Дорога на Компьен

СМЕРТЬ В ВЕРСАЛЕ

В то время вся Франция была взбудоражена годами тянувшимся делом Каласа, делом, вызвавшим негодование Вольтера, который из своего убежища в Ферне метал громы и молнии, обличая религиозную нетерпимость.

В правление эпикурейца Людовика Пятнадцатого в Париже и на севере Франции протестантов почти не замечали, зато на юге, вдали от культурного центра страны, их преследование продолжалось полним ходом. Здесь протестантов подвергали пыткам и даже казням.

Протестантская семья Каласов стала широко известной несколько лет назад. Глава этой семьи мсье Калас был преуспевающим торговцем из Тулузы, а его жена происходила, из дворянской семьи. У них было несколько детей, и так бы, наверное, они и жили бы себе в благополучной безвестности, если бы не их служанка-католичка, которая во что бы то ни стало решила обратить в католическую веру полюбившегося ей семилетнего сына супругов Каласов Луи.

Эта служанка была убеждена, что душа мальчика будет погублена, если не обратить его в истинную веру, и тайком от родителей брала его с собой на католические богослужения. Но этого ей показалось мало. Она отдала Луи одному парикмахеру-католику, который согласился спрятать мальчика у себя.

Семья Каласов напрасно искала мальчика. Все поиски оказались безрезультатными. Но вскоре мальчик нашелся. По законам Католической церкви семилетний ребенок считался достаточно взрослым, чтобы объявить себя католиком. Луи так и сделал к великой радости католического населения Тулузы. Такой поступок Луи омрачил радость его родителей, от того, что их сын нашелся.

Архиепископ вызвал к себе мсье Каласа и приказал ему возместить расходы на содержание сына, пока Луи находился у парикмахера, а также оплатить расходы на воспитание мальчика в католической семье. Малолетнему Луи велели написать письмо архиепископу и потребовать в этом письме, чтобы двух сестер и брата Луи забрали из их дома и воспитывали вместе с ним как католиков.

У Луи был старший брат Марк Антуан, убежденный протестант и бакалавр права. Марка Антуана отстранили от ведения каких бы то ни было дел. Для получения разрешения заняться профессиональной деятельностью Марку Антуану необходимо было свидетельство, что он является католиком. А получить такое свидетельство он, разумеется, не мог, пока не перейдет в другую веру.

Проблема, с которой столкнулся Марк Антуан — или отказаться от веры, или от профессии, — очень угнетала его. Не видя выхода из создавшегося положения, он мало-помалу пристрастился к вину.

У Марка Антуана был друг, некий Лавайсс, тоже принадлежавший к протестантской семье. Этого Лавайсса воспитали иезуиты, поэтому он не встречал никаких преград в избранной им карьере. Он был моряком и преуспевал на службе. Богатый родственник оставил этому молодому человеку плантацию в Санто-Доминго, куда Лавайсс собрался переселиться.

Уже готовый отправиться в путь, он пришел к Каласам проститься. Лавайсс особенно ничем не хвастался, однако Марк Антуан невольно сравнил свое жалкое положение с положением преуспевающего друга и, не выдержав, неожиданно для всех собравшихся проститься с Лавайссом, покинул их.

У себя в комнате он повесился. Семья пришла в ужас, но не только оттого, что потеряла сына. У католиков был обычай волоком протаскивать по городу голое тело протестанта-самоубийцу (достаточно было лишь подозрения, что мертвый протестант сам лишил себя жизни). Это считалось позором, который долгие годы после самого события тяготел над остальными членами семьи покойного протестанта.

Стенания семьи над телом вынутого из петли Марка Антуана привлекли внимание соседей и побудили их войти в дом Каласов взглянуть, что там стряслось.

— Он покончил с собой! — крикнул кто-то при виде трупа. Мсье Калас, услышав эти слова, ужаснулся, представив себе надругательства, которым подвергнется тело его несчастного сына.

— Нет, нет! — воскликнул он. — Это не самоубийство! — Так, значит... убийство! — прозвучало ему в ответ. Кто-то из соседей выбежал на улицу с криком:

— Граждане, скорее сюда! Здесь протестанты убили собственного сына!

Вокруг дома Каласов быстро собралась толпа. Чужие люди вторглись в дом, сорвали одежду с тела Марка Антуана и поволокли его по улицам. Членов семьи Каласов силой заставили идти следом за телом сына и брата.

— Смотрите! Это протестанты! Они удавили своего собственного сына! — вопили католики.

Семью Каласов упрятали в тюрьму, и католические священники состряпали дело против нее. Марк Антуан, заявили они,

выразил желание стать католиком, и за это вся семья задушила его. В церквях прошли специальные службы, восхвалявшие Марка Антуана. Католические священники увидели в разыгравшейся трагедии удобный случай усилить ненависть жителей Тулузы — католиков к протестантам и, как всегда, не упустили его.

Они заявили, что протестанты устраивают тайные судилища, на которых выносят смертные приговоры всем отступникам из своей среды, которые выразили желание обратиться в католическую веру. Население Тулузы было призвано продемонстрировать свою любовь к истинной вере. Это означало, что жители города должны требовать казни семьи Каласов.

Дело Каласа могло бы остаться просто одним из многих подобных случаев, уходящих своими истоками в мрачный период нетерпимости, если бы не так называемый атеист из Ферне, изливший на соотечественников яд своих насмешек. «Осуждение этой протестантской семьи, — заявил Вольтер, — воистину христианское, поскольку бездоказательно».

Шестидесятилетнего главу протестантской семьи Каласа подвергли колесованию. Он был в агонии, когда ему предложили исповедаться в грехах, но, преодолевая страшную боль, он ответил, что ни в чем не виноват и молится о прощении своих мучителей.

Вольтер из Ферне (ему пришлось укрыться там, в Швейцарии, от французских властей, которым заблагорассудилось объявить его высказывания враждебными Франции) с пристальным вниманием следил за делом Каласа. Он написал мадам Калас письмо, в котором спрашивал ее, готова ли она поклясться, что ее муж не виновен.

Получив от мадам Палас утвердительный ответ, Вольтер со всей остротой своего могучего ума выступил в защиту жертв католической церкви. Он стремился добиться отмены вердикта против семьи Каласов. Больше того — он стремился к тому, чтобы во Франции навсегда прекратились преследования людей на религиозной почве.

Вольтер начал с писем к Сен-Флорентину, герцогу де Ла Врийеру, известному как «Министр королевских указов об изгнании». Его прозвали так за то, что он позволил своей любовнице продавать их по пятьдесят луидоров за каждый. Хитрый Вольтер высказал предположение, что Сен-Флорентин должен быть так же обеспокоен этим делом, как и он. Сен-Флорентин, выведенный таким образом на чистую воду, хотя и возражал, что дело Каласа относится к сфере правосудия, был, однако, смущен, потому что чувствовал, что Вольтер проливает свет на тюрьмы, до отказа заполненные теми, кому вручили указ об изгнании лишь потому, что некая влиятельная особа пожелала убрать их с дороги. Полемика становилась ожесточенной. Вольтер был настойчив. То, что он задумал, должно было осуществиться. В затянувшуюся борьбу включились интеллектуалы и ученые. Несправедливость кары, постигшей Каласа, стала темой, усиленно обсуждаемой среди писателей и философов.

Шуазель не без интереса следил за ходом полемики. Он был на стороне Вольтера, горя желанием увидеть церковь оттесненой на второстепенную роль.

Под давлением общественного мнения, поддерживаемого страстным пером Вольтера, была освобождена из тюрьмы мадам Калас, немедленно покинувшая Тулузу, чтобы найти убежище в Ферне.

Все это непосредственно предшествовало изгнанию иезуитов; Шуазель, стремясь перехитрить Сен-Флорентина, освободил одного молодого человека от службы на галерах. Это был Фабр, отец которого был приговорен к каторжным работами Фабр помог своему отцу бежать, а сам занял его место. Когда об этом стало известно, столь благородный поступок молодого человека вызвал всеобщее одобрение. Требовали, чтобы он был отпущен на свободу. Сен-Флорентин возражал, что Фабр преступил закон, и раз уж он занял место своего отца, то там ему и оставаться.

Вот тогда-то в дело вмешался герцог Шуазель. У него было чутье на общественное мнение, он знал, что оно одобрит его действия. История Каласа вызвала горячий отклик по всей Франции, и Шуазель предвидел, что подавляющая часть общества выскажется за веротерпимость.

Вот почему Шуазель приказал отпустить Фабра на свободу. Сен-Флорентин пришел в ярость, но против всесильного Шуазеля сделать ничего не мог.

Тем временем в Париже становились известны все новые и новые памфлеты Вольтера, и когда Вольтер услышал, что парламент Тулузы намерен вновь арестовать мадам Калас, он предложил ей ехать в Париж, настроенный более либерально, чем любой другой город Франции, и там потребовать в суде рассмотрения своего дела.

Пока мадам Калас ехала в Париж, Сен-Флорентин предпринял огромные усилия, чтобы дискредитировать Вольтера, а заодно с Вольтером и его союзника Шуазеля.

По заказу Сен-Флорентина одаренный литератор Фрерон написал статью, которую предполагалось напечатать в одной английской газете, нападающей на короля Франции.

Осведомители Шуазеля сообщили ему, однако, что она должна быть вот-вот издана в Париже. Кроме того, ядовитое перо Вольтера с такой яростью обрушилось на Фрерона, что заставило этого человека трепетать от страха, и Вольтер без особого труда доказал, что эта статья не более чем фальшивка. Тулузский парламент между тем занялся рассмотрением еще одного дела против протестантов. В колодце нашли мертвую молодую девушку и обвинили ее отца мсье Сирвена, который был протестантом, в убийстве дочери на том основании, что, как заявил парламент Тулузы, у протестантов вошло в обычай убивать своих детей.

Однако выступление Вольтера, уверенного в поддержке всесильного Шуазеля, придало смелости и другим противникам тулузского парламента в этом деле.

Было установлено, что единственный свидетель по этому делу — маленькая девочка, которую попеременно то задабривали, то стращали, заставляя говорить, что она видела, как мсье Сирвен бросил свою дочь в колодец. Как выяснилось, дочь Сирвенов забрали от родителей, чтобы в женском монастыре обратить в католическую веру. Ребенок боялся за своих родителей и свой дом, из-за чего с ним плохо обращались. Когда у девочки обнаружили симптомы душевной болезни, ее снова отправили домой, где она, боясь, что ее могут забрать обратно в монастырь, покончила с собой, бросившись в колодец.

Вольтер сразу же предложил убежище семье Сирвенов, которая поспешила прибыть в Ферне.

Неукротимый писатель воспользовался приездом Сирвенов, чтобы созвать к себе отовсюду посетителей, которым Сирвены рассказали о своих злоключениях.

Письма Вольтера разошлись по свету, и вот уже Англия и Россия, возможно и скорее всего лишь затем, чтобы насолить Франции, начали сбор средств в помощь протестантам, преследуемым в этой полной предрассудков стране.

В дело снова вмешался Шуазель. Он знал, что наносит страшный удар иезуитам. Шуазель потребовал, чтобы тулузский парламент представил документы, относящиеся к делу Каласа, и чтобы эти документы были изучены в Париже.

Он принял мадам Калас с дочерьми и при этом был с ними чрезвычайно предупредителен и внимателен. Шуазель заверил их, что возьмет на себя их защиту и даже самолично возил их в экипаже, показывая достопримечательности столицы.

На парижан произвели благоприятное впечатление полные достоинства манеры мадам Калас, и Шуазель не сомневался, что поддержка парижан ему обеспечена.

Все это происходило, когда дофин был еще жив, и супруга дофина знала, что ее муж следит за делом Каласа с большим интересом.

В постигшем ее горе она забыла об историй с Каласом и о том, что дело это все еще остается нерешенным.

Теперь, когда король сказал ей, что хочет быть ее другом, она узнала, что вердикт был вынесен в пользу мадам Калас, которой выплатили денежную компенсацию и разрешили пользоваться фамильным гербом. Это было равносильно признанию, что мужа мадам Калас осудили и казнили несправедливо.

Вольтер ликовал. Он доказал силу своего пера. С тех пор, с 1765 года, преследования протестантов во Франции прекратились.

Узнав о том, как развивались события, вдова дофина приняла свое решение. Теперь она знала, что будет делать.

Исход дела Каласа стал еще одним ударом по тем предрассудкам, которые отстаивал дофин. Вольтер, известный всем как атеист, и Шуазель, ходивший в церковь лишь потому, что этого требовал этикет, повергли в прах все то, что составляло смысл деятельности покойного дофина.

Если раньше у Марии Жозефины были какие-то сомнения, то теперь от них не осталось и следа. Она действовать будет так, как действовал бы ее муж, будь он жив. Она не успокоится, пока не добьется падения герцога де Шуазеля. Таково было решение вдовы дофина.

Быстро осознав, какого врага нажил он в лице вдовы дофина, герцог де Шуазель встревожился. Он разыскал свою сестру и предложил ей прогуляться в саду. Их беседа, объяснил он сестре, не предназначена для чужих ушей.

Прогуливаясь, они остановились у фонтана, и Шуазель сказал:

— У меня возникли серьезные опасения, связанные с вдовой дофина.

— Этой маленькой глупышкой?

— Да, — буркнул недовольно Шуазель.

— Вот уж кто размазня — так это она, — сказала герцогиня де Грамон. — Ни рыба ни мясо.

— А вы заметили, сестра, как король привязан к ней?

— Король? К ней?

Шуазель не удержался от смеха:

— Если вы подумали, что он решил сделать ее своей любовницей, то нет. Но у него сейчас тяжело на душе, он не может забыть маркизу и ищет утешения. Мария Жозефина же, как и подобает добродетельной вдове, скорбит, о своем муже. Ну вот они и положили головы друг другу на плечо и льют слезы по утраченным возлюбленным. Трогательный союз!

— Подумаешь! — фыркнула герцогиня. — Да ему это через неделю наскучит, ну, может, через две.

— Вполне возможно, — согласился герцог, — но главные события могут как раз и произойти в течение этой недели или двух. С тех пор как мадам Калас восстановлена в своих правах, вдове дофина неймется расправиться со мной.

— Комариные укусы!

— Не забывайте, сестра, и малюсенькие насекомые бывают ядовитыми.

— Что вы намерены предпринять?

— Ослабить привязанность короля к снохе. Стереть слезы жалости с его глаз. Пусть увидит ее в истинном свете. Иными словами, надо сделать так, чтобы король относился к ней так же пренебрежительно, как и прежде, когда был жив боготворимый ею дофин.

— И как вы это сделаете?

— Найду ему другого утешителя, вернее, утешительницу.

— Вы уже выбрали ее?

— Мы оба давно уже выбрали ее. Скажите мне, сестра, король проявляет к вам какой-нибудь интерес?

— Почти никакого. Единственная женщина, которой он сейчас, кажется, интересуется, — юная Этьеннет Мюзелье. Я слышала, она беременна.

— Такая женщина — нам не помеха.

— Да, но сейчас она вполне устраивает короля.

— А на вас он, стало быть, не обращает внимания?

— Не больше, чем на любую другую женщину при дворе. Правда, графиня Эспарбе женщина очень подозрительная.

— Надо будет внимательно присмотреться к ней. Мне кажется, Луи способен соблазниться женщиной и оставаться потом в любовной связи с ней еще очень долго просто по привычке. Вы же знаете, он не расставался с мадам де Помпадур главным образом потому, что привык к ней.

— Что вы предлагаете?

— Вот что. Сегодня ночью я сделаю все возможное, чтобы как следует напоить его. После ритуала отхода ко сну будьте готовы проскользнуть к нему в опочивальню по ведущей туда потайной лестнице.

— А как быть с Ле Белем, Шампло и всеми остальными?

— Предоставьте это мне. Ле Бель — единственный, с кем нам придется считаться. Я скажу ему, что слышал об одной красотке, которая могла бы заинтересовать короля. Пока он будет отсутствовать, разыскивая ее, вы проникнете в королевскую опочивальню.

— А что потом? Шуазель расхохотался.

— А потом, сестра, все будет зависеть от вашего умения. — Внезапно к Шуазелю вернулась серьезность. — И не забывайте о главном: мы должны отвлечь короля от Марии Жозефины. Я имею в виду — отодвинуть ее в тень. Через некоторое время — причем произойдет это быстро, если мы будем действовать сообща, — ее роль при дворе станет столь же ничтожной, как и роль королевы. Если позволить ей приобрести влияние на короля, она сорвет все мои планы. Итак, сегодня ночью, сестра, вы должны достичь нашей цели. — Ничего не бойтесь, брат. Помните, когда мы оба были совсем молодые и говорили друг с другом о том, что ждет нас впереди, когда мы делились своими мечтами и планами в нашем обветшалом замке...

— Который вы называли «Замком скуки», — как бы размышляя вслух с самим собой, поддержал воспоминания сестры Шуазель.

Она кивнула и продолжала:

— Я всегда говорила, что когда я чего-то захочу, то обязательно добиваюсь своего.

Шуазель ласково улыбнулся сестре. Он не видел, что она громоздкая, что у нее плохой цвет лица и нет тех женских чар, которые король так ценил. Для Шуазеля его сестра была женщиной, которой он восхищался, как ни одной другой женщиной в целом свете, и которая, верил он, не может обмануть его надежд.

Луи в полусне лежал в постели. Он чувствовал себя одиноким, никому не нужным, им овладела грусть и тоска. Сегодня, отправившись на охоту, он видел похоронную процессию. Похороны всегда вызывали в нем какой-то болезненный интерес. Иногда он останавливал процессию и спрашивал, от чего умер покойник.

Вот и сегодня он тоже остановил процессию и в ответ на свой вопрос услышал:

— От голода, сир. Эти слова очень смутили и встревожили Луи. Он погнал своего коня галопом прочь оттуда, но охота была ему уже не в радость.

Наверное, это от того, что он стареет, думал Луи. Он не может так же легко, как раньше, проходить мимо того, что неприятно ему. Да, на него сильно подействовала смерть людей, которые так долго были рядом с ним. Маркиза... Сын...

Ничего удивительного, что его не пришлось долго уговаривать, и он порядочно выпил.

Луи не жалел об этом. Может быть, так легче будет уснуть. В опочивальне, показалось ему, кто-то есть. Ну да, вот зашуршал полог его постели.

— Кто здесь? — спросил Луи. Полог отодвинулся в сторону. Далеко не очаровательная женщина смотрела на него сверху вниз и похотливо улыбалась. Женщина показалась Луи отталкивающей. Эти распущенные волосы, это виднеющееся из под платья прозрачное белье...

— Мадам де Грамон,— холодно сказал он, усилием воли стараясь выбраться из хмельного тумана и вернуть себе ясность мысли, — что вам надо?

— Я не могла не прийти к вам, сир. Она приблизилась к нему.

— У вас ко мне какая-то просьба?

В ответ она сдавленно засмеялась. Ей казалось, что он вот-вот прикажет ей уйти, а она решила любой ценой остаться с ним и бросилась на Луи, крепко обхватив его своими сильными руками.

На миг он пришел в ярость, подумав, что она пришла убить его, но мадам де Грамон сразу же выдала свои намерения. Эти удушающие объятия означали, видимо, пылкую любовь. Большие, как у мужчины, руки герцогини, во всяком случае, старались не дать королю усомниться в этом.

— Умоляю вас, — воспротивился было он,— утром...

Но герцогиня была решительной женщиной. Недолгие усилия Луи вырваться из ее объятий оказались тщетными. В такую ситуацию он еще никогда не попадал. Ну, а раз жизнь его была вне опасности, можно было и покориться. Все, что ему оставалось, — это позволить себе быть на высоте положения.

Он и утром все еще оставался немного сам не свой. Во время ритуала пробуждения он шепнул герцогу де Ришелье, когда тот подавал ему рубашку:

— Сегодня ночью я подвергся насилию в собственной постели. Надо будет сказать Шуазелю, чтобы приструнил свою сестру.

Ришелье насторожился.

— Но почему, Ваше Величество, вы никого не позвали на помощь?

— Наскок был слишком внезапным, а сила — непреодолимой. Пришлось поневоле покориться.

Дело нешуточное, подумал Ришелье. Шуазель крепко держит в своих руках бразды правления. Если еще и его сестра займет место мадам де Помпадур, то возникнет такая сфера их влияния, проникнуть в которую будет невозможно. А Ришелье был не без своих собственных амбиций.

Надо срочно найти эту очаровательную Эспарбе. У мадам де Грамон немного шансов против этой милашки, и насилие над королем удалось лишь потому, что сопровождалось безразличием опьяненной жертвы и благодаря неожиданности.

Мадам д'Эспарбе была пухленькой, миниатюрной и очень женственной хохотушкой.

— Можно ли отыскать женщину, которая была бы столь полной противоположностью той, что подвергла насилию Ваше Величество? — прошептал королю Ришелье. Луи пристально взглянул на юную графиню. Опершись локтями на стол, она перебирала вишни. Королю очень нравились ее руки, такие белоснежные руки превосходной формы. Таких красивых рук, говорили, нет больше ни у кого из придворных дам.

После вчерашнего возлияния Луи чувствовал себя неважно, но понимал, что надо немедленно что-то предпринять, чтобы раз и навсегда прекратились поползновения герцогини де Грамон. Можно было бы удалить эту женщину от двора, но такое решение задело бы Шуазеля, а король высоко ценил герцога, считая его умнейшим из своих министров, человеком, без которого нельзя было обойтись.

Проще всего, размышлял Луи, разглядывая пухленькие, заостренные на концах пальчики с вишнями, официально назначить еще кого-нибудь на то место, которое занимает мадам де Грамон.

Луи зябко поежился. Ничего подобного раньше не случалось с ним, и он не так уж и сожалел о случившемся. Однако если отбросить неожиданность и новизну, все это было бы лишь противно. И надо было немедленно, раз и навсегда обезопасить себя от этой настырной женщины.

Мадам д'Эспарбе чарующе улыбнулась ему. Ах, это маленькое чувственное животное! Он немало наслушался о ее прежних любовных приключениях и находил ее весьма забавной.

Луи улыбнулся ей в ответ и жестом пригласил сесть рядом с ним.

После ужина он условился с ней, что она придет в его опочивальню сразу же после церемонии отхода ко сну.

Ле Бель должен был стоять на страже. Если бы появились какие-то нежелательные посетители, он сказал бы им, что король занят и принять их не может.

Итак, Луи обеспечил себе безопасность от притязаний герцогини и наслаждался присутствием мадам д'Эспарбе, уютно расположившейся напротив него.

— О, сир, — воскликнула она, — эта ночь — предел моих грез.

— Я знаю, что вы дама с богатым прошлым. Полагаю, вы спали чуть ли не с каждым мужчиной из моего близкого окружения.

Мадам д'Эспарбе потупилась, сочтя необходимым изобразить смущение.

— О, сир, — пролепетала она.

— Начнем хотя бы с герцога де Шуазеля, — продолжал король.

— Но, сир, он такой могущественный человек!

— Еще один — герцог де Ришелье.

— Он такой остроумный, сир.

— Мсье де Монвиль тоже?

— Ах, у него такие красивые ноги!

— Согласен, что Шуазель могущественный. Ришелье — остроумный, а у Монвилля красивые ноги. Но что вы скажете о далеко не столь привлекательном герцоге д'Омоне?

— О, сир, он так предан Вашему Величеству.

Король от души расхохотался. Мадам д'Эспарбе вторила ему. Это было немалое достижение. Тот, кто мог рассмешить короля в столь печальное для него время, заслуживал чести быть принятым в его ближайшее окружение.

Однако ни соперничество между герцогиней де Грамон и мадам д'Эспарбе, ни антагонизм, существовавший между вдовой дофина и герцогом де Шуазелем, не могли прогнать апатию, в которую впал король, а с ним и весь двор. Интимные вечера в кругу близких друзей превратились в скучное занятие. Не стало и театральных постановок. Да, отсутствие маркизы отозвалось грустью не только в сердце короля...

Мысль о том, что он стареет, не давала Луи покоя. Он то и дело заводил разговоры о смерти, и когда умирал кто-нибудь из придворных, непременно хотел услышать обо всех подробностях этого события. Если умерший или умершая были моложе короля, двор заранее знал, что за этим последует период долгого уныния.

Умер отец королевы Станислав Лещинский, и королева с тех пор оставалась безутешна.

— Никто не любил меня так, как он, — говорила она своим фрейлинам. — Я буду оплакивать его смерть до конца моих дней. Единственное мое утешение, что теперь он счастливее, чем я, и не захочет вернуться в этот печальный мир.

Король, предпринявший было некоторые попытки примириться с королевой, отказался от них после смерти Станислава Лещинского. Он предпочитал быть с теми, кто помогал ему забыть о приближении смерти.

Казалось, что Мария Лещинская так никогда больше и не придет в себя после смерти своего отца. Ее здоровье день ото дня ухудшалось. Сохранив свой удивительный аппетит, она тем не менее исхудала и пожелтела лицом. Врачи были в растерянности. Coma vigil — другого названия ее болезни они так и не находили.

Весь двор решил, что следующим, кто умрет, будет королева. Мозг Шуазеля напряженно работал. Когда королева умрет, он должен будет позаботиться о том, чтобы найти королю другую жену. Как ни прискорбно это было, но приходилось признать, что король никогда не согласится жениться на герцогине де Грамон. Весь двор смеялся над «изнасилованием» короля, ибо Ришелье, конечно же, не упустил такого удобного случая излить обильный поток насмешек на Шуазеля и его сестру.

Итак, если королевы вскоре не станет, а надеяться на брак между королем и герцогиней де Грамон не приходится, Шуазелю остается лишь попытаться упрочить союз между Францией и Австрией. Эрц-герцогиня Елизавета, дочь Марии Терезии, как нельзя лучше подходила для этой цели.

Но как бы там ни было, а пока королева была жива, Шуазель не мог упоминать об этом деле. Даже со своей сестрой он не обсуждал будущей женитьбы короля, тем более, что знал, как отнесется к этому герцогиня де Грамон, которая все еще не могла расстаться с надеждой женить короля на себе. Увы! Убедить короля вступить с ней в брак было немного труднее, чем вынудить провести одну ночь с ней в постели.

Надежды Шуазеля на брак короля и герцогини де Грамон сильно потускнели, если не сказать — угасли совсем.

Он даже слегка опасался за свое собственное положение. Мария Жозефина вкралась в доверие к королю, и Шуазель вполне отдавал себе отчет в том, что ею движут определенные сентиментальные побуждения выполнять свой вдовий долг перед памятью покойного супруга. Тем неутомимее будет стремиться она сокрушить его, Шуазеля.

Совсем еще недавно мысль о том, что нечто подобное возможно, рассмешила бы его. Теперь же он стал более осторожным и недоверчивым.

Встречи и беседы между королем и вдовой дофина сделались частыми и напоминали встречи и беседы короля с мадам де Помпадур. Но если тогда Шуазель рассчитывал на поддержку маркизы, то теперь он с той же уверенностью мог рассчитывать на противодействие Марии Жозефины.

Тем не менее некоторое высокомерие Шуазеля мешало ему признать, что вдова дофина — достойный противник.

Потом он вдруг перестал ощущать тревогу, которую прежде вызывала в нем вдова дофина.

Однажды как-то вся эта троица сошлась в приватных апартаментах короля, и Шуазель решил обратить внимание короля на дело, которое долго вынашивал в своей голове.

Мария Жозефина сидела спиной к окну, так что ее лицо оставалось в тени. Король и Шуазель сидели за столом один напротив другого. Они обсуждали различные государственные дела, и тут Шуазель сказал напрямик:

— Сир, дофин в таком возрасте, что пора подумать о его браке.

Он не смотрел на Марию Жозефину, но знал, что она насторожилась.

— О, он еще слишком юн, — сказал король. — Ему, кажется, еще нет и тринадцати лет. Сколько лет герцогу Беррийскому, дорогая моя?

— Неполных тринадцать, — ответила мать юного дофина.

— У нас остается еще больше трех лет до завершения этого дела, — вслух размышлял король, — но даже и тогда...

Мария Жозефина метнула злобный взгляд в сторону Шуазеля.

— Мой сын еще не дорос до таких дел, — сказала она. — Я не хотела бы спешить с этим.

Шуазель всплеснул руками.

— Но, сир, — сказал он, — когда речь идет о браке дофина, приходится думать в первую очередь об интересах Франции, а не о возрасте жениха.

— Это верно, — согласился король. — И кого же вы имеете в виду?

— Дочь императрицы, сир. Такой брак упрочил бы союз между Францией и Австрией. Лучшего и желать нельзя.

— У императрицы, насколько мне известно, несколько дочерей, — сказал Луи.

— Я имею в виду самую младшую, Марию Антуанетту, — уточнил Шуазель. — Она и дофин почти ровесники, и, говорят, она очень красива и просто очаровательна.

Король неторопливо кивал, слушая Шуазеля, а мать дофина вдруг резко встала со своего кресла.

— Я никогда не дам своего согласия на этот брак, — сказала она.

— Моя дорогая... — начал было король с мягким укором в голосе.

Шуазель тоже встал и наклонился над столом в сторону Марии Жозефины.

— Мадам, — обратился он к ней, — я умоляю вас подумать о Франции... и отказаться от предубеждений.

— Я уже выбрала жену моему сыну, — раздраженно возразила дофина, задыхаясь от возбуждения. — Я хотела бы видеть его мужем дочери короля Саксонии. Такая жена больше подошла бы моему сыну, чем эта австриячка. Народ не одобрит брака с австриячкой. Кузине моего сына сейчас восемь лет...

— Это означало бы слишком долгое ожидание завершения дела, — перебил Марию Жозефину Шуазель.

— У нас есть время. — Мадам, для государственных дел никогда не бывает достаточно времени.

Мария Жозефина демонстративно отвернулась от Шуазеля и обратилась к королю:

— Сир, — сказала она, — прошу вас уберечь моего сына от этого... этого нелепого брака.

— Сир, — вспыхнул Шуазель, — нам повезло, что никто, кроме нас не слышал слов, произнесенных мадам. Мария Антуанетта восхитительна во всех отношениях. Я умоляю Ваше Величество позволить мне отправить портрет дофина императрице и просить ее прислать нам портрет ее дочери.

— Вы слишком торопитесь, Шуазель, — сказал король, но пока он говорил Мария Жозефина бессильно опустилась на кресло. Все тело ее сотрясалось от приступа жестокого кашля.

Король устремился к ней на помощь.

— Моя дорогая, вы нездоровы, — сказал он. Мария Жозефина кивнула и откинулась на спинку кресла.

Кашель все еще мучил ее.

Король стоял вполоборота к ней, но не смотрел на Шуазеля. Луи казался растерянным. Он думал, что его сноха так бледна и кажется изнуренной от временного недомогания, связанного с пережитым ею горем — смертью мужа. Сейчас король не мог видеть выражения лица Шуазеля, которое испугало бы его. Герцог, наверное, уже догадался, что означает этот приступ кашля и не мог скрыть своего злорадства.

Снова призрак неотвратимой смерти маячил перед королем. Он мог бы прочесть в глазах Шуазеля, что смерть — его союзник, нетерпеливо стремящийся избавить его от врага.

— Пошлите за ее доверенной служанкой, — не оборачиваясь сказал Луи.

Шуазель направился к двери выполнять приказание короля. Вскоре явилась испуганная служанка.

— Уведите Марию Жозефину в ее апартаменты, — сказал король. — Я думаю, ей лучше всего сразу же лечь в постель и некоторое время отдыхать.

— Да, сир.

Король подошел к служанке и прикоснулся к ее руке, вызывая женщину на откровенность.

— Мария Жозефина очень осунулась и побледнела в последнее время, — сказал он. — Скажите мне, раньше с ней бывало такое?

— Да, было несколько раз, сир.

— Недавно?

— Да, Ваше Величество.

— Мне ничего не сказали об этом.

— Мадам велела никому ничего не говорить, сир.

— Отведите ее в апартаменты. Я пришлю к ней врачей. Луи подошел к Марии Жозефине, которая полулежала в кресле закрыв глаза.

— За вами пришли, дорогая, — сказал он. — Вам надо отдохнуть. Вас уложат в постель, а я навещу вас сегодня.

Мария Жозефина с трудом, нетвердо встала на ноги. Не сводящий с нее глаз Шуазель увидел на ее лице тот лихорадочный румянец, который раньше замечал на лице дофина. Теперь ему стало ясно, отчего Мария Жозефина так истощена.

Все было и на сей раз так же, как совсем недавно с теми двумя — дофином и маркизой де Помпадур. Неужели и над Марией Жозефиной нависла та же угроза? Какое совпадение! Марию Жозефину увели, и король обратился к Шуазелю:

— Вы свободны. Я хочу остаться один. Не могу сейчас заниматься делами, на душе тяжело.

Король в одиночестве расхаживал взад-вперед по своему кабинету.

— Мадам маркиза, — тихо вздыхал он, — как бы я хотел, чтобы вы сейчас были со мной. Вы бы знали, как успокоить меня. Я видел, как вы умирали, вы, мой друг, дороже которого для меня никого не было. Я и теперь чувствую горькое одиночество, наступившее для меня после вашей смерти. Я видел, как умирал мой сын. Я не любил его, но сын есть сын, он ведь был моим единственным наследником. И сегодня я опять увидел смерть, да, на лице его жены. Смерть... Она повсюду вокруг меня. Медленно умирает королева, бедная женщина. Неужели мне предстоит так быстро потерять всех, кто жил рядом со мной столько лет? Маркиза, зачем вы покинули меня? Кто теперь, когда вы ушли, кто утешит меня?

Есть ли такая женщина — такая, в которой красота сочеталась бы с чуткостью?

Может быть, она и есть, но как найти ее? Маленькие гризетки из Оленьего парка больше не привлекали короля. Бывая там, он порой задумывался, что будет с ним, если смерть настигнет его в самом разгаре наслаждения и он умрет непрощенным грешником. Луи честно признавался самому себе, что он уже не тот, что прежде, что сил у него поубавилось. Эти посещения Оленьего парка и услады с юными, пылкими созданиями часто слишком изматывали его.

Ему хотелось, чтобы рядом с ним была женщина, которая дарила бы ему и любовь, и дружбу. Такая женщина, у которой были бы все достоинства маркизы и та красота, что отличала маркизу в первые годы их близости. Но где найти такую женщину? Существует ли она? У герцогини де Грамон совсем не было достоинств маркизы. Едва ли обладала хоть одним из них в полной мере и мадам д'Эспарбе.

А вдруг в один прекрасный день такая женщина все-таки отыщется? Возможно ли такое? Сумеет ли он тогда предаться покою и безмятежности, чтобы такие случаи, как нынешний, не угнетали его так сильно?

Где-то в Париже или во Франции существовала такая женщина. Луи был готов лелеять ее до конца своих дней и щедро вознаградил бы того, кто нашел бы ее.

Шуазель испытывал чувство удовлетворенности тем, что силы его врага изо дня в день угасают. Мария Жозефина давно уже недомогала и ни о чем не советовалась с королем. Всю эту зиму ее снедала болезнь, унесшая жизнь ее мужа.

Врачи сокрушенно покачивали головами, но помочь ей ничем не могли. Всякий, кто ухаживал за больными так же самозабвенно, как ухаживала она за дофином, подвергался огромному риску заразиться. Когда-то оспа пощадила ее. На сей раз ей не удалось избежать своей участи. В начале весны Мария Жозефина умерла.

Казалось, уход из жизни принес ей огромное облегчение. Она не раз говорила, что не хочет жить после смерти мужа. И вот теперь их души соединились, и исполнилось ее самое заветное желание с тех пор, как он покинул ее.

Все при дворе были уверены, что следующей жертвой смерти станет королева.

Тогда, думал Шуазель, мы снова женим короля. Если новая жена будет энергичной, полной жизни женщиной, она сумеет внести перемены в жизнь двора. Она должна будет изгнать отсюда скуку и уныние. Если она будет из австрийского царствующего дома, то станет моим другом.

Шуазель даже проникся уверенностью, что останется у власти до конца своей жизни. Сама судьба покровительствует ему. Как только Мария Жозефина вздумала противодействовать ему, так ее сразу же поразила тяжелая болезнь и вскоре в самый подходящий момент убрала с его пути. Это знамение небес, сказал он сестре.

— Король не проявляет к вам особых знаков внимания? — спросил он герцогиню.

Герцогиня пришла в ярость.

— При нем вечно эта дура д'Эспарбе! Его смешит ее глупость!

— Если женщина смешит короля, это опасно для врагов этой женщины.

— Даже если он насмехается над ней?

— Луи так рад любой возможности развеселиться и посмеяться, что ему все равно, кто и как смешит его. Сестра, дорогая, я думаю, пришло время избавиться от этой женщины. Она глупа, я знаю, но не будем слишком самонадеянными и беспечными.

Шуазель еще не успел продумать своих действий против мадам д'Эспарбе, как она посетила его и выразила желание, чтобы ее родственник был назначен командовать армией.

Шуазель ответил нелюбезным отказом, а мадам д'Эспарбе сказала ему, чтобы он поостерегся.

— Скоро, очень скоро, — заявила она, — вам придется приложить огромные усилия, чтобы угодить мне. Вы рады будете дать мне все, о чем бы я ни просила.

— Интересное предсказание, — сказал Шуазель. — И скоро ли, хотел бы я знать, оно сбудется?

Взбешенная, она удалилась. Оставшись один, Шуазель призадумался. Показная смелость понемногу уступила место совсем не показному беспокойству. Мадам д'Эспарбе говорила с ним слишком уверенным тоном. А что если у нее есть для этого основания? Что если король готов дать ей то, о чем она напрямик станет просить его, и сделает ее своей признанной фавориткой?

Здесь ход мыслей Шуазеля круто изменился. Он вспомнил методы, которые столь успешно использовала мадам де Помпадур, и решил, что ему они тоже не помешают. Шуазель был неразборчив в средствах. Не откладывая дела в долгий ящик, он состряпал фальшивку о том, что случилось, когда король провел ночь с мадам д'Эспарбе. С тем он направился к королю и сказал ему, что это написано другом мадам д'Эспарбе, с которым она секретничала в ближайшем к опочивальне короля кабинете. В этой записке говорилось, что король потерпел неудачу как любовник, несмотря на то, что пользуется возбудителями.

Луи, боявшийся мужского бессилия почти так же, как смерти, пришел в страшную ярость.

«Кажется, мое предположение не далеко от истины, — подумал Шуазель, — если только из-за этого король так разозлился».

— Если я и старею, то нисколько не виноват в этом, — сказал Луи, — но если я и впредь буду принимать у себя людей, распускающих эти глупые слухи при дворе, то это уж будет моя вина.

Шуазель склонил голову в знак полного согласия с королем.

Он не мог удержаться от того, чтобы открыто не выразить мадам д'Эспарбе своего ликования. Они повстречались на лестнице во время церемониальной прогулки, и Шуазель громко — так, чтобы все могли это слышать — сказал ей:

— Ну что, малышка, как продвигаются ваши дела? Король, слышавший эти слова, был сильно встревожен, и в заметили, как холоден он с мадам д'Эспарбе.

Теперь все уже знали, что не стоит опасаться этой женщины. Фавориткой ей не быть. Все, кроме самой мадам д'Эспарбе, не сомневались в ее удалении от двора. Когда, однако, сразу после прогулки в апартаменты к ней принесли письмо, она была немало удивлена. В письме содержалось повеление немедленно покинуть двор и выехать в поместье монсеньора д'Эспарбе, отца ее мужа, так как ее пребывание при дворе более не имело смысла.

Растерянная и лишенная возможности протестовать или хотя бы выяснить причину своего изгнания, она покинула двор.

Летом умерла Мария Лещинская.

Луи, не питавший к ней никаких чувств, был очень грустен, когда вошел в комнату покойной и поцеловал ее холодный лоб.

Еще одна смерть! Где уж тут было избавиться от уныния.

Во время застолий король почти ничего не говорил. А когда молчит король, молчат и гости.

Как все это было непохоже на те дни, когда здесь царила мадам де Помпадур! Сколько шуток и веселья было здесь тогда!

Посещениям домика в Оленьем парке пришел конец. Король сказал Ле Белю, что у него нет настроения для подобных развлечений. Больше того, поскольку смерть, казалось, стала постоянным гостем при дворце, Луи намеревался изменить образ жизни.

— Ибо кто знает, мой друг, — сказал он, — за кем придет смерть в следующий раз?

— Не за Вашим Величеством, — ответил Ле Бель. — Вашему Величеству, несомненно, известен секрет вечной молодости.

— Не пытайтесь угождать мне такой наглой ложью, — резко оборвал король Ле Беля.

Ле Бель казался торжественно грустным. Было отчего загрустить и ему. Он вздыхал о тех днях, когда рыскал по Парижу или Версалю в поисках юных прелестниц для услаждения короля. Где они теперь, эти дни? Где выгода, которую приносило Ле Белю его главное занятие? Увы, все в прошлом.

Да что там Ле Бель — весь двор стал торжественно грустным. Когда король кается, двор скучает. Кто знал, когда и как изменится нынешнее настроение короля? Он мог заселить двор епископами, и тогда место балов и банкетов заняли бы богослужения.

У Луи могло возникнуть стремление каяться в грехах. У его друзей подобного стремления не было. Они не сомневались, что впереди у них еще долгие годы жизни, полной сладкого греха, а уж потом можно будет подумать и о том, чтобы приготовиться к жизни на небесах.

А вдруг, говорили некоторые пессимисты, король возьмет да женится на герцогине де Грамон. Она женщина неукротимая. Весь двор знал о происшествии, которое назвали «изнасилованием» короля. Раз уж такое могло случиться с ним, то разве не может статься, что и в брак он даст себя втянуть?

Но как бы там ни было, а что-то следовало предпринять. И прежде всего — найти королю новую возлюбленную. Веселую, очаровательную, такую, чтобы она сумела избавить короля от его нынешней хандры.

Не может быть, чтобы такая женщина не нашлась. Она есть, живет себе где-то во Франции, и каждый мужчина-жизнелюбец при дворе спал и во сне видел, что именно он отыскал ее.

Ни одна из предлагаемых королю кандидатур не пробуждала в нем более чем мимолетного интереса, но вот настал день, когда один человек загнал-таки Ле Беля в тупик, заверив его, что поиски можно кончать.

Этот человек был чем-то вроде прихлебателя при дворе. Участник многочисленных сомнительных приключений, он жил за счет своей выдумки и держал заведение, в котором обучал молоденьких красивых женщин искусству быть похожими на настоящих дам, годных в любовницы знатным мужчинам. Заключение подобных сделок приносило этому человеку средства к жизни.

Это был граф дю Барри.