Дикие орхидеи

Глава 1

Форд

А вы когда-нибудь теряли человека, который вам дороже собственной души?

Я потерял. Жену, Пэт. Она умирала шесть мучительно долгих месяцев. А мне приходилось просто смотреть — смотреть, как моя красивая, бесподобная жена чахнет, угасает, исчезает. И вдруг не важно стало, что у меня есть и деньги, и слава. И не важно стало, что меня называют «значительным» писателем. И не важно стало, что мы с Пэт в конце концов начали строить дом нашей мечты — чудо инженерной мысли на отвесном утесе, где можно было бы тихонько сидеть и смотреть на океан.

Все стало не важно в тот день, когда Пэт вернулась домой и оторвала меня от работы — неслыханное дело, такого прежде не случалось, — чтобы сказать, что у нее рак в последней стадии. Я сначала подумал, что это очередная шутка: Пэт обладала странным чувством юмора, она говорила, что я чересчур серьезный, угрюмый и боюсь всего на свете. С самого начала она старалась меня рассмешить.

Мы познакомились в колледже. Более разных людей, чем мы, сложно отыскать, и даже семья Пэт казалась мне чуждой и странной. Такие семьи я видел по телевизору, но мне и в голову не приходило, что они и вправду существуют.

Они жили в прелестном маленьком домике с верандой и — клянусь, это правда! — белым дощатым заборчиком. Летними вечерами ее родители — Марта и Эдвин — сидели на веранде и махали соседям, которые проходили мимо. Ее мама в фартуке лущила горох или бобы.

— Как сегодня Томми? — спрашивала она какого-то прохожего. — Поправляется ли от простуды?

Отец Пэт сидел в нескольких футах от жены за кованым железным столом, под старым торшером, и у ног его стоял ящик с блестящими немецкими инструментами, аккуратно разложенными. В округе его называли — клянусь, это тоже правда, — мистер Почини Все. Он ремонтировал сломанные вещи для семьи и соседей. Бесплатно. Он говорил, что ему нравится помогать людям, а улыбка — достаточное вознаграждение для него.

Когда я заходил за Пэт, чтобы забрать ее на свидание, я стремился прийти пораньше, чтобы посидеть с ее родителями. Я как будто смотрел фантастическое кино. Как только я появлялся на пороге, мать Пэт — «называй меня Мартой, как все» — вставала, чтобы принести мне что-нибудь поесть и выпить.

— Я знаю, что растущим мальчикам нужно хорошо питаться, — говорила она и исчезала в безукоризненно чистеньком домике.

И я сидел молча и смотрел, как отец Пэт возится с тостером или какой-нибудь сломанной игрушкой. Большой дубовый ящик с инструментами у его ног завораживал меня. Все они, аккуратно подобранные, сверкали чистотой. И я знал, что они стоят, наверное, целое состояние. Как-то раз, будучи в городе — том вездесущем «городе», до которого от любого университетского городка не более пятидесяти миль, — я заметил на другой стороне улицы строительный магазин. Так как со строительными магазинами у меня были связаны только плохие воспоминания, мне потребовалось немалое мужество, чтобы перейти через дорогу, открыть дверь и войти туда. Но я заметил, что после встречи с Пэт я стал смелее. Уже тогда ее смех эхом отдавался у меня в ушах и вдохновлял меня на такие поступки, которых раньше я ни за что бы не совершил — хотя бы из-за того, что они бередили мои старые раны.

Как только я вошел в магазин, воздух рванулся у меня из легких прямо в горло, в затылок — и в голову. Там он сгустился и образовал толстую пробку между моих ушей. Передо мной стоял человек и что-то говорил, но эта воздушная пробка мешала мне услышать его.

Через какое-то время он замолчал и бросил на меня тот взгляд, которым меня так часто одаривали дяди и кузены. Этот взгляд отличал просто мужчин от мужчин настоящих. Обычно он предшествовал роковому приговору: «Да он не знает даже, каким концом бензопилы пилить!» Но с другой стороны, я всегда был мозгами при мускулах моих родственничков.

Составив обо мне мнение, продавец ушел, пряча в уголке тонких губ улыбочку. Как и мои кузены и дяди, он безошибочно распознал во мне того, кем я был: человека, который думает, человека, который читает книжки без картинок и любит фильмы, где никто ни за кем не гоняется на машинах.

Я захотел поскорее уйти из строительного магазина. Мне там не место. Здесь собрано слишком много моих старых страхов. Но в ушах у меня звучал смех Пэт, и это придало мне сил.

— Я собираюсь купить кое-кому подарок, — громко проговорил я и тут же понял, что допустил ошибку. Мои дяди и кузены никогда не произнесли бы вслух слова «подарок». Они сказали бы так: «Мне надо купить для зятя набор гаечных ключей. Что у тебя есть?» Но продавец обернулся и улыбнулся мне. В конце концов, «подарок» — это означает «деньги».

— А что за подарок? — поинтересовался он.

На инструментах отца Пэт имелось немецкое название, я повторил его — с правильным произношением, разумеется (вот он и, преимущества учености), неудовольствием отметил, что брови продавца слегка приподнялись. Я остался весьма собой доволен: мне удалось произвести на него впечатление.

Он зашел за стойку и вытащил из-под нее каталог.

— У нас в наличии этого товара нет, но мы можем заказать все, что захотите.

Я кивнул, как я надеялся, очень по-мужски, стараясь показать, что точно знаю, чего хочу, и пролистал каталог — полноцветные иллюстрации, дорогая бумага. Нечего и удивляться, что цены астрономические.

— Прецизионную отвертку? — спросил продавец, выражая все этим единственным словом.

Я сжал губы — тысячи раз я видел, как мои дяди так делают, — и кивнул, как будто понимал, в чем разница между прецизионной отверткой и отверткой из детского набора «Умелые руки».

— Другого нам и не надо, — сказал я сквозь зубы — так все мои дяди говорили о технике. Лучезарное сияние слов «двухтактный двигатель» заставляло их стискивать зубы так, что слова эти звучали совсем уж неразборчиво.

— Можете взять каталог, — сказал продавец, и мои челюсти на мгновение разжались.

Я едва удержался, чтобы не возликовать: «О, как любезное вашей стороны...» Но вовремя вспомнил про нижнюю губу и пробурчал:

— Благодарю.

Я старался, чтобы звук шел как бы из задней части глотки, и жалел, что на мне нет замызганной бейсболки с названием какой-нибудь команды — тогда я смог бы потянуть за козырек и, выходя из магазина, попрощаться, как настоящий мужчина.

Когда в тот вечер я добрался до своей крохотной серой квартирки, я поискал в каталоге кое-какие инструменты отца Пэт. Инструменты эти стоили несколько тысяч долларов. Не сотен — тысяч.

А он каждый вечер оставлял дубовый я шик на веранде. Без замка. Без охраны.

Когда на следующий день я встретился с Пэт между парами — она изучала химию, а я английскую литературу, — я упомянул инструменты со всей небрежностью, на которую был способен. Мне не удалось ее провести — она поняла, как это важно для меня.

— Ну почему ты всегда ожидаешь самого худшего? — с улыбкой спросила она. — Вещи не важны, важны только люди.

— Скажи это моему дяде Реджу, — попробовал пошутить я.

Улыбка на ее прекрасном лице угасла.

— Я бы с удовольствием.

Пэт ничего не боялась. Но я не хотел, чтобы она взглянула на меня другими глазами, и потому не знакомил ее со своими родственниками. Вместо этого я притворялся членом се семьи — той, в которой были праздничный обед на День благодарения и Рождество с эггногом и подарками поделкой.

— Слушай, ты на самом деле любишь меня — или все-таки мою семью? — как-то спросила Пэт. Она улыбалась, но глаза ее оставались серьезными.

— А ты любишь меня — или мое поганое детство? — парировал я, и мы улыбнулись друг другу. Потом большой палец моей ноги скользнул ей под штанину, и мы забыли обо всем.

Мы с Пэт казались друг другу донельзя диковинными созданиями. Экзотика, да и только. Ее милое, любящее, доверчивое семейство всегда удивляло и восхищало меня.

Как-то раз я сидел у них в гостиной и ждал Пэт. И тут пришла ее мама. Она тащила четыре тяжеленных пакета с покупками, но тогда я еще не знал, что должен вскочить и помочь ей с сумками. Вместо этого я просто вылупился на нее, и все.

— Форд, — сказала она (старший брат отца считал, что дарует мне благословение, нарекая в честь своего любимого пикапа), — а я и не знала, что ты тут сидишь. Но я рада, что ты здесь, потому что хотела увидеть именно тебя.

Подобные слова были для нее обычным делом. Пэт и ее родители легко и естественно говорили слова, от которых человек прямо расцветал.

— Тебе идет это платье, — говорила мама Пэт какой-нибудь некрасивой женщине. — Тебе стоит чаще его надевать. А у кого ты делаешь прическу? — Из чьих-то других уст эти слова звучали бы комично. Однако все комплименты, которые делала мать Пэт — я никогда не мог называть ее «Марта» или «миссис Пендергаст», — звучали искренне, потому что и были искренними.

Она поставила пакеты с покупками у кофейного столика, убрала вазу с прелестным букетом из цветов, которые собственноручно нарезала в своем садике, и принялась вытаскивать из пакетов квадратные лоскутки ткани. Ничего подобного я никогда прежде не видел и понятия не имел, что это такое. Но в те времена родители Пэт постоянно знакомили меня с чем-то новым и удивительным.

Мама Пэт разложила все лоскутки на столике со стеклянной столешницей (мои кузены посчитали бы делом чести разбить ее, а мои дяди, злорадно усмехаясь, взгромоздили бы на нее ноги в грязных рабочих ботинках). Она серьезно посмотрела на меня:

— Какая тебе больше нравится?

Я хотел спросить, почему ей небезразлично, что я думаю, но тогда я все время пытался убедить родителей Пэт, что вырос в мире, похожем на их. Я взглянул на лоскутки ткани и увидел, что все они разные: с крупными цветами и в мелкий цветочек, в полоску, в клеточку, с графическим рисунком...

Я перевел взгляд на мать Пэт и понял, что она ждет, что я что-нибудь скажу. Но что? Может, это какая-то шутка? Или тест? И если я выберу неправильный лоскуток, она велит мне убираться и никогда больше не подходить к Пэт? Именно этого я и боялся каждую минуту, что проводил с ними. Их невероятная любезность очаровывала меня, но в то же время я боялся их. Что они сделают, если узнают, что внутри я похож на их дочь не более, чем скорпион на божью коровку?

Меня спасла Пэт. Она вошла в гостиную, на ходу затягивая густые светлые волосы в конский хвост, и увидела, как я смотрю на ее мать — ошалевшими от страха разоблачения глазами.

— Ой, мам, Форд ничего не понимает в обивочных тканях. Он знает наизусть Чосера на староанглийском, зачем ему разбираться в ситце и батисте?

— «Когда апрель обильными дождями...» — пробормотал я, улыбаясь Пэт. Двумя неделями ранее я выяснил, что, если я шепчу Чосера, когда покусываю мочку ее уха, она начинает сходить с ума от вожделения. От отца-бухгалтера она унаследовала математический склад ума, и всякая лирика ее страшно возбуждала.

Я перевел взгляд на лоскутки. Ага. Обивочные ткани. Я мысленно поставил галочку посмотреть в словаре значение слов «ситец» и «батист». И надо будет потом спросить у Пэт, почему знание средневековой поэзии и знание обивочных тканей — вещи взаимоисключающие.

— А что вы собираетесь обить? — спросил я у матери Пэт, стараясь выглядеть осведомленным.

— Всю комнату, — раздраженно отозвалась Пэт. — Каждые четыре года она меняет гостиную. Новые чехлы на мебель, новые шторы — все. И все шьет сама.

— Ого! — Я оглядел комнату. Вся мебель и окна были отделаны в оттенках розового и зеленого — цвета розы и мха, как позже пояснила мне Пэт.

— Я склоняюсь к «средиземноморской» гамме, — поделилась мать Пэт. — Терракотовый и кирпичный. И еще я подумала: а не попробовать ли мне кожаную обивку? Ну, с маленькими гвоздиками по краю. Как думаешь, Форд? Будет смотреться?

Я моргнул. В тех многочисленных домах, где мне доводилось жить, новую мебель покупали только тогда, когда в старой появлялись дыры, а цена — это единственное, чем руководствовались при покупке. У одной из моих теток был целый гарнитур, покрытый трехдюймовым фиолетовым акрилом. Все думали, что это чудесно: три отреза обошлись ей всего в двадцать пять долларов. И только мне не по душе было выбирать длинные фиолетовые нитки из еды.

— Средиземноморская гамма — это очень мило. — Я гордился собой так, словно только что сочинил Декларацию независимости.

— Вот видишь! Форд разбирается в обивке, — обратилась мама Пэт к дочери.

Пэт вытащила изо рта маленькую резинку, ловко перевязала ею хвост и закатила глаза. Три недели назад ее родители ездили проведать больную родственницу, так что мы с Пэт провели две ночи в их доме. Мы играли, как будто мы женаты — что мы настоящая семья, и этот прекрасный дом — наш. Мы сидели за кухонным столом и чистили кукурузу, потом обедали за большим столом красного дерева. Как взрослые. Я много рассказывал Пэт о своем детстве, однако касался только самых тоскливых моментов, чтобы получить сочувствие и секс. Я не говорил о делах бытовых, повседневных, как, например, о том, что мне редко приходилось ужинать не у телевизора, о том, что я ни разу в жизни не пользовался матерчатой салфеткой, а свечи у нас зажигались, только когда электричество отключали за неуплату. Странно, но, рассказывая о том, что мой отец в тюрьме, а мать использовала меня как орудие наказания для его братьев, я сам себе казался героем, а спрашивая у Пэт, что за штука такая артишок, чувствовал себя деревенским дурачком.

Во вторую ночь, что мы проводили в доме ее родителей, я развел в камине огонь. Пэт сидела на полу между моих ног, и я расчесывал ее чудесные волосы.

И потом, когда она смотрела на меня поверх головы матери, я знал, что она вспоминает ту ночь, когда мы занимались любовью на ковре у камина. И по взглядам, которые она бросала на меня, я понимал, что, если мы в ближайшее время не уберемся отсюда, мне придется опрокинуть ее прямо на образцы обивки.

— Ты такой живой, — как-то сказала мне Пэт. — Такой примитивный. Настоящий.

Мне не понравилась часть про «примитивного», но если уж это ее заводит...

— Вы двое, ну-ка марш отсюда! — улыбнулась мать Пэт. Кажется, она интуитивно поняла, что мы с Пэт чувствуем. Как всегда, она проявляла альтруизм и думала в первую очередь не о себе, а о других.

Когда пьяного подростка, который несколько лет спустя убил ее, вытащили из машины, он заявил:

— А что такого? Это всего лишь какая-то старуха...

Мы с Пэт прожили в браке двадцать один год, прежде чем ее не стало. Двадцать один год... Кажется, что это очень долго, но на самом деле — как будто несколько минут. Сразу после окончания колледжа ей предложили место преподавателя — школа располагалась в бедном районе большого города, но платили там очень хорошо.

— Надбавка за риск, — пояснил по телефону человек, умолявший ее взяться за работу. — Условия в школе тяжелые, в прошлом году на одну из наших преподавательниц напали с ножом. Она выжила, однако теперь носит калоприемник. — Он подождал, пока до Пэт дойдет смысл сказанного, и приготовился к тому, что она бросит трубку.

Но он не знал мою жену, не знал, что оптимизм ее безграничен. Я хотел попробовать свои силы в крупном жанре — написать роман, — а она хотела дать мне возможность писать. Зарплата на этой работе была великолепная, так что она приняла предложение.

Мне трудно было понять такую бескорыстную любовь, какую испытывала она, и поэтому я всегда пытался придумать этому какое-то рациональное объяснение. Иногда в сознании моем мелькала мысль, что Пэт любит меня за мое детство, а не вопреки ему. Если б я был тем же самым человеком, но вырос бы в обычном правильном доме вроде ее, она не заинтересовалась бы мной.

— Может, и так. Если б я хотела собственного двойника, я бы вышла за Джимми Уилкинса, и мне пришлось бы всю жизнь выслушивать, что я женщина только наполовину, потому что у меня не может быть детей.

Хотя Пэт и ее родители, казалось, жили идеальной жизнью, правда заключалась в том, что прошлое их было отмечено трагедиями. В семье моего отца — моя мать была сиротой, чему я несказанно радовался, потому что мне за глаза хватало семьи из одиннадцати братьев отца, — после трагедии жизнь останавливалась. Один из сыновей моего дяди Клайда в возрасте двенадцати лет утонул. После этого дядя Клайд пристрастился к выпивке и перестал ходить на работу — а служил он ночным сторожем. Он, его жена и шестеро детей жили на то, что она зарабатывала в «Макдоналдсе». Детишки один за одним побросали школу и закончили кто в тюрьме, кто на пособии по бедности, а кто и просто ушел из дома. И все в семье считали, что после смерти Ронни так и должно быть. О великом горе дяди Клайда, который оплакивал трагическую кончину сына, говорили всегда исключительно скорбным шепотом.

Мне было семь, когда кузен Ронни утонул, и я нисколько не опечалился: я знал, что кузен Ронни скотина. Он утонул, измываясь над четырехлетней девочкой. Отобрав у нее куклу, он забежал в пруд и принялся куклу расчленять и бросать оторванные ручки-ножки в мутную воду. Все это время девочка стояла на берегу, рыдала и умоляла его пощадить несчастную. Однако, забираясь на глубину, кузен Ронни потревожил каймановую черепаху, и она укусила его за большой палеи ноги, он поскользнулся и ушел под воду вместе с тем, что осталось от куклы. На дне он ударился головой о камень и потерял сознание. Когда поняли, что он не притворяется мертвым (кузен Ронни любил поднимать ложную тревогу), он и вправду уже был мертв.

Когда мне сказали, что кузен Ронни погиб — а это значило, что он больше не будет задирать меня и других малышей, — я почувствовал лишь облегчение. И я был уверен, что дядя Клайд тоже обрадуется, потому что он всегда вопил, что Ронни — самый отвратительный ребенок на свете и надо было «отрезать все к чертям» до того, как он заделал такого поганого сына.

Но после гибели Ронни дядя Клайд вошел в состояние «невосполнимой утраты», в коем и провел остаток жизни. И он не единственный пожизненный плакальщик в моем семействе. Три мои тети, два дяди, четверо двоюродных братьев и сестер отличились тем же самым. Выкидыш, отрезанная конечность, разорванная помолвка, да что угодно — это веская причина, чтобы выкинуть жизнь на помойку.

Я рос и горячо молился, чтобы ничего по-настоящему плохого со мной не случилось. Мне вовсе не хотелось десятки лет пьянствовать и оплакивать несчастье, поразившее мое существование.

Когда я познакомился с многочисленными родственниками Пэт и увидел, что все они веселы и счастливы, я только покачал головой: какая ирония! Столько бедствий обрушилось на мою семью, а между тем есть благословенные люди, которые поколениями живут без трагедий. Неужели все дело в том, что они исправно ходят в церковь? Да нет, мой дядя Гораций годами не пропускал ни одной мессы. Правда, теперь и носа туда не кажет: после того как его вторая жена сбежала со священнослужителем.

Примерно в третий раз, когда мы с Пэт занимались любовью (тогда я еще ощущал собственное превосходство, как будто мое трудное детство научило меня жизни лучше, чем Пэт — ее благополучное), я упомянул о том феномене, что в ее семье не было трагедий.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

И я рассказал ей про дядю Клайда и утонувшего кузена Ронни, опустив некоторые детали: куклу, черепаху и пьянство дяди Клайда. Вместо этого я использовал дар рассказчика и изобразил дядю Клайда горячо любящим отцом.

Но Пэт спросила:

— А другие дети? Разве их он не любил горячо?

Я вздохнул:

— Конечно, любил, но его любовь к кузену Ронни перекрыла все.

Эта последняя часть далась мне особенно тяжело. Мое проклятие — хорошая память, и я как сейчас вижу те отвратительные перепалки и потасовки, что то и дело вспыхивали между дядей Клайдом и его сыночком-забиякой. По правде говоря, до того, как пацан утонул, я не видел никаких проявлений любви между дядей Клайдом и кузеном Ронни. Но для Пэт я принял лучший свой вид «я-старше-тебя» (на три месяца) и «я-повидал-в-жизни-боль-ше-чем-ты» (к восемнадцати годам Пэт побывала в сорока двух штатах — они с родителями путешествовали на машине во время каникул, — а я выбирался из родного штата только дважды) и сказан, что она и ее родные не способны понять чувства дяди Клайда, потому что никогда не пережинали настоящей трагедии.

И тогда она рассказала мне, что не может иметь детей.

Когда ей было восемь, она каталась на велосипеде рядом со стройкой и упала. Кусок арматуры, вмурованный в бетон, проткнул ей низ живота и прошил крохотную неполовозрелую матку.

Она рассказала, как ее мать потеряла первого мужа и ребенка во время крушения поезда.

— Они с мужем сидели рядом, и она как раз передала ему малыша, когда потерявший управление грузовик врезался в поезд. На маме не было ни царапинки, а ее мужа и ребенка убило сразу. Мужу оторвало голову. — Она взглянула на меня. — Голова упала ей на колени.

Мы смотрели друг на друга. Я был молод, лежал в постели с любимой девушкой, но не видел ни ее обнаженной груди, ни бедер. Ее слова потрясли меня до глубины души. Я чувствовал себя как человек эпохи Средневековья, который впервые услышал, что Земля не плоская.

Я не мог совместить два образа: милая мама Пэт — и женщина, которой на колени упала оторванная голова мужа. И Пэт. Если б кому-то из моих двоюродных сестер в восемь лет удалили матку, ее жизнь остановилась бы в тот же самый день. Каждое семейное сборище начиналось бы с сочувственного блеяния: «Бе-е-е-едненькая Пэт». Ее называли бы только так, и никак иначе.

Я уже несколько месяцев был вхож в семью Пэт и успел познакомиться с дедушками и бабушками, четырьмя тетями, двумя дядями и бессчетным множеством двоюродных братьев и сестер. Никто и словом не обмолвился о трагедиях Пэт и ее матери.

— У моей матери случилось пять выкидышей, прежде чем появилась я, а через час после моего рождения ей вырезали матку, — сказала Пэт.

— Почему? — Я моргнул, все еще пребывая в шоке.

— Преждевременные роды, кесарево сечение, врача вызвали с вечеринки, так что... так что у него была нетвердая рука. Ей неправильно разрезали матку и не могли остановить кровотечение.

Пэт выбралась из постели, подняла с пола мою футболку и натянула се — она доставала ей до колен.

Ирония всей этой истории с матками и родственниками затопила мое сознание. В моей семье девушки беременели рано и часто. Ну почему мои дяди могут производить себе подобных в изобилии, а у родителей Пэт — только один ребенок и никакой надежды на внуков?

Может, Пэт чего-то недоговорила о своем рождении?

— Вызвали с вечеринки? Хочешь сказать, что врач, который принимал роды, был пьян?

Люди вроде родителей Пэт обычно не пользуются услугами пьяных докторов, которые неправильно разрезают матку.

Пэт кивнула в ответ на мой вопрос.

— А твой отец? — прошептал я. — У него тоже есть какое-то горе?

— Дистрофия желтого пятна. Через несколько лет он полностью ослепнет.

В этот момент я заметил слезы в ее глазах. Чтобы спрятать их, она вышла в ванную и закрыла за собой дверь.

Это была поворотная веха. После этого дня мое отношение к жизни изменилось. Я перестал быть самодовольным кретином. Я перестал думать, что только моя семья «знает, что такое настоящая жизнь». И я избавился от самого большого страха: что, если со мной случится что-то ужасное, мне придется уйти в себя и жизнь моя закончится. «Ты справишься, — говорил я себе. — Что бы ни случилось, ты справишься».

И я думаю, мне это удалось. После того как тот пацан на машине врезался в мать Пэт и убил ее, я попытался быть взрослым. Я подумал, что, возможно, если услышу подробности ее смерти, мне станет легче, и я подошел к молодому полицейскому, который стоял у места аварии, и спросил, что случилось. Может, он не знал, что я родственник погибшей, может, он просто зачерствел. Он повторил слова мальчишки, убившего ее:

— Да ничего особенного, просто какая-то старуха...

Как будто мать Пэт — это что-то несущественное.

Потом были похороны, милые пресвитерианские похороны, где люди вежливо плакали, Пэт висела на мне, а ее отец старел с каждой минутой.

Через три недели после похорон мы все вроде бы вернулись к нормальной жизни. Пэт снова преподавала в своей школе в бедном районе, я — в вечерней, где учил английскому языку людей, стремившихся получить зеленую карту. Я вернулся и к дневной работе: писал нечто, что, я надеялся, станет литературным шедевром, принесет мне бессмертие— и верхнюю строчку в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс». Отец Пэт нанял домработницу на полный рабочий день. Вечера он проводил на веранде, где ремонтировал вещи для соседей — этим он планировал заниматься, пока ему не откажет зрение. Спустя год после похорон все, казалось, приняли смерть матери Пэт как волю Божью. По правде говоря, от этой утраты оставалась пустота, о матери Пэт говорили часто, но смирились с тем, что ее нет.

Я думал, что смирились. Но еще я думал, что я единственный, кто от потери такого хорошего человека чувствует эту вышедшую из моды, жестокую ярость белого каления. Кажется, я один видел некоторые детали — например, дырку в подлокотнике дивана, там, где разошелся шов. Длиной она была не больше сантиметра, но я смотрел на нее и думал, как сильно ненавидела бы эту дырочку мать Пэт.

На Рождество все, кроме меня, веселились. Смеялись и восторженно восклицали по поводу подарков. Со дня бессмысленной смерти матери Пэт прошло больше года, а я до сих пор лелеял в себе гнев. Я не говорил Пэт, но за этот год я не написал ни строчки. Не то чтобы написанное мной за прошлые годы чего-то стоило, но я по крайней мере пытался. Ни один из трех моих агентов не мог пристроить мою писанину в какое-либо издательство.

— Красиво написано, — слышал я тут и там. — Но не для нас.

Красиво или нет, а мое творчество в глазах нью-йоркских издателей было недостаточно хорошо, чтобы его печатать, — как было оно недостаточно хорошо и в глазах моей жены.

— Неплохо, — говорила она. — Правда, совсем неплохо.

А потом спрашивала, что я хочу на ужин. Я никогда не слышал от нее ни слова критики, но я знал, что мои творения ее не трогают.

В то Рождество, второе после смерти матери Пэт, я сидел на диване перед камином и водил кончиками пальцев по дырке в обивке. Слева до меня доносились болтовня и негромкий смех женщин, возившихся на кухне, сзади в уютной комнате орал телевизор: мужчины смотрели какое-то спортивное состязание. В задней части дома на закрытой веранде дети подсчитывали трофеи и объедались сладостями.

Меня волновало то, что я становлюсь похож на родичей отца. Что со мной не так? Почему я не могу пережить смерть тещи? Не в силах вынести бессмысленность потери? Несправедливость? Убивший ее пацан оказался сынком богача, папаша нанял целый батальон адвокатов, и его освободили.

Я встал и подбросил в огонь полено, и пока я сидел у камина на корточках, в комнату вошел отец Пэт. Он не видел меня: его зрение ухудшилось до такой степени, что смотреть он мог лишь прямо перед собой.

В руках он нес небольшую розовую корзинку с откидной крышкой. Он сел на край дивана, как раз туда, где до этого сидел я, и открыл корзинку. Это оказалась корзинка для шитья, откидная крышка изнутри была обита мягкой тканью и служила подушечкой для нескольких заправленных нитками игл. Я смотрел, как он достал одну, провел пальцами вдоль нитки, проверяя узелок на конце. Руки его чуть дрожали.

Он поставил корзинку рядом с собой и, пользуясь оставшимся зрением и левой рукой, принялся обшаривать левый подлокотник дивана. Я знал, что он ищет — ту маленькую дырочку в чехле, сшитом матерью Пэт.

Но дыру он найти не мог. Слезы застили его и без того почти слепые глаза, а руки слишком сильно тряслись, чтобы почувствовать что-либо. Я подполз к нему на коленях и накрыл ладонями его руку. Он не выразил удивления по поводу моего прикосновения и не стал объяснять, что делает.

Очень медленно, потому что мои руки тоже дрожали, а глаза были затуманены слезами, мы вместе зашили дыру. Двухминутная работа заняла четверть часа. За все это время мы не проронили ни слова. Мы слышали голоса людей в соседних комнатах, но нам казалось, что они очень-очень далеко. Когда мы наконец справились с прорехой, я прижал нитку пальцем, а отец Пэт склонился и перекусил нитку зубами. На мгновение его губы коснулись кончика моего пальца. Может, все дело в этом прикосновении, может, в том, что мы только что вместе сделали, а может, в моей отчаянной потребности иметь рядом близкого человека, но я уронил голову на колени отцу Пэт и зарыдал. Он гладил меня по волосам, и я ощущал его горячие слезы, которые капали мне на щеку.

Не знаю, сколько мы так просидели. Если кто-то из Пендергастов и видел нас, мне никто ничего об этом не сказал, даже Пэт, — все-таки они крайне вежливое семейство.

Через какое-то время мои рыдания стали затихать, и я почувствовал, как узел в моей груди на конец-то ослаб. Я подумал, что теперь он, может быть, исчезнет совсем.

— Я бы убил этого мелкого ублюдка, — проговорил отец Пэт, и эти слова, сам не знаю почему, меня рассмешили.

Больше года меня окружало лишенное жестокости горе, но я чувствовал другое. Дважды я едва не позвонил одному своему дяде. Он знался с кем-то, кто мог бы за определенную сумму убрать пацана. Искушение было велико, но я прекрасно понимал, что, убив его из мести, я не верну маму Пэт.

— И я, — прошептал я, поднялся на ноги и вытер лицо рукавом новой рождественской рубашки.

Мы были в комнате одни. В камине прогорело и упало полено, я повернулся к огню, но тут же, повинуясь внезапному порыву, положил руку на плечо отцу Пэт, склонился и поцеловал его в лоб. Он взял меня за запястье обеими руками, я подумал, что он снова заплачет, но ошибся. Вместо этого он улыбнулся:

— Я рад, что моя дочь вышла за тебя.

Ни до, ни после я не слыхал похвалы, которая значила бы для меня больше. Эти слова разбили что-то во мне, что-то твердое, удушающее, что поселилось в моей груди.

Спустя час я уже стал душой компании, мистером Веселье. Я смеялся, шутил и рассказывал истории, которые заставляли людей взрываться хохотом. Никто и никогда не видел меня таким. Даже Пэт. Я сказал ей, что в детстве научился «петь за ужин», но в подробности не вдавался. На самом деле моя мать сказала, что, раз уж ее мужа упекли за решетку из-за одиннадцати его братьев, они по очереди будут заменять мне отца. Все детство каждые три месяца она перевозила меня от одного дяди к другому.

— А вот и Наказание! — вопили мои двоюродные братья и сестры, когда мать привозила меня из одного дома или трейлера в другой. Она подталкивала меня к двери с чемоданом, в котором умещались все мои пожитки, и легонько пожимала мне плечо — единственный знак любви, который я от нее получал. В следующий раз я видел ее ровно через три месяца, когда она отвозила меня к следующему дяде. Она всегда возила меня на машине, даже если ехать нужно было в соседний дом.

Годы шли, и я узнал, что не могу состязаться с двоюродными братьями в умении драться или в их врожденной способности управлять любыми большими машинами, выкрашенными в желтый или зеленый цвет, но у меня был талант, которого не было у них: дар рассказывать истории. Одному Богу известно, откуда он у меня. Впрочем, древняя двоюродная бабушка говорила, что никогда не видела лжеца большего, чем мой дед, так что, может, этот дар достался мне от него. По сути дела, я настолько отличался от всех них, что один мой дядя как-то сказал, что, если бы я не выглядел как Ньюкомб, он бы поклялся, что я им не родня. Необходимость научила меня развлекать. Когда сгущались тучи, кто-нибудь пихал меня в бок и говорил:

— Ну-ка, Форд, расскажи нам историю.

И так я научился рассказывать истории, которые людей смешили, пугали или просто увлекали. Тем вечером, когда я плакал на коленях у отца Пэт, я почувствовал вдохновение, какого не испытывал с тех самых пор, как уехал из дядиного дома в колледж со студенческим займом и частичной стипендией.

На следующий день в машине, когда мы пустились в долгий путь от дома отца Пэт к себе домой, она сказала:

— Что стряслось с тобой вчера?

Я не стал распространяться. По сути, я вообще почти ничего не говорил но дороге домой: обдумывал слова отца Пэт о том, что он хотел бы убить того пацана. Разве может человек, который почти ослеп, убить кого-то? Одно ясно наверняка: если ему удастся провернуть эту штуку, никто его не заподозрит.

А какое наказание заслуживает этот мальчишка? Просто подкрасться к нему сзади и застрелить явно недостаточно. Он должен страдать так же, как страдают люди, любившие мать Пэт. У него необходимо отнять то, что ему дороже всего на свете. Но что любит больше всего на свете этот пацан? Выпивку? Папашу, который отмазал его от тюрьмы?

А что с матерью Пэт? Я задумался. Как насчет ее души? Неужели ее душа, самое ее существо, покинула землю только потому, что тела больше нет? А вдруг ее мужу или дочери понадобится помощь? Поможет ли она? И как вообще выглядит мир душ? Там ли первый муж Пэт? Ее маленький сын? Души детей, которых она не выносила? Эй! А как насчет пьяного доктора, который «случайно» вырезал ей матку? Может ли ее бесплотный дух что-то с ним сделать?

Когда тем вечером мы вернулись домой, Пэт странно поглядывала на меня, но она тогда часто говорила, что чем глубже я задумываясь, тем молчаливее становлюсь. Съев сандвич и почистив зубы, я подумал, что неплохо будет дойти до пишущей машинки и набросать пару идей на бумаге.

Это, конечно, не значит, что я настоящий писатель — когда-то, пусть даже через миллион лет, действительно напишу роман про преступление-призраков-месть. Но возможно, в будущем мне пригодятся эти идеи для одной из моих хороших книг. Вы же понимаете, великий литературный шедевр принесет мне Национальную книжную премию, и Пулитцеровскую тоже.

Когда я подошел к пишущей машинке, которая стояла в нише в гостиной, я удивился, увидев, что оставил ее раскрытой. Обычноя не отличался забывчивостью. На клавишах лежала записка: «В холодильнике три сандвича. Пиво не пей, тебя от него клонит в сон. Если завтра в четыре часа ты все еще будешь здесь, я позвоню тебе на работу и скажу, что ты заболел».

В другой раз я бы заплакал от благодарности: как же мне повезло с женой, она так меня понимает! Но у меня уже не осталось слез. Она зарядила в машинку чистую бумагу, и мне только и оставалось, что застучать по клавишам.

«А чего тут такого? Это ж была просто старуха». Эти слова я напечатал первыми. А потом они хлынули из меня потоком. В первый раз, когда на страницах книги появился призрак убитой женщины, я подумал: я не могу этого сделать. Это не литература. Но потом я вспомнил речь одного известного писателя, автора бестселлеров. И говорил он так: «Ты не выбираешь, что писать. Никто не спускается к тебе на розовом облаке и не провозглашает: я, мол, собираюсь даровать тебе способность писать. Какой талант ты предпочитаешь? Как у Джейн Остен, талант, который будет жить в веках, или тот, что принесет тебе кучу денег, пока ты жив, но умрет вместе с тобой? Никто не дает тебе выбора. Ты просто принимаешь тот талант, который тебе дается, и по четыре раза вдень благодаришь Бога за то, что он у тебя вообще есть».

На протяжении последующих месяцев мне не раз приходилось вспоминать эти слова. Я даже напечатал их на листке бумаги и повесил на стену над пишущей машинкой. В какой-то момент Пэт подписала внизу: «Аминь!»

Я так и не вернулся в свой класс, полный студентов, не говорящих по-английски. Пэт сообщила на работу, что я болен, и неделю вела занятия сама, однако после того, как третий по счету студент предложил ей выйти за него замуж, чтобы он смог остаться в США, она уволилась. И сказала им, что я тоже уволился.

Мне потребовалось шесть месяцев, чтобы написать эту книгу. За все это время я ни разу не вышел подышать воздухом. Я смотрел на Пэт — и не видел се. Насколько я помню, мы даже не разговаривали. Я не задумывался о том, как ей удается платить по счетам без моего дохода, подозреваю, ей помогал отец. Я правда не знаю. Книга заполнила собой всю мою жизнь.

И когда я закончил ее, то повернулся к Пэт, которая читала, свернувшись калачиком в углу дивана, и сказал:

— Я закончил.

Пока я работал, она ни разу не попросила прочитать что-нибудь, а я ни разу не предложил. И теперь я смущенно проговорил:

— Хочешь почитать?

— Нет, — быстро ответила она, и я едва не рухнул на пол. Что я наделал? Неужели она меня ненавидит?

В те мгновения, что прошли, пока она снова не заговорила, я вообразил себе десяток причин, почему она не хочет читать мою книгу, — одна хуже другой.

— Завтра утром мы едем к папе. Ты прочитаешь книгу вслух нам обоим.

Несколько долгих секунд я молча смотрел на нее. Одно дело — открывать душу перед ней, но совсем другое — перед ее отцом. Я лихорадочно подыскивал какой-нибудь предлог, который позволит мне отделаться от этой необходимости.

— Но как же твоя работа? — придумал я наконец. — Ты не можешь пропустить занятия. Ты нужна этим детям.

— Сейчас лето. Занятий нет, — ответила Пэт без тени юмора в голосе.

Путь до дома ее отца занимал шесть часов. Я страшно нервничал, и после того, как во второй раз выехал на встречную полосу, Пэт сама села за руль. Когда мы приехали, вся кровь уже покинула мое лицо, руки и ноги.

Отец Пэт ждал нас и приготовил к нашему приезду сандвичи с жирной индейкой. Я чувствовал, что если съем хоть кусочек, то подавлюсь. Пэт, кажется, поняла меня. Она усадила отца на диван, а меня в кресло, бросила мне на колени первую половину рукописи. Не говоря ни слова, уселась рядом с отцом. Оба держали на коленях полные тарелки сандвичей.

— Читай, — сказала Пэт и откусила кусок сандвича.

Рукопись требовала кропотливой работы. В ней полным-полно было «висячих» причастий и двусмысленных местоимений. Я писал в спешке и часто забывал поставить «он сказал» и «она сказала», так что порой трудно было понять, кто говорит. Я нещадно путал даты, кое-кто из моих персонажей сначала женился, а потом родился. Мне ничего не стоило ввести персонажа но имени Джон и через двадцать страниц переименовать его в Джорджа. А про опечатки и орфографические ошибки я даже и думать не хочу...

Но несмотря на это, в книге содержалось то, чем не могла похвастаться ни одна из предыдущих моих работ. На шестой главе я поднял глаза и увидел, что по щекам отца Пэт бегут слезы. У книги было сердце. Мое сердце. Когда я написал о том, что творится у меня внутри, я наконец-то сумел разрушить ту огромную жесткую конструкцию, которая обосновалась у меня в груди. Молекула за молекулой, я перенес эту гнусную штуковину на бумагу.

Наступила ночь. Пэт поставила стакан холодного чая рядом с моей рукой, и я продолжил читать, а когда голос отказал мне, она взяла у меня страницы и принялась читать вслух сама. На рассвете я снова взялся за чтение, а Пэт жарила яичницу и делала тосты из полбуханки хлеба. Когда кто-то выходил в туалет, двое других стояли у двери и продолжали читать. Ритм чтения ни разу не прервался.

В девять утра пришла домработница, но отец Пэт отпустил ее, и мы продолжили. В четыре с чем-то Пэт закончила читать, откинулась на спинку кресла и стала ждать нашего вердикта, как будто это она была писателем, а мы — жюри.

— Блестяще, — прошептал отец Пэт. — Марта отомщена.

Его мнение было важно для меня, но прежде всего я хотел услышать, что думает про книгу Пэт, любовь всей моей жизни. Однако она не произнесла ни слова. Вместо этого она положила страницы на пол, встала и вышла через парадную дверь, захватив со столика в прихожей свой хэнд-бэг и ключи от машины.

Ее поведение показалось мне настолько странным, что я даже как-то не обиделся. Может, Пэт расстроилась, все-таки это книга о ее матери... Или, может...

— Женщины! — сказал отец Пэт, уместив все в этом простом слове.

— Да, женщины, — согласился я.

— А не напиться ли нам с тобой? Что скажешь? — предложил мне тесть. Никогда в жизни не слышал я более заманчивого предложения. Когда спустя полтора часа вернулась Пэт мы опрокидывали в себя бурбон пугающими темпами. Отец Пэт сказал, что моя книга лучшая из всех, когда-либо написанных.

— На втором месте после Библии, — проговорил он.

— Ты и вправду так думаешь? — спросил я, обнимая его за плечо. — Ты правда-правда так считаешь?

Пэт вошла в кухню с двумя пакетами, на которых красовался логотип известного магазина канцтоваров, посмотрела на нас и сказала, что мы отвратительны.

— Но тебе не понравилась моя книга! — заныл я. Попойка положила конец моей игре «в настоящего мужчину».

— Чепуха какая! — Пэт убрала со стола бутылку и стаканы и водрузила на их место огромную коробку с пиццей. Она раскрыла ее: внутри лежала гигантская пицца с горячей колбасой и тремя видами перца — моя любимая.

Потом меня рвало, и я поделился пиццей с отцом Пэт, а он завалился в постель, чтобы проспаться. И только тогда я понял, что Пэт взяла свои пакеты и куда-то исчезла. Я нашел ее в столовой. Стол был завален ручками, бумагой — и листами моей рукописи.

У меня болела голова, меня тошнило, и я уже начал волноваться, потому что она до сих пор ни слова не сказала о моей книге.

— Что ты делаешь? — спросил я, стараясь, чтобы мой вопрос звучал буднично, как будто мне не хотелось скакать на месте и вопить: «Ну скажи! Скажи! Скажи!»

— Редактирую. — Она взглянула на меня. — Форд, это лучшая книга из всех, что я когда-либо читала, но даже я заметила в ней кучу ошибок. Мы с тобой вычитаем ее, предложение за предложением, и все исправим, а когда будет готово, пошлем в издательство.

— Моему агенту, — пробормотал я.

Лучшая книга из всех. Лучшая!

— Этому маленькому напыщенному пустозвону? А я и не догадывался, что он ей не нравится.

— Нет, Форд. Твоим агентом буду я.

— Ты? — переспросил я.

К сожалению, вопрос прозвучал так, словно я не верил, что она, преподавательница химии, способна за одну ночь стать литературным агентом.

— Конечно, милая. — Я потянулся к ее руке. Утром я первым делом позвоню агенту.

Она высвободила руку из моих пальцев и перевела взгляд на рукопись.

— Можешь сколько угодно смотреть на меня свысока, но пока ты писал, я все обдумала. Я уверена, что у меня получится. Пожалуйста, дай мне шанс. О большем я не прошу. — Она повернулась ко мне — женщина с пылающим, решительным, почти страшным взглядом. — У меня нет таланта, — сказала она жестким тоном, какого я никогда прежде от нее не слышал. — И у меня никогда не будет детей. Кроме тебя и твоего таланта, у меня нет ничего, за что я могла бы благодарить Бога по четыре раза вдень. — Она опустила ладонь на две коробки с печатными страницами. — Ты пока не знаешь, но это блестящее произведение. И я уверена: сейчас, в эту самую минуту, мне дается мой шанс в жизни. Я могу отступить и сделаться просто женой писателя — и вечно околачиваться на другом конце стола вместе с другими женами знаменитостей — или же стать твоим партнером. Да, я не умею писать, но с цифрами и деньгами обращаюсь лучше тебя, и я могу организовать что угодно. Ты пишешь — я беру на себя все остальное: контракты, рекламу, гонорары, пенсионный план... — Она замолчала и взглянула на меня. — Ну что, по рукам? — тихо спросила она голосом, в котором слышалась сталь. Она хотела этого не меньше, чем я — писать.

— Да, — ответил я.

Но когда она протянула мне руку, я не пожал ее, а поцеловал — сначала ладонь, потом запястье, потом стал подниматься все выше и выше. Все кончилось тем, что мы занялись любовью на обеденном столе ее матери, прямо на рукописи: листы высыпались из коробок и разлетелись по столу.

Нам потребовалось полтора месяца, чтобы отредактировать и переписать книгу, и каждый раз, когда мы натыкались на склеившиеся листы, мы обменивались ласковыми взглядами и тепло улыбались друг яругу.

Я не в силах описать те двенадцать лет, что прошли с момента публикации моей первой книги — и до смерти Пэт. После того как мы отредактировали рукопись, напечатали у профессиональной машинистки и сделали шесть фотокопий, Пэт назначила несколько встреч с нью-йоркскими издателями, и мы отправились туда на два дня. На встречи она ходила одна, аргументировав это тем, что я превращусь в хнычущего ребенка, как только люди станут оценивать в долларах «страницы, написанные моей кровью». Я возразил, что никогда не хныкал, как ребенок, понимая при этом, что она права. Это же книга о матери Пэт, разве может она стоить меньше миллиарда?

Те дни я проводил, гуляя по Центральному парку. Я так сильно переживал, что похудел на четыре фунта.

— Когда меня нет рядом, ты даже поесть не в состоянии, — ворчала Пэт, однако могу сказать, что она нервничала не меньше моего.

Мы ни разу не заговорили про «что, если», но оно все равно висело над нами. Что, если она не создана, чтобы быть агентом? Что, если ей не удастся продать книгу? И — самое страшное — что, если книга никому не понравится и никто не захочет ее купить?

Вечером второго дня мы уехали домой — ждать. Людям, которым она отдала рукопись, нужно время, чтобы прочитать ее. Им надо обсудить деньги с шефами, им надо... Бог знает, что им еще надо сделать!

Я пытался убедить себя, что это всего лишь бизнес, но часть моего сознания упорно твердила, что, если они не примут книгу, они как будто откажутся от матери Пэт. Я именно так ее и назвал — «Мать Пэт».

Пэт притворялась хладнокровной и спокойной и снисходительно посмеивалась, когда я вскакивал от любого шума и гипнотизировал телефон. Но я ей отомстил. Я подговорил одного парня, с которым когда-то работал, позвонить нам домой — и спрятал оба телефона. Пэт запретила мне брать трубку, и потому, когда телефон зазвонил, я остался сидеть за столом, закрывая лицо газетой. Пэт ринулась к телефону, а не найдя его, принялась разбрасывать вещи, пока дом не превратился в полный хаос.

Когда в конце концов она отыскала злосчастный аппарат и выдохнула в трубку «алло», звонивший повесил трубку.

Я продолжал прятаться за газетой — и умирал со смеху. Я уже решил, что на этот раз счет один — ноль в мою пользу, но в следующую минуту Пэт подлила кофе мне в чашку. Я сделал глоток и стал отплевываться: она выплеснула туда средство для мытья посуды.

Когда я, склонившись над раковиной, выполаскивал жидкое мыло изо рта, Пэт улыбнулась мне уголками рта. Эта улыбка красноречивее всяких слов говорила: и впредь не вздумай так шутить со мной.

Снова зазвонил телефон. Я все еще возился у раковины, Пэт рылась в холодильнике, и по ее виду я понял, что у нее нет ни малейшего желания брать трубку. Я скривился. Наверное, это Чарли — хочет узнать, всели правильно сделал.

Я неспешно подошел к телефону, который теперь стоял на виду, а когда поднял трубку, мне сказали, чтобы я ждал соединения с кем-то из издательского дома «Саймон и Шустер».

Я потерял дар речи. Отняв трубку от уха, я уставился в спину Пэт. Повинуясь какому-то шестому чувству, она оглянулась, увидела мое побелевшее лицо и, кажется, перепрыгнула через диван, чтобы выхватить у меня трубку. Усевшись за стол, я сделал большой глоток кофе. Пэт говорила по большей части «да-да, я понимаю». Потом повесила трубку и посмотрела на меня.

Первым делом она забрала у меня чашку и вылила остатки кофе с мылом. Я выпил почти половину и даже не заметил. Она протянула мне бумажное полотенце — вытереть рот изнутри.

— Они собираются выставить книгу на аукцион, — сказала Пэт.

Я понятия не имел, что это значит, но точно знал, что это плохо. На аукционах продают подержанную мебель. Когда кто-то умирает, его мебель пускают с молотка.

Пэт догадалась, что я не понял, села за стол рядом со мной и взяла меня за руку.

— Три издательских дома хотят купить твою книгу, — пояснила она. — Они будут торговаться за нее. Кто больше даст, тот и получит книгу. Аукцион проходит сегодня и будет длиться весь день.

Только потом я узнал, что мы с Пэт сделали все неправильно. Нужно было представлять книгу в одно издательство за раз, а Пэт отдала рукопись сразу в три издательских дома и всем сообщила, кто еще ее рассматривает. Всем трем издательствам книга понравилась, и никто из них не хотел оскорбить жену автора, а потому они взяли на себя работу агента и сами организовали аукцион.

Но в тот далекий день мы с Пэт пребывали в блаженном неведении и понятия не имели о каких-то там «неправильностях». Мы просто сели и стали ждать. Больше нам ничего не оставалось. Телефон звонил каждый час: издательства предлагали нам свои цены и спрашивали о других предложениях.

После каждого звонка мы перезванивали отцу Пэт, чтобы держать его в курсе дела.

Это был волнующий, пугающий, изматывающий день. Мы с Пэт не съели ни крошки, подозреваю, что ее отец тоже. Мы не отходили от телефона дальше чем на несколько дюймов: боялись что-то пропустить.

К пяти вечера все закончилось. Мне сообщили, что «Саймон и Шустер» дает за книгу кругленькую сумму в миллион долларов.

Ну как это можно не отпраздновать? Это меняет всю нашу жизнь — и это больше, чем мы способны осознать в данную минуту.

Мы в молчании сидели за накрытым к завтраку столом. Мы не знали, что делать и что говорить. Пэт хлопнула в ладоши и принялась изучать ногти. Я взял со стола ручку и стал закрашивать буквы «о» на первой странице газеты.

Через несколько минут мы посмотрели друг на друга. Я слышал ее мысли так явственно, как будто она произносила их вслух.

— Позвони отцу, — сказал я, — а я... э-э...

У меня в голове царила такая пустота, что я никак не мог придумать, что мне делать.

— Подожди в машине, — сказала Пэт. Она уже набирала номер отца, чтобы сообщить ему, что сделка состоялась и мы едем к нему праздновать. Нам с Пэт одновременно в голову пришла одна и та же мысль: с самого начала в этом деле нас было не двое — трое, и потому праздник тоже нужно устроить на троих.

Когда мы доехали до его дома, близилась полночь. Нам пришлось оставить машину почти и трех кварталах — столько машин стояло вдоль улиц.

— Какой идиот устаивает вечеринку во вторник? — Пэт возмущалась, что приходится так далеко идти.

Мы почти дошли, когда поняли вдруг, что вечеринка-то — в доме ее папы, и что все это для нас. Ни Пэт, ни я не могли взять в толк, как он все успел, однако за шесть часов Эдвин Пендергаст устроил вечеринку, которая запомнится на долгое время. Все двери его дома — и двух соседних домов — были раскрыты настежь, повсюду толпились гости и официанты.

Что это была за вечеринка! Газоны перед домами стали единой площадкой, где живой оркестр играл музыку эпохи биг-бэндов — любимую музыку родителей Пэт.

Перед оркестром шестеро профессиональных танцоров, одетых в стиле сороковых годов, скользили под саксофон. Саксофонист, несомненно, приходился родней Гарри Джеймсу. Соседи и люди, которых я никогда прежде не видел, все в возрасте от восьми до восьмидесяти, танцевали тут же, вперемежку с профессионалами. Нас с Пэт заметили — раздались приветственные крики и поздравления, однако все слишком большое удовольствие получали от танца, чтобы прерываться.

Подойдя ближе к парадному входу, мы услышали, что из-за дома доносится другая музыка. Я схватил Пэт за руку, и мы побежали по тропинке, которая огибала дом. Там, прямо за розарием матери Пэт, другой оркестр играл современный рок-н-ролл, и еще больше народу танцевало на газонах между двумя домами.

Задний двор дома, стоявшего слева от дома Пендергастов, был окружен высоким забором, за ним располагался бассейн. Оттуда слышался смех.

— Подсади-ка меня! — крикнула Пэт.

Я взял руки в замок, Пэт поставила на них ногу и заглянула за забор.

— Что там происходит? — Мне приходилось перекрикивать музыку.

Я видел, что глаза ее расширились от шока, но она не проронила ни слова, пока не оказалась снова на земле.

— Вечеринка в бассейне! — прокричала Пэт мне прямо в ухо.

Я вопросительно посмотрел на нее: почему это вечеринка в бассейне потрясла ее до такой степени?

— Без купальников! — выкрикнула Пэт.

Однако когда я огляделся в поисках чего-нибудь, на что можно залезть и посмотреть, она схватила меня за руку и потащила в дом отца.

Внутри царил хаос. На улице играли два живых оркестра, один перед домом, другой за ним, а так как все окна были распахнуты в душную летнюю ночь, звуки сливались в оглушительную какофонию.

Но это работало. По правде говоря, я чувствовал себя соответственно. Сколько себя помню, я жаждал, чтобы меня опубликовали. Еще ребенком я писал юмористические рассказы. Один раз, живя у «оцерковленного» дяди, я написал новую книгу в дополнение к Библии. Всю жизнь я хотел только одного — писать и публиковаться, и теперь, кажется, моя мечта сбывалась.

Но вместе с тем я боялся до полусмерти. Возможно, эта книга — всего лишь счастливая случайность. Разовый успех. В ее основе лежит ненужная смерть женщины, которую я любил. А о чем мне писать вторую?

Жена чувствительно ткнула меня под ребра.

— А теперь ты о чем волнуешься? — Она кричала, явно недовольная тем, что я не мог остановиться даже на одну-единственную ночь.

— О второй книге! — завопил я в ответ. — О чем писать дальше?

Она понимала, что я имею в виду. Успех нашел меня, потому что я написал о собственном опыте. Нет, не так: я выставил свой опыт напоказ, обнажил его. Что еще мне придется обнажить?

Пэт покачала головой, взяла меня за руку, увела в ванную на первом этаже и закрыла дверь. Звуки музыки доносились сюда приглушенными, и я мог ее услышать.

— Форд Ньюкомб, ты идиот. Твоя мама использовала тебя как орудие наказания. Твой отец сидит в тюрьме. У тебя одиннадцать дядей, все они как один подлые и жалкие. В твоей жизни столько плохого, что хватит на тысячу книг.

— Да...— Улыбка расцветала на моем лице. Может, написать про дядю Саймона и семь его дочек? Или о доброй кузине Миранде, которая умерла молодой, но о ней никто не скорбел? Почему оплакивают только мерзавцев? Существуют ли книги об этом?

Пэт вывела меня из задумчивости: она расстегивала молнию у меня на брюках.

— Что ты собираешься делать? — улыбнулся я.

— Минет миллионеру.

— А-а...

Больше я ничего не успел сказать — мне осталось только закрыть глаза и отдаться на волю ее рук и губ.

Спустя какое-то время мы вышли из ванной, и я уже был готов к празднованию. Хватит тревог. Мне на ум пришло полдюжины историй из личного опыта, по которым можно было написать книги.

Отца Пэт мы нашли по соседству, в хозяйской спальне дома с бассейном. Он отплясывал так лихо, что я застыл на пороге разинув рот.

— Видел бы ты их с мамой! — прокричала мне в ухо Пэт, проскользнула под моей рукой и подошла к отцу.

Он остановился, обменялся с ней парой фраз, помахал мне рукой и продолжил танец. Пэт вернулась ко мне и улыбнулась:

— Мы впустую тратим время.

Так как часы показывали почти два ночи, это замечание казалось неуместным, но я кивнул и позволил Пэт вытащить меня из спальни. Мы спустились в гостиную соседей. Кухни всех трех домов были до отказа набиты официантами и поварами, которые поставляли во дворы и в столовые огромные подносы с едой. Мы с Пэт уже несколько дней питались как попало, поэтому теперь с удовольствием наверстали упущенное. Я приканчивал вторую тарелку, когда Пэт сказала, что хочет поздороваться кое с кем из гостей. Я кивнул и жестами объяснил ей, что буду весьма рад тихонько посидеть в уголке, попить и поесть.

Едва ее юбка скрылась за углом, как я вскочил и в мгновение ока оказался наверху. Вечеринка в бассейне без купальников! Готов биться об заклад, на втором этаже есть комната для гостей, откуда видно бассейн. Наверняка с десяток прехорошеньких девчонок в первозданной наготе прыгают с трамплина и плещутся в прозрачной голубой воде...

— Любопытно, правда? — спросил голос за моей спиной. Я как раз влез на диван у окна и выглянул в большое окно, выходившее на бассейн.

В комнату вошел отец Пэт. Он закрыл за собой дверь, так что мы оказались в относительной тишине.

— Что любопытно? — спросил я.

— Какие нынче пошли подростки. Видишь юную красотку на трамплине? Это малышка Джейни Хьюз, ей всего четырнадцать.

Мои брови поползли вверх.

— Разве не ее я на прошлой неделе видел на трехколесном велосипеде?

Он рассмеялся:

— Я смотрю на нее и понимаю, почему мужчины в возрасте женятся на молоденьких девочках. А смотрю на ее сверстников-мальчишек — и понимаю, почему молоденькие девочки тянутся к мужчинам в возрасте.

Он говорил дело. Хотя несколько девушек сняли купальники, из парней оголиться решился только один. Мальчишки по большей части были тощими, прыщавыми и, очевидно, до смерти боялись девчонок, а потому оставались в больших широченных трусах. Тот, кто разделся, имел такое красивое тело, что я сразу предположил, что это капитан какой-то спортивной команды старшеклассников. Он напомнил мне моего двоюродного брата, который в ночь выпускного разбился на машине. Позднее мне пришла в голову мысль, что он как будто знал, что умрет очень рано, и потому к семнадцати годам превратился в мужчину, настоящего взрослого мужчину.

— Может статься, он умрет в этом году. — Я кивнул в сторону нагого Адониса, стоявшего на краю бассейна, и перевел взгляд на тестя. — А я думал, ты почти ослеп.

Он улыбнулся:

— У меня превосходная память.

С того дня, когда я плакал у него на коленях, между нами установилась необыкновенная близость. Я никогда не испытывал к мужчинам таких чувств. С отцом Пэт я понял смысл выражения «узы мужской дружбы».

— Я оставлю дом Пэт, — сказал он.

Я поставил тарелку с едой на стол и отвернулся. «Ну пожалуйста, не заговаривай сегодня о смерти, — мысленно взмолился я. — Не сегодня». Может, если я промолчу, он не станет продолжать?

Но он продолжил:

— Я ничего не говорил Пэт и не хочу, чтобы говорил ты, но я чувствую, что мое время на земле подходит к концу. Ты не знал, что через месяц после ее смерти я пытался покончить с собой?

— Нет. — Я зажмурился от боли. Надо же, а я в своем тщеславии воображал, что единственный горюю о матери Пэт.

— Но Марта не позволила мне. Думаю, она знала, что ты напишешь про нее книгу, и хотела этого — хотела для тебя, для Пэт и для себя самой. Думаю, она хотела, чтобы ее жизнь что-то значила. Я знаю, что нет нужды говорить тебе это, но я хочу, чтобы ты позаботился о Пэт. Она делает вид, что ей все равно, что у нее никогда не будет детей, но на самом деле ей не все равно. Когда ее выписали из больницы, она раздала всех своих кукол — а ими была забита вся комната. Она и сейчас ни за что на свете не притронется к кукле.

У меня ком подкатил к горлу. Никогда не замечал такого за своей женой. По правде говоря, я не особенно-то задумывался о том несчастном случае, что сделал ее бесплодной. У меня была Пэт, и меня не особенно интересовало, будут у нас дети или нет. И мне даже в голову не приходило поинтересоваться, а что чувствует по этому поводу она.

— Позволь ей помочь тебе в писательском деле. Не отталкивай ее. И никогда не думай, что раз уж ты стал знаменитостью, то тебе нужен какой-нибудь напыщенный агенте громким именем. Понял?

Я все еще не мог смотреть ему в глаза. Мы с Пэт прожили в браке уже много лет. Как я мог не заметить ее отношения к куклам? Неужели я настолько невнимательный? Или она скрывала этот от меня? Есть ли у нее еще какие-нибудь секреты?

Отец Пэт ничего больше не сказал, только положил руку мне на плечо, подержал немного — и молча вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Через несколько минут из дома к бассейну вышла женщина — я узнал в ней мать Джейни Хьюз. Она орала на дочь так, что я слышал ее даже сквозь игру оркестров и гомон пяти сотен людей, собравшихся повеселиться.

Джейни покорно завернула свое прекрасное юное тело в полотенце, но я видел взгляд, который она бросила через плечо на молодого атлета, неторопливо надевавшего плавки.

Когда представление закончилось, я опустился на диван у окна. Рядом со мной стояла полная тарелка вкусностей, но мне кусок в горло не лез. По сути дела, человек, которого я любил, только что сказал мне, что умирает.

В углу дивана лежала тряпичная кукла, я поднял ее и заглянул в нелепое лицо. Не имеет значения, сколько денег я заработал, какой известности добился, есть вещи, которых я на самом деле хочу — и никогда не смогу получить. Мне уже никогда в жизни не удастся посидеть за столом с Пэт и ее родителями. Я вспомнил, как считал их избранными, с которыми не случаются несчастья, и покачал головой.

Дверь спальни отворилась, я поднял голову.

— Вот ты где! — воскликнула Пэт. — А я повсюду тебя ищу. Ты не забыл, что это вечеринка в твою честь?

— А можно мне забрать домой Джейни Хьюз в качестве подарка?

— Я передам твои пожелания ее матери.

Я закрылся тряпичной куклой:

— О нет, только не это!

Она подошла ко мне.

— Пошли вниз, там люди просят у тебя автограф.

— Правда? — переспросил я, польщенный и потрясенный одновременно.

Я хотел уже положить куклу, но вдруг, повинуясь внезапному порыву, прижал ее к груди Пэт, подразумевая, что она возьмет ее.

Пэт отскочила, не притронувшись к кукле. Вид у нее сделался такой, словно ее вот-вот стошнит.

Какая-то часть меня хотела расспросить ее, заставить признаться. Но в чем признаться-то? Она отошла к двери и остановилась спиной ко мне. Плечи ее вздымались и опускались так, словно она только что пробежала стометровку.

Я поднял бедняжку куклу с пола и усадил обратно на диван, подошел к жене и обнял ее за плечи.

— Что нам сейчас нужно, так это бутылочка шампанского. К тому же ты еще не рассказала, что хочешь купить на те деньги, которые мы получим. — Я нарочно сделал ударение на «мы».

— Дом, — сказала она, не колеблясь ни секунды. — У моря. Где-нибудь на высоте, со стеклянной стеной, чтобы я могла сидеть и смотреть на волны и на шторм.

Я задохнулся от неожиданности. Надо же, несколько лет в браке — и вот за одну ночь мне открылись два секрета жены.

— Шторм на море... вот, значит, как. — Я открыл дверь, обнимая ее за плечи одной рукой.

— А ты? Чего хочешь ты — ну, кроме несовершеннолетней конфетки Джейни, которая доведет тебя до тюрьмы?

— Ну, если попаду в тюрьму, повидаюсь с отцом. — Я обнял ее крепче. — Я хочу вторую книгу, — честно признался я.

— Не беспокойся, я тебе помогу, и папа поможет. Теперь, когда мамы нет, твои книги могут стать для него смыслом жизни.

Я обрадовался, что нам в уши ударил взрыв музыки и избавил меня от необходимости отвечать, потому что теперь я чувствовал, что эта огромная шумная вечеринка не столько праздник в мою честь, сколько прощание с моим тестем.

И я оказался прав: не прошло и двух месяцев, как отец Пэт умер во сне. Я стоял в зале для гражданской панихиды, смотрел на его мертвое лицо с застывшей легкой улыбкой и думал, что ему удалось претворить в жизнь то, к чему так стремились мои сентиментальные родственнички: он умер с горя.

Когда погибла мать Пэт, меня разрывала ярость, но Пэт поддержала меня и помогла собраться. Когда умер ее отец, горе и гнев захлестнули ее с такой силой, что наш доктор советовал госпитализацию. Мне некуда было отступать, так что на этот раз я поддерживал нас обоих. Только однажды я дал слабину — когда читали завещание и я услышал, что набор немецких инструментов он отписал мне.

Пэт продала дом родителей вместе со всем содержимым. Если бы решать пришлось мне, я бы переехал туда, потому что в этом доме я пережил один из счастливейших моментов в жизни. Но Пэт оставила только фотографии — она положила их в сейф и никогда не пересматривала — и продала все остальное. Себе мы оставили только ящик с инструментами.

В следующие двенадцать лет я писал, а Пэт занималась делами. Как она и обещала, мы стали компаньонами. Я писал, мы редактировали, она продавала. Она первой читала мои произведения и всегда говорила, что думает по поводу содержания, бывало, в самой жесткой форме. Мне нелегко удавалось переступить через свое самолюбие, и время от времени мы сшибались не на жизнь, а на смерть.

— Попробуй по-моему — и увидишь, как лучше! — как-то выкрикнула она в пылу ссоры. В ярости я переписал конец на ее вкус, чтобы доказать ей, что она ошибается. А она оказалась права. Ее вариант был намного лучше. С тех пор я стал внимательнее к ней прислушиваться и больше доверять ее мнению.

Мы так и не купили ей дом у моря — по той единственной причине, что она не могла определиться, у какого моря ей хотелось бы жить. Кроме того, ее привлекала мысль о том, что я как писатель имею возможность жить в любой точке мира, и потому «мы» решили попробовать несколько мест. Кончилось это тем, что мы стали часто переезжать.

За эти двенадцать лет мы лишь раз навестили мою родню. Накануне приезда в родные места меня тошнило от волнения. Пэт пыталась рассмешить меня и вывести из этого состояния, но ей не удавалось. Каково это будет — снова увидеть их? Эта мысль съедала меня изнутри.

— Ты что, боишься, что придется остаться? — спросила меня Пэт вечером.

— Да! — выдохнул я — на другое я был просто не способен.

Но мне не следовало беспокоиться. Родственники встретили меня как знаменитость. Они являлись с моими книгами, зачитанными до дыр, и просили у меня автограф. И что совсем уж странно, они будто единодушно уверовали, что в тот момент, когда первую мою книгу приняли в печать, меня поразила амнезия. Все они свято верили, что о своем детстве я не помню ровным счетом ничего.

Я приезжал к ним много лет назад, как только закончил колледж. Но это случилось до того, как меня стали печатать, и тогда никто не вел себя так, будто у меня провалы в памяти. Меня не знакомили с родственниками, с которыми я в детстве жил под одной крышей, не расписывали мне места, которые я сотни раз видел своими глазами. И никто не говорил: «Ты, конечно, не помнишь, но...»

Однако после того как я стал знаменитостью, они только так и делали. Мой двоюродный брат Ноубл разговаривал со мной так, будто мы познакомились лишь этим утром, и не прошло и двух часов, как я страстно возжелал, чтобы он называл меня «Бьюик», как в детстве.

Он представил меня дяде Клайду, как будто я никогда раньше его не видел. Я одарил Ноубла красноречивым взглядом, который он проигнорировал, и произнес краткую, но пылкую речь о том, как хорошо я помню дядю Клайда, на что дядя Клайд ответил:

— Нет, этого не может быть! Не может быть, чтоб известный человек вроде вас помнил меня.

Я улыбнулся, хотя мне хотелось сказать: «У меня на лодыжке остался шрам: там прошлась пряжка твоего ремня. Вряд ли после такого я тебя забуду!» Но я промолчал.

Ноубл приобнял меня за плечи и увел в сторону.

— Не сердись на дядю Клайда, — доверительно сказал он, — много лет назад он потерял сына и с тех пор сильно изменился.

Я снова посмотрел на Ноубла, как будто он спятил. Когда кузен Ронни утонул, мы с Ноублом и еще четырьмя братьями и сестрами развели костер, чтобы отпраздновать это событие. Ноубл рассказал, что с четырех лет ходил с фингалами, которые ставил ему Ронни. Я — большой выдумщик — слепил из камней, глины и палочек большую черепаху, и мы все возносили ей хвалы за то, что она избавила нас от кузена Ронни.

Так что когда Ноубл поведал мне трагедию дяди Клайда как великую новость, я уверился, что он просто разыгрывает меня.

— И в благодарность за это мы слепили «черепашьего бога», — прошептал я.

Ноубл посмотрел на меня так, словно понятия не имел, о чем речь.

— Ну, черепаший бог, помнишь? Мы благодарили его за то, что та черепаха укусила кузена Ронни, и...

Ноубл отнял руку от моего плеча и выпрямился.

— Не помню я такого.

И так — целый день. К вечеру, в тысячный раз услышав фразу: «Ты, конечно, не помнишь этого, но...» — я вспылил.

— А какого черта я не должен это помнить? — рявкнул я на дядю Реджа. — Это ведь со мной произошло! Я жил здесь, помнишь? Я — Наказание. Я — Форд. Я же Крайслер. Я же Джон Дир. Я!

Пэт взяла меня под руку и оттащила в сторону. Мы постояли под тенистым деревом, пока я не успокоился. Спасибо ей, она не пыталась растолковать мне, что они простые сельские люди, которые многого не понимают. Откровенно говоря, я чувствовал, что меня снова пытаются оттеснить, показать мне, что я не такой, как они. Я отличался от них, еще будучи ребенком, а теперь вообще стал для них чужим человеком.

Но еще больше меня бесило то, что мне навязывают роль, которую придумали сами. «Мы его вырастили, а он совсем нас не помнит, — скажут они людям. — Заделался звездой и враз нас позабыл». Я бы хотел, чтобы про меня говорили: «Хотя он и добрался до самых вершин, он никогда не забывал про маленьких людей». Ну или что-то в этом роде. Однако, несмотря ни на что, мне внушали, что, став знаменитостью, я превратился в сноба.

Пэт стояла рядом, пока я пытался овладеть собой.

— Жалко, что ты был таким паинькой и никогда не давал им сдачи, — проговорила она в конце концов.

— Не был я... — забормотал я. — И я....

Я целую минуту хватал воздух ртом и брызгал слюной, прежде чем понял, что она на самом деле имела в виду, а когда понял, поцеловал ее в лоб, и мы вернулись туда, где ждали мои родственнички, все как один обеспокоенные вспышкой моего беспричинного гнева. «Но я подозреваю, все знаменитости такие», — говорили их взгляды.

После разговора с Пэт я пребывал в таком замечательном расположении духа, что затеял аж три свары. Я прекрасно знал больные места моих родственников и подпускал шпильки именно туда. Я спросил у Ноубла, что случилось с его старым «понтиаком», и через минуту он уже дрался с другим моим кузеном (тот угнал машину, однако отрицал это).

Я стал расспрашивать дядю Клайда про его любимого сынишку, который утонул, попросил поведать какую-нибудь волшебную историю о добрых делах милого мальчугана и между делом уточнил, что именно он делал в тот день в пруду.

В какой-то момент Пэт прищурила глаза: мол, ты слишком далеко зашел. Но я был чересчур доволен собой, чтобы остановиться.

Когда Пэт громко заявила, что нам пора ехать, никто не сказал: «Приезжайте еще». Ноубл проводил меня до машины.

— А ты ни капельки не изменился. — Он злобно сверкнул глазами и сплюнул — плевок приземлился в четверти дюйма от моего левого ботинка.

— Как и ты, — провозгласил я, широко улыбаясь. — Было здорово всех вас снова повидать, — искренне сказал я Ноублу. Не уверен, что принесло мне больше удовольствия — публикация первой книги или вторая половина этого дня. — Слушай, Ноубл, — дружелюбно предложил я, — если кто-то из детей захочет пойти в колледж, дай мне знать, я возьму расходы на себя.

С этими словами я сел в машину, и Пэт рванула с места так, будто участвовала в местных мотоциклетных гонках. Я оглянулся: Ноубл ломал голову над моим предложением. Припомнил ли я ему слова о том, что в колледж идут только педики? Или хотел сказать, что мне единственному хватило мозгов, чтобы туда поступить?

Еще три часа я хихикал, вспоминая смятение на его лице. Но он, видимо, пришел к выводу, что я говорил от чистого сердца, потому что в последующие годы я отправил в колледж нескольких представителей младшего поколения Ньюкомбов. Одна из них, старшая дочь Ноубла Ванесса, в конце концов стала преподавать в колледже.

— Кто-то из твоих предков был с мозгами, — как-то сказала Пэт. — Вот почему в твоей семье время от времени рождаются умники.

— Это рецессивный ген.

— И то правда! — подтвердила она, и мы расхохотались.

Все это кончилось — как вообще кончилось все хорошее, — когда Пэт умерла. Я вырос без семьи, нашел ее — и потерял.

Я снова остался в этом мире совершенно один.