Девочки-лунатики

Глава 8

Наташа смотрела в окно и молчала.

Говорить было нечего, и — главное — не с кем. Она отсиживалась в пустом доме, наполненном сквозняками и сырым, въевшимся в стены, запахом, в то время как Миша находился в Москве, откуда звонил, говорил глупости, или деловито рассказывал о дальнейших планах.

— Ну и навели мы шороху! — радостно восклицал он, а потом озабоченно добавлял: — Только надо продолжать в том же духе. Нельзя позволить общественности забывать о себе!

Наташа соглашалась и только спрашивала нежным голосом, когда он бросит все, и приедет к ней в Ашукино, или когда она приедет к нему в Москву. Миша блеял что-то невразумительное, кормил обещаниями и велел писать новые песни, обещая набрать в группу недостающих солисток уже через пару дней, а уж потом «дать жару» продажным политикам и олигархам.

Время шло, а он все не ехал. Она могла бы поехать в Москву сама, но ей было страшно, да и чувствовала она себя неважно.

Стычка на Манежной площади могла бы закончиться гораздо хуже, и уж для Наташи ее выступление могло тем более кончиться чем-то неприятным, но она старалась ни о чем подобном не думать. Память, злобная собака, услужливо подсовывала ей картинки: корчившиеся на асфальте полицейские, объятые пламенем, и напуганные люди, бегущие кто куда. И в этом не было ничего веселого.

Она не успела допеть песню до конца и побежала к краю сцены, бросив гитару на землю. Та жалобно тренькнула пустотелым боком, но Наташа, не переносившая варварского отношения к инструментам, даже не обернулась. Толпившиеся на сцене люди торопливо спускались по ступенькам, толкая друг друга в спины, а к атакованным бритоголовыми молодчиками полицейским уже бежали на подмогу товарищи, прикрываясь щитами от летящих бутылок с горючей смесью. Стекло звонко ударялась о железо, «коктейль Молотова» шипел, разливаясь на земле огненным озером.

Обернувшись в панике, Наташа увидела, как часть полицейских, руководимая коренастым офицером, несется к сцене. Националисты дружно прыснули в стороны, словно зайцы, не желая оказаться в застенках. На узкой лестнице началась давка. Часть находившихся на ней бросались вниз с двух метров, охали, а потом, прихрамывая, спешили прочь.

— Прыгай, прыгай! — хрипло кричали Шершень и Миша, косясь на приближавшихся полицейских вытаращенными глазами.

Наташа присела и, придерживаясь одной рукой, неловко свалилась со сцены. Миша и Шершень, мешая друг другу, попытались ее поймать, но она каким-то образом проскользнула прямо между их рук и упала на асфальт, больно ударившись коленом. Шершень помог ей подняться, одновременно сорвав болтавшуюся на макушке маску, и помчался прочь.

— А теперь — беги! — скомандовал Миша, хватая ее за руку.

Он рванул с места так, что Наташа, влекомая мощным буксиром, за ним не успевала, воя от боли в разбитых коленях, к которым прилипали пропитанные сукровицей колготки. Смешавшись с толпой, они отбежали на значительное расстояние, и только тогда Наташа вырвала руку и остановилась, дыша, как загнанная лошадь.

— Пошли! — скомандовал Миша.

— Я больше не могу, — прерывающимся голосом, прошептала она, кривясь и прижимая руку к боку, в котором нестерпимо сжимало от быстрого бега.

— Давай, давай! — безжалостно рявкнул Миша. — Ты что, хочешь, чтобы нас тут замели?

— Не могу я! — простонала Наташа, но все-таки заковыляла следом, хныкая и мечтая лечь прямо на холодную землю где-нибудь поодаль, чтобы не наступил кто-то из разбегающейся во все стороны толпы.

— Да пошевеливайся ты! Надо выбраться из оцепления! — надрывался Миша, и в тот момент она его почти ненавидела. Ее куртка была в грязных пятнах, колготки порваны, да и весь вид наверняка довольно не товарный. Наташа бросила взгляд на ободранные об асфальт ладони и подумала, что протесты — далеко не так веселы и безопасны, как она думала прежде.

Они вырвались из кольца полиции, которая хватала протестующих выборочно, по указке начальства, предпочитая лиц медийных, известных, чтобы галочки в отчетах были пожирнее. На Мишу и Наташу никто не обратил внимания.

В тот день Миша с ней не поехал, проводил до Ярославского вокзала и, утрамбовав в электричку, сказал:

— Сейчас лучше затаиться и переждать. Вот деньги, зайди в магазин, купи еды на пару дней. Я приеду позже.

— Когда? — испуганно спросила Наташа, хватая его за рукав.

— Через денек-другой. Надо узнать, чем все кончится. Мало ли…

Лицо его при этом было совсем не радостным, даже наоборот, напуганным.

Добравшись до дома, она, шипя от боли, стянула присохшие к ногам гамаши. Из разбитых коленей снова потекла кровь, но было ее немного, и Наташа успокоилась. Охая и стеная, она долго ковыляла по кухне, грела воду в старом эмалированном тазу, смывала грязь и кровь с ног и ладоней, и все думала о Мише, оставившем ее одну.

С другой стороны в этом была своя прелесть. Не нужно было следить за каждым его движением, ловить каждое слово и гадать, что он имел в виду, когда вот так засмеялся, вот эдак склонил голову, и любит ли он ее как раньше. Тишина и уединенность этих затхлых стен вдруг показалась раем. Отпарив ноги, Наташа простирнула белье и шерстяные гамаши, которые порвались всего в одном месте и еще вполне годились для носки, если заштопать дыру, а потом забралась под одеяло. Ей надо было подумать.

Миша не приехал ни через день, ни через два, ни даже через три, и она уже не знала, что делать. Телевизора в доме не было. Наташа слушала радио, встроенное в мобильный. Как сообщали строгие дикторы новостей, вклинивающиеся в разудалые расколбасы современных ритмов, стычка на Манежной обошлась без жертв, однако с обеих сторон имеются раненые. Четверо полицейских доставлены в больницы с ожогами первой и второй степени, а несколько человек отделались переломами и ушибами. Среди задержанных оказались парочка телеведущих, радикально настроенный писатель, четыре политика и гламурная светская львица, решившая в последнее время избавиться от имиджа скандальной пустышки. Не было названо ни одного имени из тех, кто представлял для Наташи хоть маломальский интерес, и она успокоилась.

Спать после всего, в одиночестве, было страшно, да еще этот старый дом ворочался, вздыхал, поскрипывал от ветра и первой, бьющей в закрытые рассохшиеся ставни, метелью. На стены падали заполошные тени, отчего казалось, что розы на картинах, шевелят толстыми маргариновыми лепестками, и от этого было еще страшнее. Наташа ворочалась всю ночь, вставала, ложилась, и даже нашла на полочке растрепанный томик Шарлотты Бронте и чего-то такое прочитала про дурнушку-гувернантку и брутального самца-аристократа. От мелких букв ей тут же захотелось спать, но стоило забыться, как перед глазами мелькали огненные языки, пожирающие людские тела, а в нос бил ужасающих запах паленых волос. Наташа просыпалась и крутилась в постели, стараясь устроиться на продавленном матрасе поудобнее. В узкую щель между ставнями было видно, как колышутся в белом мареве метели черные ветви коренастых многолетних дубов, скрюченные и страшные, как костлявые руки. Наташа натягивала шерстяное одеяло до самого носа и снова закрывала глаза.

Книжная Джен Эйр накануне катастрофы тоже мучилась кошмарами, видя в них мертвых младенцев, а потом проснулась от запаха гари, когда сумасшедшая жена аристократа подожгла замок. Наташа ее очень хорошо понимала. Ей казалось, что она чувствует эту удушливую вонь каждую минуту.

Она проснулась рано утром и, путаясь в одеяле, бросилась на кухню, спотыкаясь о разбросанные вещи, но не добежала, извергнув сгустки рвоты прямо на дощатый пол, а потом сидела, вытирая невольные слезы. В горле еще оставался неприятный сладковатый привкус. Медленно, неуклюже, словно старуха, она поднялась с колен, взяла таз с грязной водой и стала собирать в него остатки вчерашнего ужина.

Миша объявился, когда у Наташи кончились продукты и деньги, и даже баланс телефонного счета был полностью на нуле, не хватало даже на смс. Подъев на завтрак остатки картошки, Наташа прислушивалась к собственным ощущениям: не полезет ли завтрак назад? Долго ждать не пришлось. Желудок взбунтовался через пару минут, и она едва добежала до помойного ведра. Устало отрыгивая густой жижей, Наташа заплакала, подумав, что долго так не выдержит. Собственное состояние не было для нее загадкой. Она подозревала, что забеременела, и решила при первом удобном случае купить в аптеке тест и проверить свои догадки.

Хотя какие там догадки? Стойкая, каменная уверенность.

Уже несколько дней она чувствовала запахи, словно собака и могла бы пойти работать в полицию, искать наркотики. Два дня ее не оставлял кажущийся омерзительным аромат копченой колбасы. Наташа перерыла весь дом, обследовала холодильник и веранду, но колбасы не было. Она дошла до того, что копчения в самых разных видах стали сниться по ночам.

Утром она, водя носом из стороны в сторону, пошла на запах и обнаружила высохший кусочек колбасы на книжной полочке, трогательно завернутым в жирную салфетку. Наташа брезгливо взяла находку двумя пальцами и, зажав нос, выбросила на улицу, а потом долго мыла руки, и все принюхивалась: не пахнут ли?

Умывшись, она выпила спитого чаю, набросав в стакан несколько высохших пакетиков, и решила ехать в Москву. Денег на билет не было, ну и что? Можно зайцем прокатиться, невелика премудрость. Даже если не удастся сбежать от контролеров, так не расстреляют же. Высадят на полустанке, а там еще электричка подойдет.

До станции надо было идти по заметенной первым снегом дорожке, и это обстоятельство Наташу не радовало. Ее дешевые демисезонные ботиночки проверки непогодой не выдержали и лопнули как раз по ширине всей подошвы. Теперь, стоило пройтись по сырому снегу или грязи, ноги промокали, а Наташа всегда простужалась очень быстро. Но делать было нечего.

«Попрошу денег у Миши, — подумала она и решительно взялась за куртку. — В конце концов, я на площади выступила. Мне должно с этого что-то причитаться. Я не нанималась революционировать за здорово живешь!»

Богатое слово «революционировать» подняло ей настроение, хотя нутром она чувствовала в нем нечто неправильное и несуразное. Наташа даже рассмеялась. Сунув руки в рукава, она застегнула куртку и, бросив взгляд на кухню, не оставила ли чего включенным, подошла к дверям и распахнула их.

— Ой!

Миша стоял в коридоре и потирал ушибленный лоб.

— Я тебя ударила, да? — испугалась Наташа. — Дай посмотрю.

— Да нормально все.

— Ничего не нормально. Может, у тебя шишка будет?

— Не будет у меня никакой шишки, — проворчал Миша, входя в дом. — Ты чего в куртке?

Он внимательно оглядел ее с головы до ног, одетую, с дешевеньким рюкзачком, в который она складывала свое барахлишко.

— Я в Москву собиралась поехать, — призналась Наташа.

— Зачем?

— К тебе.

— Молодец какая, — фыркнул Миша. — И где бы ты меня по Москве искала? Я четыре дня дома не живу. Позвонить не могла что ли?

— Не могла. Деньги на телефоне кончились. Отправляла тебе «попрошайки» на сотовый, да ты не отвечал. И на продукты тоже не осталось. Хотела добраться или до тебя, или до Шершня.

— Шершень тоже в подполье.

— Ну, к Володе бы съездила, — потупилась Наташа и неохотно спросила: — Миш, а ты не мог бы мне дать денежек немного? У меня башмаки совсем прохудились. Я ведь тоже для акции кое-что сделала, выступала и… все такое. Нам же это мероприятие оплачивали, правда? Мы же не только ради идейных соображений?

— С чего ты взяла? — быстро спросил Миша, подозрительно разглядывая ее лицо. Наташа пожала плечами.

— Видела, как тот активист с Шершнем рассчитывался за сценой.

— Что ты хрень какую-то несешь?

— Ну, а что? Не долги же он ему отдавал, да еще в таких объемах?

— У меня нет денег сейчас, — нехотя сказал Миша. — Но думаю, что экипировку мы тебе подберем. Кстати, раз уж ты готова, пошли на станцию. Я, собственно, за тобой и приехал. Звоню, звоню, а ты все вне зоны. Думал, может, случилось чего, а потом вспомнил, что тут такое бывает. Опять глушилки что ли сработали?

Он махнул рукой в сторону воинской части.

— Там учения какие-то, — сказала Наташа. — Сегодня громыхало с самого утра, и связи не было.

— Бывает. Ладно, пошли. У нас еще две девочки нашлись, так что считай, группа собрана. Сейчас самое время выступить.

Пока он запирал дверь, Наташа топталась рядом, не решаясь задать мучивший ее вопрос. Но потом, когда они двинулись в сторону станции, она робко спросила:

— Миш?..

— А?

— Ты приехал, потому что я нужна для группы или тебе?

Миша, подкуривавший сразу две сигареты, прищурился, а потом вдруг улыбнулся прежней счастливой улыбкой, от которой у Наташи сразу потеплело на душе.

— Конечно, потому что ты мне нужна. Ты вообще всем нужна, но мне — больше всего. На, покури.

— А почему ты так долго не приезжал?

— Дела были, — туманно пояснил Миша. — Я же говорю: время настало заявить о себе и своей позиции. А это требует длительной подготовки. Мы же не мультиками занимаемся, Натах, мы — серьезные люди. Вся оппозиция держится на таких, как мы.

— Так позвонил бы, — тихо сказала она. — Я же тут совсем одна, а от тебя двое суток ничего. Знаешь, как мне было страшно?

— Ну, прости, малыш, — сказал он с нежностью ипоцеловал в висок.

Ее обострившееся обоняние заставило отдернуть голову. Наташу моментально затошнило от запаха знакомой туалетной воды, к которому примешивались чужие, слишком сладкие нотки.

— Натах, ну не дуйся.

Они стояли на платформе минут десять. Прижавшись к его груди спиной, Наташа перебирала замерзшими ногами и думала о невеселом. Издалека, со стороны воинской части эхо несло звонкое пулеметное: «та-та-та»! А в воздухе — Наташа могла бы дать голову на отсечение — пахло порохом, хотя казалось, что высокие дубы и старые ели надежно отсекают поселок и станцию.

Гул приближающегося поезда она услышала раньше, чем увидела его. Пассажиры, околачивающиеся у магазина, приободрились и полезли на платформу.

В электричке было тепло, и ее моментально разморило. Положив голову Мише на плечо, Наташа думала, что так и не купила тест на беременность. Но это была не самая сложная из давивших проблем. Ей хотелось, чтобы отцом ребенка был Миша, но обманывать себя она не могла. Отцом мог оказаться и Шершень, и что делать в этой ситуации, она не представляла. Миша наверняка бы женился на ней, если бы узнал, что Наташа носит под сердцем его ребенка, а она была бы рада влиться в благополучную семью Лобовых. Но что делать, если отцом окажется Шершень? Скрыть правду не получится.

Сделать аборт? А если ребенок Мишин? Если он никогда ее не простит?

В набитом вагоне витали самые разные ароматы, большинство которых казались Наташе слишком сильными и неприятными, и она как могла отгораживалась от них, уткнувшись носом в воротник. Она сидела, чувствуя, как припекает расположенная под деревянным сидением печка, и не хотела отодвигаться в сторону, сберегая тепло для грядущей беготни по Москве, и фантазировала, представляя свою будущую жизнь. В ней не осталось места для оппозиционных настроений и революционных стачек. Даже мечта стать известной певицей отодвинулась прочь. Наташа почувствовала себя Золушкой, нашедшей своего принца. В ее легкомысленной голове не мелькнуло даже тени сомнения, что у принца могут быть свои планы на жизнь.

Задремавший Миша пошевелился во сне, и Наташа снова уловила чужой запах, исходящий то ли от его волос, то ли от кожи. Она отняла голову от его плеча и с нежностью посмотрела на его тонкий профиль, а затем ее взгляд скользнул ниже, по плохо выбритому горлу, к воротнику рубашки.

На воротнике отчетливо виднелся длинный белый волос. Такой, как у Мишиной подруги Мары, истеричной блондинки, любительницы сладких духов.

В квартире Упыря было накурено, хоть топор вешай. На столе, стульях, полу стояли какие-то тарелки с объедками, воняющими кислятиной, однако эта довольно сильная вонь не вызвала у Наташи желания немедленно бежать в туалет. Наверное, перебивал табачный дым, на который она почему-то не реагировала. Из динамиков лилась музыка. Не привычный вой гитар, а знаменитое произведение Сары Брайтман и Андреа Бочелли, абсолютно неуместное в этой черной комнате. Поминутно спотыкаясь о разбросанное барахло, Наташа прошла в гостиную.

— Ну, наконец-то, — обрадовался Упырь, увидев Наташу и Мишу. — Уже час ждем. Девчонки, знакомьтесь. Это и есть наш убойный автор и по совместительству, одна из солисток группы.

Девочек было две, и обе Наташе сразу не понравились. Слишком уж хищными и прожженными были их порочные лица. Обе курили, смеялись не по делу, с Шершнем общались панибратски, а на Упыря смотрели с аффектированным восторгом.

Звали их по-простецки: Галка и Танька. Галка, худая волоокая брюнетка, с безумными глазами наркоманки со стажем обладала прекрасным голосом и даже принимала участие в одном из громких проектов на самом главном канале страны, но потом устроители выгнали ее, застукав в туалете с косяком. Полноватая блондинка Танька, с мощными бедрами и грудью третьего размера, смахивающая на Мэрилин Монро, никакими другими достоинствами не обладала, однако судя по обрывкам беседы, с Упырем давно была в близких отношениях.

— Михаил. Очень приятно, — сказал Миша. — А это Наташа.

Галка и Танька нестройными голосами представились и, судя по их скисшим физиономиям, Наташа никакого впечатления на них не произвела. Не заметив их реакции, Упырь хлопнул в ладоши и плотоядно оскалился.

— Девочки, у нас есть заказ. Крупный и довольно масштабный. Вы в курсе, что творится в мире?

Девочки помотали головами, все трое, и на сей раз синхронно. Наташа сидела за городом, не читала газет и не слушала радио. Галке и Таньке вообще было плевать на мировые события.

— Расскажи им, — велел Миша. Упырь снова оскалился, от чего его рот растянулся до самых ушей. Сходство с вампиром стало абсолютным.

Радикально настроенные товарищи решили выступить с протестом. На сей раз повод был выбран весьма существенным. В далекой Америке внешне благополучная семья, законопослушная и респектабельная, довела до самоубийства ребенка. Возможно, мировая общественность не содрогнулась бы от жестокости, и это дело так и не дошло бы до России, если бы не тот факт, что ребенок был русским. Усыновленный мальчик прожил в США около семи лет, и все эти годы подвергался истязаниям со стороны папаши и мамаши. Семья Джонсонов пыталась отрицать свою причастность к этому делу и, вполне вероятно, без особого труда бы доказали, что неуравновешенный русский мальчик сам довел себя до ручки, однако дотошные журналисты раскопали личный видеоблог ребенка. Пол Джонсон, носивший в прошлой жизни имя Паша Чердынцев, сперва рассказывал на английском, сколько раз и куда ударил его приемный отец, демонстрировал синяки и ссадины в камеру ноутбука, потом рассказывал, как мать лишает его обеда и ужина, заставляет спать на голом полу подвала, а потом, захлебываясь в слезах, на ломаном, подзабытом русском, сказал в камеру:

— Пожалуйста, спасите меня.

На последней видеозаписи в прямом эфире мальчик уже не плакал, и вообще производил впечатление сомнамбулы. Зрители в ужасе увидели, как ребенок неловко забирается на табурет к висящей с потолка петле, надевает ее на шею, а потом прыгает вниз. Агония русского мальчика длилась несколько секунд.

Скандал разразился почти сразу. В США вылетел известный российский правозащитник, специализирующийся на преступлениях против детей. Случай жестокого обращения с усыновленными детьми из России был далеко не первым. Правительство уже приняло закон, запрещающий гражданам США усыновлять русских детей, однако теперь радикалы решили взять реванш и потребовать, чтобы всех усыновленных вернули на родину, предлагая всем сознательным гражданам принять участие в акции протеста с гениальным в своей затасканности лозунгом «Спасем Россию и русских!»

— По-моему, это глупость, — равнодушно сказала Галка. — Если говорить о жестокости, так надо на своих посмотреть.

— Вот именно, — поддержала Танька, нервно поправив кудри. — Меня папаша лупил почем зря, я в синяках ходила лет до четырнадцати. И ничего ему не было, хотя я даже участковому жаловалась.

— А потом, что? Перестал? — хохотнул Шершень.

— А потом я в Москву уехала, — мрачно пояснила Танька. — Так что он щас над младшими измывается. Я иногда в страшных снах вижу: бегу, а он за мной с ремнем, а глаза бешеные… Полдетства, проведенные под кроватью, это, знаете ли много…

Танька замолчала и мрачно уставилась в пол.

— Почему под кроватью? — спросил Шершень.

— Потому что там он меня не мог достать, — пояснила она. — Кровать была железная, сдвинуть с места ее не хватило бы сил. Я забивалась в угол и сидела, пока он не угомонится. Так что я очень этого ребенка понимаю.

— То есть ты против акции? — поинтересовался Упырь. Танька пожала плечами.

— Почему же? Я — за. Пиндосам надо вставить по самые гланды. Они и так живут круто, да еще с жиру бесятся. Пусть своих усыновляют. Думают, если мы бедные, так над нами издеваться можно?

— Натах, а ты что думаешь?

— А?

Наташа вздрогнула, с трудом оторвавшись от малоприятной картинки, нарисованной в воображении. Там она видела не беспомощно болтающегося в петле мальчишку, а его заплаканное лицо, трясущиеся непослушные губы, выговаривающие мольбу о помощи.

— Ты участвуешь? — переспросил Шершень.

Она инстинктивно прижала руку к животу, где, возможно, уже зарождалась новая жизнь, а потом перевела взгляд с Шершня на Мишу.

Кто из них?

— Конечно участвую, — жестко сказала она, подумав, что в этой ситуации мог оказаться и ее ребенок. — А что надо делать?

— У нас есть план, — сообщил Упырь. — Но тут нужна песня. Такой хитяра, жалостливый, про детей и про смерть. Будем транслировать его в прямом эфире. Но сделать его надо за два дня, потому что выступать будем в воскресенье.

— На площади? — поинтересовалась Танька. — Или в клубе?

— Нет, кое-где еще, — оскалился Упырь. — И от вас, девочки, потребуется максимум актерского мастерства. Но это потом. Натах, помнишь, ты нам пела ту, с конкурса? Про запланированную смерть?

Она кивнула. Упырь вытащил из-под стола гитару и сунул ей.

— Давай. Девчонки, а вы послушайте. Надо ее на голоса разложить, ну и подыграть. Пой, Наташ.

Она побренчала по струнам, проверяя степень настройки, а потом надрывно заголосила, с первого куплета, ударившего в стены тяжким стоном умирающего ребенка. И от этих незамысловатых слов ей самой стало горько и плохо, как будто вся боль мира выплеснулась на нее горячей грязной волной чужих страданий, впитываясь в кожу, словно нефть.

Всё размеренно, по распорядку,

Стих последний испортит тетрадку,

И о том, что уже не успею…

Нет! Не жалко! Я не пожалею!

Не успею бутылок тринадцать,

Не успею, грустя, улыбаться.

Не успею я с миром смириться,

Не успею под ним надломиться…

Она пела и плакала в напряженной вязкой тишине, и, может быть, впервые в жизни поняла, почему великие актеры мечтали умереть на сцене, на пике этих чувств, дарующих истинное наслаждение, граничащее с оргазмом.

— Это то, что надо, — обрадовался Упырь, как только смолк последний аккорд. — Жалко только, что лиц никто не увидит.

Акция протеста, организованная Шершнем и Упырем сразу вызвала у Наташи внутренний трепет, но отказываться было уже поздно. При всей внешней простоте задуманной дерзкой выходки, она несла смутную угрозу.

Воспользовавшись моментом, Наташа сбегала в аптеку и купила тест на беременность. Положительный результат ее не ошеломил, однако оставил в душе вязкий осадок, и если бы она верила в предчувствия, то решила, что это знак судьбы и некое предостережение. Вот только как сказать остальным? Простите, я подзалетела и потому с вами не поеду?

Шершень и Упырь церемониться не станут, вышвырнут ее вон, а песню споют Галка с Танькой. Не бегать же потом по судам и не доказывать, что это ее творение? Но самое главное, как смотреть в глаза Мише? Ведь она его подведет, а он так рассчитывал на ее помощь.

«Да ладно, — храбро подумала Наташа. — Делов-то… Все будет хорошо».

Несмотря на аутотренинг, ее заметно потряхивало, когда они ехали «на дело», среди ночи, в одолженной «газели», куда залезли сами и запихнули аппаратуру.

— Не боись, старуха, — подмигнул Наташе Упырь. — Прорвемся!

Она закивала и отвернулась в сторону, скрывая тошноту. На кочках автомобиль подбрасывало, отчего содержимое желудка пулей летело вверх. Только усилием воли, Наташа сдерживалась, чтобы не уделать салон жидкой рвотой.

Прорываться ей решительно не хотелось.

Акция была довольно проста. Попытка выйти на площади с плакатами и песнями протеста, скорее всего, имела бы краткосрочный эффект. Подобными мероприятиями удивить и шокировать общественность не получилось бы. Вариант выступить на Красной площади отвергли сразу: столичная святыня, помимо того, что неплохо охранялась, имела ряд недостатков, вроде путей отступления. Там невозможно было поставить машину, невозможно сбежать, если бы полиция перекрыла дорогу. Те же проблемы были в здании Думы, куда и подавно не удалось бы проникнуть. Остальные правительственные объекты казались слишком малозначимыми, и вряд ли вызвали бы шквал обсуждения в сети, куда собирались слить видеозаписи с мероприятия.

— С тем же успехом можно на любом пустыре скакать, — мрачно предложил Шершень. — Ноль шансов, что заметут, конечно, но и толку никакого. Не за то нам бабло отстегнули…

На отстегнутое неизвестным благодетелем бабло для девушек прикупили наряды, а Наташа выпросила себе еще новые сапоги и куртку. В песню пришлось добавить куплет, в котором недвусмысленно намекалось на причастность к смерти детей правительства страны, не заботящихся о русских людях, хотя Наташе ужасно не хотелось об этом петь. Но выбора не было.

В конце жаркой дискуссии Упырь предложил оптимальный вариант, который понравился всем, кроме Наташи. Она попыталась отстоять свое мнение, однако ее возражения и призывы притормозить потонули во всеобщем одобрении.

— Охраны — никакой, ну, или почти никакой, — рассуждал Упырь. — Кто там будет за три копья сидеть? Бабка на вахте? Так мы ее к стулу скотчем примотаем, и всего делов. Ни решеток, ни сигнализации. Главное, чтобы в ментуру позвонить не успели, но даже если успеют, свинтить можно, там окон до черта.

— Точно охраны нет? — уточнил Шершень. — А то знаешь, посадят какого-нибудь чмыря со стволом.

— Я специально не смотрел. Но пусть даже чмырь со стволом. Какая разница, кого вязать, его или бабку. Да и он поди спать будет.

— А если не будет?

— Слушай, ты раз такой умный, пошли Кремль штурмовать, — рассердился Упырь. — Ломаешься, как целка валдайская. В первый раз что ли? И не в таких местах прорывались.

— Упырь дело говорит, — вмешался Миша. — Все-таки прыгать в незарешеченные окна куда безопаснее. Там стеклопакеты?

— Ну да.

— Вообще не проблема. Створку отжать и забраться. Ну, и соответственно, выбраться.

— Да, выбраться? — плаксиво затянул Шершень. — А ограда? Железная решетка в два метра высотой. Ты что, Исимбаева? Будешь с шестом прыгать если менты ворота перекроют? Нам же не просто стены исписать, нам выступить надо, да еще по коридорам побегать.

— Телефонные провода перережем.

— А мобильники? Они у всех есть…

— Шершень, иди в пень, — раздраженно сказал Упырь. — За те бабки, что Дормидонтыч дал, мы вообще должны были бы на памятнике Петру скакать. А ты чего-то от такой ерунды скис. Ну, повяжут, и что? Что нам предъявят? Хулиганство? Это тьфу, особенно при хорошем адвокате и поддержке СМИ. А нас поддержат. Мы такой скандалище закатим, до Америки долетит. Максимум год условно. У нас же приводов не было, верно?

— Это у тебя не было, — хмуро сказал Шершень. — А у меня условный уже висит. Еще полгода, между прочим, и тоже твоими молитвами. Это вы с Михой выкрутились тогда, а меня повязали.

— На стреме постоишь, — отмахнулся Миша. — Раз уж ты такой нежный. Девчонки, вы как?

— Да нормально, — лениво сказала Галка. — Тоже мне, подвиг. Тем более мы в масках будем. Если и правда менты не приедут, нас вообще не узнают даже.

— Но бабки вперед, — решительно заявила Танька и рассмеялась. — Чего вылупились? Они мне согреют сердце.

Шершень проворчал что-то невразумительное, а потом махнул рукой и ушел курить. Следом за ним направился Миша. Проводив обоих взглядом, Наташа решила промолчать и не высказываться насчет предполагаемой операции. Гораздо больше ей хотелось пойти к Мише, прижаться к его худой спине и прошептать на ухо ласковые слова, а потом признаться, что он скоро станет отцом. Теперь, после этого короткого диалога, она сообразила: Шершень трусоват и в герои-любовники не годится. Его дерганное лицо и плаксивый тон по сравнению с величавым спокойствием Миши выглядели бледновато. Миша же взлетел на невероятную высоту, подобно ангелу. Теперь акция протеста не казалась Наташе дурной затеей, и уж тем более не выглядела чем-то опасным, раз за дело брался Миша. Но она подумала об этом мельком, занятая совершенно другими мыслями.

В ее воображении все было застлано белым атласом. Мелькал свадебный лимузин, громадный торт в три яруса, раскрасневшиеся лица гостей, среди которых были мама и даже бабушка, заплаканные и довольные, а потом — синее небо, и голуби, летящие вверх, как в красивых сериалах. И представляя эту картину, Наташа едва не расплакалась, осознав, как соскучилась по матери, по бабке, которым не звонила уже бог знает сколько дней.

Она проносила эту светлую картину почти всю дорогу, и только когда машина остановилась в темном переулке на задах двухэтажного здания, радостное лицо Михаила в воображении расплылось, сменившись красной физиономией Шершня, в россыпи коричневых веснушек. Не дай бог такое же чудо родится…

«Господи, пусть это будет Миша», — взмолилась Наташа.

Притихшие девушки сидели в машине несколько минут, пока дверь не отъехала в сторону. В проеме появился темный силуэт Упыря, курившего сигарету.

— Выходим.

— Все нормально? — спросила Наташа тоненьким голосом.

— Все пучком, старуха. Я же сказал, что прорвемся.

Наташа вздохнула, прихватила гитару и неуклюже вывалилась в присыпанную снегом тьму. Дождавшись Галку и Таньку, она крадучись пошла к воротам, а потом вошла в открытую дверь, у которой нервно топтался Шершень.

Латунная табличка на двери гласила:

«Дом ребенка № 58» г. Москвы.

Охранник в доме ребенка все-таки был, но управились с ним быстро. Миша и Упырь отобрали у него рацию и мобильный и запихнули в кладовку, откуда тот долго и упорно долбил в двери, а потом, осознав безрезультатность своих действий, затих. На шум выскочили две нянечки: пожилые, в толстых халатах, наброшенных на спортивные костюмы. У одной костюм был бледно-голубым, у другой — грязно-серым.

— Вы что тут делаете? — рявкнул «голубой халат».

— Мы щас милицию вызовем! — более робко добавил серый.

На старух бросились скопом, и только Наташа прижалась к стене, оберегая свою драгоценную гитару. Вопреки всему, нянечки оказались более отважными, чем запертый, сдавшийся почти без борьбы охранник. Старухи вопили, отбивались сухенькими ручонками, царапались и даже кусались редкозубыми ртами. «Голубой халат» оказалась куда активнее своей товарки, и, ловко выскользнув из халата, за ворот которого ее удерживал Упырь, она пнула его в коленку и помчалась к дверям с воплем:

— Помогите! Убивают!

Такой прыти от нее никто не ожидал. Старуха наверняка бы успела выскочить на улицу, но тут Наташа, неожиданно для самой себя подставила ей ногу, и та, споткнувшись, грузно рухнула на пол, громко вскрикнув от боли. На шум прибежал оставленный на крыльце Шершень, вытаращенными глазами глядя на побоище.

— Держи бабку, чего вылупился? — заорал Миша.

Старуха уже поднималась с места, повизгивая и причитая. С ее разбитого лица текла кровь, но глаза горели задорным злым огнем. Когда Шершень придавил ее к полу за худые плечи, нянечка вытянула шею, как гусак, и прокусила ему руку.

— Б…дь! Ах ты, падла старая! — взвыл Шершень и, выдернув руку, ударил старуху кулаком по лицу. Нянечка взвыла, и Шершень ударил ее еще раз.

— Ты что делаешь? — закричала Наташа.

— Эта б…дь мне руку прокусила!

— Не бей ее! — крикнула она, но голос ее прозвучал нерешительно. Шершень с сомнением посмотрел на старуху, а потом, схватив за руку, поволок вглубь коридора по скользкому линолеуму. Старуха всхлипывала и сучила ногами в дешевых резиновых тапках поверх трогательных шерстяных носочков.

Наташа все глядела на носочки и глаз не могла оторвать.

Такие же носила бабушка. В их крохотной угловой хрущевке, на первом этаже, выходившей окнами на северо-запад, солнце появлялось на несколько минут перед закатом. Из углов тянуло сквозняками, а из подвала зимой и летом лезли отвратительные мокрицы. Белесые студенистые тела то и дело со звонкими шлепками падали с обоев на пол, а бабушка, мерзнувшая, кутающаяся в пуховую шаль, сметала их веником и ворчала: мол, покоя от них нету, того и гляди во сне заползут в ухо или нос. Маленькая Наташа все время боялась, что мокрицы атакуют ее во сне и всегда натягивала одеяло на голову, оставив крохотную щелочку для дыхания. Бабушка по вечерам вязала носки, которые носила в любое время года, да еще Наташу заставляла, а утром, пока мать была на работе, заводила дрожжевое тесто и пекла пироги или штрудель: не эту яблочную хрень, подаваемую в кафе, а настоящий, по старому рецепту, в казане, с луком, обложенный картофелем.

Вспомнив бабушкину стряпню, Наташа припомнила, что с утра ничего толком не ела, и ей до смерти захотелось штруделя. А еще, чтобы эта дурацкая история с акцией протеста осталась позади. Почувствовав себя смертельно усталой, она сползла по стене и села прямо на чистый пол. На помощь Шершню пришел Упырь, и они поволокли бабку куда-то вглубь коридора гораздо быстрее.

В коридоре слабо пахло хлоркой, а издалека несло застарелым запахом слегка пригоревшего молока, а, может, каши, и этот запах, уютный и домашний, почему-то не вызвал у Наташи никакого отвращения. В полумраке — никто так и не удосужился зажечь свет — ей показалось, что в доме ребенка невероятно чисто, совсем не так, как в пугающих репортажах проныр-журналистов, изображавших жизнь сирот исключительно в черных красках.

В темной яме коридора показался знакомый силуэт, позвавший Мишиным голосом.

— Наташ, ты чего там сидишь? Пойдем скорее, времени нет, не дай бог менты нагрянут.

Она неуклюже встала и поплелась по коридору.

Протестную песню, по замыслу Упыря следовало исполнить в актовом зале, который, правда, был заперт, но ключи висели в плоском стеклянном ящичке прямо на стене. Миша, Упырь, Шершень быстро расставили на маленькой сцене усилители и микрофоны, спотыкаясь и матерясь. Почему-то никто не догадался включить свет. Галка и Танька, ничуть не стесняясь парней, раздевались, скидывая почти всю одежду. Устанавливающий на штативе камеру Шершень гадко осклабился.

— Ну? Чего вылупился? — спросила Танька. — Голых сисек никогда не видел?

— Шершень, ты бы, и правда, делом занялся, — хмуро сказал Миша, бегло взглянув на обнаженных девушек. У нас на все — минут пятнадцать, а то и десять.

— Значит, так, девочки, — скомандовал Упырь. — Сейчас быстренько споете на камеру, а потом вылетаете в коридор — и по спальням.

— Зачем это? — поинтересовалась Галка.

— Затем. Хватаете по ребенку помельче и начинаете типа кормить грудью. И поете на камеру, а мы синхрон потом подставим. Будет почти клип. Все понятно?

— Спилберг по тебе плачет, — хмыкнула Танька.

— А то! — обрадовался Упырь, а потом, нахмурившись, рявкнул на Наташу: — А ты чего еще не разделась? Давай, давай, цигель, цигель ай-лю-лю! Шершень, где тут свет включается?

— А я откуда знаю? — приглушенным голосом буркнул Шершень.

— Ну, так найди, фонаря мало будет. Мих, поищите выключатели, правда, времени нет…

Наташа медленно разделась, нашла маску и, натянув ее на лицо, долго поправляла вырезы рта и глаз. Ей хотелось забраться на сцену поскорее и прикрыться гитарой хоть чуть-чуть до того момента, как вспыхнет яркий свет, несмотря на то, что двое из троих парней уже видели ее голой во всех ракурсах, однако она все равно чувствовала себя неловко. А еще ей казалось, что ее живот стал больше, и это непременно увидят все остальные, и ей придется объясняться именно сейчас.

От этой мысли внутри стало холодно.

Свет вспыхнул именно в тот момент, когда она взбиралась на сцену, предоставив всем возможность полюбоваться на свою голую задницу. Но нервничавшие парни даже не присвистнули, да и чего свистеть? Рядом стояли голые Галка и Танька, в одних шапочках-масках, их даже гитары не скрывали.

— Шершень, ты готов? — крикнул Упырь.

— Да, — сказал тот, и включил камеру. Резкий свет ее фонаря ударил Наташе в лицо, и она поморщилась.

— Девчонки?

— Давайте уже покончим с этим, — раздраженно сказала Танька. — Мне в спину дует. Натаха, запевай!

Наташа, которой самой не терпелось покинуть дом ребенка, ударила по струнам гитары и нервно запела. Усиленный динамиками рев электрогитары разнесся по залу, выкатившись в коридор. Сквозь низкий вой струн, Наташа уловила какой-то посторонний звук, вроде плача и покосилась на бэк-вокалисток. Ни Галка, Ни Танька, орущие в микрофоны, похоже, ничего не слышали.

— Отлично, — обрадовался Упырь. — То есть не отлично, конечно, но пойдет. А теперь ноги в руки, и бегом. У нас еще минут пять.

Повинуясь его команде девушки скатились со сцены и выскочили в коридор. Откуда-то сверху слышались голоса потревоженных детей, плач и лепетание. Бегущие впереди Танька и Галка нервно хихикали. Воодушевившаяся после исполнения песни Наташа почувствовала небывалый подъем, и летела следом, как на крыльях. Шершень, сняв камеру со штатива, бежал следом, и свет фонаря выхватывал из полумрака румяные девичьи попы.

В палате — наверное, так называлась детская спальня — никаких неприятных запахов не было. Попахивало, конечно, но трудно избавиться от запаха горшков и мочи, если ребенок не умеет самостоятельно ходить в туалет, но запах был не столь уж сильным и неприятным. Забежав в спаленку, Танька и Галка выхватили из кроваток перепуганных детишек лет двух и, хохоча, стали тыкать лицами в свои голые груди.

— Ну-ка, ам, ам, — скомандовала Галка, но ребенок орал дурниной и уворачивался. — Блин, вот тупой какой, сиську брать не хочет.

— Надо потише кого-нибудь, — сказал Шершень. — Они нам тут всех перебудят сейчас.

Наташа, заметив дверь напротив, медленно нажала на ручку. Там, в розовой комнатке, подсвеченной одиноким ночником, была всего одна кроватка, из которой не доносилось ни звука.

— О, грудничок, — обрадовалась Танька и подошла ближе. — Бери, Натах, такой как раз…

Она осеклась, внимательно разглядывая ребенка. Почуяв неладное, Наташа подошла ближе и вытаращила глаза. В кроватке лежал крохотный ребенок с гигантской головой гидроцефала, с выпуклыми веками и крохотным, искривленным в судорожной гримасе ртом, похожий, скорее, на пришельца, как их представляют режиссеры американского кино.

— Во урод! — восхитилась Галка. Подошедший Упырь нервно хохотнул, а потом велел:

— Этот лучше других. Бери его.

Почувствовав невероятно отвращение, Наташа помотала головой. Заглянувший через ее плечо в кроватку Миша, неожиданно поддержал Упыря.

— Точно, бери его. Он затмит всех. Ты что, это такой кадр будет! Мы интернет порвем.

— Вот сам и бери! — возмутилась Наташа. — Мы так вообще не договаривались.

— Блин, ты дура что ли? — заорал Упырь, и за стеной заплакали еще несколько детей. — Нам снять все надо и валить отсюда. Денежки-то отрабатывать надо!

— А что ты на меня орешь? — взвилась она. — Мне никто денег не платил. Я никому ничего не обещала.

— Вов, не ори на нее, — вмешался Миша, а потом повернулся к Наташе. — Слушай, не психуй, ладно?

— Это я психую?

— Ну, а кто? Тут дел на две минуты. Вы сейчас втроем встанете к стеночке, возьмете его на руки и быстренько споете песню. А потом мы спокойно уедем.

Она сжала зубы и отрицательно помотала головой. Миша склонился над ней и медленно провел пальцами по щеке.

— Ну, что ты, малыш? Ну, хватит, а? Одно же дело делаем. Сейчас отснимем, и поедем ко мне. Ну, давай, а?

Наташа подняла голову и посмотрела в его невозможные глаза, а потом сокрушенно кивнула.

— Ладно, давайте, только скорее.

— Айн момент, — воскликнул Шершень. Галка и Танька положили своих младенцев на пол, и подошли к кроватке. Дети сели на попу и разревелись еще сильнее, протягивая к взрослым руки, но на них никто не смотрел. Все внимание захватил младенец.

— Блин, к нему и прикасаться-то противно, — сказала Галка. — Давайте его на простыне поднимем. Танька, бери за ту сторону.

Они быстро выдернули из-под матраца прорезиненную простыню. Ребенок заворочался, приоткрыл глаза, но не заплакал. Поднеся его к Наташе, девушки сгрузили беспомощное тельце на ее руки и встали рядом.

— Пойте, — велел Упырь. Наташа торопливо запела, не попадая в такт собственной песне. Галка и Танька подвывали рядом. Пропев один куплет, они сбились и замолчали.

— Надо простынь убрать, — хмуро сказал Шершень. — А то не видно толком это чудище.

Галка, придерживавшая раздутую, водянистую голову младенца, суетливо задергала простынь, вытягивая ее из-под ребенка, а потом, зло выругавшись, отпустила головку и резко дернула ткань.

Тяжелая голова ребенка откинулась назад с тонким хрустом. Галка испугано ойкнула и отскочила в сторону.

— Чего это он? — заполошно спросила она. Танька коротко вскрикнула и попятилась. И даже видавший виды Упырь отскочил прочь. Наташа в ужасе смотрела на мертвого ребенка, застывшего на ее руках.

На лестнице послышался грохот, а затем тяжелые шаги, но никто даже не пошевелился. Двери с грохотом распахнулись, ударившись в стены, и в проеме показалась старуха в голубом халате, на руках которой еще виднелись остатки скотча. Она тяжело дышала, держась одной рукой за сердце, выставив в сторону налетчиков зажатый в другой большой мясницкий нож. Увидев мертвого младенца на руках Наташи, старуха выронила нож и взвыла, прижав руки к разбитому лицу:

— Что вы наделали, ироды?! Что вы наделали?!!

Всю обратную дорогу никто не проронил ни слова. Галка и Танька, путаясь в шмотье, одевались на заднем сидении «газели» и бурчали под нос неразборчивые проклятия, а Наташа, накинув куртку на голое тело, всхлипывала у окна.

Господи, Господи, как же не повезло!

Оттолкнув в сторону причитавшую бабку, склонившуюся над младенцем, они ринулись вниз, похватали брошенные в актовом зале одежки и помчались к выходу, спотыкаясь друг о друга. Из кладовой доносились рыки и грохот. Воодушевленный их паникой охранник ломал дверь.

Машина рванула с места так, что из-под покрышек полетели комья грязного снега.

— Сначала нас отвези, — хриплым голосом произнес Миша. — Мне ближе всего выходить.

Шершень, сидевший за рулем, скупо кивнул.

Оборудование осталось в доме ребенка, разве что камеру Шершень прихватил с собой. Там же, в коридоре, Наташа забыла свою гитару, но это ее совершенно не волновало. Ее снова мутило. Выбегая из здания, она согнулась пополам и долго давилась мизерными порциями рвоты, смешанной с желчью, пока обезумевший от страха Шершень не затащил ее внутрь «газели». И вот сейчас, отъехав несколько километров от места трагедии, она снова и снова слышала сухой хруст маленькой шейки, слишком тонкой для такой тяжелой головы, и спазмы вновь начинали душить ее. Когда машина остановилась на светофоре, Наташа соскочила с места и стала дергать дверь, высовываясь наружу. Ее снова вырвало какой-то пустотой, а потом Шершень снова бросил машину вперед, да так резко, что поехавшей дверью Наташе едва не отрезало голову.

— Придурок, — зло бросила она, утирая извазюканные губы ладонью.

— Ты, заткнись, а! — заорал Шершень. — Блин! Связался с вами!

— Закрой рот! — приказал Упырь, но Шершень не унимался.

— Сам закрой! Вам хорошо, а меня условный. Я же паровозом пойду, как пить дать!

— Да завали ты хайло! — рявкнул Упырь. — И вообще… Закройтесь все. Никто никуда не пойдет никаким паровозом. А ты, если кончила блевать, сядь и прижми задницу. Мне подумать надо.

Наташа села на место и разрыдалась. Миша, хмурый и напуганный, смотрел мимо нее и даже не пытался утешить. А она продолжала всхлипывать, думая о сироте из детского дома, о собственном ребенке, который, вероятно, тоже будет расти без отца, а еще о том, что ей, скорее всего, придется делать аборт. Так что не будет никакой белой фаты, лимузина и голубей в синем небе, даже мечтать не стоило.

От страха и безысходности она опять взвыла в голос, но на сей раз ее никто не прерывал. Позади всхлипывали Галка и Танька, заразившись ее настроением, и даже Шершень подозрительно шмыгал носом, от страха, скорее всего.

Она опомнилась, только сообразив, что машина стоит во дворе какого-то дома и никуда не едет.

— Выходите, приехали, — неприязненно произнес Упырь.

Миша кивнул, открыл дверь, а потом, посмотрев на голую Наташу, смущенно сказал ей:

— Натах, ты бы… того… оделась.

Она схватила смятый ком одежды и стала торопливо натягивать на себя штаны прямо через сапоги, а они не лезли. Пришлось разуваться, потом искать в куче тряпья белье.

— Давай быстрее, а? — жалобно попросил Миша и, повернулся к Упырю: — Володь, нам надо будет завтра все обмозговать.

— Угу, — буркнул Упырь, не глядя на Мишу.

— Я понимаю, бабло, заказ, но тут уголовщина уже. Кому нужна такая слава? Дормидонтычу? Это не патриотизм, это х…ня какая-то!

— Мих, отвяжись. Не до бесед сейчас. Завтра все решим, обмозгуем. Идите, нам ехать надо.

Потянув Наташу за руку, Миша неуклюже вылез из «газели», стукнулся головой и ойкнул. Наташа вывалилась следом и с шумом захлопнула дверь. Машина зафырчала и медленно попятилась назад. Не замечая ничего вокруг, Наташа упала на колени и, раскопав сугроб, стала хватать снег горстями и запихивать его в рот.

Миша смотрел на нее во все глаза и молчал. Когда ее челюсти свело от холода, Наташа тяжело задышала, втягивая обжигающе-ледяной воздух через рот.

— Пойдем, — буднично сказал Миша. — Холодно.

Наташа задрала голову вверх и посмотрела на темные окна многоэтажки.

— А родители? — вяло спросила она, хотя ей не было дела до его родителей. В конце концов, не мальчик, имеет право привести к себе подругу. Особенно если она, вероятно, носит под сердцем его ребенка.

— Уехали они, — неприязненно сказал Миша, а потом добавил: — В Мюнхен на пару дней.

Мюнхен. Какая прелесть! Папочка и мамочка гуляют по Германии, пока сынок и его подружка сворачивают младенцам шеи!

Наташа нервно хихикнула, а потом рассмеялась в голос, и смеялась до тех пор, пока опешивший от неожиданности Миша не влепил ей пощечину. Охнув, она схватилась за щеку.

— Прости!

— Прости!

Они сказали это одновременно и потом бросились друг на друга, целуясь с яростью хищников. От мороза их щеки были холодными.

— Пойдем, пойдем, — торопливо шептал Миша и тянул ее в подъезд. Они влетели туда и сразу понеслись к лифту, стягивая друг с друга одежду, словно не могли ждать больше ни минуты.

Шахта гулко ахнула, а потом открыла челюсти дверей, приглашая их в тесный тусклый мир. Наташа целовала Мишу, а он все не мог попасть рукой по нужной кнопке, оттого лифт дважды останавливался не на тех этажах, ехал то вверх, то вниз.

В квартиру они ввалились, не отрываясь друг от друга и, кажется, даже дверь не заперли. Наташа все возилась с тугой пуговицей его новых джинсов, сломала ноготь, а он, задрав на ней майку, облапал грудь, а потом, опустившись ниже, стал жадно облизывать соски, втягивая их в рот. Наташа постанывала, задыхалась и даже если бы в тот момент в квартиру ворвались Мишины родители, ОМОН и сорок разбойников, она бы не подумала остановиться, и только кричала бы: «Давай, люби меня, и пусть всё катится к дьяволу!» Рухнув на ковер, она вскрикивала от каждого его проникновения, думая, что и он растворяется в нахлынувшей страсти. Потом он откатился в сторону и пошлепал в ванную, бросив ее на полу, как старую тряпку. Наташа пошла за ним, но Миша закрылся в душевой кабинке и там, усевшись на пол и подтянув колени к подбородку, сидел под струями воды с отрешенным и злым лицом.

Остаток ночи они провели в постели, отвернувшись друг от друга. Наташа не спала и, судя по дыханию, Миша тоже не спал, но делал вид. Понимание той вспышки, что происходила между ними еще недавно, Наташе пришло не сразу, а сообразив, она уткнулась лицом в подушку и беззвучно зарыдала.

Какая, к чертям страсть? Ему просто было страшно, как и ей.

Она проворочалась в постели почти всю ночь, засыпала и просыпалась, и даже во сне не смогла преодолеть невидимую преграду между собой и Мишей, и когда утром проснулась от странного шума, обнаружила, что они лежат, отодвинувшись друг от друга, словно чужие.

А раньше спали в обнимку, сплетаясь руками и ногами. Миша вообще имел привычку класть на нее свои тяжелые, суховатые коленки, и когда становилось слишком тяжело или жарко, она спихивала их с себя, а он снова клал, стоило потерять бдительность.

В прихожей опять брякнуло, зашелестело. Наташа завертела головой и, сообразив, что в квартире они больше не одни, испуганно вытаращила глаза.

— Мишка! — прошипела она и ткнула его кулаком в спину. — Мишка!

— М-м-м…

— Мишка, вставай! Родители вернулись!

Он подскочил, и спрыгнул было с постели, но запутался ногой в одеяле и рухнул на пол. Выпутываясь из него, Миша дернул со стула джинсы, уронил стул и лежащий на нем мобильник. Наташа шарила глазами по полу, но ее одежда, кажется, осталась в гостиной, прямо на полу или диване, где они занимались любовью перед тем, как уйти в спальню. Сейчас родители все увидят…

«Ну и пусть видят, — подумала она. — В конце концов, я его девушка!»

Ее уверенность в себе едва не была сломлена, когда дверь в спальню медленно открылась. Во всяком случае, в солнечном сплетении все завязалось в узел, прямо как во время прыжка в ледяную воду.

Дверь открылась. Наташа вздохнула, а потом выдохнула и скривилась. Только ее еще тут не хватало.

— Вы вообще офигели? — спросила Мара. — Там такое творится, а вы тут трахаетесь, как ни в чем не бывало?

— Что творится? — быстро спросил Миша. Мара закатила глаза.

— Компьютер включи. Вы прямо таки гвоздь сезона.

Подпрыгивая на одной ноге и торопливо впихивая другую в штанину, Миша бросился к компьютеру. Мара смерила Наташу презрительным взглядом, а та, в отместку, поднялась с постели и, как была, голая, пошла мимо нее в гостиную, по пути мазнув Мишу поцелуем в вихрастую со сна макушку.

Деланное спокойствие давалось ей тяжело. Собирая с пола помятые вещи, Наташа думала: как же Мара вообще вошла в квартиру? Предположим, дверь вчера они не захлопнули, всякое бывает. Но в подъезд она как вошла? Без звонка в домофон, без звонка в дверь… сюрпризом. Откуда она знала, что Миша дома?

В прихожей на тумбочке стояла сумочка Мары, а рядом лежала связка ключей.

Очень интересно…

Сжав ключи в руке, она понеслась обратно, чтобы высказать все, что думает в лицо этой патлатой выскочке с бесцветным профилем. Однако когда Наташа влетела в спальню, ее намерения сразу улетучились.

Мара стояла за спиной у бледного, как смерть, Миши, который с ужасом смотрел в монитор. Из колонок неслись знакомые голоса, выкрикивающие слова знакомой песни. Наташа уставилась на скачущее изображение, выхватила взглядом себя, с маской на лице, Галку и Таньку, а потом — о, ужас! — младенца-гидроцефала, прижатого к обнаженной груди.

— Восемь тысяч просмотров, — ехидно прокомментировала Мара. — И это только за сутки. Интернет гудит, особенно после сообщения Интерфакса, что вы младенцу свернули шею. Вы что там, совсем охренели?

— Упырь, сука, — прошипел Миша. — Урою гада! Сказал же, не сливать в Интернет…

Он вскочил с места, схватил телефон и уставился на экран.

— Блин, зараза, батарея села.

Миша суматошно забегал по комнате, искал зарядное устройство, потом, включив телефон, просматривал полученные панические смс, и сам все набирал номера Шершня и Упыря, но их телефоны были отключены. Когда он в очередной раз пробегал мимо Наташи, она схватила его за руку.

— Миша, что делать-то?

Миша раздраженно вырвал руку и оттолкнул ее в сторону, хотя она цеплялась изо всех сил.

— Миш, ну что делать теперь?

— Да не знаю я! — рявкнул он и снова прижал телефон к уху. — Надо Дормидонтыча набрать… Черт, и он вне зоны…

— Валить тебе надо, милая, в свой Зажопинск, — хмыкнула Мара.

— Тебя не спросила, — огрызнулась Наташа. — Миш…

— Так, — грозно сказал он, — помолчи. Мне подумать надо.

Он замер на месте, нахмурился и уставился в пол. Наташа, затаив дыхание, уселась на краешек кровати, стараясь не делать лишних движений.

— А чего тут думать? — равнодушно сказала Мара. — Вляпалась ты, девочка, по самое не хочу. Так что дуй на вокзал, пока еще можешь.

— Заткнись!

— Заткнитесь обе, — рявкнул Миша. — Так… Так… Натаха, собирайся. Из Москвы надо уезжать.

— А куда?

— На дачу пока. Там отсидишься. Давай быстрее.

— А ты? — испугалась она и снова схватила его за руку. Миша вновь выдернул ее.

— А я пока Упыря найду. Надо же сообразить, что к чему… Вот, возьми, возьми…

Он стал шарить по карманам, вытаскивать из них смятые купюры и совать ей в руки, а она мотала головой, не желая принимать деньги, которые сейчас казались откупом.

— А ты? Ты когда приедешь?

— Позже. Вечером. Или завтра вообще.

— Нет! — крикнула она. — Я не поеду! Я останусь с тобой! Поедем к Упырю вместе!

— Вот только твоих истерик мне не хватало, — сказал Миша, поморщившись. — Давай, давай, некогда сидеть, видишь, какая волна поднялась…

— Я беременна, Миш! — выдохнула она.

Момент был не самым подходящим, но больше ждать она не могла. До того, как была произнесена эта фраза, признаться казалось страшным, но теперь, на фоне разразившегося скандала, это было такой ерундой, которая даже не заслуживала внимания.

Тем не менее, на Мишу ее слова подействовали, как взрыв бомбы.

— Чего? — недоверчиво спросил он. — Чего ты сказала?

— Я беременна, — повторила Наташа, следя за его реакцией.

Обрадуется или нет?

Мишу перекосило. Мара тоже изменилась в лице, и в ее бесцветных глазах словно электросварка вспыхнула. Поежившись, от этого колючего взгляда, Наташа опустила глаза.

— Ты беременна? — тупо повторил Миша.

— Да.

— От меня?

«Если б я знала», — подумала Наташа, но сокрушенно кивнула.

Он помолчал. Мара тоже молчала, а потом, улыбнувшись тонкой, змеиной улыбкой, похлопала его по плечу, якобы в одобрении, хотя Наташа видела: она просто в бешенстве от того, что провинциальная дура обскакала ее на кривом повороте.

— Поздравляю, папаша, — хмыкнула Мара. — Главное как вовремя. Про презервативы ты, конечно, не в курсе был?

— Закройся, — приказала Наташа, и Мара, к ее удивлению, действительно замолчала. Миша потер лоб бесконечно усталым движением, а потом сказал с неожиданной мягкостью.

— Тем более уезжай. Тебе… того… волноваться нельзя. Мало ли что…

Эти слова прозвучали для Наташи райской музыкой. Отошедшая к окну Мара вдруг часто задышала, словно уставшая собака, но не вымолвила ни слова, и лишь посмотрела на Наташу с бесконечной ненавистью. Но той теперь было все равно.

«Господи, он меня любит!»

Она поцеловала Мишу на прощание и едва удержалась от того, чтобы показать этой бесцветной выдре язык. Выскочив на улицу, Наташа побежала к метро, обернувшись всего раз. Ей показалось, что из припарковавшегося у дверей такси выходит ее школьная подруга Карина, в хорошенькой белой курточке, но, возможно, это был кто-то очень похожий. Выяснять Наташа не стала, да и возвращаться не хотелось.

Она не сразу поехала в Ашукино. Побродив по Москве, она сходила в знаменитую «Шоколадницу», мечту всех приезжих, и долго сидела за столиком, ковыряя ложечкой торт. Смерть чужого младенца отодвинулась на дальнюю грань сознания. Правда, совсем не исчезла, и то и дело напоминала о себе, словно застарелая мигрень, придушенная таблетками. Однако сердце пело и радовалось.

Дом, окруженный вековыми дубами, теперь казался ей настоящим дворцом. Допоздна Наташа с энтузиазмом убирала, смахивала пыль, готовила и все ждала, когда же приедет Миша, принц из сказки о бедной замарашке. Под вечер, она все же не выдержала, и позвонила, но трубку никто не снял.

Издергавшись за день, Наташа прилегла на кровать и неожиданно уснула.

В тревожном сновидении она увидела себя, в длинном синем платье, стоящей на берегу реки. Впереди виднелся то ли дом, то ли замок, из окон которого шел густой дым. Руки оттягивала странная тяжесть, и когда она опустила взгляд, то увидела, что держит ребенка, уродливого, с обтянутым кожей черепом, тянущего к ней костлявые руки. Она бросила его на землю, и младенец с грохотом разлетелся на тысячу кусков.

Наташа вздрогнула и проснулась.

Нет никакого замка. Нет синего платья и, к счастью, нет монстра-младенца. Все сон, дурной, страшный.

Грохот, услышанный в кошмаре, повторился.

Наташа подпрыгнула, а потом сообразила: стучат в закрытую дверь. Неужели она в панике закрылась на крючок и Миша теперь не может попасть внутрь?

— Иду! — крикнула она и радостно улыбнулась. Торопливо сунув ноги в тапочки, Наташа выбежала в выстуженные сени и, скинув крючок, распахнула дверь.

В сени ввалились двое мужчин. Наташа испуганно шарахнулась в сторону, прижалась к стене, открыв рот в немом крике.

— Гражданка Толокушина? — строго спросил один из вошедших.

И только тогда, разглядев на мужчинах полицейскую форму, Наташа закричала, что было сил. Сползая по стене вниз, она выла, как волчица, понимая, что это конец.