображениями обнаженных фигур людей и богов, томно и словно бы устало демонстрирующих обнаженные тела, сплетенные в самых соблазнительных позах.

Для своих лекций доктор использовал помещение, где прежде располагался банкетный зал. Теперь здесь стояло около пятидесяти резных стульев из красного дерева с красными бархатными сиденьями, обращенных к небольшой сцене, размещенной в дальней части этого уютного зала. По краям сцены стояли две игривые статуи греческих богинь — Дафны и Психеи.

Показав мне место моих будущих выступлений, доктор отвел меня наверх в роскошно убранные покои, где перед пылавшим в камине огнем сидели в креслах две женщины, которые при появлении доктора встали и приветствовали нас. Одну из них, красивую даму лет сорока, доктор представил мне как свою экономку и управляющую. Перебросившись несколькими словами с сэром Кирсли, она извинилась, что так быстро нас покидает, и удалилась. Как я позже узнала, она делила с доктором ложе и была им уполномочена подбирать всю прислугу по своему усмотрению.

Вторая женщина, по имени Бетти, была раза в два моложе и вообще представляла собой человека совершенно другого типа. Пышнотелая блондинка с вульгарным лицом и простонародной манерой говорить, разражавшаяся, как я узнала потом, пронзительным довольным смехом, стоило поблизости появиться сколько-нибудь «приятному» мужчине. Доктор сообщил, что Бетти будет прислуживать лично мне в часы, свободные от работ внизу.

Всю следующую неделю надо мной колдовали гримеры, пробовавшие на моей коже разные сорта краски, пытаясь выяснить, какая из них будет ярче блестеть после высыхания. Первым испытанием, выпавшим на мою долю, было приклеивание на промежность кусочка шелка. Боль, которую я испытала, когда стала его отдирать, оказалась совершенно невыносимой. Отдирать его мне пришлось потому, что доктор остался недоволен тем, что поверх ткани были видны курчавые волоски. Он отказался продолжать наши опыты до тех пор, пока я не удалю все волосы под мышками и на лобке.

На то, чтобы маленькими металлическими щипчиками выдернуть все волоски в этих нежных местах, у нас с Бетти ушел целый день. И еще два дня прошло, прежде чем я смогла снова согласиться на то, чтобы наклеить себе шелковый пластырь — так горела и саднила после этого истязания моя кожа.

Однако эстетические чувства доктора все еще не были удовлетворены. Он взял кусок шелка, прикрывавшего промежность, вырезал из него маленький овал и только после этого наклеил оставшийся лоскуток на самое отверстие моего влагалища, причем сделал так, чтобы посередине этого лоскутка образовалась продольная складка, уходящая между ног. Затем на мое тело нанесли золотую краску; он отошел назад, любуясь мной, как художник, закончивший прекрасную картину. Доктор заявил, что теперь все готово к моему появлению на сцене и что завтра же всем представителям высшего лондонского света будут разосланы приглашения на первое появление Позолоченной Девы и ее рабов.

— Каких рабов? — спросила я.

— Двух огромных, черных, как уголь, негров, на которых будут надеты только коротенькие набедренные повязки, — торопливо пояснил он, выходя из гримерной.

По утрам, до того как к доктору приезжали первые посетители, мне дозволялось гулять по дому и парку, любуясь окрестностями в компании всегда шумной и полной энтузиазма Бетти. Хэбберн-хаус был настоящим раем чувственности, где все служило удовлетворению любых сексуальных причуд и капризов знатных «пациентов». Предполагалось, что он создан ради красоты и здоровья, но ни то, ни другое здесь никого особенно не занимало. Повсюду были расположены уединенные комнаты для «лечения». Те целебные сеансы, которые происходили за их надежно запертыми дверями, вероятно, заставили бы покраснеть самого Сатану.

Весь персонал был подобран старательно. Все, кто здесь работал, должны были быть сговорчивыми, красивыми, здоровыми, приветливыми, обладать горячим темпераментом и, главное, готовыми выполнить любую просьбу клиента. Одевались здесь в полупрозрачные туники из белого шифона, перехваченные у пояса позолоченными цепочками. Под этими туниками были надеты только короткие набедренные повязки у мужчин и юношей и украшенные галунами кружевные панталоны у девушек. Об этих панталонах и в самом деле уместно говорить во множественном числе, потому что они состояли из двух раздельных частей — по одной на каждую ногу — и прикреплялись к талии шелковым пояском.

Для скучавших леди, опасавшихся беременности, существовала особая комната, где крупные негры или по заказу пациентки, красивые белые самцы удовлетворяли их желания при помощи массажа и искусственных членов.

В другой комнате, специально оборудованной для этих целей, пациентов ублажали обученные искусству массажа молодые красивые девушки.

Впрочем, о лечебных процедурах здесь тоже не совсем забывали. Например, воспаления суставов и опухоли доктор Кирсли лечил ваннами из горячего песка, перемешанного с благовониями и лекарственными травами. Методика Гермиппия, рекомендовавшего для обретения новых сил и омоложения организма втягивать в себя дыхание молодой и здоровой девушки, также пользовалась большой популярностью, особенно среди пожилых джентльменов, которые любили во время сеанса лечения запустить руки в соблазнительный просвет в кружевах панталончиков своего врача.

Пока мы бродили по дому, Бетти с видимым удовольствием расписывала деятельность всех «отделений» клиники, вдаваясь при этом в такие подробности, что я иногда вздрагивала. Несмотря на все ее недостатки, мне была симпатична эта девушка, но весь остальной «персонал» доктора Кирсли был о ней весьма невысокого мнения из-за того, что Бетти была всегда готова удовлетворить желание любого мужчины, обратившего на нее благосклонное внимание, и никогда не заговаривала об оплате своих услуг. И сами мужчины воспринимали ее, как кресло, — когда тебе нужно, ты просто забираешься на него и отдыхаешь, сколько влезет. Но что мне определенно нравилось в этой девушке — это то, что она не испытывала никакого почтения к титулам и званиям. Ей было все равно — лорд, граф, швейцар или конюх — никакой дискриминации. Для нее все они были просто мужчинами, у которых между ног имелся, как она говорила, «необходимый наполнитель», которым они могли доставить ей удовольствие.

Наконец на меня нанесли золотую краску, а выгоревшие на солнце светло-каштановые волосы гладко зачесали назад — так, что они сами стали отсвечивать, как золото. После того как Бетти аккуратным бантом повязала у меня на шее ленты пурпурного плащика, прикрывавшего мне спину, она подвела меня к высокому зеркалу, чтобы я могла оглядеть себя целиком. Превращение было настолько полным, что, если бы не живые волосы, я, наверное, и не подумала бы, что стою перед зеркалом. Передо мной стояла прекрасная золотая статуя, очень похожая на живую девушку. Доктор попросил меня выпрямиться и расправить плечи. От этого моя грудь стала еще выше, кожа на ней натянулась, заблестев еще ярче, а осанка стала горделивой, придав моему обнаженному телу еще большее сходство со статуей греческой богини. Карие глаза моего зеркального двойника лучились гордостью и восхищением своей божественной красотой.

Два маслянисто-черных негра уже приготовились поднять меня на плечи, но доктор приказал им повременить. Он быстро вышел из комнаты и почти сразу вернулся, держа в руках крупное, искусно ограненное стекло, сверкавшее на свету, подобно огромному бриллианту. Он подошел ко мне и при помощи какого-то чрезвычайно клейкого вещества закрепил это украшение на моем пупке.

Затем негры посадили меня к себе на плечи и двинулись следом за доктором, который неспешными, размеренными шагами направился в лекционный зал.

В зале уже сидели около ста зрителей. Все они с видимым нетерпением и интересом ожидали моего первого появления на сцене. Человек пятьдесят разместились в роскошных резных креслах, а остальные стояли вдоль стен зала. Когда негры внесли меня на сцену и опустили на покрытый алым бархатом подиум, заранее приготовленный для этой цели, сверху раздались звуки фанфар.

Увидев мою ничем не прикрытую позлащенную наготу, публика сначала смолкла, открыв рты, — у некоторых был такой вид, что я боялась, как бы глаза у них вот-вот не выскочили из орбит от изумления. Немного придя в себя, мужчины, задыхаясь, стали пристально обшаривать каждый дюйм моего тела своими похотливыми взглядами. Леди тоже нашли себе занятие — они восхищенно разглядывали стройные, мускулистые тела негров, стоявших по обе стороны платформы. Несколько мгновений в зале стояла тишина, потом публика словно опомнилась и выразила свое восхищение одобрительными криками и аплодисментами.

Как только возбуждение немного улеглось, доктор Кирсли начал свою лекцию. Мне она показалась очень интересной, но публика не проявляла особенного внимания к его словам. Темой его лекции была женская плодовитость и мужская сила. Указывая своей тросточкой на моем теле расположение различных органов в женском организме, он ринулся в атаку на «замшелые предрассудки некоторых людей», говоря о благотворном влиянии шпанской мушки на женскую привлекательность и плодовитость. Он сказал, что более естественные способы пробуждения сексуальности могут принести не меньше радости и удовлетворения.

Затем он стал рассказывать о своем «ложе блаженства», которое вместе с моим появлением на сцене в качестве Позолоченной Девы было гвоздем программы.

— Это ложе плодородия — единственное в своем роде во всем мире. Это мое изобретение, которое призвано воодушевить любого мужчину на выполнение его супружеского долга, помочь ему и его даме получить максимум удовольствия и при желании способствовать их плодовитости. Эта кровать имеет двенадцать футов длины и восемь — ширины, она опирается на сорок прекрасно ограненных столбиков, изготовленных наиболее искусными мастерами из великолепных сортов цветного стекла. Вокруг постели установлено восемь венецианских зеркал, в которых можно одновременно увидеть каждое движение, которое вы совершаете, со всех сторон. Эти многократно повторенные отражения вливают в жилы мужчины необыкновенную силу и наполняют томлением тело женщины, делая его восприимчивым к ласке и готовым принять семя. Все мы знаем, какой неудержимой страстью пылает жеребец, когда он подходит к кобыле — зрелище, которое не может не восхитить и от которого многие женщины не могут оторвать глаз. Чтобы воодушевить джентльмена на такие же подвиги, матрас нашей необыкновенной кровати набит отборным волосом из конского хвоста, само присутствие которого и замечательная упругость, которую он придает постели, усиливают в мужчине инстинкт размножения. Для того чтобы еще больше вдохновить обе стороны, принимающие участие в соитии, в матрас вшито множество шелковых мешочков, наполненных благовонными травами и специями, которые выделяют свой аромат при каждом толчке, что создает неповторимую атмосферу любви. — Во время этой речи его лицо было необыкновенно серьезным и торжественным, а голос оставался искренним и честным: — Некоторые примитивные племена, обитающие в жарких тропиках, используют такой метод контрацепции: после коитуса женщина начинает высоко подпрыгивать и приземляться на прямые ноги. Моя кровать служит прямо противоположным целям: в ней есть специальный механизм, который сразу после соития приподнимает бедра женщины, что способствует возникновению беременности. Если женщина хочет зачать ребенка, она должна лежать в таком положении не менее получаса после того, как семя попало в ее вагину, чтобы сперматозоиды могли проникнуть в матку. — Захваченный потоком собственного красноречия, он распростер руки, словно хотел одарить благословением свою аудиторию. — Ни с чем не сравнимый любовный экстаз, который дает совокупляющейся паре наше «ложе блаженства», способен принести любящим наивысшее удовлетворение, а как доказано наукой, вероятность зачатия многократно возрастает, когда соитие полностью захватывает мужчину и женщину и когда они получают наибольшее удовольствие от телесной любви. Каждый джентльмен, желающий провести вечер на «ложе блаженства» со своей женой, может испытать бесчисленные преимущества, которые оно предоставляет на собственном опыте и всего за пятьдесят фунтов стерлингов.

Вечер за вечером, неделю за неделей я слушала эти лекции, пока мужчины из публики пристально разглядывали похотливыми глазами каждый дюйм моего тела, а дамы тихонько вздыхали, глядя на мужские достоинства огромных негров, которые поигрывали мускулами, стоя за моей спиной. И все же это был не самый трудный способ зарабатывать тридцать фунтов в неделю. Тратить же заработанное у меня не было ни особенной необходимости, ни возможности, потому что мне разрешалось покидать Хэбберн-хаус только дважды в неделю по утрам. Доктор всячески старался не допустить, чтобы я общалась с кем-нибудь из его клиентов.

Вокруг того, кто я такая и откуда взялась, ходило много разговоров, и доктор Кирсли, зная о том, что все таинственное — особенно привлекательно, старательно охранял тайну Позолоченной Девы, распуская слухи, что я — незаконная дочь одного европейского наследного принца. Многие в это поверили, а в то, что я девственница, верили практически все. Многие из наиболее состоятельных лордов предлагали доктору весьма значительные суммы за право быть моим первым мужчиной. Ему приходилось отвергать все эти просьбы под тем предлогом, что он обещал моим родителям сохранить мою девственность. Ведь если бы только стало известно, что я уже не девственна, я потеряла бы большую долю своей загадочности и привлекательности.

Жизнь, которую я вела, была легкой, беззаботной и опьяняющей, мне и в голову не приходило, что оплата моего труда не соответствует его ценности и популярности, которую благодаря мне снискал Хэбберн-хаус. Так продолжалось до середины июня, когда я узнала от Бетти, что доктор получает от каждого, кто приходит на его лекции, по две гинеи за час. Мне не составило труда подсчитать, что за то, что я показываю публике свое обнаженное тело, покрытое краской, он собирает с жаждущих посмотреть на Позолоченную Деву по четыреста фунтов в неделю.

В тот же вечер, за пять минут до своего выхода на сцену, я потребовала от доктора Кирсли повысить оплату моих услуг с тридцати до ста фунтов в неделю. Я была готова к тому, что натолкнусь на жесткую отповедь со стороны доктора, но грязная ругань, которой начала меня поливать его экономка и управляющая миссис Мердок, оказалась для меня неприятным сюрпризом.

Когда эта женщина находилась в обществе аристократов, она перенимала их манеры и была сама грация и обходительность, но стоило кому-нибудь из прислуги или персонала вызвать ее недовольство, как она обрушивалась на голову несчастного или несчастной с самыми отвратительными и непристойными ругательствами. За этой сладкой улыбкой и светским обхождением скрывалась самая настоящая злобная карга.

— Лучше заткни свою дерьмовую пасть, ты, грязная сука, вонючая подстилка, а не то я тебя вышвырну обратно в ту помойку, где тебе и место! — злобно выкрикивала она.

Я поняла, что она уже давно вынашивала в себе ревнивую ненависть ко мне и ей нужен был только повод, чтобы наброситься на меня. Доведя себя до исступления, она влепила мне такую пощечину, что я пошатнулась и с трудом устояла на ногах. Довольная эффектом, она завизжала еще громче:

— У тебя губа не дура, шалава подзаборная! А жопа у тебя не слипнется? Еще чего захотела — сто фунтов за то, что ты будешь выставлять свои паршивые сиськи да свою тощую задницу! Да за кого ты себя, черт подери, принимаешь? Может, ты и сама поверила, что ты — принцесса?

Я вся ощетинилась и, презрительно поджав губы, посмотрела на нее:

— Вы двуличная лицемерка и ханжа. Грубая, отвратительная баба и уж точно никакая не леди. Мне очень хотелось бы, чтобы эти люди, которые сейчас ждут моего появления в зале, услышали, как вы разговариваете. У вас изо рта так воняет гнилью, что меня наизнанку выворачивает, — брезгливо выдавила я.

Она оскалила зубы и, выставив вперед ногти, бросилась на меня, готовая разорвать меня на куски. Но прежде, чем мы успели сцепиться, между нами встал доктор. Удерживая нас на расстоянии вытянутой руки, он приказал Бетти отвести миссис Мердок в ее комнату.

Когда Бетти выволакивала ее из комнаты, по щекам миссис Мэрдок, размывая белила, текли слезы досады и она продолжала визгливо выкрикивать в мой адрес грязные ругательства.

Не обращая внимания на удаляющиеся крики, доктор пронзительно смотрел мне в глаза.

— Немедленно отправляйтесь в лекционный зал, — выдохнул он, сдерживая злость.

Я не сдвинулась с места и спокойно ответила:

— Не раньше, чем вы торжественно пообещаете мне, что с этого дня вы будете платить мне сто фунтов в неделю.

Он огляделся вокруг, словно пытаясь найти поддержку, достал из кармана часы, бросил на них тревожный взгляд, потом снова посмотрел на меня и, увидев мои упрямо сжатые губы, обреченно вздохнул:

— Ну хорошо, неблагодарная девчонка. Даю тебе слово чести, что отныне ты будешь стоить сто фунтов в неделю.

В тот вечер я не слышала ни слова из его лекции. Моя голова была занята подсчетами того, сколько я уже скопила денег и сколько еще смогу скопить. Семь недель по тридцать фунтов и два месяца при новой системе оплаты… Это уже получается больше тысячи фунтов, а это значит, что еще совсем немного, и после полной нищеты, в которой я пребывала со дня ареста Адама, я стану вполне обеспеченной женщиной. Я просто раздувалась от гордости при мысли, что у меня будет достаточно денег, чтобы прожить на них больше трех лет. Когда человек впадает в нищету, у него один выбор: или рыть себе подходящую могилу, или снова попытаться встать на ноги и добиться того, чтобы никогда больше не остаться без гроша в кармане. Можно не зависеть от окружающих людей, но не зависеть от денег, вернее, от их отсутствия, невозможно.

Что касается миссис Мердок, она не разговаривала со мной с того самого дня, но я знала, что втайне она строит планы того, как бы от меня избавиться. Не прошло и трех недель, как она привела в Хэбберн-хаус похожую на меня девушку, которая, как объяснила она доктору, могла бы подменить меня в роли Позолоченной Девы, в случае если я заболею или еще по какой-то причине не смогу занять свое место на подиуме во время лекции. Все ее хитрости были шиты белыми нитками. Она была уверена, что если я буду знать, что мне есть замена, я уже не смогу снова настаивать на повышении платы за свои услуги.

Протеже миссис Мердок, Вирджиния Норман, имела весьма подходящее имя для той роли, которую ей предстояло исполнять[1], но в остальном была к ней совершенно не готова. Она была неопытной, застенчивой, и помимо всего ей было шестнадцать лет и она в самом деле была девственницей. Я догадывалась, что она, конечно, не смогла бы стоять во время лекций так, как это делала я, — совершенно обнаженной под жадными взглядами десятков мужских глаз — и при этом сохранять непринужденную, горделивую осанку нетронутой девственницы, холодной, спокойной и уверенной в своем превосходстве.

Я очень привязалась к этой девочке. Да и трудно было удержаться и не полюбить Вирджинию — она была очень естественной и искренней, так горячо бралась помогать Бетти, когда та накладывала на мое тело золотую краску.

После того как я возвращалась из лекционного зала, они вдвоем снимали с моей кожи большую часть позолоты при помощи специального растворителя, изготовленного доктором Кирсли. Затем я ложилась в теплую ванну, и они мягкими морскими губками нежно оттирали последние остатки краски.

Вирджиния была примерно моего роста, и волосы у нее были такого же цвета, как у меня, но тело ее еще не развилось, и миссис Мердок вряд ли удалось бы одурачить посетителей лекций доктора, делая вид что перед ними та же женщина, которую они видели с самого начала. Поэтому Вирджинии было приказано пополнеть. Бедную девочку целыми днями пичкали самой жирной пищей, подкладывали ей за обедом самые большие куски, чтобы она, как говорила миссис Мердок, «нарастила мяса». Такая «диета» потихоньку начала приносить свои плоды, и я поняла, что мои дни в роли Позолоченной Девы сочтены. Но, по моим подсчетам, у меня в запасе еще оставалось не меньше месяца, прежде чем Вирджиния успеет набрать нужную форму.

Однажды вечером, примерно в конце июля, я как раз вышла из ванны и собиралась одеваться, когда в комнату широкими, нервными шагами вошел доктор. Он отослал Бетти и Вирджинию вниз, а сам сел в кресло и с досадливым выражением на лице стал ждать, пока я закончу одеваться.

Через некоторое время он прервал напряженное молчание:

— Дара, ты помнишь, я тебе рассказывал об одном джентльмене, который увидел тебя в театре Квинс и рекомендовал мне использовать твою красоту в трюке с позолотой? Его зовут сэр Чарльз Чейни.

— Да, помню, — ответила я, не понимая, к чему он клонит.

— У него какая-то навязчивая идея — он сгорает от желания увидеть тебя по-настоящему обнаженной, без всей этой краски на теле. Он уже несколько недель подряд изводит меня этой просьбой. Мне очень трудно ему отказывать, потому что ведь в конце концов он тебя нашел и все это придумал… Кроме того, он мой старый друг.

— Что ж, если это все, чего он хочет, — сказала я, — и если вы желаете сделать ему это одолжение, я вовсе не возражаю.

— Поверь мне, Дара, я сделал все, что мог, чтобы отговорить его, но он, словно одержимый… Вот теперь он пригрозил мне, что пойдет и расскажет всем, кто ты и где мы тебя нашли.

— И где же он сейчас? — с улыбкой спросила я. — Здесь?

— Да, он внизу — ожидает твоего ответа, — сказал доктор.

— В таком случае проследите, пожалуйста, чтобы Бетти и Вирджиния были чем-нибудь заняты, — попросила я, — и приведите его сюда. И чем скорее мы покончим с этим делом, тем лучше.

Доктор поблагодарил меня и вышел. Я попыталась немного прибраться в своей комнате, но почти ничего не успела сделать, потому что он почти сразу вернулся и представил мне сэра Чарльза Чейни. Тот низко поклонился и, деликатно взяв мои пальцы в свою твердую, теплую ладонь, поднес их к своим губам.

— Я в высшей степени очарован и чрезвычайно благодарен вам за то, что вы согласились оказать мне эту любезность.

Меня сразу подкупило его изящество и почтительное обращение. Меньше всего я ожидала встретить подобную вежливость и учтивость. Я предполагала, что мужчина, который так настаивает на том, чтобы наедине полюбоваться наготой девушки, и договаривается об этом со своим другом, вероятнее всего, какой-нибудь старый развратник с масляными глазками и мозгами в виде одной извилины. Такому человеку я без всякого смущения позволила бы осмотреть свою наготу при том условии, что он не станет ко мне притрагиваться. Но сэр Чарльз оказался джентльменом совершенно иного рода.

Он был примерно одного со мной возраста, высокий и стройный. У него было красивое, открытое лицо и умные, внимательные глаза. Когда он заговорил, меня приятно поразил его густой и мелодичный голос. Он был так симпатичен, что меня неожиданно охватило смущение. При мысли о том, что я для него — только обладательница красивого тела, на физическое совершенство которого он пришел полюбоваться, мне стало очень тяжело на душе. Не при таких обстоятельствах хотела бы я вызвать его восхищение и добиться его уважения…

Должно быть, он увидел, что мои чувства находятся в некотором смятении, потому что, как только доктор Кирсли вышел и оставил нас наедине, он внимательно посмотрел мне в глаза.

— Дара, я так мало о вас знаю, что добивался этого свидания главным образом для того, чтобы иметь возможность поближе с вами познакомиться. Вам вовсе не нужно раздеваться. Я множество раз наслаждался видом вашего прекрасного тела во время лекций доктора Кирсли, ведь я один из самых горячих ваших поклонников. Так что, прошу вас, располагайтесь, как вам удобно, и давайте просто спокойно поболтаем.

Я расслабилась и, усевшись в мягкое кресло, рассмотрела его повнимательнее. Без сомнения, он был самым красивым мужчиной из всех, кого мне доводилось встречать в жизни. Его вьющиеся черные волосы были коротко подстрижены и аккуратно причесаны, умные серо-голубые глаза насмешливо поглядывали на меня из-под открытого лба. Его лицо могло бы показаться суровым, если бы впечатление от упрямо выдвинутого вперед подбородка и заостренных скул не смягчали морщинки, весело разбегавшиеся от уголков рта и вокруг глаз — несомненный признак человека, который понимает хорошую шутку и часто улыбается.

— «Дара», это ваше настоящее имя? — немного неуверенно спросил он, пытаясь в то же время сдержать улыбку.

— Да, настоящее. Меня зовут Дара Кеннет, и я родом с острова Мэн, но последнее время жила в Америке и вернулась оттуда не так давно.

— Кеннет… Довольно необычное имя. Я знаю только одного Кеннета. Это мужчина примерно одного со мной возраста, с которым я в свое время был довольно близко знаком, когда мы вместе учились в Итоне. Такой впечатлительный парень — мы с ним несколько лет просидели за одной партой… — Он ненадолго задумался и воскликнул: — Но вот что замечательно: Джеймс Кеннет тоже был в Америке и тоже сравнительно недавно оттуда вернулся! Вы его там не встречали?

— Возможно, да, — несколько смущенно ответила я. — А где он теперь? Вы не знаете? Я очень хотела бы с ним встретиться.

Он бросил на меня долгий, пристальный взгляд.

— Вы ведь знаете этого человека, так? Неужели вы его родственница? — Не получив никакого ответа, он спросил меня: — Разве я выдал вашу тайну? К чему эта скрытность? Вы можете довериться мне. Я не желаю вам зла.

Конечно, он был прав. У меня не было никаких причин скрывать от него правду. Ведь вполне возможно, что тот человек, который в свое время был его одноклассником, и Джеймс Кеннет, за которым я была замужем, — одно и то же лицо.

— Сэр Чарльз… — торжественно начала я, но тут же была вынуждена прерваться, потому что он с улыбкой перебил меня:

— Прошу вас, забудьте о титулах. Называйте меня просто Чарльзом. Все эти формальности неуместны между друзьями.

— Отлично, — ответила я. — Суть дела, Чарльз, состоит в том, что этот Джеймс Кеннет, о котором вы говорили, вполне вероятно, является тем самым человеком, за которого я вышла замуж в Нью-Йорке и который покинул меня вскоре после нашего прибытия в Англию. Впрочем, наверняка я этого знать, конечно, не могу. Где и как я могу увидеть его? Он сейчас в Лондоне?

— Да, определенно. Но… насколько я его знаю, он, как бы это сказать… не вполне принадлежит к тому типу мужчин, которого вы могли бы выбрать в мужья. Я его видел не далее как вчера. Он прогуливался по Стрэнду под руку со своим любовником, Николасом Доуни. Нет, я уверен, что это не он.

Пока он рассказывал все это, я вспомнила, что у Джеймса есть примета, по которой его легко опознать, — родимое пятнышко на шее, похожее на красную божью коровку.

— Скажите, Чарльз, а у вашего Джеймса есть родимое пятно?

— Да-да, — быстро ответил он. — Я еще часто на него посматривал, когда мы сидели за одной партой. Такое небольшое пятнышко — напоминает какого-то красного жучка.

Все сходилось. Теперь у меня не оставалось никаких сомнений в том, что мы все это время говорили именно о моем муже. Я встала и взволнованно сказала, что должна немедленно отправиться к нему.

— Не раньше, чем вы удовлетворите мое любопытство и ответите мне на пару вопросов, которые меня чрезвычайно занимают, — спокойно возразил он. — По моему мнению, Джеймс совершенно не способен быть мужем ни для одной женщины, как бы привлекательна она ни была. Как же случилось, что он на вас женился?

Я честно рассказала ему о том, как мы познакомились, о нашей первой ночи и о долгих месяцах безбрачия в замужестве, которые последовали за нашим поспешным венчанием, о том, как неожиданно мы расстались.

Когда я закончила свой рассказ, он тяжело вздохнул:

— Каким ужасным испытанием для вас, должно быть, стало все происшедшее. Однако во всем есть свои хорошие стороны — ведь теперь вы замужем за одним из самых состоятельных людей во всей Англии. За человеком, который владеет тысячами и тысячами акров земли по всей стране, великолепным домом в Лондоне, дворцом в Беркшире и прекрасной усадьбой в графстве Кент. Ведь его отец погиб около двух месяцев тому назад. Он был на охоте, гнал лисицу, а лошадь, чего-то испугавшись, понесла, и он ударился головой об нависающий сук дерева. Теперь Джеймс как его единственный сын унаследовал все фамильное состояние и титул лорда.

— Что же мне теперь делать, Чарльз? Прошу вас, дайте мне совет.

— Сегодня уже слишком поздно, чтобы навестить Джеймса. Кроме того… представляете, в каком замешательстве окажутся все заинтересованные стороны, если вы застанете его в постели с любовником? Согласны ли вы вверить себя моим заботам и положиться на меня в этой ситуации, которая сама по себе довольно щекотлива и вполне может еще больше осложниться возможным сопротивлением вашего мужа? Все это нужно будет уладить уже завтра утром, потому что к вечеру я должен буду сесть на пароход, который отправляется в Австралию — мой дядя занимает там весьма ответственный пост и я буду работать там его секретарем и помощником.

— А что мне сказать доктору Кирсли? — спросила я, пытаясь прийти в себя от обрушившихся на меня новостей. Эти титулы, тысячи акров земли, мужчины-любовники — все это совершенно сбило меня с толку.

— Доктор Кирсли? Ах да, с этой стороны могут быть неприятности. Для вашего будущего положения в обществе будет лучше, если он вообще ничего обо всем этом не узнает. Сколько вам нужно времени, чтобы собрать все свои пожитки? Мы могли бы скрыться прямо сейчас, пока он не вернулся к вам в комнату.

Я бросила в кожаную сумку кое-какую одежду и последовала за Чарльзом вниз по черной лестнице, к двери, выходившей с тыльной стороны дома. Едва мы оказались на свежем воздухе, как припустили бегом через большую лужайку перед домом, к ожидавшему Чарльза экипажу.

— Поторопись, Болдуин, — крикнул он кучеру, — гони в Чейни-хаус.

Оказавшись в мягком полумраке уютной кареты, я откинулась на сиденье и попыталась перевести дыхание. Чарльз заботливо приобнял меня за плечи, и я благодарно прижалась к нему, чувствуя себя надежно защищенной в его уверенных объятиях. Он нежно поцеловал меня в губы, и я ответила на его поцелуй со всей страстью, которая так долго копилась во мне и не находила себе выхода. Своими прохладными пальцами он расстегнул пуговицы моей блузки и стал осторожно поглаживать твердеющие соски. К моему удовольствию, он обходился с моим телом нежно, умело и без всякого смущения. Казалось, его руки успевают быть одновременно везде. Когда его палец мягко, но настойчиво проник между моими бедрами и стал скользить вдоль обильно увлажнившихся губ моего входа, я широко развела колени и, закусив губу, выгнула спину, жадно впитывая его ласку.

Он нежно поцеловал меня в губы, и я ответила на его поцелуй со всей страстью, которая так долго копилась во мне…

Когда наконец кучер остановил лошадей на Кэтрин Плэйс, перед домом Чарльза, моя одежда была в изрядном беспорядке. К счастью, в такой поздний час на этой тихой улочке, возле Букингемского дворца, не было ни одного прохожего и никто не видел, как я вышла из кареты и прошла в дом. В холле Чарльз взял со столика специально оставленную для него зажженную свечу в фарфоровом подсвечнике и, освещая мне дорогу, проводил меня к себе в спальню.

Срывая с себя одежду и разбрасывая ее по комнате, мы бросились друг другу в объятия. Когда я почувствовала, что его член, освободившись от пут, вырвался наружу и уперся мне в грудь, у меня перехватило дыхание. Я взяла его в руки и восхищенно наблюдала, как он твердеет и крепнет в моих пальцах, как вздуваются на нем голубые жилы, и не могла оторвать глаз от этого зрелища. Я опустилась перед ним на колени и, держась за него руками, стала осторожно ласкать кончиком языка его побагровевшую, тяжелую головку. Чарльз на мгновение замер, потом его бедра рванулись вперед в порыве освобожденной страсти, и я едва не захлебнулась, когда он, закричав, протолкнул своего богатыря прямо ко мне в горло и из него горячей струей хлынуло семя.

Я не выпустила изо рта его бьющийся в агонии страсти член, продолжая крепко сжимать его губами. Едва я всосала в себя последние капли густой, горьковатой жидкости, как почувствовала, что его орудие стало еще тверже и крепче. Он поднял меня на руки и, бросив на кровать, накинулся на меня, как разъяренный буйвол, вторгаясь в мое нутро с какой-то яростной неутомимостью. Обхватив сильными руками мои ягодицы, он буквально насаживал меня на свое копье, вонзая его на всю глубину. Я высоко подняла ноги, закинула их к нему на плечи и с радостью покорилась его неистовству. Ритм и мощь его толчков все нарастали, хотя это и казалось уже невозможным, и так же росла буря чувств, которую пробудила во мне его страсть. Я перестала чувствовать свое тело, словно погрузившись в какой-то горячий водоворот. Мне казалось, что сейчас я сойду с ума, всем своим существом я жадно ждала этого блаженного безумия. Наконец острое наслаждение, пронзившее меня, как удар молнии, исторгло из моего горла торжествующий крик; проваливаясь в забытье, я почувствовала, как он затрепетал во мне, — в меня снова брызнуло его семя. Он медленно опустился на меня и крепко сжал в объятиях. Так мы лежали, прижавшись друг к другу разгоряченными, влажными телами, освобожденные от всех желаний, в блаженном прозрачном состоянии, которое французы, знающие в этом толк, называют «маленькой смертью».

Когда я пробудилась от долгого, спокойного сна, сквозь тяжелые занавеси высоких окон уже пробивались яркие солнечные лучи. Солнечные зайчики играли на темной, бархатистой поверхности дубовых панелей, покрывавших стены, и на ореховом паркете спальни, смягчая несколько угрюмое впечатление, которое могла бы произвести тяжелая, старинная мебель этой просторной комнаты. Разглядывая узоры, украшавшие расшитый полог, на четырех резных столбиках покоившийся над постелью, я потянулась и блаженно вздохнула. Видимо, мое движение пробудило Чарльза, потому что он, не открывая глаз, обнял меня и крепко прижал к себе.

— Доброе утро, леди Пэлроуз, — пробормотал он мне на ухо.

Так мы лежали, прижавшись друг к другу в блаженном прозрачном состоянии, которое французы называют «маленькой смертью».

— Так меня теперь зовут?

Он кивнул головой.

— Да. Твой Джеймс теперь стал седьмым обладателем титула лорд Пелроуз.

— И все, что ты рассказал мне вчера вечером, — правда?

— Что именно? — спросил он с улыбкой.

— О том, что Джеймс стал очень богатым, о его любовнике… этом Николасе Доуни.

— Конечно, правда. До самого последнего слова, — завершил Чарльз.

— Я не думаю, что нужно к нему идти. Что я ему скажу? Что стану делать? И… О Чарльз, куда я потом пойду? Ты же понимаешь, я не стану жить в одном доме с ними… Я просто не смогу.

— Ты можешь жить здесь. Я пробуду в Австралии не меньше двух лет. Во время моего отсутствия семейный поверенный будет платить слугам и заботиться о поддержании дома в порядке. Но для того чтобы прислуга, по своему обыкновению, не разленилась без хозяйского присмотра и ежедневных приказаний и не разучилась работать, было бы очень хорошо, если бы в это время в доме пожил на правах хозяина какой-нибудь надежный друг. Не согласилась бы ты сделать это для меня, пока я буду в отъезде?

— Чарльз, я не могу не удивляться твоей доброте и щедрости, но ведь у меня просто нет таких средств, чтобы давать слугам те приказания, к которым они привыкли у тебя.

— Чепуха, — заявил он. — Ты просто забываешь, что ты замужем за очень богатым человеком. Мы встретимся с ним сегодня утром и потребуем, чтобы он назначил тебе ежегодное содержание, которое дало бы тебе возможность вести образ жизни, соответствующий твоему положению в обществе.

Не тратя больше времени на разговоры, Чарльз откинул одеяло, раздвинул мне ноги своими коленями и стал покрывать поцелуями мои груди. Покраснев от возбуждения при виде того, как начинают алеть на белой коже мои соски, он перекатился на спину и, посадив к себе на живот, наклонил меня и стал посасывать их, как ребенок, подталкивая их языком и неотрывно наблюдая, как подрагивает их нежная плоть. Когда он приподнялся, чтобы поцеловать меня в губы, я привстала на коленях и направила его напряженный член в истекающую влагой щелочку. Сидя на нем верхом, я мерно двигалась вверх-вниз, как если бы ехала на идущем шагом коне, скользя на глубоко проникающем в меня стержне. Мне становилось все труднее сдерживать свои движения, бедра сами собой начали неистово тереться о его грудь, мерная рысь перешла в бешеный галоп, я впилась пальцами в его плечи и принялась насиловать его с такой же яростью, с какой он врывался в меня прошедшей ночью.

С него уже тоже слетели последние остатки блаженной дремоты, по мускулистому животу текли прозрачные капли пота, он сжимал в руках мой зад и, изгибаясь всем телом, вгонял в меня крепкий ствол своего орудия. Я уже не могла сдерживаться и начала визжать от блаженства и вожделения, жадно встречая каждый его толчок, до боли вжимаясь распластанной мякотью своей промежности в густые, курчавые волосы, из которых вздымался источник моего наслаждения. Я порывисто наклонилась к его губам и почувствовала во рту соленый вкус крови — он укусил меня. Продолжая держать в зубах мою губу, он изо всех сил толкнул назад мои бедра. Боль и наслаждение были так сильны, что я не смогла бы отличить одно от другого. Я протяжно закричала и чуть не потеряла сознание от полноты счастья. Упав на него, я бессильно раскинула руки и с благодарностью, словно во сне, приняла в себя жаркий сок его любви.

Придя в себя, Чарльз нежно поцеловал меня в губы, приподнял за плечи и, посадив по возможности вертикально, попросил меня слезть с него, чтобы он мог распорядиться насчет завтрака. Выбравшись из кровати, он два раза дернул за шнур звонка и снова прыгнул ко мне. Спустя пару минут в комнату вошел его дворецкий, неся на вытянутых руках большой деревянный поднос с едой: копченая рыба, колбаски, бекон, вареные яйца и тонко нарезанный хлеб. Поставив поднос на столик возле кровати, он спросил, что хозяин предпочитает — чай или кофе. Получив ответ, что сегодня на завтрак будет «кофе и только кофе», он с достоинством кивнул и удалился. Все то время, пока он находился в комнате, я внимательно его разглядывала, но он даже не бросил взгляда в мою сторону. Собственно говоря, на Чарльза он тоже не смотрел. Тем не менее не прошло и минуты, как он вернулся, держа в руках еще один поднос, на котором стояли кофейник и две маленькие чашки.

Пока мы торопливо поглощали завтрак, я сказала Чарльзу, что Биллингс, его дворецкий, не смотрел в нашу сторону, пока получал распоряжения.

— Хорошо вымуштрованный дворецкий, — ответил Чарльз, — никогда не смотрит на хозяина, когда разговаривает с ним. То же относится и к другим слугам. Если кто-нибудь из них в мое отсутствие позволит себе такую непочтительность, прошу тебя немедленно дать ему расчет. Я не потерплю слугу, который не знает своего места. Запомни, Дара, им платят за то, чтобы они были готовы выполнить любую твою прихоть в любое время дня и ночи. Поверь мне, они первыми перестанут тебя уважать, стоит тебе сделать что-нибудь самой. Даже собственные волосы не расчесывай сама. Для этого существует специальная служанка. А если тебе захочется пошевелить угли в камине, чтобы огонь горел ярче, — не нужно искать кочергу, просто протяни руку, позвони и слуга сделает свое дело.

— А они не будут болтать о том, что видели нас с тобой в одной постели?

— Только между собой. Ни с кем другим они об этом и не заикнутся, — ответил он. — И не тревожься о том, что они думают или говорят друг другу. Ты должна принимать их подчинение как должное. Пока им платят, они для тебя не многим отличаются от бессловесной твари, и относиться к ним нужно соответственно.

Когда перед нами раскрылась парадная дверь Эстрэл-хауса, Чарльз приказал дворецкому известить лорда Пэлроуза, что его ожидает сэр Чейни.

Дворецкий направился вверх по лестнице к комнате хозяина и уже собирался постучать в дверь, но Чарльз оттолкнул его в сторону и, взяв меня за руку, вошел без предуведомления. Джеймс и его друг отдыхали, сидя в просторных креслах перед мраморным камином. Услышав протестующий возглас дворецкого, возмущенного нашей бестактностью, Джеймс удивленно оглянулся и увидел меня. Лицо его мгновенно побледнело.

Быстро оправившись от потрясения, в которое повергло его мое неожиданное появление в его доме, он вскочил на ноги и подбежал ко мне.

— Дара! Неужели это действительно ты? — радостно прошептал он и порывисто обнял меня за плечи.

Я думала, он никогда не выпустит меня из своих объятий. Когда он все же отступил на шаг, я увидела, что глаза его увлажнились счастливыми слезами и что это неожиданное воссоединение явно наполнило радостью его душу, принеся ему огромное облегчение. Пока Джеймс вытирал слезы и мы оба пытались справиться со своими чувствами, я успела разглядеть его друга, Николаса Доуни. На его губах блуждала сардоническая усмешка, а взгляд выражал нескрываемое презрение к Джеймсу, ко мне и к нашей чувствительности.

— Если бы ты знала, какое это облегчение, что я снова вижу тебя, Дара! Что ты стоишь здесь, живая, невредимая и по-прежнему прекрасная, — воскликнул Джеймс, неотрывно и нежно глядя на меня. — Я пришел тогда в гостиницу буквально через несколько часов после того, как ты оттуда вышла… И с тех пор не прекращал тебя разыскивать. Куда ты подевалась? Сколько я ни расспрашивал, никто не мог мне сказать, где ты!

— Мне бы не хотелось говорить об этом, Джеймс.

Он снова обнял меня.

— Понимаю, Дара. Это все может подождать. Я так рад тебя видеть! Я прикажу слугам приготовить для тебя комнату. Теперь твой дом — здесь.

— Нет, Джеймс. Я не могу здесь остаться, — спокойно сказала я, многозначительно показав глазами на Николаса Доуни, который поглядывал на меня с высокомерной ухмылкой на губах.

Видимо, от неожиданности Джеймс просто забыл, что Доуни находится в комнате, и теперь, когда понял значение моих слов, залился краской смущения.

— Но у нас есть и другие дома, где ты сможешь жить, — после некоторого колебания сказал он. — Ты можешь взять себе замок Кеннет в Беркшире или другой дом — в Кенте… Я выделю в твое распоряжение такую часть своего дохода, чтобы ты могла ни в чем себе не отказывать. В конце концов Дара, ты моя жена и я хочу позаботиться о тебе и как-то загладить… Прошу тебя, позволь мне хоть чем-то вознаградить тебя за все, что тебе пришлось пережить в прошлом.

Мне стало стыдно за все те недобрые мысли и грязные подозрения, которые я вынашивала в отношении него с тех пор, как мы расстались в «Восьми колоколах».

Несмотря на то что муж был явно влюблен в этого Николаса Доуни, он по-прежнему сохранил нежную привязанность ко мне и беспокоился о моем благополучии. Его желание заботиться обо мне тронуло меня до глубины души, но я была твердо намерена сохранить свою свободу и не оказаться замешанной в их отношения с Николасом.

— Чарльз сегодня вечером отплывает в Австралию, он любезно предложил мне воспользоваться его гостеприимством и пожить у него в доме, пока он будет за границей, — сказала я.

Тут Чарльз поднялся на ноги, видимо, решив, что настал самый подходящий момент для того, чтобы обсудить вопрос о моем пенсионе.

— Ну, Джеймс, неужели ты совсем позабыл старого школьного друга? — спросил он.

— Конечно нет, — быстро ответил Джеймс. — Прости, ради Бога, я был настолько потрясен, что просто не замечал никого, кроме Дары. Прими мою самую горячую благодарность за то, что ты вернул ее мне. Я в огромном долгу перед тобой и никогда не забуду об этом. Прошу тебя, позволь мне нести все расходы по содержанию твоего дома на все то время, пока Дара будет твоей гостьей. Это самое меньшее, чем я могу отблагодарить тебя в сложившихся обстоятельствах, друг мой.

— Что ж, это очень благородно с твоей стороны, — улыбнулся Чарльз. — Я прикажу своему поверенному присылать тебе ежемесячные счета для оплаты. Так какое содержание ты собираешься назначить своей жене леди Пэлроуз?

Джеймс на мгновение задумался.

— Что ты скажешь насчет десяти тысяч фунтов в год? — неуверенно спросил он.

Чарльз молча уставился на переносицу Джеймса. Потом он говорил мне, что это был его излюбленный прием приводить людей в замешательство, когда он не хотел прибегнуть к оскорблению.

— Двадцать тысяч? — вопросительно пробормотал Джеймс.

Чарльз не отвечал. Он продолжал сосредоточенно смотреть на кончик носа своего собеседника.

— Скажи сам, какую сумму, как ты полагаешь, нужно назначить для содержания Дары? — покраснев от смущения, обратился тот к Чарльзу.

— Я полагаю, что тут нужно принять во внимание, что леди, принадлежащая к высшей аристократии, вынуждена идти на большие издержки, чтобы иметь возможность вращаться в свете и не чувствовать себя ущемленной, — веско сказал Чарльз. — Ты очень и очень состоятельный человек, Джеймс. Ты ведь не захочешь, чтобы твои приятели думали, что ты экономишь на собственной жене, правда?

— Как ты думаешь, тридцати тысяч будет достаточно? — с сомнением спросил Джеймс.

Чарльз поджал губы.

— Да, полагаю, это подходящая цифра.

Он повернулся ко мне.

— Вы сможете уложиться в тридцать тысяч, леди Пэлроуз?

От этих колоссальных сумм, которые они обсуждали так легко, словно речь шла о нескольких пенсах, у меня закружилась голова. Я только и смогла утвердительно кивнуть, стараясь сохранять невозмутимый вид и поражаясь про себя мастерству, с которым Чарльз вел этот разговор.

— Хорошо, — сказал Джеймс с явным облегчением от того, что этот неловкий эпизод позади и что наконец наши финансовые отношения улажены к общему удовлетворению. — Вы останетесь выпить с нами по чашечке кофе?

Чарльз вежливо отказался, сославшись на то, что он должен сделать множество важных приготовлений и распоряжений перед отъездом в Австралию.

Джеймс проводил нас до дверей, обнял меня на прощание и заручился моим твердым обещанием, что я загляну к нему в гости сразу же, как только обустроюсь в своем новом доме.

Когда вечером Чарльз отправился в Тилбэрские доки, откуда должно было отплыть его судно, и оставил меня одну, я загрустила. Хотя мы и были знакомы с ним так недолго, мое сердце разрывалось при мысли о том, что мы не увидимся, возможно, в течение нескольких лет. Когда он остановился в дверях, чтобы поцеловать меня на прощание, я горько расплакалась. За какие-то сутки этот человек сумел полностью переменить всю мою жизнь. Его щедрость и благородство покорили меня, и я знала, что буду, как сокровище, хранить в своем сердце нежную дружбу признательность к нему в надежде, что судьба будет к нам милосердна и мы еще увидимся.

В тот же вечер дворецкий Биллингс собрал всех слуг, включая Болдуина, кучера, который доставил меня в Чейни-хаус из дома доктора Кирсли. Я должна была устроить им «смотрины».

— Вот, госпожа, это — ваша кухарка, миссис Уокфорд, а это… — Он по очереди представил мне выстроившихся в ряд слуг и горничных. Всего прислуги было девять человек, и все они выказывали мне огромное почтение — по крайней мере, в моем присутствии. Я не знала, что им сказать, и просто кивнула головой, давая понять, что они свободны. Они молча спустились по лестнице и продолжили выполнение своих обязанностей.