Родители Грейс оказались дома.
— Их же никогда не бывает, — с раздражением бросила Грейс.
И тем не менее они были дома, ну, или, по крайней мере, их машины: «таурус» ее отца, не то серебристый, не то голубой в лунном свете, и маленький «фольксваген» матери, притулившийся перед ним.
— Только не вздумай сказать: «Я же тебе говорил!» — предупредила Грейс. — Я пойду в дом и разведаю обстановку, а потом вернусь за тобой. — Она погасила фары. — Я быстро.
Я проводил ее взглядом и съежился в своем кресле. С ума сойти. Я прятался в машине посреди ледяной ночи, дожидаясь, когда девчонка прибежит обратно, чтобы сообщить мне, что путь свободен и я могу идти ночевать к ней в комнату. Не простая девчонка. Одна-единственная. Грейс.
Она снова показалась на пороге и сделала замысловатый жест. До меня не сразу дошло, что это был сигнал глушить мотор и идти в дом. Я со всем возможным проворством выбрался из машины и бесшумно прокрался в прихожую, чувствуя, как холодный воздух пощипывает голую кожу. Не дав мне остановиться, Грейс подтолкнула меня по направлению к своей комнате, а сама захлопнула входную дверь и двинулась на кухню.
— Я оставила на улице рюкзак, — громко возвестила она.
Я воспользовался этим прикрытием, чтобы пробраться в комнату Грейс, и бесшумно прикрыл за собой дверь. В доме было градусов на тридцать теплее, чем на улице. Мышцы у меня до сих пор подрагивали от холода; я терпеть не мог это ощущение подвешенности между двумя состояниями.
Холод подточил мои силы, а сколько еще Грейс будет разговаривать с родителями, я не знал, поэтому забрался в постель, не включая света. Откинувшись на подушки, я сидел в молочном свете луны, растирал заледеневшие ступни и слушал приглушенный голос Грейс. Они с матерью оживленно обсуждали какую-то романтическую комедию, которую показывали по телевизору. Я уже заметил, что для Грейс не составляло никакого труда болтать с родителями обо всяких пустяках. Они могли без конца вместе смеяться над какой-нибудь ерундой, но я ни разу еще не слышал, чтобы они беседовали на серьезную тему.
Мне, пришедшему из стаи, этого было не понять. С тех пор как Бек взял меня под свое крылышко, я всегда чувствовал присутствие семьи, порой удушающее, а Бек неизменно оказывался рядом, когда мне было это нужно. Тогда я принимал все это как должное, но лишь теперь понял, как в результате избаловался.
Я все еще сидел в постели, когда дверная ручка бесшумно повернулась. Я замер и перестал дышать, но потом с облегчением выдохнул, узнав Грейс. Она закрыла за собой дверь и повернулась к окну.
Во мраке сверкнули ее зубы.
— Ты тут? — прошептала она.
— Где твои родители? Они что, собираются ворваться сюда и пристрелить меня?
Грейс промолчала. В темноте, когда не подавала голоса, она была для меня невидимкой.
Я совсем было уже собрался произнести хоть что-нибудь, чтобы прервать затянувшуюся неловкую тишину, когда она ответила:
— Нет, они наверху. Мама заставляет папу ей позировать. Так что можешь спокойно идти чистить зубы и все такое. Только быстро. И пой что-нибудь тонким голосом, чтобы они думали, что это я.
Когда она произнесла «папу», мне почудилось в ее голосе странное отчуждение, причин которого я понять не мог.
— Ты хочешь сказать, вообще без голоса, — поддел я ее.
Грейс подошла к комоду, по пути хлопнув меня по заднице.
— Иди давай.
Я разулся и на цыпочках двинулся в ванную. В ней, к моей великой радости, была установлена только душевая кабина, да и ту Грейс предусмотрительно задернула занавеской, чтобы мне не пришлось смотреть на нее.
Я почистил зубы ее щеткой и встал перед зеркалом, долговязый подросток с длинными волосами и желтыми глазами, в мешковатой зеленой футболке, которую Грейс позаимствовала у отца. Что ты делаешь, Сэм?
Я закрыл глаза, как будто, скрыв зрачки, совершенно волчьи даже тогда, когда я находился в человеческом обличье, можно было изменить собственную суть. Мерно гудел вентилятор системы отопления; мои босые ноги улавливали легкую дрожь, напоминавшую мне о том, что человеческий облик я сохраняю лишь благодаря ему. Октябрь еще только наступил, а ночи уже были достаточно холодными, чтобы заставить меня скинуть кожу, а еще через месяц так же холодно будет и днем. И что, мне всю зиму отсиживаться дома у Грейс, прячась от малейшего сквознячка?
Я снова открыл глаза и буравил взглядом свое отражение в зеркале, пока оно не начало расплываться. Интересно, что такого нашла во мне Грейс, чем я так ее заворожил? Кто я без волчьей шкуры? Мальчишка, у которого в голове вертится столько слов, что они выплескиваются наружу.
Сейчас каждая строка, каждое стихотворение, рождавшееся у меня, оканчивалось одним и тем же словом: любовь.
Я должен был рассказать Грейс, что это мой последний год.
Я выглянул в коридор, чтобы посмотреть, нет ли поблизости ее родителей, и прокрался обратно к ней в комнату; Грейс уже лежала в постели, уютно свернувшись клубочком под кучей одеял. На миг я позволил себе пуститься в фантазии относительно того, что на ней надето. У меня сохранились смутные волчьи воспоминания о том, как одним весенним утром она выбралась из постели в одной мешковатой футболке, открывавшей умопомрачительно длинные ноги. Такая желанная, что у меня защемило сердце.
Я немедленно устыдился своих фантазий и принялся расхаживать у изножья кровати, старательно думая о холодных дождях, гитаре и прочих вещах, никак не связанных с Грейс.
— Эй, — прошептала она сонным голосом, как будто уже успела задремать. — Ты что делаешь?
— Спи, спи, — вспыхнув, пробормотал я. — Прости, что разбудил. Мне просто хотелось подумать.
— Подумал — и хватит, — подавив зевок, заявила она.
Я забрался в постель и прилег на краю матраса. События этого вечера изменили меня; я не мог быть прежним после того, как Грейс видела меня, жалкого и беспомощного, готового сдаться, на дне ванны. Постель стала слишком маленькой, и негде было укрыться от ее запаха, от ее сонного голоса и теплого тела. Я потихоньку отгородился от нее скомканным одеялом и положил голову на подушку; больше всего мне сейчас хотелось выбросить из головы все сомнения и уснуть.
Грейс протянула руку и принялась поглаживать меня по волосам. Я закрыл глаза и позволил ей сводить меня с ума.
Она проводит пальчиком по моему лицу,
Повторяя его черты.
Но внутри я совсем не такой.
И мне не под силу забыть об этом,
Даже лежа с тобой, лежа с тобой, лежа с тобой.
— Мне нравятся твои волосы, — произнесла она.
Я ничего не ответил, потому что был занят подбором мелодии, которая подошла бы к этим стихам.
— Прости за то, что случилось сегодня, — прошептала она. — Я не хотела тебя толкать.
Ее пальцы обогнули мое ухо и двинулись вниз но шее, и я вздохнул.
— Просто все слишком быстро. Я хочу, чтобы ты, — у меня едва не вырвалось «любила меня», — хотела быть со мной. Я всегда этого хотел, просто никогда не думал, что это случится на самом деле. — Мои слова прозвучали слишком серьезно, и я добавил: — Ведь я же мифологическое существо. Официально меня не существует.
Грейс засмеялась, совсем тихо, чтобы услышал я один.
— Дурачок. Для меня ты самый реальный.
— И ты для меня, — прошептал я.
В темноте повисла долгая пауза.
— Жаль, что я не превратилась в волчицу, — наконец произнесла она еле слышно.
Я открыл глаза, потому что должен был увидеть ее лицо. Никогда еще я не замечал на нем такого говорящего, безмерно печального выражения, таких горьких складок в углах губ.
Я коснулся ладонью ее щеки.
— Не надо об этом жалеть, Грейс. Пожалуйста, не надо.
Она помотала головой, не отрывая ее от подушки.
— Когда вы выли, я чувствовала себя совершенно несчастной. А уж как мне было тошно, когда ты исчезал на лето!
— Ох, ангел, я забрал бы тебя с собой, если бы мог, — сказал я и немедленно удивился тому, что у меня вырвалось слово «ангел», и тому, насколько оно ей подходило. Я провел рукой по ее спутанным волосам. — Но поверь, это тебе не нужно. С каждым годом во мне остается все меньше и меньше от меня.
— Расскажи, что происходит в конце, — чужим голосом попросила Грейс.
До меня не сразу дошло, что она имела в виду.
— А, в самом конце.
Я мог рассказать ей это тысячей разных способов, тысячей разных способов приукрасить. Грейс не клюнула бы на розовую сказочку, которую Бек поведал мне в самом начале, так что я выложил ей все без обиняков.
— Я становлюсь самим собой — человеком — каждый год в конце весны. Но однажды... в общем, видимо, однажды этого не произойдет. Я видел, как это было с волками постарше. В какой-то год они просто не превращались в людей и оставались... обычными волками. Они живут чуть подольше, чем простые волки. Но все равно лет пятнадцать от силы.
— Как ты можешь так говорить о собственной смерти?
Ее глаза поблескивали в темноте.
— А как еще я должен о ней говорить?
— Ну... с грустью.
— Я и так грущу об этом... каждый день.
Грейс ничего не ответила, но я чувствовал, как она переваривает то, что я сказал, раскладывает все по полочкам у себя в голове.
— Когда тебя подстрелили, ты был волком.
Мне хотелось прикрыть ей рот ладонью, затолкать обратно слова, готовые сорваться с ее губ. Слишком рано. Я пока не готов был услышать это от нее.
Но Грейс тихо продолжала:
— В этом году ты пропустил самое жаркое время. Когда тебя подстрелили, было не так уж и холодно. Ну, то есть холодно, но не как зимой. Однако же ты был волком. Когда в этом году ты был человеком?
— Не помню, — прошептал я.
— А если бы тебя не подстрелили? Когда ты опять стал бы самим собой?
Я закрыл глаза.
— Не знаю, Грейс.
Более подходящего момента, чтобы признаться ей, найтись не могло. «Это мой последний год». Но я не мог заставить себя произнести эти слова. Не сейчас. Я хотел еще одну минуту, еще один час, еще одну ночь прожить с иллюзией, что это еще не конец.
Грейс вздохнула, протяжно и судорожно, и что-то в этом вздохе сказало мне, что непонятно как, каким-то шестым чувством она все поняла. Она знала обо всем с самого начала.
Она не заплакала, зато я с трудом удержался от слез.
Грейс снова запустила пальцы в мою шевелюру, а я и не прекращал перебирать ее волосы. Наши голые руки переплелись, и с каждым малейшим их движением на меня вновь веяло ее запахом, сводящей с ума смесью аромата цветочного мыла, легкого запаха пота и желания.
Интересно, догадывалась ли она, до какой степени запах превращает ее в открытую книгу, насколько красноречиво говорит о ее чувствах, даже когда сама она о них молчит.
Разумеется, я видел, что она нюхает воздух ничуть не реже, чем я. Она не могла не понимать, что сводит меня с ума, что каждое ее прикосновение отзывается во мне колючими электрическими мурашками.
Каждое ее прикосновение все дальше отодвигало реальность приближающейся зимы.
Точно в доказательство моих мыслей Грейс прижалась ко мне, отбросив в сторону разделявшее нас одеяло, и отыскала губами мои губы. Наше дыхание смешалось, и я услышал, как она еле различимо ахнула, когда я обнял ее. Все мои чувства настойчиво требовали прижать ее к себе крепче, еще крепче, так крепко, как я только мог. Она обвила меня ногами, и мы целовались до одури, прижавшись друг к другу, пока далекий волчий вой за окном не привел меня в чувство.
Грейс негромко засопела от недовольства, когда я выпутался из ее объятий, несмотря на то что все во мне рвалось к ней. Я лег рядом с ней, не выпуская из пальцев ее волос. Мы слушали, как за окном воют волки — те, кто не превратился в людей. И кому никогда больше не суждено превратиться. А потом прижались друг к другу висками, чтобы не слышать ничего, кроме стука наших сердец.