Дочь роскоши

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Два дня спустя София снимала белье в саду и вдруг почувствовала, что за ней наблюдают. Она огляделась вокруг, готовая закричать, поскольку нервы ее находились по-прежнему на пределе, и увидела Дитера.

Она знала, что это он, хотя и не видела его лица: она узнала бы его в любом виде, и даже полевая форма не сделала его безликим. Сердце ее почти перестало биться. Где-то в глубине души она знала, что он придет, хотя и убеждала себя не быть глупой. Ведь сейчас он – солдат оккупационных войск и несколько световых лет отделяют его от нежного молоденького официанта, в которого она была влюблена.

Она знала это и надеялась – и в то же время боялась своих сильных чувств. Но сейчас, вглядываясь в стоявшую в тени фигуру в немецкой униформе, она испытывала неудержимую радость.

– Дитер? – хрипло спросила она.

Он подошел к ней, последний луч солнца осветил его неуверенное лицо.

– Привет, София. Прости меня, но я должен был вернуться и повидаться с тобой, поговорить… Той ночью… Когда мы пришли в коттедж с обыском, я не мог поверить, что это ты. Я все гадал, на Джерси ли ты или нет и можем ли мы увидеться. Но я никак не ожидал… по крайней мере здесь, в Сент-Питере…

– Ваши заняли наш дом, ты это не знал?

– Да, знал, – смущенно ответил он. – И хочу сказать тебе, как сожалею о том, что здесь произошло. Я не могу позволить, чтобы ты думала…

– Смотри, становится холодно. – Она перебила его. – Ты собираешься войти в дом?

Он замешкался, и она решила, что он хочет отказаться.

– А ты не возражаешь против того, чтобы немец вошел в твой дом? – наконец произнес он.

– О Дитер, не глупи! Я не думаю о тебе как о немце! Мы для этого слишком хорошо знаем друг друга.

– А что это за девочка, что была тогда с тобой? Это твоя сестра так выросла?

– Да, это была Катрин. Она сейчас дома. Но больше никого нет. Мы… сейчас одни.

– Понимаю.

Нет, ты не понимаешь, подумала она. Она сняла последнюю вещь и бросила ее в корзину. Надо было как-то мириться с обычными повседневными делами. Когда она наклонилась, чтобы поднять корзину, Дитер, как всегда галантный, взял ее у нее и понес на кухню.

Катрин сидела за столом и делала уроки. Когда они вошли, она удивленно подняла голову.

– О! – немного укоризненно сказала она. – Это ты!

– Катрин! – предупредила София и повернулась к Дитеру. – Дитер, спасибо тебе за то, что ты сделал той ночью. Я… мы… так тебе благодарны!

Дитер пожал плечами.

– Не надо благодарить. Надеюсь, что в этом доме нет больше ничего опасного для вас.

– А ты думаешь, они могут вернуться? – встревоженно спросила София.

– Пока нет. Но кто-то донес на вас. Они могут снова устроить обыск.

– А кто донес? – спросила София. – Ты знаешь?

– А разве это имеет значение? Важнее всего, чтобы при обыске ничего не было обнаружено. Не испытывай судьбу, София. Особенно теперь.

– О, я знаю, чем рискую, – горько сказала София. – Мама тоже рискнула, и их с папой выслали за это.

Дитер побелел.

– Куда выслали?

– Не знаю. Мы ничего не знаем о них с того дня, как их забрали. Все время говорили, что они, наверное, в концентрационном лагере в Германии, но на самом деле я не знаю. И Ники был ранен в бою, уже давно, а Поль взял папину шлюпку и уплыл в Англию. Поэтому я держала у себя приемник, хотела хоть что-нибудь узнать о них. Я понимала, что он принесет нам неприятности, но мне уже было все равно.

– Понимаю, – серьезно сказал Дитер. – Поверь мне, София, что понимаю. И очень, очень сожалею.

– Ты сожалеешь?

– Да. У нас были такие мечты, но все обернулось не так, как мы ожидали. А теперь уже никогда так не будет…

София пристально посмотрела на него. Она не совсем понимала, что он имеет в виду.

– Хочешь что-нибудь выпить? – предложила она. – Не думаю, что это будет нечто восхитительное. Разве только чай из листьев смородины, но…

– Спасибо, хочу.

Катрин шумно отодвинула стул.

– Извините.

– Куда ты идешь? – спросила София.

– Наверх. В мою комнату. – Она ушла, не сказав ни слова Дитеру.

– У нее очень много уроков, – сказала София, пытаясь извиниться за сестру, но Катрин оставила всю свою груду учебников на столе. Дитер печально улыбнулся:

– Не беспокойся, София. Я привык к этому. Уверен, что нас все принимают за монстров.

– Ничего удивительного, если принять во внимание, что вы с нами сделали. Нам остались лишь ненависть и презрение. Они позволяют сохранить нам самоуважение. Когда на улицах мы видим немецкую униформу, то уже не задумываемся – она означает «враг».

– Но многие из этих солдат – хорошие люди, обычные люди, у которых дома остались жены, семьи. Если бы вы только смогли понять, что они такие же пленники, как и вы, может, тогда всем нам стало бы легче.

– Мы не хотим думать о них так, – возразила София. – Мы вообще не хотим о них думать. Но с тобой по-другому, Дитер. Для нас ты – не один из них. Мы тебя знаем.

– Но я все равно один из них. И в любом случае, не думал, что твоя сестра напомнит мне об этом. Я бы ни за что не узнал ее. Когда я был здесь, она была маленькой девочкой.

– Конечно, ты прав. О Дитер, когда это все закончится?

– Боюсь, что все закончится поражением для Германии, и довольно скоро. Не знаю почему – но дела пошли не так, как мы этого хотели. Вначале я был уверен, что нам достанется победа. Так очевидны были наши преимущества. Мы были такими сильными, такими сильными! И все же мы позволили загнать себя в угол. Наверное, если бы американцы не вступили в войну, все было бы по-другому. Но все это теперь лишь для книг по истории. Но удивляюсь я только одному: когда мы поднимем руки вверх и скажем: «Все кончено», когда мир узнает, какие вещи творились во имя нашей великой родины, – что тогда с нами сделают?

Его голубые глаза затуманились, в них промелькнула мука поражения. Глядя на него, София вспомнила молодого, уверенного в себе человека, который, когда война только начиналась, напугал ее неожиданным взрывом патриотизма. «Франция и Англия никогда не пойдут против Германии. Они понимают, что никогда не выиграют», – сказал он тогда, а глаза его пылали фанатичным огнем, так же, как у многих молодых парней и девушек, завороженных ораторским искусством и эмоциями Гитлера. Сейчас жар прошел, вместо него остались лишь утраченные иллюзии и стыд. Все они были одурачены, загипнотизированы чудовищем. А теперь их страна лежала в руинах, национальная гордость была попрана. И все равно им приходилось сражаться, поскольку Гитлер приказал, чтобы канал в Шербуре защищали до последнего человека.

– Как только эта свинья Гитлер уберется, все станет хорошо, – сказала София. – Вот увидишь, вы сможете все восстановить.

– Но простит ли нас мир? Сможем ли мы простить себя?

София занялась чайником, который наконец-то закипел. Ей не хотелось отвечать на эти слова Дитера.

Она разлила чай по чашкам и передала одну Дитеру. У чая был странный цвет и запах, какой-то едкий, землистый, совсем не аппетитный. Я так и не могу привыкнуть к этому, подумала София, медленно потягивая «чай». Едва ли есть что-нибудь хуже этого.

– Сколько лет прошло с тех пор, как я работал здесь на твоего отца? – сказал Дитер. – Помнишь, как мы катались на велосипедах по острову? Какое это было счастливое время!

Она молча кивнула. Да, это было счастливое время. Но теперь оно ушло навсегда вместе с ее юностью, невинностью и столькими грезами. Думая об этом, София испытывала щемящую боль, она вспоминала, какой была тогда юной, не ведавшей, что долгие, напоенные солнцем дни не могут продолжаться вечно.

– Я часто думаю о тех днях. Особенно с тех пор, как приехал сюда, на Джерси. Но здесь все так изменилось.

– Хорошо, что мы не знали, что нам уготовано, – сказала София. – Какое это, должно быть, ужасное проклятье – способность заглянуть в будущее.

– Да, наверное. Но иногда я думаю, что если бы я знал, предвидел, то смог бы что-нибудь изменить.

– Сомневаюсь. Ты не смог бы остаться на Джерси. Мама все равно отправила бы тебя домой. И что бы ты сделал, чтобы остановить все это? Ты так же бессилен, как и мы. Мы просто пешки, Дитер, маленькие люди. Когда случается нечто такое, мы ничего не можем сделать.

– Ну а наши жизни, мы ведь можем предугадать, что будет с нами?

– О да, – сказала София. – Да, я много думала об этом. И пообещала себе, что, когда все это закончится, я возьму жизнь в свои руки и никто больше не заставит меня пить этот отвратительный чай из листьев черной смородины!

Как только у нее вырвались эти слова, она подумала, что они, верно, звучат нелепо и он будет смеяться над ней. Но это было правдой, она много раз обещала себе именно это, лежа в постели без сна от голода и тревог, но никогда никому не высказывала своих мыслей. Она в смущении отвела взгляд в сторону. Но Дитер не засмеялся. Несколько мгновений он молча сидел и смотрел на нее. Потом робко протянул руку и коснулся ее руки, которая, будто защищаясь, обвила кружку.

Софии показалось, что сердце ее остановилось. Это было такое легкое прикосновение, но ей показалось, что весь мир сошелся в том месте, где его пальцы коснулись ее ладони.

– Ты думала обо мне, София? – спросил Дитер.

Она кивнула, не сказав ни слова.

– Я тоже часто думал о тебе.

– Но ты не писал. Ты же обещал мне, что будешь писать.

– Я писал. А ты не отвечала. Я писал еще, а ты все равно не отвечала. Я подумал, что ты забыла меня.

– Я ни разу не получила ни одного письма, – сказала София. – Я подумала, что это ты забыл меня.

– Не понимаю…

– Ну, я думаю, это теперь не имеет значения. Ты… – Она оборвала себя. – Ты здесь. – Она должна была бы сказать и понимала, что не должна этого говорить. Еще слишком рано что-либо предполагать.

Дитер медленно покачал головой, глядя на нее.

– О София, так хорошо снова видеть тебя, даже при таких обстоятельствах. Ты даже не представляешь себе.

– Нет, представляю. – Она отняла руку от чашки и положила ее ладонью вверх на скобленый стол, а он накрыл ее ладонь своею. Она посмотрела на его запястье с тонкими светлыми волосками и почувствовала, как в ней возрождается любовь, словно время вернулось назад, ей опять было четырнадцать лет и не было дней интервенции.

Тишину нарушил звук открываемой двери, они отпрянули друг от друга, как провинившиеся дети. Это была Катрин. Ее лицо доказывало, что они недостаточно быстро оторвались друг от друга – она видела их.

– София! Как ты могла? – вспыхнула она. Дитер вскочил на ноги, щелкнул каблуками.

– Не обижайтесь, фрейлейн, пожалуйста!

– Он же немец! – продолжала она, не обращая на него внимания. – Они забрали наших родителей, София! Они вышвырнули нас из нашего дома! Я ненавижу их – и ты тоже должна ненавидеть. Как ты можешь сидеть с ним и распивать чай, да еще держаться за руки? Это отвратительно!

– Катрин! Ты говоришь о Дитере!

– Да. Я знаю. Дитер. Немец. Фашистская свинья. Посмотри на него, София, посмотри!

– Не будь такой грубой, Катрин! – возражала София, испуганная выпадом сестры.

– А почему бы нет? Я чувствую, насколько я груба. На самом деле я чувствую еще хуже – я могла бы убить его!

– Извини, если огорчил тебя, Катрин, – тихо сказал Дитер. – Я не хотел этого делать. И, София, если я поставил тебя в неловкое положение, прости меня и за это. Я сейчас уйду. – Он направился к двери, мрачно кивнул им обеим и вышел.

София посмотрела на Катрин и выбежала вслед за ним. Быстро стемнело, как это бывает в сентябре, и мягкий воздух наполнился ароматами сада, сладким запахом теплого дня. Под деревьями роились облака мошек – это был признак завтрашнего дня, и где-то скорбно заухал филин.

– Не уходи, Дитер, пожалуйста! – позвала София. Он остановился и посмотрел на нее:

– Думаю, так будет лучше. Я вам здесь не нужен. Мне не надо было приходить.

– Катрин не нужно было этого говорить. Прости меня…

– Нет, нет, я понимаю. Честно. И Катрин не единственная, кто будет против, если я приду снова к тебе. Как она сказала, я – немец, а здесь немцев ненавидят, и, возможно, на то есть причины.

– Дитер… пожалуйста! – София, гордая, сильная София, которая никогда не просила и никому не позволяла видеть свои слезы, сейчас делала и то, и другое. Глаза ее затуманились от слез, слова соскакивали с губ еще до того, как она могла остановить их. – Мне все равно, что остальные скажут или подумают. Правда все равно. Только, пожалуйста, пожалуйста, не уходи!

Наступило недолгое молчание. Где-то в долине снова прокричал филин – это был низкий страдающий звук, прорезавший напоенный сладостью воздух. Он отозвался в душе Софии отголоском ее сердечной тоски.

Дитер снова дотронулся до ее руки, быстро стиснув пальцами, потом он притянул ее к себе и нежно поцеловал в лоб.

– Мне сейчас надо идти, любимая. Но я приду завтра – если ты уверена…

Ее сердце вздымалось и падало.

– О да, я уверена!

– Хорошо. – Его пальцы снова быстро сжали ее ладонь, а потом он ушел, его серая тень растворилась в наступающих сумерках.

София нежно прикоснулась к тому месту на лбу, где коснулись его губы, и пошла домой. В первый раз за все эти годы она чувствовала себя по-настоящему счастливой.

Катрин предпочла уйти, когда следующим вечером пришел Дитер. Она была в ярости и даже на миг не могла представить себе, что ее сестра может оказаться в таких отношениях с немцем. Она была исполнена решимости не принимать в этом участия.

– У Вэлеса есть немного граммофонных пластинок, он хочет, чтобы я их послушала. Я весь вечер буду у него.

– Тебе надо будет прийти до комендантского часа.

– Только если его здесь не будет. Если он собирается остаться здесь, я проведу ночь у Сильви. Ее мать не будет против.

– И я думаю, ты объяснишь им, почему не хочешь идти домой, как сказала тогда насчет приемника, – ядовито набросилась на нее София.

– Я не говорила! Ты же знаешь, что я сказала только Сильви!

– Это ты так говоришь. Но если это так, тогда на нас донесла Сильви.

– Она бы этого не сделала.

– Ты же слышала, Дитер сказал, что кто-то донес на нас.

– Может, это Бернар. Он тоже знал о нем.

– Не говори глупости! Бернар не стал бы…

– А что скажет Бернар, если узнает, что ты встречаешься с немцем? – спросила Катрин. – Он так хорошо к нам относился, а ты собираешься так его обидеть.

– О, перестань, перестань! – закричала София, прижимая руки к ушам. – Разве не имеет значения то, что я хочу? Это не первый встречный. Я любила его еще тогда, когда была моложе тебя. Мне надо встретиться с ним, понимаешь?

– Нет, не понимаю, – ровно сказала Катрин. – И никто не поймет.

– Не говори никому, пожалуйста…

– Почему ты должна волноваться, если не делаешь ничего плохого?

– Потому что для меня это очень важно и я не хочу ничего испортить.

– Ну что ж, тебе нечего беспокоиться, – высокомерно сказала Катрин, – я никому не скажу, потому что мне стыдно.

София была немного сбита с толку. Она был уверена, что Катрин поймет ее, но упорное неодобрение младшей сестры огорчало ее, особенно сейчас, когда Катрин осталась единственным членом ее семьи. Но София не могла не признать, что было кое-что в словах Катрин справедливое. Люди наверняка осудят ее, если узнают, что она встречается с немцем, а Бернар будет ужасно расстроен. София подумала, что она могла бы сохранить свой секрет от всех – их коттедж стоял далеко от других, а темнота спускалась так быстро, сразу же после вечернего чая, – но от Бернара скрыть это было бы трудно. Хотя они виделись один или два раза в неделю, но частенько он нежданно заезжал в коттедж, так что мог случайно натолкнуться на Дитера.

Придется сказать ему, решила София: при всех условиях она ненавидела даже саму мысль, чтобы обмануть его, хотя она не знала, в сущности, что сказать. Но в любом случае говорить ему пока нечего. Дитер должен вечером прийти повидаться с нею. И это может быть концом всего.

Нервный спазм сдавил горло Софии. Это может быть концом всего. Возможно, это будет наилучшим выходом. Но, несмотря на все это, София знала, что она отчаянно хочет, чтобы это стало началом.

Это были волшебные дни, украденные у времени. Условия жизни вокруг них все ухудшались. Например, запасы продовольствия были резко ограничены, возникла угроза того, что они вообще иссякнут, война вступила в последнюю кровавую фазу, и уверенность в поражении придавала всему особый горький оттенок. Но София и Дитер едва ли замечали что-нибудь вокруг. Они были слишком поглощены друг другом, слишком заняты тем, чтобы отвоевать чарующие мгновения их утраченной юности.

Встречи их были краткими и осторожными. Иногда Дитеру не удавалось выбраться, и София понапрасну простаивала у окна. Когда они бывали вместе, у них не хватало времени, чтобы переговорить обо всем, и, конечно, не хватало времени насладиться любовью. Но по крайней мере у них была частная жизнь в эти недолгие часы, поскольку Катрин была все так же исполнена решимости избегать любых контактов с Дитером. Она всегда уходила, когда могла, а когда не могла – то запиралась у себя наверху и оставалась там, пока он не уходил.

Они почти сразу же стали любовниками, и это было самым естественным делом на свете. Их первый поцелуй был неловким: Дитер не знал эту новую, взрослую Софию, а она вдруг как-то болезненно восприняла, его немецкую форму. Но после этого все стало на свои места с такой легкостью и быстротой, которая казалась неизбежной, а потому правильной. Когда София переставала думать о своем вызывающем поведении, которого надо было стыдиться, она просто светилась от каждого прикосновения, каждого особенного чувственного мгновения. У них было так мало времени для всего – и так мало в настоящем и будущем тоже!

Но они не только занимались любовью. Иногда они разговаривали, сидели, держась за руки, склонялись друг к другу, раскрывали друг другу свои души, поверяли мысли, анализировали прошлое и пытались обрести надежду в будущем. Но тему фашизма они упорно избегали. Это была область, оба понимали, где они не найдут точек соприкосновения, ибо хотя Дитер и ненавидел все, что было сделано во имя фашизма, он все еще цеплялся за основные догматы, вдохновившие его, когда он стал членом гитлерюгенда. София считала, что невозможно требовать от него слишком многого – чтобы он полностью расстался со своими принципами сейчас, когда его жизнь и жизнь многих его друзей была принесена в жертву этим догмам. Позже, когда все кончится, он, возможно, разрешит себе поверить, что он – и все они – заблуждались. Но сейчас она и Дитер так дорожили временем, когда оказывались вместе, что не хотели тратить его на споры и выяснение принципиальных различий в мнениях.

Иногда они говорили о слепом случае, который снова привел их друг к другу, и о том невероятном везении, что именно Дитер, а не кто-то другой, обнаружил «кошачьи усы» под половицей.

– Ты разве не знала, как опасно иметь радиоприемник? – сурово спросил он ее.

– Не читай мне мораль, Дитер. У меня его больше нет.

– Надеюсь, что нет! Ты разве не понимаешь, что, если бы кто-нибудь другой нашел его, тебя отправили бы в тюрьму, а потом – скорее всего, в Германию?

– Да, знаю. Но он был в надежном месте. Все было бы в порядке, если бы кто-то не донес на нас. Кто это был? Я все еще хотела бы знать.

– А что тебе это даст?

– Было бы неплохо узнать, кто твои враги. Нет, все в порядке, я ничего сейчас не скрываю, честно, но просто я хотела бы знать.

– Ну хорошо. Фамилия людей, которые донесли на вас, – Пинел.

– Пинел? Я никого не знаю с такой фамилией… Нет, погоди-ка, Пинел! У Катрин в школе есть девочка, ее зовут Джин Пинел. Она и Катрин подрались из-за мальчика. Ты думаешь, она…

– Я не знаю, – сказал Дитер и обнял ее. – Забудь об этом, любимая, забудь. Все уже прошло, и тебе не нужны новые неприятности.

Пальцы его запутались в ее волосах, он целовал ее горло, и София «забыла» об этом, как он просил. Но когда Дитер ушел и появилась надутая, гневная Катрин, София передала ей слова Дитера.

– Видишь, как опасно болтать? – закончила она. – Ты говорила, что никому, кроме Сильви, не рассказывала о приемнике, но каким-то образом это пошло от одного человека к другому, и Джин Пенел использовала эти сведения, чтобы отыграться на тебе, Катрин. Так что пусть это будет уроком для тебя!

Катрин посмотрела на Софию с явным презрением.

– Я не нуждаюсь в твоих советах, что мне делать! – горячо сказала она. – Я не обращаю внимания на коллаборационистов!

Щеки Софии вспыхнули, резкий ответ едва не сорвался с ее губ. Но она прикусила язык. Она понимала, что в чем-то Катрин права. И София понадеялась, что когда-нибудь Катрин поймет ее и простит.

Следующим вечером София была дома одна, она пыталась переделать одно из платьев Лолы в юбку для Катрин. Вдруг кто-то постучал в дверь. Она удивленно оторвалась от шитья. Дитер говорил, что у него какое-то дополнительное дежурство и, возможно, он придет поздно вечером – если вообще придет.

София аккуратно воткнула иголку в ткань и положила ее на стол, отчаянно надеясь, что это не Бернар. Она все еще не сказала ему о Дитере, и хотя понимала, что это неправильно, но никак не могла собраться с силами, чтобы сделать это. Каждый раз, едва она пыталась, слова застревали у нее в горле и не хотели вырываться. Она убеждала себя, что говорит неправду потому, что не хочет обидеть его, но в глубине души она знала, что не вынесет, если он будет плохо о ней думать, она не вынесет взгляд Бернара, такой же, как у Катрин. И вот теперь, идя к двери, она с беспокойством думала, что если это Бернар, то надо от него поскорее избавиться, он может засидеться до прихода Дитера, а это спровоцирует крайне неловкую ситуацию.

Она отодвинула запор, пытаясь сформулировать свои мысли. Но на ступеньках стоял не Бернар. Там стоял немецкий офицер, которого она никогда раньше не видела.

Как всегда при виде немецкой формы, желудок ее сжался. Только два слова в тот миг промелькнули у нее в голове: что еще?

Немец, словно прочитав ее мысли, медленно улыбнулся и тронул рукой дверную коробку как раз на уровне ее головы. Это было сделано намеренно, он явно намеревался успокоить Софию, но этот его жест вызвал у нее раздражение.

– Да? – бросила она. – Вы что-нибудь хотите?

– О дорогая! Это не слишком любезное приветствие! – Улыбка его не изменилась. – Я надеялся встретить здесь более теплый прием.

София нахмурилась:

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

– Не понимаете? О, бросьте, я уверен, что понимаете! Вы не собираетесь пригласить меня войти?

София колебалась. Вряд ли мудро злить немецкого офицера и отказывать ему войти в дом. Она почему-то была уверена, что это не деловой визит, но он сможет легко отомстить, если почувствует, что им пренебрегли. И она все равно бы не смогла закрыть дверь, потому что мешала его рука. А если она прижмет ее, то это уже наверняка вызовет кучу неприятностей!

– Почему я должна приглашать вас войти? – уклонилась она. – Я не знаю, зачем вы здесь.

Он улыбнулся еще шире. Какая неприятная улыбка, подумала София. Над утрированно изогнутым в улыбке ртом мускулы щек оставались неподвижными, а в глазах застыло стекло.

– О, извините, фрейлейн, я не объяснил вам. Я пришел с посланием от Дитера.

– От Дитера? – Она была поражена. Дитер говорил ей, что держит в секрете от всех их встречи. – Что-нибудь случилось?

– Не беспокойтесь, фрейлейн. Разрешите мне войти, и я все расскажу вам.

Она слегка отодвинулась. Он проскользнул мимо нее с быстрой, чуть ли не кошачьей грацией и встал, оглядывая кухню.

– У вас тут так мило. – При этом его похожие на осколки голубого стекла глаза остановились на ней. – И вы тоже такая милая, фрейлейн, такая хорошенькая!

– Скажите мне, для чего вы пришли, – бросила она. – С Дитером все в порядке, да?

Он плотоядно ухмыльнулся.

– О да, надо сказать, Дитер прекрасно себя чувствует. У него отменный вкус, я ему скажу об этом.

София вздернула голову. От этих комплиментов она чувствовала себя неуютно.

– Вы хотели что-то передать от него. Я слушаю. Немец кружился по комнате, то поднимая фотографии, то рассматривая картинки, все исследуя своими стеклянными голубыми глазами. Наконец он бросился в кресло у камина, вытянув вперед ноги и закинув руки за голову.

– Что-то передать. Разве я говорил?

– Да, говорили.

– Г-м-м. Строго говоря, это не совсем так. София всполошилась не на шутку. И не столько из-за того, что это был немец, а из-за того, как он смотрел на нее, как он облизывал языком свои полные губы, из-за всей его вызывающей позы. София начала жалеть, что не придавила его пальцы дверью. Надо было рискнуть, невзирая на последствия.

– Если у вас нет ничего для меня от Дитера, тогда что вы здесь делаете? – спросила она.

Он немного спустился ниже на кресле и снова облизнул губы.

– Почему только одному Дитеру достается столько удовольствия?

София начала дрожать.

– Я думаю, вам лучше уйти.

– Уйти? – Он коротко засмеялся. – Но я же только что пришел, фрейлейн! Вы, конечно же, должны были бы меня встретить получше! Не верю, что Дитер приходит сюда так ненадолго!

– Откуда вы знаете, для чего сюда приходит Дитер? – вспыхнула она. – И вообще, откуда вы знаете, что он сюда приходит?

– Потому что, моя дорогая фрейлейн, мы проследили за ним. Мы подумали: очень странно, что Дитер больше не хочет оставаться в нашей компании. Так что мы решили узнать, что привлекает его внимание. Мы пошли за ним, и нас все это так позабавило! Занавески не были задернуты до конца – ах, вам надо быть осторожнее! – Он поднял палец, развлекаясь при виде густого румянца, залившего ей щеки. – Вы были исполнены страстью – вы и Дитер. Вы даже не позаботились о том, чтобы вас не увидели. Ну что, ответил ли я на ваш вопрос, откуда я знаю, что Дитер приходит сюда?

– Значит, вы подглядывали! – Она пылала стыдом и в то же время дрожала от ярости и страха.

– Возможно. И, наверное, для кого-то достаточно только посмотреть. Но только не для меня. Что касается меня, то когда я посмотрел… я потом захотел… г-м-м… вы же понимаете, что я имею в виду, не так ли, фрейлейн?

– Уходите, пожалуйста! – закричала София. – Дитер…

– Дитер задержится, у него сверхурочное задание. Не будем волноваться о нем… – Он выбросил руку и стиснул ее запястье. – Вы не слишком-то сговорчивая, фрейлейн. Я вижу, что необходимо вас немного убедить.

– Отпустите меня!

– Пока нет, фрейлейн, пока нет. Разве вы не знаете, как возбуждается мужчина, когда на него так смотрят? – Свободной рукой он возился с брюками, потом сильно потянул ее и повалил на кресло поверх себя. Через мгновение София оказалась лежащей на нем, его руки задирали ей юбку, а горячее дыхание обжигало шею. Она начала бороться с ним, пытаясь освободиться, била его по рукам. Дыхание его стало тяжелее, он сдавленно засмеялся.

– Дикая кошка! – сказал он по-немецки. Потом спрыгнул с кресла, увлекая ее за собой, и они оба повалились на пол. Она оказалась беспомощной под его тяжестью и силой. Одну руку он завернул ей за спину так, что заболело плечо, другую прижал к полу. Когда он приподнялся, чтобы спустить брюки, она вцепилась ногтями ему в лицо. Но в эту минуту его ладонь ударила ее по подбородку, и голова ее со стуком упала на пол.

Удар обессилил ее, ей показалось, что она закружилась в вихре боли, едва замечая, что он делает с ней. Даже когда он закончил свое дело, она несколько долгих минут лежала, будучи не в состоянии подняться. Голова ее дрожала, и тело тоже, но не в унисон, боль вибрировала и танцевала в ней в каком-то синкопированном, но и хаотичном ритме. Потом она медленно поднялась. Немец лежал на полу возле нее, удовлетворенный, лоснящийся. От одного его вида у нее в горле поднялась желчь. Она рывком села. Ненависть горела внутри нее холодным огнем.

В этот момент она увидела его револьвер, валявшийся на полу. Едва сознавая, что делает, она подхватила его, взяла в дрожащие мокрые от пота руки и повернулась к немцу.

– Ну ты, ублюдок, уберешься ты отсюда? – проскрежетала она сквозь стиснутые зубы.

Он резко сел, и, увидев тревогу в его светлых глазах, она поняла, как легко могла бы сейчас убить его. Одно небольшое движение указательного пальца, и она может разнести на части это красивое ненавистное лицо. Одно небольшое движение, и этот немец никогда больше не будет наводить ужас, оскорблять и насиловать.

– Я собираюсь застрелить тебя, – сказала она.

Она заметила, как дернулись желваки на его щеках и нервно забилась жилка в горле. Однако голос его был очень спокойным, уравновешенным:

– Если ты застрелишь меня, то тоже умрешь.

– Меня это не волнует, – всхлипнула она. – Разве меня может волновать смерть?

– Не хочешь же ты умереть из-за такой глупости. Ты не будешь стрелять в меня. Ты не можешь это сделать. Ну-ка, давай мне пистолет. – Он медленными движениями продвигался ближе к ней. – Ну давай, давай пистолет.

Его холодные глаза неотрывно смотрели на нее, и она почувствовала, что запястье ее начало дрожать. Он прав, вдруг подумала она, я не сделаю этого. Со сдавленным рыданием она опустила руку с пистолетом и склонила голову к груди. О Боже, она не смогла сделать этого! У нее была возможность, но она не смогла сделать этого…

И в этот самый момент дверь открылась и вошел Дитер.

Он постоял некоторое время, оглядывая представшее перед ним зрелище. София хотела подбежать к нему, но не смогла пошевелиться. Ей было страшно стыдно, словно она была виновата во всем.

– Какого черта здесь происходит? – спросил он.

Офицер принялся бубнить что-то на немецком, размахивая руками. София могла только догадываться, о чем он говорит, но мысль, что он может пытаться выгородить себя, ее возмутила.

– Он изнасиловал меня! – закричала она. – Он забрался в дом, притворившись, что у него от тебя записка, а потом изнасиловал меня!

– Изнасиловал? Ха-ха! Ты сама просила об этом!

– Как ты можешь так говорить? – Она посмотрела вниз, увидела пистолет, который все еще держала в руке, и, рыдая, повернулась к Дитеру. – Я хотела стрелять в него, Дитер. Я хотела убить его. Но я не смогла. Не смогла сделать этого!

– Я понимаю. – Лицо Дитера было белым от гнева. – Вот об этом хихикали твои друзья, да? Они знали, что у тебя на уме.

– Они шли за тобой, Дитер, выслеживали тебя той ночью. Они наблюдали за нами… – Она оборвала себя, вдруг испугавшись. Глаза Дитера сверкали, ноздри раздувались.

– Что ты сделал?

София заметила первую искорку тревоги в лице офицера.

– Да ладно, Дитер, ты не понимаешь шуток?

– Шуток? Ты называешь это шуткой? Ну хорошо, ублюдок, тогда ты получишь от меня.

– От кого? – усмехнулся офицер.

– От меня. – Дитер поднял свой пистолет и прицелился.

Софию пронзил, опалил страх.

– О Дитер, нет! Пожалуйста – ты не должен!

– Почему нет? Я сделаю то, на что у тебя не хватило духа, София. Я собираюсь убить его.

– Дитер, пожалуйста, нет!

– Ты безумец! – взорвался офицер. – Ты из этого не выпутаешься!

– А мне все равно. Я немец и горжусь этим. По крайней мере гордился. Но больше нет. Все эти последние годы я стыдился своего происхождения, стыдился своих соотечественников. То, что они делали, – бесчеловечно. Это не забудут целые поколения. И каждый раз я принуждал себя сидеть тихо и делать то, что мне поручено. Иногда я спрашивал себя – как мне жить с этим? Я старался делать только то, во что верил, но мне все равно стыдно. Приближается конец войны. И когда меня спросят: «А что ты делал, Дитер?» – я скажу им: Я застрелил человека, который надругался над моей любимой. Это не так уж и много, но по крайней мере я сделаю это, Курт.

Курт хрипло рассмеялся:

– Если ты убьешь меня, тебя тоже не будет в живых, и ты никому ничего не сможешь рассказать. Комендант об этом позаботится.

– Тогда расскажет София. Она расскажет моим родителям, что я умер, потому что расправился с насильником. Выходи на улицу, ублюдок!

– А почему бы не сделать это здесь?

– Чтобы Софию арестовали за соучастие? Нет, она и так достаточно настрадалась. Выходи!

Он ткнул пистолетом Курту в ребра, подталкивая к двери.

– Дитер, не делай этого! Я не хочу, чтобы ты делал это из-за меня! – София схватила его за руку. Он стряхнул ее и освободился.

– Дай мне пистолет, любимая. Не волнуйся, никто не будет связывать это с тобой.

– Дитер, не делай этого! Я в порядке, правда, он не причинил мне боль…

Но Дитер не слушал доводов. Его пистолет подталкивал офицера по тропинке в темноту.

– Войди в дом и закрой дверь! – бросил он ей через плечо. – Иди, делай, как я сказал!

София стояла в проходе, прижав руки ко рту, она не могла ни двигаться, ни говорить. Тьма тем временем поглотила их. Он это не сделает, нет! И тут прозвучал выстрел – громкий, холодящий кровь, прорезавший тишину ночи.

София стояла, застыв от ужаса и страха. Откуда-то появилась Катрин, испуганная, еле дышавшая.

– София, что это? Что происходит? На улице немцы Я слышала выстрел.

София взяла себя в руки. Самым важным сейчас было – защитить Катрин.

– Не знаю. Это не наше дело. – Она подхватила перепуганного ребенка, втащила ее в дом и закрыла засов. – Опусти шторы. Мне надо немного прибраться, а потом мы выключим свет и пойдем спать. И что бы ни случилось на улице, мы не будем в это вникать. Ты меня слышишь?

– Но я не понимаю. Ты что-то знаешь, ведь так? Здесь сегодня что-то произошло.

София покачала головой. Все это было слишком ужасно, и она не знала, с чего начать. И кроме того, для Катрин было бы безопаснее, если бы она ничего не знала.

– Сейчас нет времени. Я тебе объясню завтра. – Вот и все, что она сказала.