толпы очередников на работу.


-- Да.


-- Зайдите в кабинет директора. Наталья Андреевна приказала немедленно, -- дверь захлопнулась, по учительской поплыл приторный запах дешевых духов.


…В эту школу Аренова попала по воле счастливого случая, столкнувшего племянницу Розы Евгеньевны с подругой любимой тетки. После того злополучного собрания, завершившегося изгнанием младшего продавца из беспорочной торговой команды, найти новую работу оказалось непросто. Двери одних начальственных кабинетов захлопывались перед носом, другие попросту не открывались, в третьи впускали со сладкой улыбкой, так же сладко обещая подумать. Думы делами не заканчивались, подвешивали в состояние невесомости, вынуждавшее болтаться между отчаянием и надеждой. В этой болтанке удалось пристроиться кондуктором трамвая. Дело, конечно, несложное, но непривычное. Навязывать пассажирам билеты было неловко, и поэтому «зайцы» плодились, как кролики, а контролеры, быстро раскусив стеснительную неумеху, стали предпочитать этот маршрут всем остальным, выстраиваясь на него в очередь. Ведь проверка, как правило, приносила доход, часть которого шла государству, часть приятно оттягивала карман. Трамвайный коллектив принял новенькую благосклонно, хотя слух о рохле разошелся довольно быстро. Молодые водители пытались ухлестнуть, пожилые – оградить от нахалов, опытные кондукторы намекали на возможность устроить себе приятное дополнение к зарплате за счет «забывчивости» иной раз кого-нибудь обилетить. Все попытки выходили безрезультатными, и скоро народ оставил Антонину в покое, посмеиваясь между собой над детской наивностью взрослого человека.


Дни шагали в ногу друг с другом и походили один на другой, как горошины в консервной банке: вроде и съедобны, а без приправы можно съесть лишь с голодухи. Наверное, так и кататься бы Тоне Ареновой с сумкой кондуктора, если бы не обычная рассеянность уставшего человека да расхлябанность городских коммунальщиков, проворонивших разбитый уличный фонарь.


Трамвай почти опустел, когда Тоня заметила немолодую аккуратно одетую женщину, уткнувшуюся в книгу с потрепанной мягкой обложкой. Женщина читала, как будто разговаривала с дорогим ее сердцу человеком: нежно поглаживала переплет, вздыхала, задумывалась с улыбкой и, кажется, не видела вокруг ничего кроме страниц, которые переворачивала так бережно, словно боялась, что кожа ее пальцев оцарапает бумагу.


-- Конечная, -- объявила кондуктор, -- приехали, -- в опустевшем вагоне звук голоса воспринимался громче обычного.


-- Да-да, сейчас, -- пробормотала пассажирка, неохотно захлопнула книжку, прихватила сумку, похожую на раздутый портфель, поднялась с места, шагнула к выходу. Сошла со ступеней, растерянно оглянулась по сторонам, словно не понимая, куда ее завезли. Двери закрылись, трамвай покатился мимо экс-пассажирки, по-прежнему озадаченно топтавшейся в темноте на асфальтовом пятачке.


И тут кондуктор, вопреки логике и рабочим обязанностям, крикнула водителю «остановите!» и рванула к передней двери.


-- Ты чего, Антонина? Не положено.


-- Пал Семеныч, миленький, откройте! Это моя родная тетка, -- зачастила врунья. – Я ее только сейчас заметила, она мне очень нужна!


Павел Семенович вздохнул, но нелепую просьбу выполнил. Напарница напоминала его последыша, Юльку, которую немолодой отец любил больше двух своих взрослых оболтусов, и баловал, потворствуя любому капризу младшенькой.


-- Я могу вам помочь? -- вечерняя тьма настораживала, до ближайших домов ходу минуты три, а в темноте и все пять – мрак и одиночество на оптимизм не настраивали, скорее, вызывали тревогу.


-- Кажется, я что-то напутала, -- обернувшись, пробурчала себе под нос женщина и, придерживая указательным пальцем дужку очков в роговой оправе, строго спросила. – Разве это не пятый маршрут? – голос, интонации и картавящее «маршрут» выдали сюрприз – любимую Розочкину подругу, однокурсницу и адепта педагогики, мечтавшего переплюнуть Макаренко


, -- Сиротину Наташу. На похоронах ее не было. Наталья Андреевна вот уже лет двадцать с лишком прочищала мозги юным камчадалам, сея под боком дремлющего вулкана


разумное, доброе, вечное. В письмах, улетающих к подружке с севера к югу, неунывающая Сирота восхищалась своим мужем-агрономом, гейзерами и людьми, для которых сто километров не расстояние, а сто грамм не водка. Восторги на линованной бумаге перебивались отчетами о своих учениках, каждый из них, похоже, обосновался в Сиротином сердце прочнее, чем на камчатской земле.


-- Здравствуйте, Наталья Андреевна! Вы меня не узнаете? Это я, Тоня, племянница Розы Евгеньевны.


Сиротина слегка наклонила голову вбок, отчего стала похожей на недоверчивую ворону, снова ткнулась пальцем в собственную переносицу, потом ахнула и обеими руками ухватилась за свой раздутый портфель.


-- Тонечка, детка! – «сюрприз» радостно всплеснул руками, сумка шлепнулась на ноги в открытых


босоножках. – Раззява! – лицо в очках сморщилось от боли. – Прости, милая, это не тебе. Черт, больно! – наклонилась к портфелю и пожаловалась окружающей темноте. – Тяжелый, чуть ноги не отбил. Вот ведь неблагодарный! Двадцать один год с ним ношусь, как с писаной торбой, другая уже давно бы на помойку выбросила, я же все воском натираю да берегу. Думаешь, ценит? Как бы не так! Вечно норовит напакостить: то меня по ногам долбанет, то других в бок пихнет.


-- Давайте я помогу, Наталья Андреевна, -- протянула Тоня руку к «обидчику».


-- Спасибо, милая, не надо. Своя ноша, как известно, не тяжела. Ты лучше подскажи, куда меня завезла и как отсюда выбраться? – годы изменили Наталью Андреевну, только голос да характерная картавинка остались неизменными и, если б Сиротина не заговорила, узнать ее было бы трудно. Вместо жизнерадостной хохотушки, которая помнилась с детства, перед Тоней стояла серьезная женщина средних лет, настолько привыкшая быть умнее других, что не боялась подшучивать над собой. Пышные кудри сменила короткая стрижка с косым пробором, выдающим седину у корней прямых жидковатых волос, бледные губы, похоже, давно перестали дружить с помадой, вечно смеющиеся когда-то глаза выдавали усталость, темная юбка с серой блузкой просились к перекрою и смене цветов.


-- Годы, Тонечка, никого не красят, -- грустно улыбнулась Сиротина, словно читая Тонины мысли. – Разве что щадят некоторых, кто не вылезает от косметологов. Я к ним, увы, не принадлежу: нет на эти визиты ни времени, ни сил, ни желаний. Да и не для кого молодиться, если честно, -- вздохнула она, -- Муж умер в прошлом году. Я вернулась сюда. Бросила своих любимых камчадалов, хоть и уговаривали остаться. Слишком там все напоминало о Федоре, за двадцать три года проросло в каждую травинку… лучше уж вырвать с корнем, чем ходить босиком по стерне.


-- А ваши ученики? Вы ведь преподавали?


-- Какие ученики, Тонечка? Директор я, детка, мне по статусу положено быть немолодой, солидной и строгой. Господи, да что мы все обо мне! Ты-то как? Решила в отпуске кондуктором подработать? Это кто ж тебе позволил такое: с сумкой на боку бегать? А если на ученика наткнешься или, не дай Бог, на родителя, коллегу? Позор на всю школу! И тетка не спасет. Как она, кстати? Я звонила пару раз, не застала, а забежать все недосуг. Вернулась же совсем недавно, кручусь, как белка в колесе, себя забыла, не то, что друзей. Ты передай, что я непременно заскочу, обязательно. Вот только разберусь с делами и зайду. Тортик куплю, чайку попьем. Передашь?


-- А вы разве не знаете?


-- Что?


-- Тети Розы больше нет, она умерла. Зимой.


-- Господи! – портфель снова выпал из рук. – Как? Когда?


-- Наталья Андреевна, простите, но мне бежать надо, трамвай уже подъезжает.


-- Подожди, Тонечка, ты по какому маршруту катаешь своих пассажиров?


-- По шестому.


-- Так и есть, попутала, слепая сова, пятерку с шестеркой! Фонарь же на остановке не горит, видно, хулиганы разбили. Со зрением-то у меня проблемы, вот и вышла путаница.


«Путаница» обернулась сначала коротким разговором в трамвае, потом долгими воспоминаниями за чаем, умилением младшим Ареновым, размышлениями на кладбище о скоротечности бытия, снова беседами за домашним столом – две одиночки потянулись друг к другу, и старшая активно принялась опекать младшую. В итоге Антонина Романовна пополнила собой штат средней общеобразовательной школы, возглавляемой своей «опекуншей».


-- Можно?


На привычном месте, за облезлым канцелярским столом, с которым директор никак не могла расстаться, восседала Наталья Андреевна. Казалось, за неполные сутки она увеличилась на пару размеров. Руки, занявшие едва ли не половину столешницы, наклоненная по-бычьи вперед голова, суровый взгляд, неожиданные басовитые нотки – все выдавало начальницу, грозу и тех, кто учился, и тех, кто учил в этой школе. У окна приветливо улыбался высокий гладковыбритый брюнет, разодетый как на собственную женитьбу, разве что цветка не хватало в петлице. Даже если б он был с бородой и в лохмотьях, узнать его было бы просто. И Аренова, конечно, узнала.


Красавец стоял, будто сидел, развалившись, в кресле – комфортно, расслабленно, по-хозяйски. И деловито. Как барин, заглянувший на минутку в людскую.


-- Надеюсь, Олег Валерьянович, вы знакомы, -- пробасила Сиротина. – Антонина Романовна трудится в нашей школе уже два года. Преподает пение. Учительский коллектив и ребята – мы все ею довольны.


Едва заметное движение четко очерченных губ превратило улыбку в ухмылку. Брюнет окинул учительницу оценивающим взглядом.


-- А я недоволен, -- короткая фраза ударила по ушам, как хлыст по спинам дрессируемых зверей. – И с вашей коллегой я незнаком.


-- Мне казалось, вы бываете на родительских собраниях.


-- На то есть жена. В общем, уважаемая Наталья Андревна, надеюсь, вы передадите мои претензии Антонине… забыл отчество, ну, да это неважно. Все, что надо, я уже узнал.


После его ухода Сиротина со вздохом вернулась к своим прежним размерам и, помолчав, устало сказала.


-- Что стоишь? Садись, в ногах правды нет. Рассказывай.


-- О чем?


-- О драке.


-- Не поняла?


Наталья Андреевна, молча, протянула лист бумаги. Заявление от Шломы О.В., где он обвинял учительницу пения в избиении сына, Шломы Артема.


-- Это правда?


-- Да.


-- Почему я узнаю об этом последней? – директор сняла очки и устало потерла переносицу. – Я ведь не просто старшая по работе, Тоня. Я твой старший друг. Разве не так?


-- Наталья Андреевна, Артем – сложный подросток. Неадекватный, склонный к агрессии и насилию, неуравновешенный, хитрый. Уже сейчас в нем проявляются такие черты, которые в будущем могут привести на путь преступлений: неоправданная жестокость, лидерство любой ценой, лживость. Закрывать на это глаза нельзя.


-- И ты решила открыть. А заодно пустить в ход кулаки?


-- Можно, Наташечка Андреевна? – в дверной проем просунулась голова завуча.


-- Через пять минут. Я занята.


-- Хорошо, -- осторожно прикрылась дверь.


-- Послушная, -- усмехнулась директор. – И слух у нашей Брониславы Викторовны хоть и отличный, но специфический: подслушивает лучше, чем слышит. В общем, так, Антонина, -- Сиротина взяла заявление, разорвала лист, бросила мелкие клочья в корзину. – слушай меня внимательно: распускать руки педагог не должен ни при каких обстоятельствах – это раз. И второе: поддержку я могу оказать, только обладая полной информацией. А теперь иди, работай. Будем надеяться, что все обойдется.


-- Спасибо, Наталья Андреевна. Я, правда…


-- Иди, -- оборвала на полуслове директор – И держи себя в руках, будь добра.


Прошло две недели. Сиротина по-прежнему доброжелательно улыбалась при встречах в школьном коридоре, интересовалась Ильей, передавала мальчику приветы и обещала совместный поход в кино или в кукольный театр. А на пятнадцатый день позвонила домой.


-- Добрый вечер, ты одна?


-- Конечно, -- удивилась не столько позднему звонку, сколько странному вопросу Тоня.


-- Зайди завтра ко мне в кабинет. Часов в пять. Надо поговорить.


-- Что-то случилось? – вместо ответа трубка выдала короткие гудки.


…Наталья Андреевна курила у открытого окна, зажав сигарету между большим и указательным пальцами, словно за плечами у нее было несколько лет отсидки.


-- А я не знала, что вы курите, -- удивилась Антонина.


-- Я тоже, -- сухо бросила директриса, раздавив сигарету в металлической крышке от банки. -- Почему ты скрыла, что была под следствием?


-- Что?!


-- Шлома – следователь. И он утверждает, что заводил на тебя уголовное дело. Лично. Это правда?


-- Впрочем, можешь не отвечать. Знаю, что на дурное ты не способна, а оступиться каждый может. Жизнь не катится с ветерком по асфальту, а переваливается по рытвинам да ухабам – шишки набить проще простого. Я, во всяком случае, камни в тебя бросать не собираюсь. Хотя, признаться, не ожидала, что ты окажешься такой скрытной, -- Сиротина тяжело вздохнула, поправила горшок с фиалкой и, направляясь к своему столу, неожиданно призналась. – А вот я на дурное способна. И не потому, что подлая, а потому, что слаба. Как говорится, кишка тонка сражаться с подлецами, -- на столе зазвонил телефон, но директриса и бровью не повела. Подождала, пока звонивший уймется, потом глухо сказала. – Это отделение милиции в прошлом году взяло шефство над нашей школой. И теперь за весь год – ни одного чепе. Присылают дежурных, когда у нас проводятся вечера, занимаются правовым воспитанием старшеклассников. Ребята слушают их рассказы с открытыми ртами, сама видела, -- и замолчала. Паузу держала минуты две, потом, будто переступив через что-то, добавила. – Шлома постарался. Пару дней назад меня вызвали в ГОРОНО


и предложили выбор: или я увольняю тебя, или кладу партбилет на стол… А шефы не вызывали. Просто позвонил их начальник и вежливо разъяснил, что милиция, призванная охранять правопорядок в стране, не имеет права опекать учебное заведение, где воспитанием подрастающего поколения занимаются нарушители общественного порядка. Грамотно изложили, -- усмехнулась Наталья Андреевна, -- как по писаному, -- и опустила глаза. -- Прости, детка, думаю, выбор мой тебе ясен…





Глава 8



-- Прости, Аренова, -- развел руками начальник отдела кадров. – Ты ушла – пришла другая. Сама понимаешь: свято место пусто не бывает. Наши люди хоть вузов и не кончали, но понимают, что работу надо ценить и крепко за нее держаться.


-- Да, конечно. Извините, Сан Саныч.


…Ей отказывали все и везде. Коллеги Розы Евгеньевны, прежде клятвенно обещавшие помощь, отводили глаза, уверяя, что преподавательский штат в школах города полностью укомплектован. Заведующая детским садом, куда Тоня водила сына, заявила, что и рада бы взять, да не может: место музработника занято, а для няни Антонина Романовна никак не годится. Не нуждались в ней почтальоны, продавцы, кассиры, лоточницы, даже в дворники невозможно было пробиться. Скудный денежный запас таял на глазах, нищенской помощи от государства едва хватало на продукты и оплату коммунальных услуг – Тоня с ужасом понимала, что скоро им с сыном не на что будет жить. Баба Дуся по-прежнему заглядывала на огонек, но теперь не угощалась конфеткой, а угощала собственной выпечкой, прихватывая с собой глубокую тарелку аппетитных пирожков с творогом и курагой.


-- Да ото ж мне только и радость, что об вас позаботиться, -- ворчала она в ответ на Тонино «спасибо, не надо». – Слово-то какое дурацкое выдумали: не надо. Покуда жив человек, все ему надо! И есть, и пить, и любить, и печься об ком хочить. Да и не без задней мысли подкармливаю, Антонина, -- усмехалась Евдокия Егоровна. – Я вот вам сейчас – пирожок, а вы мне опосля – цветок на могилку. У меня ж окромя вас – никого. Закопають – через год бурьяном зарасту. А так, мабуть, с вашей помощью буду лежать под цветочками, як барыня. Принесешь бабе Дусе георгинку, Илюха? – ласково гладила мальчика по голове пожилая соседка, подсовывая ребенку румяный пышный пирожок.


-- Принесу.


-- Господи, баба Дуся, что вы такое говорите? Живите хоть до ста лет!


-- Ни, -- вздыхала Евдокия Егоровна, -- ни хочу. Устала. Уж стильки разов падала да подымалась – и не упомнить. Тяжелая у нас жисть, Антонина. Тильки трохи оклемаемся, подыматься начнем – обратно с ног валють. То голод, то война, то воронки по дворам шныряють – простому человеку все одно, беда. Таперича вот за долг выдумали, как его? Инта… интра…


-- Интернациональный?


-- Тьфу! И не выговорить, язык сломаешь А шо мы должны? Кому? У нас, шо, на своей земле не мае дилов? Тильки крутись, поспевай. Сеять, пахать, землю нашу, кормилицу, охранять, пацанят таких, как Илюха, растить, баб любить молодых. Вот ты – без мужика сохнешь, скоро, як свечка, стаешь. На хрена нам эти долги, скажи? Нет, милок, ты сначала у своем дому разберися, а уж после беги у чужой пламя гасить. А можэ, там и не горыть ничого, мы ж не знаемо. Хто ж нам скажить? Так, Илюха?


-- Так, баба Дуся, -- серьезно поддакивал мальчик.


-- Пусто.


-- Я заварю еще, -- вскочила со стула хозяйка.


-- Ни, я вже уси почки промыла. Сыды, -- гостья внимательно оглядела потолок, потом осторожно заметила. – Давнэнько не видать знакомого твово… ну, шо к тетке ще пацаном бегал. Болееть чи шо?


-- Чи шо.


-- Понятно, -- вздохнула Евдокия Егоровна, задумчиво поводила указательным пальцем по изогнутой ручке чайной чашки с золотым ободком. – Как жить думаешь, Антонина? Сына без мужика тяжело подымать.


-- Ничего, справимся.


Старушка согласно кивнула и поднялась, наконец, со стула.


-- Пиду до дому. За погоду послухаю, мабуть, шо дельное скажуть. Бо вже осточертел цэй дож, -- то, что в прогнозе погоды после программы «Время» Краснодар не упоминался никак, бабу Дусю не волновало. Страна большая, интересно и про других узнать.


Иногда звонила Хоменко. Бывшая одноклассница, узнав, что Тоня ушла из школы, в душу не лезла, спросила только однажды.


-- Не пожалеешь?


-- Нет, -- коротко соврала Антонина.


Выждав какое-то время, Людмила позвонила снова и, выяснив, что подруга по-прежнему без работы, хотя отчаянно нуждается в ней, активно включилась в процесс поиска, но попала в тот же заколдованный круг.


-- Ничего не понимаю! Или я уже вышла в тираж, и никто не старается быть мне полезным или, действительно, все забито. Кроме санитарки в больнице нигде ни хрена не устроиться, представляешь?


-- Я бы пошла санитаркой.


-- Куда?! В больницу?


-- Почему нет? Другие же работают.


-- По кочану! Другие – не ты. Подставлять под чужие задницы судна, мыть хлоркой полы да загаженные сральники ты всегда успеешь, а нам надо найти что-нибудь приличное. Санитарками, дорогая, трудятся либо престарелые бабки, либо соплюшки, кто мечтает поступить в мединститут и набирает стаж для льготного поступления. Хочешь переучиться на врача?


-- Нет.


-- Тогда заткнись и жди. Я не буду Людмилой Хоменко, если не пристрою тебя в нормальное место.


После месяца бесплодного ожидания Тоня отправилась к кооперативному рынку, где на углу, у доски объявлений «сдаю-меняю квартиру» топтались, осторожно присматриваясь друг к другу, владельцы вожделенных жилплощадей и те, кто надеялись хоть временно там поселиться.


-- Что ищем? – придвинулся бочком щуплый мужичонка и, дохнув перегаром, добавил. – Могу сдать угол.


-- Спасибо, не надо.


Обстановка здесь была, как на конспиративной квартире в фильмах про большевиков: серьезная, без шума и суеты, деловая. Угадывались конструктивизм и взаимное понимание. На небольшом пятачке толокся маленький коллектив, в котором каждый представлял собой полярно заинтересованную единицу, посторонним тут было не место. Новенькая поняла, что срочно нужно определяться, и приблизилась к кучке, выдающей хозяйскую жилку. Интуиция не подвела, уже через пару минут Антонина получила бесплатный совет, как не промахнуться со сдачей жилья. Подвохов выявлялось немало. Можно проколоться с квартирантами: загадят квартиру, в срок не заплатят, а то и вовсе поживут в долг под разными предлогами да сбегут, хорошо еще, если не обкрадут. Соседи могут в милицию настучать, что чужие живут без прописки. И, конечно же, не ошибиться с ценой.


-- Особо задирать тоже не стоит, -- втолковывала Антонине словоохотливая женщина лет пятидесяти, – совесть нельзя терять, себе дороже выйдет. Вы угол собираетесь сдавать или квартиру?


-- Комнату.


-- Если не секрет, за сколько?


-- Не знаю. Я сегодня здесь в первый раз.


-- Ага, то-то вас раньше не было видно. Я уж тут за полгода всех почти знаю.


-- Полгода?! – испугалась Тоня. – Неужели так трудно найти квартирантов?


-- Жилье сдать проще пареной репы, желающих снять -- хоть отбавляй. Посудите сами: женятся, разводятся, учатся, я уж не говорю о приезжих – не на улице же им жить, общежитий и гостиниц на всех никогда не хватит. Нет, милая, с этим проблем не будет. А вот чтобы для жизни хорошего человека найти, придется походить и больше, чем полгода.


-- Куда походить?


-- Ну не в библиотеку же! Где вы видели, чтобы приличный мужчина библиотекой интересовался? А на кладбище одной разгуливать страшновато, да и не всем так везет, чтобы свою половинку у соседней могилы найти. В кино или на улице знакомиться – не по возрасту. Вы зря улыбаетесь, девушка. Я знаю, о чем говорю. Вот у меня, например, было две подруги. Одна, которая, кстати, на пять лет меня старше, как раз на кладбище и встретила собственную судьбу. Могилки по соседству были: у нее – мужнина, у него – жены. Но это, повторяю, везение редкое, такое далеко не с каждым случается. А вторая, вообще, никогда замужем не была и, представляете, мужа нашла именно у этой доски, где мы с вами сейчас разговариваем. Он квартиру менял на домик в станице, -- завистливо вздохнула оставшаяся одиночкой подруга. И с тоской констатировала. – Живут сейчас душу в душу. Море в двух шагах.


-- Простите, вы сдаете? – к ним подошла девушка. Открытое симпатичное лицо, приятный голос. Тоне она понравилась сразу.


-- А вы хотите снять? – опередила чужой ответ та, что ходила сюда по сердечному делу. – Комнату? Квартиру? Одна? Предупреждаем заранее: никаких гостей, вечеринок и прочее, -- безапелляционный тон вызвал у Антонины сомнения, что ее собеседница придет когда-нибудь к желаемому результату. – Ладно, вы тут разбирайтесь, а я пойду. Удачи! Не забудьте мои советы, -- многозначительно добавила перезрелая охотница до замужества и поспешила к другой доске объявлений, куда подходил седоватый мужчина в отутюженных брюках и выглаженной светлой рубашке с аккуратно закатанными рукавами. Тоня мысленно пожелала даме успеха, потом повернулась к девушке, терпеливо ожидавшей ответа.


-- Я сдаю комнату. Вам это подойдет?


После короткой заминки девушке призналась.


-- Вообще-то, мы с мужем хотели квартиру, но, боюсь, из этого вряд ли что-то выйдет. Три варианта смотрела – ни один не подходит. А послезавтра мне уже надо быть в Ленинграде.


-- В Ленинграде?


-- Ну да, -- кивнула потенциальная квартирантка -- муж у меня военный, академию закончил, через неделю выпуск. Получил сюда назначение. Мы хотели заранее подобрать жилье, чтобы не заниматься этим в отпуске. На собственную квартиру, конечно, сразу рассчитывать не приходится, общежитие тоже пока под вопросом, поэтом я и вырвалась сюда на три дня, подыскать что-нибудь. Думала, найду и сразу обратно. Да что-то не получается, наверное, я невезучая.


-- Думаю, наоборот, -- с улыбкой возразила Тоня. – Я ведь совсем недорого сдам. Комната изолированная, большая. В квартире только мы с сыном. Сын ходит в садик, меня почти целыми днями нет дома, -- вдохновляясь, привирала Антонина, не совсем понимая, зачем это нужно. – Хозяйку изображать не собираюсь, будем жить, как дружные соседи в маленькой коммуналке. Не всегда же люди между собой на кухне враждуют, правда? Бывает и совсем по-другому. Мне почему-то кажется, мы поладим.


-- А где у вас?


-- В центре, недалеко от парка.


-- Здорово! – девушка задумалась, по-детски смешно шевеля губами, похоже, взвешивала все «за» и «против». – Цену можете назвать?


-- Конечно. -- Тоня озвучила первую пришедшую на ум цифру: уж лучше синица в руках, чем в небе журавль. Тем более, что с этой «синичкой» они почти одного полета.


-- Мне хотелось бы посмотреть. Если вам удобно, я готова хоть сейчас.


Тоня дружелюбно протянула руку.


-- Антонина, можно просто Тоня.


-- Тамара, можно просто Тома, -- улыбнулась девушка, пожимая протянутую руку. И добавила. – Как-то не по-женски мы с вами знакомимся – через рукопожатие. Кажется, так знакомятся мужики.


-- Что ж, значит мы мужики. Только в юбках.



х х х



Заплатив за месяц вперед, Тамара уехала в Ленинград, обещая быстро вернуться. Обещание не сдержала. Лишь спустя тридцать дней Тонин порог переступил молодой загорелый мужчина с парой больших чемоданов. Рядом сияла Тамара, солнце поджарило ее, как нерадивая хозяйка – сухарь: до черноты.


-- Где вы так загорели, ребята?


-- В Севастополе, -- рассмеялась девушка, – оголодались по солнышку. Здравствуйте, Тоня! Познакомьтесь, пожалуйста, это мой муж, Вадим. Я ему о вас рассказывала.


Вадим добродушно улыбнулся и поставил у двери чемоданы.


-- Добрый вечер! Томка все уши прожужжала, как ей повезло с хозяйкой, -- огляделся вокруг и добавил, -- кажется, с жильем тоже. У вас очень уютно.


-- Спасибо, проходите, пожалуйста. Вот ваша комната, располагайтесь. А я поставлю чайник, будем чай пить. Или, может, пообедаете? У меня плов свежий, суп овощной.


-- Спасибо, мы сыты. А от чайку не откажемся. Кстати, это вам, привет из Севастополя, -- он выудил из пакета жены синюю с золотом коробку и протянул хозяйке. -- Чернослив в шоколаде, очень вкусная штука, если честно.


-- Не пробовала, но охотно верю.


…Вселение новых жильцов стало первой удачей, позвавшей вторую. Через пару дней позвонила Хоменко и радостно сообщила, что, наконец-то, нашла приличное место.


-- Работа – не бей лежачего! Сидеть да талончики выдавать, а для разминки – карты разносить.


-- Какие карты? Игральные?


-- Медицинские, дурында! В регистратуру я тебя пристроила, будешь в моей поликлинике работать. Оклад, правда, не такой уж большой, как хотелось бы, но все лучше, чем ничего.


-- Спасибо тебе огромное, Милка!


-- «Спасибо» в рюмку не нальешь, моя дорогая. С тебя бутылка, первую зарплату полагается обмыть.


-- Естественно. Слушай, а медсестры вам не нужны? – вспомнила Тоня про квартирантку. – У меня знакомая ленинградское медучилище закончила.


-- Ну, ты, мать, даешь! Еще сама работать не начала, а уже кого-то пристраиваешь. Нет, дорогая, я не отдел кадров, пусть твоя знакомая сама суетится. Дуй завтра ко мне с утра на работу. В десять, чтоб была как штык, отведу тебя к начальству. Оденься прилично, но не перестарайся с нарядом. У нас мужиков – полтора человека, а ты хоть и скромница, но смотришься живописно. Лишние конкурентки нам ни к чему, согласна?


-- Хорошо. Я учту.


-- Только без обид, Туманова. Я не могу позволить, чтобы кто-нибудь из ревности выцарапал моей подруге глаза. Шучу, дорогая, до завтра!


…Прошла осень, любимое время года Ареновой Антонины. Опала листва, отошли арбузы и баклажаны, отцвели гладиолусы с астрами, пальто взялись вытеснять курточки и плащи. Все складывалось хорошо. Видно, предыдущие беды так уплотнили собой грунт под Тониными ногами, что дальше по жизни зашагалось легко, без риска опять угодить в рытвину или яму. В поликлинике никто с вопросами о прошлом не приставал, не набивался в друзья, не учил уму-разуму, пользуясь тем, что у новенькой опыта – никакого. Ее приняли в свой коллектив равнодушно-спокойно, такое отношение стало для Тони самым приемлемым и комфортным. Повезло и с жильцами. Вадима почти никогда не было дома. Он рано уходил, возвращался поздно, часто пропадая на службе. Тоня квартирантку жалела, но как жена военного летчика понимала: чтобы делать карьеру, офицер нередко вынужден жертвовать временем для семьи. Впрочем, Тамара не унывала, у нее оказался стойкий иммунитет к «мелочам» подобного рода. Молодая женщина постоянно чем-то была занята: шила, вязала, повадилась бегать на рынок, убирала квартиру, хлопотала на кухне, отводила Илью в детский сад, когда Тоня работала в первую смену, приглядывала за ребенком, когда его мама трудилась по вечерам. И при этом казалась вполне довольной своей судьбой, постоянно мурлыча что-то под нос. Три источника поступления денег в ареновский семейный бюджет позволяли откладывать понемногу на черный день, а по выходным баловать себя походами в кино или в кафе, где подавали пломбир, так любимый и мамой, и сыном. Словом, Фортуна, кажется, меняла диспозицию, разворачиваясь лицом. Но это касалось лишь дней. По ночам, когда чуткий сон нарушало чужое счастье за стенкой, накатывали такая тоска и зависть, что собственное существование представлялось бессмысленным и никчемным, его не оправдывал даже сын. Тогда Антонина бесшумно выскальзывала из комнаты и, крадучись по квартире, как вор, пробиралась в кухню, где, не включая свет, наощупь доставала из тумбочки седуксен, проглатывала пару таблеток и тут же возвращалась к себе. Однажды за этим занятием ее застала Тамара, застывшая в освещенном дверном проеме.


-- Ой! – испугалась квартирантка, наткнувшись на хозяйку, привидением возникшую из темноты. – Извини, пожалуйста, мы… я, наверное, тебя разбудила? – растрепанные волосы, румянец, глаза без малейшего признака сна, довольство, которое невозможно скрыть, – все утверждало право любить, но не виниться.


Тоня выругала себя за глупую привычку следовать чужим правилам: аптечку тетя Роза держала не в спальне, а на кухне, изменить это племяннице почему-то на ум не пришло.


-- Нет, это ты извини, что я тебя напугала. Не люблю свет по ночам: вдруг нечаянно кого-то разбудишь, -- солгала Антонина, машинально отметив, что вранье, похоже, начинает входить в привычку.


Тамара шагнула вперед и заметила лекарственную упаковку.


-- Тонь, зачем ты принимаешь седуксен?


-- У меня бессонница.


-- Привыкнешь – потом, вообще, без него не заснешь. Сказала бы мне, что плохо спишь. Я же все-таки медик.


-- И что?


-- Существует куча способов, как в этом случае обходиться без транквилизаторов.


-- А способ вернуть мне мужа есть в твоей «куче»? – слова вырвались неожиданно, как первая рвота при беременности, о которой пока не знаешь. Тоня тут же пожалела о них. Чем может помочь эта счастливая девочка? Причем здесь она? – Все нормально. Забудь. Я пошла спать. Мне завтра в первую. Спокойной ночи.


-- Подожди, -- застыла на пороге Тамара. Потом подошла совсем близко, взяла обе Тонины руки в свои. – Послушай, разве мы с Вадькой навязали этот гребаный интернациональный долг? Разве мой муж послал в Афганистан твоего? – помолчала и добавила после паузы. – Вчера свекровь получила похоронку. В Афгане погиб родной брат Вадима.


-- А сегодня вы резвитесь в постели?


-- Да! – с вызовом ответила Тамара. – И сегодня, и завтра, и послезавтра. Пока не забеременею. А потом рожу сына, лучше двух. И они вырастут, и станут военными. Как их отец, дядька, и дед. И перебьют всю эту нечисть, которая пердит в Москве, а воняет – на всю страну. Они же не дают нам спокойно жить! Мне, тебе, Вадькиной матери – всем бабам, у которых в мирное время отнимают сыновей и мужей. Назло рожать буду! И пусть только попробуют замахнуться на моего ребенка! – она вдруг заплакала, по-детски размазывая кулачком слезы.


-- Не плачь, -- обняла девушку Антонина, -- все образуется. Вот увидишь, все изменится. А этих, кто сегодня над нами… мы их всех переживем. Они старые и гнилые, а мы молодые, здоровые, сильные – мы их, конечно, переживем. И мужья наши переживут.


-- Правда?


-- Правда.


Спустя две недели Тамара сообщила, что они с мужем перебираются на другую квартиру.


-- Когда? – растерялась от неожиданности Тоня.


-- Послезавтра. Тоня, ты не думай, нам у тебя было здорово, честное слово! Мы стали, как родные, ведь правда же? И к Илюхе я привязалась, он такой замечательный парень, его нельзя не любить. Но ты же сама понимаешь, что так жить не совсем удобно. Ни Вадиму, ни мне, -- и добавила после короткой заминки, -- ни тебе.


-- Мы жили, по твоим словам, как родные. А ты тайком подыскивала себе другое жилье?


-- Тонь, меня обидеть, вообще-то, непросто, даже тебе. Если ты думаешь, что, переехав, я перестану помогать с Илюшкой, то ошибаешься. Я, конечно, не буду больше убирать и готовить, но Илью не оставлю. Уж во всяком случае, пока не найду работу. Или своих не рожу.


-- Мне не нужна помощь. У тебя самой забот полон рот.


-- Пока человек живет среди людей, он не может не заботиться о других. Но если не хочешь, навязываться не стану. А только знай: вы с Илюшкой для меня, правда, близкие люди. И я бы не хотела, чтоб у нас получилось: с глаз долой – из сердца вон. Веришь?


Перед Тоней стояла молодая женщина, совсем девчонка, искренняя и открытая. Интуитивно Антонина с первого взгляда почувствовала в ней родственную душу. И если в собственной интуиции способна была сомневаться Туманова Тонечка, то Аренова Антонина не могла себе это позволить никак.


-- Мне вовсе не хотелось тебя обидеть. Просто все неожиданно как-то.


-- Я ничего сама не искала. Врать не буду, конечно, нам с Вадькой лучше бы жить отдельно. Но ты мне стала, действительно, как сестра, и мы решили не дергаться, пока нам не выделят какое-нибудь жилье, пусть даже комнату в общежитии. А пару дней назад Вадим был в гостях у приятеля, и тот предложил свою квартиру. Он местный, квартира родительская, сам живет у жены. В общем, объяснять долго, да я и сама толком не вникала. Вадик пришел вчера и заявил: собирай чемоданы, будем жить, как белые люди. А я, если честно, даже не знаю: радоваться или нет. Я ж по гороскопу близнец: в чем-то четко определиться -- для меня проблема. С одной стороны, вроде, хочется зажить, наконец, своим домом, с другой – мне вас будет очень недоставать.


-- Глупости, -- улыбнулась Тоня, -- привыкнешь. Мы же не расстаемся – разъезжаемся. Так что, выполняй-ка ты, дорогая, приказ мужа: пакуй чемоданы.


-- Уже, -- вздохнула Тамара, этот вздох никак не вязался со счастливой улыбкой, -- упаковала.


-- Вот и отлично! А завтра, если у вас нет никаких других планов, предлагаю отметить начало вашей новой жизни, идет?


-- Ага!


Отработав первую смену, Тоня заскочила в магазин, потом в детский сад, где воспитательница доложила, что Илью уже забрали домой, и в три часа уже снимала в прихожей пальто.


-- Мамуля, прривет! – повис на Тониной шее сын. – А мы с Тамаррой пельмени лепим. Тома сказала, что это вкусно. Хочешь с нами лепить?


-- Что вкусно, милый? Лепить или есть?


-- И то, и дрругое, -- деловито пояснил сын. Научившись недавно выговаривать трудную букву, он раскатывал кончиком языка вибрирующий звук, наслаждаясь его звучанием. Илюшкино «рр» громко перекатывалось во рту, отдаваясь эхом в чужих ушах. Сын все больше радовал Тоню, удивительно сочетая в себе детскую непосредственность и почти взрослую рассудительность. Ее маленький мужичок, кажется, вырастал в самостоятельного мужчину, уже сейчас достойного уважения, гордости и любви. Он выучился беглому чтению и, поменявшись с мамой ролями, теперь уже ей читал перед сном сказки любимого Пушкина, которого, как и папу, звали Сашей. За эти минуты чтения Тоня благодарила судьбу и Бога.


Из кухни вышла Тамара. Закатанные по локоть рукава клетчатой рубашки, домашние брюки, руки в муке и мучная полоска под носом.


-- Привет! У меня почти все готово. Минут через десять подтянется Вадим, он сегодня пораньше освободился. Переодевайся, будем стол накрывать.


-- У тебя на лице мука, -- улыбнулась Тоня, мысленно посылая к черту неведомого друга Вадима с его медвежьей услугой. – Шампанское будем пить? У меня есть.


-- Под пельмени водочка идет, Антонина Романовна. Пьешь водку? -- вдруг звонко шлепнула себя ладонью по лбу, нырнула обратно в кухню, выскочила со сложенным вдвое бумажным листком. – Господи, вот раззява, чуть не забыла! Тебе телеграмма, -- сунула в руки и снова скакнула назад.


Поначалу лаконичный текст озадачил: «Буду час ночи проездом тчк стоянка десять минут тчк есть важная информация тчк Анна». Кроме навязчивых «тчк» были указаны номера поезда и вагона, которые, впрочем, как и имя отправителя ни о чем не говорили. Не было у адресата знакомых Ань, ради каких стоило бы, бросив все, мчаться на вокзал среди ночи. Тоня наморщила лоб, перебирая в памяти всех, кто мог знать ее адрес, и был бы уверен, что она откликнется на странное предложение.


-- Тонь, сегодня по телевизору была такая интересная передача, – весело докладывала из кухни Тамара, – про женщину, ветерана войны. Представляешь, вся грудь в медалях! Она снайпер, в сорок первом, девчонкой, ушла на фронт. Всю войну прошла без единой царапины! С американцами на Эльбе встречалась, влюбилась в одного, родила. А ее за это…


Входная дверь открылась, в прихожую ввалился Вадим, обвешанный покупками.


-- Привет, красавицы! – на его голос из кухни выбежал Илья. – О, и красавец! Принимай, друг, пакет, это тебе.


-- Спасибо, а можно я у себя в комнате посмотрю?


-- Конечно, дружище.


-- Мойте, граждане, руки, -- весело скомандовала Тамара. – Я уже стол накрыла, сейчас будем обедать.


-- Что-то случилось? – озабоченно спросил квартирант хозяйку, застывшую статуей, и, не получив ответа, поводил пальцем перед чужим носом. – Тоня-я-я, ты меня видишь?


-- Что? Да-да, конечно. Я сейчас, переоденусь только, -- она ринулась в комнату, распахнула платяной шкаф, принялась лихорадочно перебирать вещи. Потом опустилась на стул и снова застыла, прижав к груди телеграмму, точно лотерейный билет с выигрышем в милллион. И вдруг беззвучно заплакала.


-- Мамуля, -- Илья отложил в сторону новую книжку, подаренную дядей Вадимом и, осторожно приблизившись, стал поглаживать Тоню по плечу, -- тебя кто-то обидел?


-- Нет, малыш, все хорошо. Наш папа жив. Я чувствую. Я это теперь точно знаю! Мне нужно сегодня обязательно встретиться с тетей Аней, помнишь ее? Она приезжала к нам, помнишь?


-- Нет, -- честно признался мальчик. – А когда надо? Сейчас? Хочешь, вместе пойдем встречаться?


-- Нет, дорогой, это будет очень поздно. Я сама.


Послышался негромкий стук, дверь приоткрылась, в узкую щель просунулась Тамара.


-- Тонь, все нормально?


-- Все отлично, дорогая! Мы сейчас!


-- Если будет нужна помощь, ты ведь нам скажешь, правда?


-- Конечно.


За столом она улыбалась, поддерживала разговор, предлагала выпить за удачу, уверяла, что у нее легкая рука на перемену мест, поэтому пусть отбывающие готовятся к новоселью в собственной квартире, в общем, несла всякую чушь. А после уложила ребенка спать, уселась в кресло и уставилась на часы.


Секундная стрелка дергалась эпилептиком, минутная ползла в сотни раз медленнее черепахи, часовая и вовсе застыла на месте. От таких наблюдений запросто можно было свихнуться. У Тони разболелся затылок. Она вскочила с места, довольная даже такому предлогу, вынуждавшему что-то делать. Запивая таблетку цитрамона водой, решила немедленно ехать на вокзал, где ожидание, наверняка, будет не таким мучительно долгим.


Только заглотнула горькое лекарство, как тут же нарисовалась Тамара, будто караулила за дверью.


-- Тонь, ты куда?


-- На вокзал.


-- Одна?


-- Конечно.


-- Возьми Вадима.


-- Зачем? Ему завтра рано вставать.


-- Ничего страшного. Мы все равно не заснем, пока тебя не дождемся. Пусть Вадька с тобой поедет. Нельзя женщине ночью одной.


-- Разве? Ты же сама говорила, что мы, как мужики, -- улыбнулась Тоня. – Помнишь?


-- Одно дело -- знакомиться, другое – расхаживать по ночам.


-- Я возьму такси.


-- Нет, ты возьмешь Вадима.


Препирались минут десять. Наконец, хозяйка поддалась уговорам и согласилась. Они выпили с Вадимом по чашке кофе, потом, снова поспорив, каким транспортом добираться, поймали такси и уже в одиннадцать подъезжали к серому зданию железнодорожного вокзала.


-- Оставался бы ты лучше дома, -- заметила Тоня, выходя из машины. – Ну что ты будешь маяться тут со мной? Еще целых два часа до прибытия поезда.


-- Ничего. Помаюсь.


За разговором время пролетело совсем незаметно. Неожиданно для себя Тоня рассказала про мужа, про влюбленную в него девушку-снайпера, вспомнила даже страшные трое суток в тайге и знакомство с человеком, окрестившим ее сына в ручье.


-- И ты не боялась?


-- Чего?


-- Ну, мало ли… Бородатый мужик в избушке, вокруг никого, ты одна, ребенок маленький. Неужели не было страшно?


-- Было, конечно, особенно поначалу. А потом я поняла, что он добрый, порядочный человек. Просто судьба его так сложилась.


И, конечно же, как это обычно бывает, когда времени слишком много, они чуть не проморгали поезд. Если бы не чуткое Тонино ухо, поймавшее конец фразы диспетчера о прибытии, никакой встречи не состоялось бы.


-- Жди здесь, -- бросила Тоня и помчалась к платформе.


Нужный вагон оказался почти в самом хвосте состава. Она неслась к нему, лавируя между людьми и чемоданами.


-- Поднимайтесь в вагон, через пару минут отправляемся, -- строго приказала проводница молодой пассажирке в спортивном костюме, курившей на платформе. – Стоянка сокращена, -- и ворчливо добавила. – Спала бы лучше, чем этой дрянью травиться.


Девушка презрительно плюнула на сигарету, будто та ей дала никчемный совет, метким попаданием забросила недокуренный «Космос» в урну, притулившуюся к темному киоску, и шагнула к железным ступеням.


-- Аня, -- бросилась к ней запыхавшаяся от волнения и бега Антонина, -- подожди! Что ты хотела мне сообщить?


-- Девушка, вам что, сто раз повторять? Немедленно поднимайтесь! Я не собираюсь отвечать, если вы окажетесь под колесами.


Анна схватила Тоню за плечи.


-- Он жив, поняла?! Он бежал. Это мне сказал человек, который был с твоим мужем в плену.


-- Все, кончайте болтать, -- тетка в форменном берете наклонилась к ступеням. Состав лязгнул и дернулся. – Поднимайся сейчас же или я убираю ступеньки!


Анна ухватилась за поручень.


-- Я дала твой адрес. Он сам тебе все подробно напишет. Жди.


-- Как его зовут? – бежала Тоня рядом с вагоном.


Проводница отпихнула непослушную пассажирку и резко задвинула железную дверь. Поезд набирал ход. Тоня продолжала бежать, вглядываясь в мелькавшие мимо окна. Состав удалялся, небрежно виляя черным задом, словно подчеркивал презрение к оставшимся позади.


-- Все нормально? Извини, что не выполнил твой приказ. Томка велела не спускать с тебя глаз, -- вывел из оцепенения голос над ухом.


-- Что?


-- Все в порядке?


-- Да, Саша, очень, -- расплылась она в счастливой улыбке. – Прости, Вадим, я оговорилась.


-- Нет проблем.


-- Слушай, я буду большой эгоисткой, если попрошу тебя немного пройтись?


-- Небольшой, -- улыбнулся экс-квартирант.


Была ясная, теплая ночь. Позади остался вокзал с его суетой, металлическим голосом диспетчера, фырчаньем, лязгом и запахом, зовущими в путь. Теперь в уши вползла тишина, нарушаемая только собственными шагами. Говорить не хотелось, наверное, слишком многое выговорилось на вокзальной скамье.


-- Надо же, совсем рядом с центром, а как будто в глуши, -- негромко заметил Вадим. – А знаешь, мне, если честно, нравится ваш город. Солнце, фрукты, река, зелени много… Кажется, я не просто к нему привыкаю, а начинаю считать своим.


-- Своим почувствуешь, когда обзаведешься друзьями и собственным, а не съемным, домом. Вот тогда вместо «ваш» станешь говорить «наш».


-- Эй, мужик, закурить есть? – из темноты вынырнули трое.


-- Не курю.


-- А твоя цыпа?


-- Ребята, у нас, правда, нет сигарет, -- вежливо ответила Тоня.


-- Замолкни! Будешь вякать, когда тебя начнут спрашивать.


-- Парни, вы бы шли своей дорогой, -- спокойно посоветовал Вадим. – Русским же языком сказано: не курим. Значит, помочь ничем не можем.


-- Тю, так ничем и не можете? – они подошли почти вплотную. Один – худощавый, высокий, в кепке, надвинутой на глаза, правая рука в кармане, левая лениво подбрасывает и ловит продолговатый непонятный предмет. Другой – приземистый, с длинными, как у гориллы, руками, достающими едва ли не до колен. Третий – на вид совсем мальчик, подросток, непонятно каким Макаром примкнувший к этим двоим.


-- Так, может, дядя, тогда денег на курево дашь? – хихикнул юнец.


-- А тебе, парень, вообще, рановато курить.


-- Слыхали? – развеселился сопляк и угодливо обратился к верзиле. – Митяй, можно с дядей покалякать?


-- Заткнись! Послушайте, уважаемый, а почему бы вам, в самом деле, не помочь своим согражданам? По виду вы человек небедный, а мы тут поиздержались, даже тачку перехватить бабок нет. Кончились наши бабульки. Вы ж не хотите концы отдать вслед за ними?


-- Я не подаю, -- невозмутимо ответил Вадим.


Тоню вдруг затрясло, сердце бухнулось куда-то в асфальт, заледенели кончики пальцев, в голове зазвенело и никаких мыслей, кроме одной: почему именно сейчас?!


-- А кто говорит о подачках? – верзила кивнул приземистому. Тот выбросил вперед корявую пятерню и схватил Вадима за куртку.


Все произошло в считанные секунды. Вадим резко развернулся и ударил нападавшего в челюсть. Длинный чуть отклонился, из-под его руки вынырнул юнец, оказавшись за спиной Вадима. Вся троица разбежалась. Только Вадим не тронулся с места, стоял, как будто ничего не случилось. У Тони подкосились ноги, она ухватилась за руку, спасшую их обоих. И тут же, потеряв равновесие, упала вместе с Вадимом, первым рухнувшим на асфальт.


-- Вадь, ты что? Мы же выпачкаемся и получим от Томки нагоняй, -- бормотала Тоня, пытаясь встать хотя бы на четвереньки. – Давай подниматься, а то нас вместо этих тварей в милицию заберут, -- она обхватила Вадима, ладони скользнули по курточной ткани, ставшей неожиданно мокрой и теплой. От страшной догадки перехватило дыхание. Антонина отдернула руки и, увидев кровь, в ужасе закричала…



х х х



-- Что-то часто мы стали встречаться, вам не кажется? Молчите? Ну-ну, молчание, так сказать, есть форма согласия.


-- Можно позвонить? Я хочу предупредить жену Вадима, чтобы не волновалась. Она дома, с моим сыном. И ждет нас.


-- Беспокоитесь, значит? Выходит, с чужими мужьями разгуливаете по ночам? – красавчик наклонился к ней через стол и, глядя в упор, выпалил.


-- А, может, вы этих бандитов сами и навели? Может, вы с ними заодно? Почему ваш спутник убит, а на вас – ни царапины?


-- Как убит?! – похолодела подозреваемая. – Врачи скорой помощи сказали, что он жив.


-- Как говорится, ваши слова да Богу в уши, -- усмехнулся следователь, опускаясь на стул.


-- Прошу вас, скажите, пожалуйста, он жив?


-- Молитесь и надейтесь, чтобы это было, действительно, так. В вашем положении это единственный шанс не попасть за решетку, по крайней мере, хоть свидетель будет. Ваши слова, поверьте, не являются доказательством вашей невиновности, -- с ухмылкой развел руки. – Для меня уж точно. Ведь вы, вроде, учительница, не дура, включите мозги. Ну, кто поверит показаниям человека, уже имевшего привод в милицию? Совершенно верно, ни-кто! Ладно, заканчиваем с демагогией и занимаемся делом. Итак, имя, фамилия, отчество, год рождения, местожительство? – многообразие интонаций, от издевательских до участливых, исчезло. Перед Тоней сидел застегнутый на все пуговицы человек. Красавец, любующийся собой, бездушный работник милиции, готовый пренебречь истиной ради липовых показаний, отец, способный закрыть глаза на то, что его сын растет подонком. Время не изменило этого человека – любое общение с ним означало биться в глухую железную дверь.


-- Разрешите мне позвонить. Пожалуйста, -- взмолилась Тоня.


-- Вы не ответили на мои вопросы, гражданка. А я не люблю повторяться.


Следователь допрашивал ее долго. Или нет. Под конец у Тони так разболелась голова, что она, вообще, потеряла способность мыслить. И когда ее, словно преступницу, вели в камеру по коридору, она мечтала лишь об одном: заснуть и не просыпаться.


…Что-то непонятное происходило вокруг. На дворе летний солнечный день, а небо темное, ночное, но без единой звезды. Внезапно этот черный небесный купол расцвел яркими вспышками, на землю посыпались разноцветные большие шары. Шары, приземляясь, лопались, из них выскакивали странные существа с узкими вытянутыми телами и плоскими овалами сверху, которые при богатом воображении можно принять за головы. Необычные десантники тут же активно принялись за дело: сталкивали людей лбами, расшвыривали, поджигали, взрывали, влезали длинными, гибкими, точно щупальца, пальцами в человеческие организмы, вытаскивали внутренности на свет, с интересом разглядывая. Тоню едва не стошнило. Уродцы шныряли среди людей, как ночные тараканы среди посуды у нерадивой хозяйки, как на помойке крысы. Плодились, покрывая копошащейся серо-зеленой массой улицы, деревья, дома. Но здесь, на земле, их словно не замечали, занимаясь каждый своими делами. Люди спокойно ходили, раскатывали в машинах, смеялись, беседовали между собой, молчали, поодиночке погруженные в мысли, -- и ни одна живая душа не видела, что происходит. Тоне хотелось им крикнуть: «Остановитесь, посмотрите, что эти твари с вами творят»! Но не смогла разомкнуть даже губ, будто их сшили дратвой. Только мычала да тыкала пальцем в воздух перед собой. Вдруг небо от вспышек очистилось, стало голубым и безмятежно чистым, мерцающим удивительным светом, для описания которого вряд ли нашлись бы слова в любом языке. Она задрала голову вверх, с восхищением вглядываясь в свечение. И тут из света стали выступать фигуры в старинных одеждах. Молодая женщина в длинном платье свободного кроя и темной тонкой накидке, покрывающей голову, с малышом на руках, задумчивый седобородый старик, симпатичный юноша, прижавший к груди толстую книгу, и другие, кто вырастал за ними. Завораживающие фигуры росли на глазах, заполняя собой весь небосвод, нависая над головами живущих внизу так низко, что, казалось, еще пара шагов – и они ступят на землю. « Смотрите! Смотрите! – закричала с восторгом Тоня. -- Неужели не видите»?! – ее трясло, точно в лихорадке.


-- Эй, девка, проснись! Че мычишь? Приснилось че?


-- А?


-- Кончай орать, говорю. Щас сбегутся на твой ор – мало никому не покажется.


-- Да заткни ты ей пасть, баб Мань! – взвизгнул кто-то в дальнем углу. – Шизанутая, что ли?


Реальность ударила по сознанию, точно пудовым мешком, разом прочистив мозги.


-- Извините, я не хотела... Вообще-то, я не кричу во сне, это впервые.


-- Все у нас, баб, что-то впервые, -- ухмыльнулась, отодвинувшись, старуха. – И мужик, и беда, и болячки. Тебя за что сюда?


-- Простите?


-- Ты че извиняешься через каждое вяканье? Не трепыхайся, я ж тебе пока еще ничего дурного не сделала. Захомутали, говорю, за что?


-- Не знаю.


-- Ага, -- понятливо кивнула старуха, -- мы тут все не знаем, какого беса за решетку попали. Меня, вот, к примеру, в седьмой раз сюда заметают. А спроси: за что? Так отвечу: не знаю. Звать-то хоть как тебя?


-- Антонина, можно Тоня.


-- Разрешила, значит, -- осклабилась старуха. – Ты, Антонина, завязывай с отдыхом. Щас жрачку принесут. Да не вздумай больше прощенья просить. Я не поп, а ты не на исповеди, -- выцветшие маленькие глаза непонятного цвета, круглое морщинистое лицо со старческими пигментными пятнами, зачесанные назад прямые седые волосы, стянутые почти на макушке коричневым гребнем, дряблый, когда-то волевой подбородок над глухо застегнутым воротником серой ситцевой блузки, черная кофта ручной вязки, неопределенного цвета бесформенная юбка, хлопчатобумажные, в мелкую резинку чулки, стоптанные туфли, похожие на мужские, -- маленькая безобидная старушка, таких можно встретить везде. Но, заглянув ей в глаза, Тоня подумала, что лучше б не встречаться с этой «безобидной» нигде.


-- Не порви зенки об меня, Антонина. Лучше в себя загляни. Себя-то понять труднее, чем кого другого, -- серьезно посоветовала бабка, поднялась и, неожиданно по-молодецки, насвистывая незнакомый мотив, направилась к хихикаюшей паре девиц.


…Прошло несколько дней. Аренову никуда не вызывали, ни о чем не пытали, ничего не объясняли, казалось, о ней просто забыли. «Забытая» уже уяснила, что это не страшный сон, не чья-то ошибка, не чужая халатность, не отцовская месть за оболтуса-сына. Ее просто перемалывал, как, наверное, и многих других какой-то большой механизм – бездушный и безымянный. Новенькая познакомилась с остальными, кроме бабы Мани их было в камере девять. Кто, как и Тоня, попали сюда недавно, кто сидел, ожидая чужих решений, почти полгода. Кого взяли за спекуляцию, кого – за мошенничество, воровство, а самую тихую, вежливую, интеллигентную с виду – за убийство мужа. Он был алкоголиком и нередко избивал жену с сыном-подростком. Убил-то, не выдержав, сын, но мать взяла его грех на себя. За эти дни Тоня узнала много историй. О промахах, за которые приходилось расплачиваться судьбой, об извергах-следаках, о судейских ошибках, тюремных романах, чудесных освобождениях. Вот уж воистину: женщина – самое живучее существо из всех живущих. Первый день Тоня не жила – просто двигалась, вдыхая скудные молекулы кислорода и выдыхая азот. На второй оказалась способной слушать и понимать, что говорят другие. В третий смогла без приступов тошноты съедать бурду в оловянной миске. К четвертому вечеру, собственные мысли уже не лишали разума, напротив, побуждали к трезвому анализу ситуации. А утром пятого дня дверь камеры распахнулась и прокуренный голос выкрикнул.


-- Аренова, с вещами на выход!


-- У меня же нет вещей, -- растерялась она.


-- Господи, да иди ты, дуреха, -- шепнула баба Маня, подтолкнув сокамерницу к дверному проему.


-- Не слепой, вижу, -- не отрываясь от важных бумаг, сухо заметил красавец. – Но и вы должны видеть, что я занят… Благодарите Бога, что пострадавший выжил и даже дал показания. Можно только позавидовать вашей способности выходить сухой из воды, -- нажал незаметную кнопку под столом и выплюнул приказание конвоиру. – Увести, -- головы он так и не поднял.



Глава 9



-- Почему ты улыбаешься? Думаешь, сочиняю? Да мне свекровь на свадьбе все уши прожужжала, какая я везучая! Замуж-то выходила за ее сына, а он родился в рубашке. Вадькина мама мне ее даже показывала потом: сухая сморщенная пленка – ничего особенного. Если напрячься, можно, действительно, разглядеть в ней нечто похожее на распашонку. Не веришь?


-- Успокойся, конечно, верю.


-- Даже если я сейчас все это выдумываю, после того, что с вами случилось, моим выдумкам поверит любой, согласись!


-- Не «с вами», а с Вадимом. Чуть не погиб он, а не я.


-- Но ты, моя дорогая, чуть не загремела за решетку. И, пожалуйста, не спорь со мной! Меня волновать нельзя.


-- Хорошо, не буду. Давай лучше чайку попьем. Нас вчера баба Дуся пирожками угостила.


-- С чем?


Тоня выставила на стол плетеную корзинку с пышными румяными пирогами.


-- Яблоки, курага, творог – выбирай. Я пока чай заварю.


-- Ой, они ж, как близнецы, -- ахнула гостья. – Как выбрать-то?


-- На зуб, -- с улыбкой посоветовала хозяйка, ставя чайник на плиту.


С той страшной ночи прошло восемь месяцев и десять дней. Тоня отсчитывала каждый, удивляясь собственной памяти и надеясь, что рано или поздно какая-нибудь из мозговых извилин взбунтуется и вышвырнет эту мусорную дрянь из головы. Впрочем, как иногда случается с мусором, здесь отыскалась и то, что стало бесценным даром. Порядочность, искренность, преданность, честь – качества, без которых немыслима настоящая дружба. А в том, что Аренова обрела истинных друзей, сомневаться не приходилось. Их отношения сцементировали не квадратные метры, которыми хозяйка почти даром делилась с квартирантами, не общие застолья, всегда проходившие весело и приятно, даже не взаимная симпатия – удар ножом. Беда сделала посторонних людей роднее родных, которые нередко уверены в том, что право судьбы, одарившей общими генами, сильнее права самого человека строить отношения с ближним. Ни зависть, ни злорадство, ни злость – только выгода дарить радость другому. Ведь отдавать намного приятнее, чем получать.


Вадима спасла чужая слабость. Сопливый подонок в последнее мгновение, видно, дрогнул, и лезвие скользнуло в паре сантиметров от сердца. Окажись удар решительнее и сильнее, один бы отправился на тот свет, другая – на нары с непреходящим чувством вины, а третья исчезла бы навсегда, прокляв этот город и всех в нем живущих. К счастью, ничего подобного не случилось. Вонючая камера с баландой и красавчик-следователь с садистской ухмылкой, дежурства в больнице, где Вадим боролся со смертью за жизнь, черные круги под глазами его жены, стойкой и преданной, как оловянный солдатик из сказки, -- все теперь


называлось «прошлым». В настоящем перед Тоней сидела счастливая молодая женщина и с аппетитом, какому можно лишь позавидовать, уплетала выпечку бабы Дуси. Довольная жизнью будущая мама, кому не хватало чуть больше пары недель, чтобы стать настоящей. Сейчас они попьют чаю со смородиновым листом, потом хозяйка проводит гостью к троллейбусной остановке, заберет на обратном пути сына из детского сада, а когда в доме станет темно и тихо, включит настольную лампу, выдвинет верхний ящик серванта, достанет почтовый конверт со снегирем на заснеженной ветке в верхнем левом углу.


Она знала одностраничный текст наизусть. Девушка-снайпер свое слово сдержала: спустя неделю после вокзальной встречи пришло письмо, адресованное Ареновой Антонине. Крупные буквы, четко выстроенные в шеренги по линейкам конверта, обещали адресату победу. И адресат не мог не поверить.


Тогда она вскрывала конверт без ножа. Бережно отрывала заклеенный уголок, точно боялась причинить боль бумаге. А развернув лист, вырванный из школьной тетради в клетку, ощутила внезапно такую слабость, что не будь рядом стула, тут же опустилась бы на пол.


Смысл сообщения неизвестного Михаила дошел не сразу. То ли отправитель не умел ясно формулировать мысли, то ли получатель оказался неумелым чтецом, но перечитывать пришлось трижды. Буквы, такие четкие и дисциплинированные снаружи, внутри учинили полный разгром. Били по глазам, разбегались, прятались в каком-то тумане, таща за собой запятые и точки, коверкали суть, которая и без того никак не хотела открыться. Пришлось встать, умыться холодной водой, ужаснуться отражению в зеркале, несколько раз сделать глубокий вдох-выдох и только потом вернуться к письму.


Второе прочтение, не дробимое делимым сознанием, кое-как связало слова и суть: Саша бежал из плена, но оказался в госпитале. Вопросы посыпались сразу, как булыжники из кузова самосвала, и каждый причинял боль. Куда? Почему? В каком? Чтобы найти вразумительные ответы, необходимо было понять, что хаос устроили не чужие слова и буквы, а ее собственное нетерпение, подгоняемое жаждой сразу все уяснить. Она стала внимательно вчитываться в текст, боясь пропустить любой письменный знак, будь то даже ошибочная запятая.


Главным оставалось, конечно, то, что ее муж жив. Жили его глаза, руки, мысли, надежды, мечты – все, что делало живой и ее. Михаил писал: Аренов – человек высшей пробы, подобных ему во всей стране – по пальцам пересчитать. Как они оба оказались в плену – не объяснял. Упомянул только, что теперь знает, где на земле – ад. План побега разработал Аренов. Бежали вдвоем. Добирались до своих долго, недели две. Шли горными тропами, выбирая самые узкие и крутые. Однажды чуть не напоролись на «духов». Спасла змея, растянувшаяся поперек тропы: украла минуты – подарила жизнь. Не задержись они на эти минуты, столкнулись бы нос к носу с душманской бандой. Последние дни пришлось туговато. Особенно Саше, который тащил на себе Михаила с разбитыми в кровь ногами и сломанной лодыжкой. Как дошли до блокпоста, Михаил не помнит, потому что от истощения, жажды и боли часто терял сознание, а потом и совсем впал в беспамятство. Очнулся на госпитальной койке. Саша навещал его пару раз, в третий пришел проститься. На все вопросы отвечал: »Нормально». А под конец весело подмигнул и сказал: »Держись, старик, прорвемся!» И ушел. Больше Михаил его никогда не видел. О том, что Тоня жива и в Краснодаре узнал от Анны, с которой одно время вместе воевал в Афгане. Они случайно столкнулись на Казанском вокзале, оба оказавшись в Москве проездом. Сам Аренов о жене не рассказывал, однажды только обмолвился, что дороже Антонины для него человека не было, нет и, похоже, не будет. В «P.S.» Михаил приписал: «Вы можете своим мужем гордиться».


Вот и все. Хорошо, что на конверте есть место для обратного адреса, и Михаил послушно его туда вписал. Потому что Тоне очень многое надо еще узнать. Откуда они брали силы во время побега? Чем питались? Где находили воду? Как Саша перенес переход? Как он выглядит? Почему Михаил вернулся, а про ее мужа до сих пор ничего неизвестно? И пусть такие вопросы могут показаться наивными, для нее они очень важны. Тоня уже написала письмо, теперь надо ждать ответ. А ждать Аренова может. Верить и ждать – только это. До той самой минуты, когда раздастся звонок и откроется дверь, за которой обязательно будет стоять самый лучший, единственно нужный ей человек.


Тоня вложила письмо в конверт, задвинула ящик серванта, погасила настольную лампу. Через несколько минут в квартире наступила полная тишина.



х х х



Тамара родила сына. Имя младшему Дунайскому придумали сразу – Виктор. Победитель, вступающий в жизнь.


А жизнь куролесила. Полным ходом шла перестройка. Краснобайство, повальный дефицит и бедлам – строили социализм «с человеческим лицом». На деле выходило не «лицо» -- рожа с издевательской ухмылкой над глупой доверчивостью сограждан. Прилипая к телевизионным экранам, жили ожиданием перемен. Для жены военного летчика единственно важной была одна – прекращение войны в Афганистане.


-- Жди, теперь твово отпустять. Бачила, яка горбачиха? Вин же с ней носиться, як дурень со ступой, -- докладывала баба Дуся, заявляясь с очередной тарелкой пирожков.


-- Спасибо, -- не отказывалась от угощения Тоня. – Только при чем здесь жена?


-- Тю, – всплескивала руками старушка, -- вона ж баба! Тильки тощая, правда. А бабья суть спокон веку супротив войны. Нам надо, шоб мужик лип не к винтовке, а к бабе.


-- Но страной же руководит муж, не жена. Он и принимает решения. Чай будете?


-- Ни, -- отмахнулась Евдокия Егоровна. – Щас по тевелизору за погоду будут передавать. Пиду послухаю, можэ шо путное скажуть. А ты, Антонина, як дите малое, ей Богу! Горбачёв же ж подкаблучник: шо жена скажить, то й будэ. От помяни мое слово: плюнет вин на той сраный долг, да й забэрэ наших мужичков с Афганистану. -- Тоня, молча улыбаясь, слушала пожилую соседку, в бедной голове которой чудесным образом совмещалось несовместимое.


О том, что Саша был в плену и бежал, кроме бабы Дуси не знал никто. Временами возникало желание поделиться информацией о муже с Вадимом. Останавливало одно: опасение навредить. Ответственный и небезразличный к чужой беде Вадим, наверняка, кинется разыскивать по своим каналам Сашу. А ведь известно, как у нас относятся и к тем, кто побывал в плену, и к тем, кто пытается оказать поддержку бывшим военнопленным. В сказки о человечности нынешней власти Тоня, в отличие от бабы Дуси, не верила.


Дунайские получили квартиру, маленькую, но свою. Уютный, гостеприимный дом, куда приятно захаживать в гости. Тамара шутила, что теперь у них вокально-инструментальная группа: обустраивающееся на новом месте трио и приходящий дуэт. Все вместе – квинтет с одним басовитым солистом. Илья обожал маленького «солиста», все время порывался таскать его на руках.


-- Сынок, -- забеспокоилась Тоня, -- ты хорошо себя чувствуешь? Голова не болит?


-- Нет.


Она привлекла ребенка к себе и ощутила непонятное сопротивление.


-- Тебя кто-то обидел?


-- Нет.


-- Расхотелось в школу?


-- Нет.


-- Но я же вижу: ты чем-то расстроен.


-- Нет.


-- Сын, -- Тоня пыталась поймать ускользающий взгляд, -- пожалуйста, посмотри мне в глаза. Что не так? Ведь нас с тобой двое, мы – семья. Я тебя очень люблю и стараюсь всегда быть с тобой откровенной. Что случилось, малыш?


-- Я не малыш.


– Конечно, милый. С завтрашнего дня ты уже школьник, почти взрослый. Но я твоя мама и мне очень хочется, чтобы у нас с тобой друг от друга не было тайн. Никаких. Я же от тебя ничего не скрываю.


-- Скрываешь.


-- Что? – растерялась Тоня.


-- А помнишь, ты обещала, что когда я пойду в первый класс, папа будет рядом со мной. Его нет. И ты не говоришь, почему, -- на нее смотрели глаза не ребенка – взрослого, страдающего человека. У сына оказалась железная логика и цепкая память.


-- Родной мой, -- она обняла худенькие плечи и приникла щекой к колючей от стрижки макушке, -- наш папа жив. Это правда, клянусь! Я сказала бы тебе больше, если б знала сама. Но мне ничего неизвестно… Неизвестно ничего, кроме того, что мы с тобой должны его ждать. И мы дождемся, обещаю. Веришь? – ребенок застыл, не отзываясь на ласку. Потом по Тониной щеке скользнул сверху вниз и обратно стриженый ежик волос, и мальчик облегченно вздохнул.



х х х



-- Аренова, а ты куда собираешься?


-- Домой. Мне еще надо уроки проверить, покормить сына, спать уложить. Илья без меня не заснет.


-- С ума сошла?! Он взрослый парень, школьник. Вот у таких мам, как ты, и вырастают изнеженные мужики. А нам с ними потом нянькайся: вместо жены – нате, получите няньку!


-- Любовью никого испортить нельзя.


-- Ты, Антонина, этой своей любовью нам весь кайф испортишь! Анатолий Федорович вчера намекнул, что без твоего пения праздника не получится.


-- Очень надеюсь, что ваши тосты в честь Анатолия Федоровича быстро помогут ему настроиться на праздничную волну и без музыкального сопровождения.


-- Тонька, ну че ты вредничаешь? – Ангелина вытащила из кармана круглое зеркальце в пластмассовой оправе, посмотрелась, довольно хмыкнула, расстегнула верхнюю пуговицу белого подсиненного халата, приоткрыв пышную грудь, легонько провела мизинцем по краю нижней губы. – Сама же отмечала с нами Новый год. Романсы свои распевала, улыбалась. И к сыну, между прочим, совсем не спешила. Забыла?


Тоня надела пальто, взяла сумку, направилась к входной двери.


-- Пока, Лина. До завтра.


-- Строишь из себя верную лебедицу? Зря стараешься! Все и так знают, как недолго ты горевала по мужу. Кстати, еще неизвестно, где твой летун. Может, на тот свет улетел, а может, на этом с душманами спелся.


Тоня отпустила ручку входной двери, развернулась и медленно пошла на ухмыляющуюся блондинку с ярко накрашенными губами. Двигалась, как в тумане, ориентируясь на жирную малиновую полосу, извилистую, как змея. В пустом холле раздался звонкий хлопок. Зубной техник схватилась за щеку, с ненавистью прошипела.


-- Бешеная! Ты еще пожалеешь.


За дверью Антонина брезгливо отерла носовым платком горящую ладонь и выбросила батистовый, аккуратно подрубленный квадратик в урну…


В феврале тяжело заболел Илья. Сын метался в сильном жару. Мать металась между участковым врачом и аптекой. За дверью напротив метался обоим чужой человек – соседка Евдокия Егоровна. Баба Дуся, забросив политику и погоду, носилась по магазинам, рыскала по базару в поисках деревенского молока и меда, пекла, жарила, варила, чуть не силой подкармливая взрослого и ребенка, упрямо отказывающихся от еды. Откуда только у старушки бралась эта прыть? После Илюшкиного выздоровления, свалилась с температурой под сорок Тоня. К гастрономическим метаниям старой женщины прибавились проблемы учебные, в которых баба Дуся, к сожалению, не смыслила ничего. Провалявшись без сил несколько дней, больная взбунтовалась и заявила, что вполне здорова.


-- И шо теперь? – подозрительно поинтересовалась Евдокия Егоровна, глядя поверх очков на тонкую, желтовато-серую, как дешевая церковная свечка, Антонину. – Мне выметаться, чи шо?


-- Баба Дуся, миленькая, вы же устали от нас. Вам отдохнуть надо. Не дай Бог, еще заразитесь гриппом. А мне по уходу за вами больничный не положен, придется брать отгулы, -- пошутила поликлинический регистратор, принимая из заботливых морщинистых рук чашку с горячим молоком.


-- Зараза к заразе не пристанить, слыхала? А шо касаемо заботы… Бачишь за окном дерева? Старэ с молодым? Старэ к земле прилипло – не отодрать, корни пустило так, шо и концы не сыскать. Ухаживай, не ухаживай – усэ одно. Пока само унутри не сгниеть – будэ стоять. А молодэнько – и полить надо, и земельку прикопать, и веточку подвязать – воно ж слабэнько, -- «философ» вздохнула. – Ладно, пишла я до дому. Новости послухаю, а то усэ с вами проморгаешь. Пей молоко осторожно. Та не беги – не на пожар. Выпьешь, поставишь на тумбу. Новости послухаю, приду посуду вымою.


-- Баб Дусь…


-- Та не спорь! – оборвала старушка. – Чем в воде возиться, лучше с Илюхой позанимайся. Бо от меня парню толку с гулькин нос, -- Евдокия Егоровна направилась в прихожую, ворча себе что-то под нос. Потом Тоня услышала громкое «от садовая ж голова!» и в комнате снова нарисовалась неугомонная баба Дуся. – Слухай, совсем забыла! Тебе ж восьмого мужик звонил.


-- Марта?


-- Нет, мая! Ты на голову, што ль осложнилась, Антонина? Конечно, марта! Щас же тильки начало весны, а ты уже у конец скакнуть собралась.


Тоня хотела напомнить, что «скакнуть» собралась не она, но улыбнулась и спросила. --Представился?


-- Господь с тобой, -- испуганно перекрестилась соседка. -- Он же живой!


-- А имя свое этот «живой» назвал?


-- Даже с отчеством! Тильки я запамятовала: не то Филипыч, не то Федорыч…а можэ, Кирилыч, -- старательно вспоминала, морща лоб, баба Дуся.


-- Анатолий Федорович?


-- О, он самый! – просияла старушка, довольная, что память не подвела. – Голос такой представительный. Солидный, видать, мужчина, -- поколебалась и не выдержала. – Начальник он тебе? Или как?


-- Начальник.


-- Давай чашку-то, пустая, -- разочарованно вздохнула Евдокия Егоровна. – Проздравить тебя хотел твой начальник. Интересовался здоровьем. Мы, кажеть, волнуемся уси за нее. Пускай выздоравливаить и ни об чем не беспокоится. Передайте ей, кажеть, шо мы ее ждем. Ото ж я и передаю.


-- Спасибо.


Евдокия Егоровна дернулась любопытно лицом, кажется, хотела о чем-то спросить. Но передумала. И выплыла из комнаты, выражая спиной недовольство.


Тоня устало откинулась на диванные подушки. Привет, переданный бабой Дусей, не обрадовал. Скорее, напротив, дал повод невесело поразмышлять.


…Анатолий Федорович Крыса возглавил их поликлинику чуть меньше года назад, сменив прежнего главврача, маленького, сухонького Ивана Ивановича Москалева, добрейшее существо, напоминающее отцветший одуванчик. Ходили слухи, что когда-то Иван Иванович жил в Москве, драл зубы кремлевским начальникам. После того, как с женой одного из них у Ванечки случился роман, способного зубодера вытурили взашей и из кремлевской клиники, и из столицы. Хорошо, не из жизни вообще. Незадачливый любовник поблагодарил судьбу за такую расправу и по совету родного брата, председателя одного из кубанских колхозов, рванул в другую столицу – Кубани, в чьей плодородной земле скоренько пустил свои корни. Благодаря трудолюбию и умению ладить с людьми, Иван из рядового врача вышел в главные, возглавив захудалую районную стоматологическую поликлинику, ставшую под его руководством лучшей в городе. Главному врачу удалось создать и поддерживать в коллективе такую рабочую атмосферу, когда отпуск не радовал, а тяготил. И после первой недели отдыха народ уже начинал считать дни до выхода на работу. Отметив 70-летний юбилей, Ивана Ивановича со слезами проводили на пенсию. Новый главный очаровал всех. Под обаяние попали даже мужчины-врачи, признавшие в Крысе «настоящего мужика». Фамилия, правда, слегка смущала, но ведь и на солнце есть пятна, а в остальном Анатолий Федорович, действительно, оказался выше всяких похвал. Энергичный, образованный, остроумный, без малейшего намека на чванство, легко признающий за другим право быть первым в профессии, с интересным, грубовато вылепленным лицом и высокой спортивной фигурой – невероятное сочетание превосходных качеств руководителя и мужчины. Весь персонал, включая гардеробщицу и уборщиц, взвыл от восторга. Иван Иванович был тут же забыт. Целеустремленная и волевая Хоменко сразу поставила перед собой сверхзадачу: максимально сблизиться с новым начальником.


-- Все, Туманова! Наконец-то я встретила свой идеал, -- откровенничала бывшая одноклассница, забежавшая как-то вечером на чай. – Правда, он, бедолага, женат. Ну, да жена, как говорят, не стена – можно и отодвинуть.


-- Почему «бедолага»? Крыса совсем не похож на несчастного, скорее, наоборот. Довольный, веселый, ухоженный. Я однажды случайно услышала, как он говорил с женой по телефону. Так разговаривают с тем, кого любят.


-- Какая любовь?! Смешно! Они женаты одиннадцать лет, для брака – это самый критический возраст. К тому же, детей нет, что тоже большой минус. Подумай сама: без ребенка – что за семья? А я ему сразу рожу. Хоть каждый год буду выдавать потомство, пусть только сам не ленится. -- Хоменко потянулась, как сытая кошка, и мечтательно добавила. – Но Анатолий на ленивого совсем не похож. С такими руками, губами и носом только детей и делать.


-- Господи, Милка, что ты несешь?


-- Несет, дорогая, тетка с базара. А я – танк, который прет. И пусть только кто-нибудь попытается встать на моем пути. Раздавлю – не моргну глазом, -- Людмила критически оглядела подругу. – И тебя не пожалею, Туманова. Дружба дружбой, но мужики поврозь.


-- У тебя чай давно остыл, -- вздохнула Тоня. – Не волнуйся, я по чужим огородам не бегаю. Кроме того, если помнишь, у меня есть муж.


-- Вот и жди своего сокола, -- с недобрым прищуром посоветовала гостья, поднимаясь из-за стола. – А от моего держись подальше. Пока, дорогая. Провожать не надо.


Тот короткий визит оставил неприятный осадок и освободил от иллюзий. Сидение за одной школьной партой не означает дружбу навек.


-- Вот скажи, Туманова, почему Господь, создавая мужчину и женщину, пожлобился превысить мужской лимит? Отчего бы Ему сразу не слепить треугольник: два мужика и баба? Так, я считаю, было бы справедливо. А иначе счет не в нашу пользу, потому что войны, водка, идиотское стремление лезть напролом и кидаться без надобности на амбразуры губят мужичков почем зря. Вот и получается, как в той песне: на десять девчонок по статистике девять ребят. От этой «десятки» у многих крыша съезжает: куда ни плюнь, попадешь на лишнюю бабу. Да хоть возьми нашу поликлинику – хуже школы, ей Богу! Там хоть бабье физруком да военруком разбавляется. А у нас?


-- У нас, между прочим, трое мужчин. С Крысой даже четверо.


-- «Трое мужчин»?! Не смеши! Один на сантиметр больше метра, другой зациклен на своей маменьке и даже в сральник без ее позволения не зайдет, а у третьего – семеро по лавкам, всей его зарплаты на алименты не хватит. Недомерок, недоумок и осеменитель. Разве можно таких особей мужчинами называть? Другое дело – Анатолий, вот кто настоящий мужик! Кстати, почему ты его все время по фамилии называешь?


-- А вы настолько сблизились, что отчество уже считается лишним? – огрызнулась Антонина, которую всегда коробила фамильярность. – Он все-таки начальник. Я, между прочим, ни разу не слышала, чтобы главврач к кому-нибудь только по имени обращался.


-- Скоро услышишь, -- загадочно улыбнулась Милка, небрежно отряхнув снег с манжета новой мутоновой шубки. – Может, еще пройдемся? Посмотри, красота какая! У нас ведь такое редко увидишь.


Они шли по вечерней заснеженной улице к троллейбусной остановке. Падавший снег серебрился в фонарном свете. Было морозно. Дышалось легко. Хотелось в детство – лепить снежную бабу с морковным носом, бросаться снежками, ловить языком снежинки.


-- Нет, поеду. Поздно уже. Илья, наверное, заждался.


-- Новый год с кем встречать будешь? Одна?


-- С сыном.


-- А я подумаю, -- опять напустила туману Хоменко. – Посмотрю.


До нового года оставалась неделя. Старый собирались провожать всем коллективом, слухов по этому поводу было много. Говорили, что главный сочиняет новогодний сценарий, что Снегурочкой будет Хоменко, а дедом Морозом, вроде, сам Анатолий Федорович. Некоторые «знатоки» утверждали, что состоится даже концерт. Никто толком ничего не знал, но все предвкушали нечто яркое, необычное. В планы Ареновой эта вечеринка никак не входила.


Двадцать восьмого регистратора вызвал к себе в кабинет главный врач.


-- Проходите, присаживайтесь.


-- Спасибо. Я постою. В регистратуре никого нет. Боюсь, очередь соберется.


Анатолий Федорович удивленно приподнял брови, но ничего не сказал. Поднялся из рабочего кресла предшественника и стал напротив, опершись о край стола.


-- Что ж, тогда на пару постоим. Я не привык сидеть в присутствии женщины, даже если это моя подчиненная, -- в его голосе не было и намека на шутку. -- Аренова Антонина… простите, отчество подзабыл.


-- Романовна.


-- Так вот, Антонина Романовна, -- кивком указал на стол, -- здесь – список сотрудников, э-э-э, с перечислением обязанностей каждого на нашем общем новогоднем празднике. Вашей фамилии почему-то нет. Не просветите меня, почему?


-- Я не могу.


-- Что ж, причина достаточно веская. Но не кажется ли вам, Антонина Романовна, что если человек активно реализует на работе свой умственный потенциал, то вполне логично ожидать от него и душевного участия в делах коллектива?


-- Вы хотите сказать, что если я или кто-то другой, неважно, добросовестно выполняет свои рабочие обязанности, то в угоду коллективу должен отказываться от личной жизни?


-- Зачем же так прямолинейно, я бы даже сказал, примитивно трактовать подобные мысли? Просто, на мой взгляд, не стоит излишне формально подходить к работе – вот и все. Вообще, я убежден, что совместный отдых и совместная деятельность неразрывны. И качество одного процесса, безусловно, влияет на качество другого. Так что, дорогая Антонина Романовна, не стоит жадничать на время и эмоции. Первое, как известно, категория объективная, мы, увы, повлиять на сей факт не в силах. Что же касается второго… Меня очень трудно уверить в эмоциональной недоразвитости творческих людей. Напротив, я убежден: любой вид творчества только тогда доставляет радость другим, когда его создатель сам переполнен эмоциями. Ведь, согласитесь, далеко не каждого привлекает искусство, это – удел тех, кто готов публично обнажить свою душу. И неважно, кто – музыкант, писатель, художник. Всех этих людей объединяет потребность делиться своими ощущениями, чувствами, мыслями. Почему же вы против?


-- Не поняла?


-- Ведь вы же не всю жизнь занимались наведением порядка в регистратуре? Разве не так?


-- Все, чем я занималась когда-то, осталось в прошлом. Сейчас я раздаю амбулаторные карты, а не эмоции. Вряд ли это имеет отношение к творчеству, о котором вы говорите.


Главный врач от души рассмеялся.


-- Неужели?! И звук бормашины для вас также приятен, как музыка или пение? Ценю ваш юмор, однако вы, лукавите, Антонина Романовна. И, уж простите, совсем напрасно делаете вид, будто не понимаете моих намеков. Ладно, тогда скажу прямо: мы ждем от вас не того, что написано на канцелярской бумаге, а того, что на нотной. И вы, извините, напрасно делаете вид, будто не понимаете моих слов. Кстати, не стоит так рьяно себя уверять, что регистратура – вершина вашей профессиональной карьеры. Errare humanum est – не так ли? Человеку свойственно ошибаться. Разве вы не ошибались, когда пели на выпускном в музыкальном училище, или когда преподавали музыку в школе, продавали билеты в трамвае? Ведь тогда вы, наверное, тоже думали, что каждый раз -- это навсегда? Нет? Впрочем, прошу извинить, если полез не в свои дела. Я иногда бываю занудой и у меня, как говорится, «отшибает мозги». Но от вас я все равно не отстану, несмотря на то, что вы, конечно, вправе распоряжаться собой и, естественно, никому ничего не должны, -- он замолчал, ожидая реакции на свой монолог. Не дождавшись, с усмешкой продолжил. -- Я, наверно, смахиваю сейчас на осла, который размышляет о лире. Пусть! Никогда не боюсь выглядеть глупо в глазах других. Ведь умный не боится казаться глупцом, согласны? -- Тоня неопределенно пожала плечами. -- Если же говорить серьезно, то я уверен, что вы, дорогая Антонина Романовна, в этой ситуации – мой шанс на удачу. А я не из тех, кто упускает подобные шансы, -- и неожиданно засмущался. -- Видите ли, я тут вспомнил свои студенческие «капустники» и по самонадеянной глупости решил сам организовать нечто подобное. Даже сценарий сочинил, -- он улыбнулся, вдруг став похожим на сконфуженного мальчишку. – Ужасно не хочется опозориться. Вроде, все сложилось неплохо, только позарез нужно внести что-то лирическое, пролить, так сказать, на душу бальзам. Стихотворение – банально, да и нет у нас никого с талантом художественного чтеца. В лучшем случае, народ, молча, проглатывает в постели несколько строчек на сон грядущий, иногда даже не задумываясь над смыслом. Врачи, между нами, в основном страшные прагматики и невежды, весь их интерес к духовному иссякает еще в институте после первого посещения морга. К тому же, сами видите, работа у нас не сахар, люди устают. Не до стихов и театров. Отчасти еще и по этой причине я хочу их расшевелить, напомнить, что нам до старости далеко, а жизнь дарит праздники не только для распития водки с шампанским. И когда мне сказали, что вы – певица, -- опять бесстыдно польстил «сценарист», -- я понял, что вас мне послал сам Бог. Потому что лучше задушевной лирической песни нет ничего!


-- Романс лучше, -- неожиданно для себя выдала «певица».


-- Точно, -- хлопнул себя по лбу главврач, – конечно, романс! Как я сам не додумался? – и добавил с просительной интонацией. – Так вы согласны, Тонечка? Вы поможете мне?


Зачем она так рьяно кинулась выполнять пустяковое поручение? Зачем поддалась капризу постороннего человека, пусть даже своего начальника? Нацепила концертное платье, вытащила с антресолей гитару, навела макияж, соорудила прическу? Покрасоваться? Или от тоски по давно забытому ощущению быть интересной и нужной? А может, чужое желание пробудило собственное тщеславие и охоту сразить наповал равнодушно проходящих мимо людей? Бессмысленно копаться в себе после сделанной глупости, а в том, что ее согласие было ошибкой, сомневаться не приходилось.


-- Туманова, я же предупреждала: не переходи мне дорогу. Но у тебя, как видно, короткая память.


-- Милка, я устала и спать хочу. Можно выражаться яснее?


-- Можно. Если ты, дорогая, отобьешь у меня Анатолия, твоей судьбе не позавидует даже уборщица, которая чистит у нас унитазы.


-- Послушай, --разозлилась Тоня, -- Крыса -- не мяч, а я -- не вратарь, чтобы его отбивать. И вообще, разбирайся со своими сердечными делами сама, а меня в это дело не впутывай. Спокойной ночи, -- и бросила трубку. Это явилось второй ошибкой: Хоменко была не из тех, кто позволяет другим оставлять за собой последнее слово.


И от слов экс-подруга перешла к делам. Мелким, пакостным, не требующим особой выдумки и ума. В урне для бумажного мусора, стоявшей в регистратуре под рабочим столом, стала появляться отнюдь не бумажная всячина. Одноразовые тарелки с остатками еды, скомканные обрывки газет, от которых несло за версту селедкой, и, что хуже всего, пустые пивные бутылки. Регистратура потихоньку превращалась в помойку с соответствующими ароматами, бьющими в нос от самого входа. Вдобавок нередко возникала путаница с амбулаторными картами, то пропадавшими невесть куда, то возникавшими не там, где надо. Естественно, все это происходило в смену Ареновой. Поймать мерзавца (-ку), чинившего (-ую) гадости, не удавалось, а строить обвинения на подозрении, как известно, не дозволено никому. Так продолжалось десять дней. На одиннадцатый, заканчивая очередную летучку, главврач сделал неожиданное заявление.


-- Уважаемые коллеги, за последнее время работа нашей регистратуры изменилась… э-э-э… не в лучшую сторону, -- по лицу Хоменко проскользнула торжествующая улыбка, которую она и не подумала скрыть. «Коллеги» зашушукались. У Тони мелькнула мысль, что снова придется подыскивать другую работу. – Я проанализировал ситуацию, -- продолжал начальник, игнорируя общий шумок, -- и пришел к выводу, что должен назначить старшего на этом участке. Ответственного, добросовестного, способного справиться с возникшими… э-э-э… проблемами. Изменение штатного расписания согласовано, приказ подписан. Так что, друзья, можете поздравить с повышением… Аренову Антонину Романовну, -- в наступившей тишине оглушительно отбивала секунды стрелка настенных часов. – Что ж, время не ждет, -- деловито подытожил Крыса. – Все свободны. Антонину Романовну попрошу остаться.


Одни обходили ее с улыбкой, некоторые даже одобрительно подмигивали, шевеля при этом губами, по которым легко прочитывалось «поздравляю». Другие – приклеившись взглядом к полу, с опаской, будто огибали змею. Хоменко шла прямо, с высоко поднятой головой и ненавидящими глазами. Наконец, кабинет опустел.


-- Вы не могли бы пересесть ближе? Кажется, я здесь еще никого не кусал, -- улыбнулся главврач. – И не думаю, что вы станете первой, -- Тоня молча опустилась на другой стул. – Ваш муж служит в Афганистане? – огорошил главврач внезапным вопросом.


-- Простите, Анатолий Федорович, но если вы хотите поговорить о моем муже, я лучше пойду. Тем более, что у меня теперь больше ответственности и работы.


-- А вы колючка… Просто, я собирался сказать, что, наверное, трудно женщине одной воспитывать сына. Меня ведь мать тоже воспитывала одна. Отец погиб в сорок пятом, через несколько дней после победы, в Чехословакии. Никогда не были в Праге?


-- Нет.


-- А я был. Красивый город. Очень…, -- доверительный тон, говорящие паузы, как в театре, подчеркнуто дружеский взгляд – главврач явно напрашивался на ответную откровенность. – А скажите-ка, Тоня… Ничего, что я к вам обращаюсь по имени?


-- Лучше с отчеством.


-- Понял… А признайтесь, Антонина Романовна, вы рады?


-- Чему?


-- Мне всегда казалось, что старшим быть гораздо приятнее, чем рядовым. Разве нет?


-- Не уверена.


-- Не уверен, что вы не лукавите. Повышение всегда приятно. Статус выше, оклад больше. Значит больше самоуважения и возможностей себя баловать.


-- Не думаю, что самоуважение зависит от размера оклада. Кроме того, если человек получает повышение благодаря старательности и добросовестности, как вы только что говорили, вряд ли он станет тратить разницу в зарплате на баловство.


Главврач внимательно выслушал пространный ответ, наклонился вперед и, не спуская глаз с неблагодарной гордячки, тихо сказал, путая вопрос с утверждением.


-- Я вам неприятен, Тоня. Почему? – негромкий расстроенный голос выдавал не мужчину, привыкшего всегда находиться в центре внимания, но брошенного ребенка, впервые столкнувшегося с несправедливостью взрослого мира. Отвечать на эту нелепую путаницу не имело смысла. Она поднялась со стула. – Нет, подождите! – в мгновение ока Анатолий Федорович оказался рядом. – Не уходите! Просто выслушайте меня… -- и неожиданно замолчал, точно не мог найти слов, соскользнувших вдруг с языка не в речь, а в долгую паузу. Потом ухватил за согласную короткое первое – всплывшее, потянувшее за собой остальные. – Вы не поверите, Тоня, мальчишкой я до чертиков увлекался сказками. Глотал одну за другой, как алкаш – водку: до дрожи. Другие пацаны хватались за книжки про войну, бандитов, шпионов, некоторые даже про любовь воровали с родительских полок. А я запоем читал сказки. Втихомолку, не дай Бог проболтаться. Узнают ведь – засмеют. Стыдно признаться, до девятого класса остановиться не мог. А в девятом влюбился и…


-- Анатолий Федорович, -- она попыталась шагнуть назад, -- извините, но мне, действительно, надо идти.


Он схватил ее за руку. Всплывшие слова хлынули потоком, грозя затопить их обоих.


-- Но одну я знал почти наизусть – «Волшебник изумрудного города». На волшебника мне было начхать, я обалдевал от Железного дровосека! Он хотел иметь настоящее человеческое сердце, представляете? Сам из железа, а сердце, дурило, хотел, как у человека! Ради этого он прошел долгий путь и перенес много такого, перед чем любому другому сломаться, как плюнуть. А когда добрался до цели, оказалось, что сердце-то у него есть! Просто чудак об этом не знал, пока… пока не понял, что любит… -- любитель сказок снова запнулся, но пауза на этот раз вышла короткой, похоже, в выуживании слов у «рыбака» появилась сноровка. – Я не из железа, Тоня. И, наверно, не умею любить. Но, черт побери, почему в таком случае вы все время топчетесь в моей голове?! Каждый день, каждый час, скоро счет пойдет на минуты! Ответьте мне, почему? – он стоял так близко, что в


потемневших зрачках можно было увидеть свое отражение. Большой. Умный. Интересный. Ничего не понимающий или понимающий все. Ненадежный. – Помоги мне, -- жаром дохнул в ухо. – Я тоже хочу иметь сердце, -- горячие ладони осторожно скользнули по ее спине, а губы властно приникли к губам.


Звонкий звук пощечины совпал с парой громких хлопков.


-- Браво! Наконец-то хоть одна влепила тебе приличную оплеуху, мой дорогой, -- в дверном проеме стояла хорошо одетая, стройная, высокая брюнетка лет сорока и аплодировала незадачливой паре, как актерам – на удачной премьере. Из-за ее плеча выглядывала бывшая одноклассница -- заурядное личико с подведенными узкими глазками красила торжествующая улыбка.


Утром главный врач подписал заявление об увольнении по собственному желанию. Ареновой Антонине Романовне оставалось получить расчет и трудовую книжку.





Глава 10



План экс-подруги на грандиозный скандал провалился. Никто не был выставлен на посмешище, никого не освистали, не осудили публично, не заклеймили позором. Заявление об увольнении по собственному желанию главный врач подписал молча, не поднимая глаз, бросив лишь напоследок в спину негромкое «Удачи вам, Тоня». Регистратор с музыкальным слухом уловила в короткой фразе нотки раскаяния и стыда. Впрочем, теперь эти запоздалые ноты изменить ничего не могли. Через неделю, получив в кассе расчет, она сошла со ступенек, не оглянувшись на дверь. И оказалась на улице. Шумной, залитой солнцем, весенней. Обгоняли друг друга машины, по обочине лихо крутил педали велосипеда рыжий подросток в бейсболке, свысока поглядывая на любителей быть упакованными в металл, трусила через дорогу бабулька с авоськой, пропорхнула, обдав ароматом духов, пара щебетавших девчонок. Жизнь деловито катилась в завтрашний день, ей не было дела до неудачницы, попадавшей в различные передряги. Одиночки, которую против воли вынуждали быть сильной те, кто по праву собственной беспощадной силы ломали чужие судьбы, холя и нежа свои. Как же Аренова их всех ненавидела! Лживых, чванливых, циничных, в погонах и без – всю эту подлую камарилью, отнявшую ее мужа. Из-за них, копошащихся наверху, она стала фантомом – неприкаянным существом без плоти. Жизнь постепенно теряла краски, становилась унылой и серой, как асфальт под ногами: темная смолистая масса, раскатанная по живой земле. Со временем посеревшая, точно поседевшая с годами брюнетка. Тоня замедлила шаг, всматриваясь в тротуар с надеждой увидеть протест против такой укатки: чахлый кустик, травинку, слабый росток, вздыбивший грубую твердь – ничего. Одни окурки с плевками.


-- Ой!


-- Черт! Не под ноги надо смотреть, а вперед! – перед Тоней стояла высокая девушка в солнцезащитных очках, прятавших глаза и половину лица в придачу. Светлый плащ, перехваченный на талии туго затянутым поясом, шелковый, в крупный черно-белый горох, платок, покрывающий голову и завязанный сзади, черные лодочки из тисненой кожи на шпильке и такая же сумка с большой металлической пряжкой. Все выдавало в ней человека, привыкшего к чужой зависти или восторгу, но не желавшего быть на виду.


-- Простите, -- извинилась Антонина, отступив в сторону.


-- Неужели? – иронично растянула гласные незнакомка. – А сколько я тебе, моя дорогая, твердила: никогда не извиняйся без нужды? – и шутливо вздохнула, снимая свои блюдца-очки. – Но видно, недаром есть поговорка: горбатого могила исправит. А твой горб, Тонечка, это никому не нужная скромность и заниженная самооценка. Ты словно извиняешься перед другими за то, что рядом с ними живешь.


-- Лерка! – ахнула Тоня. – Ты как здесь оказалась?! На съемках? Проездом? В гости? – засыпала она вопросами самую близкую с детства подругу Валерию Троицкую. Талантливую, отчаянную, не зависимую ни от чьих суждений, уверенную, что удача спешит лишь к тем, кто верит в себя и умеет идти напролом. Голоногую девчонку с вечно разбитыми коленками, красавицу и актрису, известную сегодня чуть ли не всей стране.


-- Ты что частишь, точно бабка на исповеди? – снова нацепила на нос свою защиту от солнца и от людей вынырнувшая невесть откуда звезда.


-- А ты почему вырядилась, как шпионка? Очки, платок. Входишь в роль или прячешься от поклонников?


-- Скорее, поклонниц, -- ухмыльнулась знаменитость. – Популярность, конечно, приятна, но не всегда. А в этом прикиде я ощущаю себя невидимкой. Меня, представь, не замечает никто, все пялятся только на барахло, в которое я одета. Что, кстати, свидетельствует о тяге моих земляков к вещизму, -- она звонко рассмеялась и обняла Тоню. – Солнце мое, сколько же лет мы с тобой не виделись?


-- С тех пор, как ты тайком от всех рванула в Москву. Даже мне ничего не сказала.


-- Не сказала – чтобы не выдала, ты же врать, дорогуша, совсем не умеешь. И если б тебя приперли к стенке, проболталась бы легко. А от родителей скрыла, потому что предки были одержимы идеей врачебной династии. Они ж медики, с детства чистили мне мозги, что должна стать их достойной преемницей. Но из меня доктор, ровно из обезьяны – коза. Мое дело не спасать чужую жизнь, а проживать ее, как свою. Помнишь, мы с тобой детьми однажды сумасшедших изображали? Я так в раж вошла, что ты даже перепугалась, помнишь?


-- Да уж, ты меня здорово тогда напугала. Дурачились, кривлялись, вдруг – закатила глаза, грохнулась на пол и не дышит. Я уже «скорую» собралась вызывать.


-- Так вот, в тот момент, когда ты схватила телефонную трубку, я подхватила бациллу притворства и твердо решила, что стану артисткой. Ты не представляешь, Тонечка, какое это потрясающее ощущение: чувствовать себя другим человеком! Или даже животным: кошкой, коровой, змеей – неважно. Главное – быть сразу двумя.


-- Кажется, раздвоение – признак шизофрении, -- улыбнулась Тоня.


-- А кто сказал, что актеры – нормальные люди? Мы все с приветом, друг от друга отличаемся только степенью помешательства. Когда я поступила во ВГИК, родители год приходили в чувство. Мама без конца причитала, что артистки – несчастные женщины, потому что зависят от распутников-режиссеров. А отец ворчал, что среди актеров настоящих мужиков днем с огнем не найдешь, потому что все они – пьяницы и гуляки. Теперь, правда, успокоились. Переживают только, что у доченьки нет своей личной жизни. Господи, да у меня этих жизней – воз и маленькая тележка, больше десятка сыгранных ролей!


-- Простите, пожалуйста, -- пискнул голосок, -- вы, случайно, не Валерия Троицкая? – сбоку нарисовалась восторженная физиономия, урезанная густой светлой челкой. Физиономия опиралась на цыплячью шейку, торчащую из ворота синего свитера, свисавшего почти до колен и прятавшего в себе белесое существо, в котором лишь по голосу определялась принадлежность к женскому полу. – Простите, пожалуйста, вы Валерия Троицкая? – продублировало существо свой вопрос, опустив отрицание с вводным словом, как будто случайностей тут быть не могло, и Богиня спустилась на землю исключительно ради этой счастливой встречи.


-- Вам автограф?


-- Если можно, -- восхищенно выдохнуло существо и зачем-то вскинуло левую руку. В следующую секунду стало понятно – зачем. Словно выткавшись из воздуха, их окружило сразу несколько человек. Молодых, голосистых, перебивающих друг друга, радостно галдевших, нетерпеливых, точно птичий голодный выводок при виде мамы с извивающимся червяком в заботливом клюве. Тоня удивилась, откуда эти «птенцы» взялись на тихой, немноголюдной улочке и как умудрялись так долго оставаться незамеченными для постороннего глаза.


-- Эй, далеко улетела? Сердишься, что пришлось немного побыть одной?


-- Нет.


-- Представляешь, это были тюзовцы!


-- Кто?


-- Ребята из народного театра юного зрителя. Уговаривали на репетицию к ним прийти.


-- Пойдешь?


-- Скорее всего. Они забавные, почти как я в юности. Такие же одержимые и, хочется думать, способные. Слушай, Тонечка, долго мы будем у дороги еще торчать? Предлагаю где-нибудь посидеть, поболтать спокойно. Столько лет не видеться – и разговаривать на ходу? Перекинуться парой фраз и разбежаться в разные стороны? Чтобы попасться случайно друг другу на глаза уже дряхлыми бабками? По-моему, это не по-людски. Кстати, я тут недавно случайно наткнулась на вполне приличный ресторанчик с кавказской кухней. Маленький, тихий и очень уютный. Может, позволишь мне чуток раскошелиться, чтобы отметить нашу встречу? У тебя со временем как?


-- Раскошелиться ты, конечно, можешь, но не сейчас. Мне надо домой.


-- Очень надо?


-- Скоро сын из школы вернется, нужно встретить, накормить. А у меня обед не готов.


-- Так это ж прекрасно, что сын! Сколько ему?


-- Семь.


-- Зовут как?


-- Илья.


-- Муж чем занимается?


-- Военный летчик.


-- Вот, -- вздохнула подруга детства, -- я и толкую, что ничего-то мы с тобой друг о дружке не знаем. Слушай, а давай Илью вместе встретим! Только сначала подарок ему купим и к столу что-нибудь.


-- Думаю, обойдется без подарка.


-- С ума сошла?! Как можно с пустыми руками к ребенку являться, когда видишь его впервые? Хочешь провалить мой дебют? Да ты не волнуйся, -- поспешила она добавить, -- долго не засижусь. К приходу твоего мужа испарюсь, аки последний грош из кармана правдолюба. Ну что, зовешь в гости?


-- Если готова променять сациви на вчерашние голубцы, -- рассмеялась Тоня, -- зову!


-- Спасибо тебе, -- тихо сказала гостья.


-- За что?


-- У меня сейчас на душе… -- и запнулась, подбирая слова. Наверное, трудно подобрать свое слово, когда всегда наготове чужое, -- у меня на душе… безгрешно, тепло и беззаботно-спокойно. Уютно, как на полати бабушкиной русской печки. Мелкой я любила спать на такой… Знаешь, это правда, что все мы родом из детства. Я бы даже добавила: лучшее в нас – из детства тоже. Только в детстве сердце открыто для безотчетной любви. Взрослея, мы все больше становимся счетоводами, то и дело просчитываем, во что нам обойдется своя или чужая любовь… А ты, мое солнце, держись. Плюй всем в рыло, кто скажет, что глупо так долго ждать, и держись. Я уверена, что твой летчик вернется, -- улыбнулась и добавила, подмигнув. – Может, когда-нибудь я и тебя сыграю. И это будет, поверь, совсем не плохое кино. Давай-ка закажем такси?


-- Доктор, скажите, что с ним?


-- Надеюсь, пневмонии нет. Хотя легкие мне что-то не очень нравятся. Рентген давно делали?


-- Перед школой.


-- Точнее?


-- В июле, кажется. Или в августе.


-- Креститься, мама, надо, когда кажется, -- врач растопырила пятерню и принялась поочередно загибать пальцы. – Так, через неделю придете ко мне, получите направление на анализы и рентген.


-- А если сохранится температура?


-- Не сохранится, -- отрезала доктор. – Что это у вас все «если» да «кажется»? Увереннее надо жить, моя дорогая, тверже быть. Наша жизнь мягкотелых не любит, -- круглые очочки в роговой оправе, коса, скрученная бубликом на затылке, оплывшая с годами фигура в сером, редкими цветочками платье прямого кроя, седина, строгий голос – она скорее напоминала учительницу, чем врача. Тоня чувствовала себя нашкодившей школьницей, для которой и двойки много. – Колоть можете?


-- Что, простите?


-- Трудный случай, -- пробурчала под нос врачиха. – Уколы умеете делать?


-- Нет. Но я научусь, доктор.


-- На куклах надо было учиться -- в детстве. Из-за вашей безалаберности придется теперь медицинской сестре по жаре таскаться. Господи, как же мне надоели эти неумехи-мамаши, -- пожаловалась докторша потолку. И добавила в воздух. – Слава Богу, что полгода до пенсии. Дотяну и начну жить для себя, -- выудила из кармана потрепанный, выпотрошенный наполовину блокнот, привычно вырвала лист, черканула дешевой шариковой ручкой и протянула «двоечнице». – Мои телефоны. Рабочий, домашний. Если что, звоните. Спать


ложусь поздно. Рецепты на столе. Кроме лекарства – теплое питье: молоко с медом, боржоми, можно чай с малиной, не повредит. Заваривать травы, я написала, какие. Пить ежедневно, по стакану, в три приема, за двадцать минут до еды. Больничный нужен?


-- Спасибо, нет.


-- Спасибо скажете мужу, у которого сидите на шее, -- вздохнула детский врач, поднимаясь со стула. – Провожать не надо, я помню, где дверь. Да, вашему мальчику рекомендую какое-то время пожить у моря. Подумайте, как это сделать, -- и поплыла из комнаты, гордо неся на затылке свой седой бублик.


-- До свидания, -- прошелестел вслед Илья. – Приходите еще.


Педиатр застыла в дверном проеме, развернулась и подошла к дивану, на котором подрагивал от озноба маленький пациент. Наклонилась, погладила по голове, потом молча удалилась. Через несколько секунд осторожно прикрылась входная дверь.


-- Как самочувствие, сынок?


-- Хорошо. Только немножко холодно.


-- Потерпи, милый, это повышается температура. Сейчас я тебя еще пледом накрою, -- достала из шкафа шерстяной клетчатый плед, набросила поверх одеяла, тщательно подоткнула края, присела рядом. – Солнышко, пойми, пожалуйста, врач не гость. Его не приглашают домой просто так, даже из вежливости.


-- Я не из вежливости ее пригласил.


-- А почему?


-- Она хорошая. Добрая.


-- Да? Мне так не показалось.


-- Тогда покрестись, -- серьезно посоветовал сын. – Мамуля, я спать хочу, извини, -- отвернулся к стене, свернулся в клубочек и натянул до ушей одеяло.


Ночью она собралась вызвать «скорую помощь». Ртутный столбик прилично зашкаливал за тридцать девять, сын бормотал что-то невнятное, постанывал и горел, как в огне. Телефонная трубка молчала. Постучав несколько раз по рычажку, Антонина вспомнила, что связи нет: отключили за неуплату. Она выскочила на лестничную площадку, потопталась нерешительно перед соседской дверью и выбежала из подъезда. Баба Дуся в последнее время чувствовала себя неважно, тревожить среди ночи ее, конечно, не стоило. До ближайшего телефона-автомата бежала квартал. Судорожно схватилась за трубку и, не успев набрать 03, поняла, что ничего не выйдет: вместо длинных обнадеживающих гудков мозг долбили короткие. Снова помчалась вперед, наугад, с надеждой, что успеет домчаться прежде, чем выскочит сердце. Успела. Но в телефонной будке с зияющими провалами выбитых стекол висела, как удавленник в самодельной петле, молчащая трубка. Отдышавшись, молодая женщина быстро пересекла дорогу, решив, что на противоположной стороне повезет больше. Однако улица будто мстила за нарушаемый топотом каблуков покой: другая сторона вообще отказалась помочь. Равнодушно таращились черные окна домов, где-то похотливо орали коты – ничего больше. «С чего разорались? Сейчас сентябрь, не март», -- машинально отметила Тоня. Пробежав еще полтора квартала, увидела слабоосвещенное низкое здание с гордой вывеской «универсам». Сбоку, под вывеской притулилась металлическая серая будка. В два прыжка Тоня оказалась рядом, рванула на себя дверь, в нос ударил застоявшийся запах мочи. Стекла, стенки, дверная круглая ручка и вонь, говорящая, что здесь побывал человек. Взамен телефонного аппарата предлагалась табличка с указанием, куда звонить в экстренных случаях. Место для разговоров подменяло собой сам разговор.


-- Гражданка, -- окликнул за спиной мужской голос, -- остановитесь! – она послушно застыла на месте. – Не страшно одной разгуливать по ночам? -- к ней подошли два милиционера. Один -- совсем молодой, лет двадцати. Не испорченное жизненным опытом веснушчатое лицо, смешно торчащие уши, круглые, как пуговицы, живые глаза. Другой – пожилой, степенный, в негромком голосе ни агрессии, ни упрека. – Время позднее, не боитесь?


-- Нет.


-- Документов, конечно, при себе не имеете, а-а-апчхи! – вытащил из кармана мятый носовой платок, высморкался звучно и заметил, скорее себе, чем другим. – Черт бы побрал это лето, каждый год болею. Так куда идем, гражданочка?


-- Говорю же, Петр Степаныч, у вас аллергия, а не простуда, -- встрял молодой.


-- Не Петр Степаныч, а старший лейтенант, товарищ стажер. Чему вас, молодежь, только учат?


-- Виноват.


-- То-то же, а-а-апчхи! – платок снова оказался под носом, сделал свое дело и небрежно был сунут в карман. – Так как, гражданочка, подвезти вас до дома или в отделение?


-- Если можно, лучше к станции «Скорой помощи». Пожалуйста.


Молодой вгляделся в странную «гражданочку» и участливо спросил.


-- Вам плохо?


-- У меня сын заболел. Очень высокая температура. Я хотела вызвать «скорую», но ни один телефон-автомат не работает. Пожалуйста, помогите. Ему очень плохо.


-- Пошли, -- старший лейтенант взял Тоню под локоть и повел к машине, освещавшей ночную дорогу включенными фарами. Сзади пристроился стажер.


Спустя пятнадцать минут Тоня стояла в углу освещенной детской и, стараясь не выдать волнения, наблюдала, как врач осторожно простукивает костяшками пальцев щуплую мальчишечью грудь. У письменного стола с блюдцем, ватой и темным флаконом, в котором был, очевидно, спирт молодой фельдшер отламывал кончик ампулы.


-- Простите, вы не стажер? – тихо спросила Тоня, не желая обидеть начинающего медика.


-- Нет.


Врач молча взяла стетоскоп и, приказав жестом прекратить болтовню, стала внимательно прослушивать легкие. Потом присела к столу и принялась писать.


-- Ну-ка, приятель, давай приспустим штаны, -- фельдшер склонился над мальчиком, раздался шлепок, затем прозвучала искренняя похвала. – Молодчина, даже не пикнул. Крепкий мужик!


-- Спасибо, -- прошептал «мужик».


-- Спасибо скажешь, когда футбольный мяч будешь гонять. Любишь играть в футбол?


-- Нет.


-- Правда? А по-моему все мальчишки хотят быть футболистами. Я, например, в детстве мечтал стать вратарем.


-- Я – нет.


-- Не выбрал еще профессию?


-- Выбрал.


-- Если не секрет, какую?


-- Буду военным летчиком. Как папа.


-- О, это серьезная профессия. Мужская. И к ней надо серьезно готовиться – быть здоровым и ничего не бояться.


-- Я не боюсь.


– Вижу, -- одобрительно кивнул врачебный помощник.


Днем пришла участковый врач. То же платье, тот же взгляд, тот же «бублик». Исключением стала большая черная сумка, которую она держала в правой руке. Не здороваясь, прямиком направилась в ванную.


-- Галина Иванна, -- представилась, тщательно намыливая руки. – А вас как?


-- Антонина, можно Тоня.


-- Можно не значит, возможно, -- буркнула в ответ докторша и закрыла кран с горячей водой. – Полотенце чистое дайте.


Илью она слушала долго, изучая стетоскопом чуть ли не каждый миллиметр худосочной груди и спины с выступавшими позвонками. Заставила акать с открытым ртом, тыча туда чайной ложкой, ощупала подмышки, шею. Наконец, сжалилась и заявила.


-- Все, человек, отдохни.


-- Я – Илья.


-- Знаю, но что в твоем имени мне пока неизвестно, а Человек – это звучит гордо! Горького читал?


-- Нет.


-- У них по программе Горький – в старших классах, -- вступила в разговор мама.


-- Чтобы умнеть и развиваться, как положено русскому интеллигенту, не обязательно дожидаться возраста старшеклассника.


-- Я не хочу быть интеллигентом. Я буду военным летчиком.


-- Одно другого не исключает, -- отрезала врач. – Отдохнул?


-- Я не устал.


-- Отлично. Тебя ночью, в какую ягодицу кололи? Правую? Левую?


-- Правую, -- подсказала Тоня.


-- Тогда подставляй левую. А вы, Антонина, налейте сюда кипяченой воды и поставьте на плиту. Да принесите блюдце.


-- Вы же говорили, что уколы медсестра будет делать.


-- Если нет блюдца, тогда тарелку мелкую, -- проигнорировала чужие слова Галина Ивановна и сунула Тоне под нос металлическую коробочку. – Делайте, что говорю. А ты, человек, сейчас получишь укол, потом получишь банан. Любишь бананы?


-- Не знаю. А что это?


-- Попробуешь, поймешь, -- выпустила вздох в потолок.


Когда день стал клониться к вечеру, Тоня робко заметила, что у доктора, наверное, кроме Ильи есть другие больные.


-- По этому поводу можно не волноваться, -- сухо ответила Галина Ивановна. – Я в отпуске и свое личное время намерена тратить, как мне заблагорассудится.


Заблагорассудилось ей провести время в чужой квартире неделю. Первые сутки врач не отходила ни на шаг от метавшегося в жару больного, который заходился отрывистым, с хрипом кашлем. Она не спала. Не ела. Ничего не объясняла и не спрашивала ни о чем. Молча, выпроводила хозяйку за дверь, когда та захотела остаться с сыном. Беззвучно проплывала мимо в туалет или ванную. Без слов подавала для кипячения стерилизатор со шприцем, так же, молча, принимая обратно. Она будто превратилась в машину, заведенную с единственной целью – спасти. В пять утра, не сомкнув глаз за всю ночь, Тоня отправилась на работу. Среди других темных окон ее двухэтажного дома выделялось одно, освещенное слабым светом настольной лампы. Сквозь тонкую штору просматривался женский силуэт, мерявший десятиметровую площадь ногами.


…Свой участок дворник приводила в порядок втрое быстрее и вдвое усерднее, чем обычно: чтобы у начальства не появился повод придраться, а у подчиненной имелся бы повод, не отпрашиваясь, провести дома весь оставшийся день. Спустя пару часов, оставив рабочий халат, метлу, совок и ведро в каморке, где хранился дворницкий инвентарь, Тоня снимала у своего порога старые летние туфли, которые после подметания улиц обычно немедленно протирались мокрой губкой. Сейчас их хозяйка об этом даже и думать забыла, бросила запыленными на выцветшем коврике из лоскутов и тихо проскользнула в прихожую. Бесшумно, по-воровски подкралась к комнате, куда вход был временно запрещен, приникла ухом к двери. Ни звука. Ни бормотания, ни стонов, ни шагов – мертвая тишина. От внезапного страха ухнуло сердце, рука взметнулась к дверной ручке. В кухне что-то зашуршало, щелкнуло, послышалось негромкое «черт».Тоня облегченно вздохнула, кажется, никогда еще в жизни эти обычные звуки не дарили такую радость.

ТЕЛЕГРАМ

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Большая библиотека с любыми жанрами и авторами

Большая Библиотека

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги