Фараон и наложница

Дворец на острове Биге

Кортеж фараона исчез из виду. Статуи фараонов шестой династии убрали, и люди, стоявшие по обе стороны дороги, словно волны, ринулись навстречу друг другу, их дыхание смешалось, точно они были морем, разделенным Моисеем, и обрушились на головы своих врагов. Радопис приказала рабам возвращаться к ладье. Охватившее ее сердце волнение, когда появился фараон, продолжало бушевать, словно пламя, разгоняя горячую кровь по всему телу. Фараон оказался точно таким, каким она его себе представляла, — цветущим молодым человеком с гордым взглядом, гибким станом и рельефными мышцами.

Ей и раньше доводилось видеть его, в день великой коронации несколько месяцев тому назад. Он стоял в своей колеснице точно так же, как и сегодня. Он был высок и поразительно красив, а его глаза всматривались в далекий горизонт. Как и сегодня, в тот день ей хотелось, чтобы взор фараона отыскал ее.

Радопис не знала, почему желала этого. Потому ли, что ей очень хотелось, чтобы ее красота удостоилась заслуженной чести и уважения, или по той причине, что в глубине души она мечтала обрести в фараоне человеческое существо, узрев в нем предмет собственного поклонения, хотя тот и был окружен священными богами? Кто может понять столь страстное желание и столь ли это необходимо? Какова бы ни была настоящая природа желания Радопис, оно было честным, искренним и порождалось великой страстью.

Куртизанка на время погрузилась в свои мечтания, блаженно, не замечая, что ее небольшая свита изо всех сих пытается пробиться сквозь волнующуюся толпу, и не обращая ни малейшего внимания на тысячи людей, которые жадно и с огромным вожделением пожирали ее глазами. Оказавшись на ладье, она вышла из паланкина и отправилась в каюту, где уселась на небольшой трон, медленно, словно еще не освободившись от пут сна. Радопис слышала, но не слушала, смотрела, но не видела. Ладья скользила по тихим водам Нила и вскоре причалила у ступенек, поднимавшихся к саду ее белого дворца, жемчужины острова Биге.

Дворец виднелся в дальнем конце цветущего сада, который спускался к самим берегам реки. Его окружали платаны, ветер покачивал высокие пальмы, и дворец казался белым цветком, распустившимся посреди роскошного будуара. Радопис сошла по трапу и оказалась на белой сверкавшей мраморной лестнице, ведущей вверх меж двумя гранитными стенами к саду.

По обе стороны возвышались обелиски, на них были выгравированы изящные стихи Рамонхотепа. Наконец она достигла бархатистых лужаек сада.

Радопис прошла через ворота из известняка, наверху коих было вырезано ее имя на священном языке. В середине над воротами возвышалась ее статуя, творение рук Хенфера. Те дни, когда он работал над ней, были самыми счастливыми в его жизни. Он изобразил ее на троне, где она привыкла сидеть, когда принимала гостей. Скульптор точно отразил ее необычайно красивое лицо, упругие груди и изящные ноги. Она ступила на дорожку, по обе стороны которой тянулись деревья, их ветви соприкасались и переплелись, защищая от солнца тех, кто гулял под ними, покровом из цветков и зеленых листьев. Справа и слева ответвлялись подобные же дорожки. Те, что справа, вели к южной стене парка, а те, что слева, — к северной. Дорожка, по которой шла Радопис, вела к виноградникам, поднимавшимся по шпалерам, которые были приставлены к мраморным колоннам. Справа от нее простирался платановый лесок, слева — пальмовая роща. Там местами располагались загоны для обезьян и газелей, по краям везде стояли статуи, и казалось, будто им нет конца.

Наконец она пришла к пруду с чистой водой. У берегов росли лотосы, по поверхности скользили гуси и утки, в деревьях, окружавших водоем, заливались соловьи, кругом витал сладкий аромат благовоний.

Радопис обошла почти весь пруд и остановилась перед садовым павильоном. Там уже ждали молодые рабыни, готовые поухаживать за ней. Они учтиво поклонились, когда она вошла, затем выпрямились, ожидая приказаний. Куртизанка опустилась на скрытую тенью кушетку немного отдохнуть, но она не могла долго усидеть спокойно, вскочила и громко сказала рабыням:

— Горячее дыхание людей раздражало меня. А жара — как она утомила меня. Снимите с меня одежды. Я хочу ощутить на своем теле прохладную воду.

Первая рабыня приблизилась к своей хозяйке и осторожно сняла покрывало, сотканное из золотых нитей из вечного Мемфиса. Затем к ней подошли две другие рабыни и сняли шелковую мантию, обнажив прозрачную сорочку, покрывавшую ее тело от груди до коленей. Подошли еще две рабыни и ловкими руками сняли приносящую удачу блузку, подчеркивавшую ослепительные формы обнажившегося тела, в сотворении которого участвовали все боги, причем каждый проявил свое искусство и способности.

Подошла еще одна рабыня и вытащила заколки из черных как ночь волос, те волнами рассыпались по ее телу и прикрыли его от шеи до запястий. Рабыня наклонилась, развязала золотые сандалии и поставила их у края пруда. Тело Радопис покачивалось, когда она начала медленно спускаться по мраморным ступеням в воду. Сначала вода скрыла ее ступни, затем ноги и бедра. Наконец она целиком погрузилась в тихую воду, которая впитала сладкий запах тела и взамен подарила ему прохладу. Радопис расслабилась и предалась воде, нежась, плещась и резвясь, забыв обо всех заботах. Она плавала долго, иногда на спине, иногда на животе, затем на одном, потом на другом боку.

Радопис не стала бы выходить из пруда, оставаясь в сладком забытьи, если бы вдруг ее ушей не достигли полные ужаса крики рабынь. Она перестала плавать и, повернувшись к ним, увидела огромного коршуна, камнем устремившегося к краю пруда. Птица захлопала крыльями, и Радопис издала пронзительный, полный ужаса крик. Дрожа от страха, она нырнула под воду и задержала дыхание, вскоре ей казалось, будто ее легкие лопнут. Когда больше пребывать в таком положении стало невыносимо, она боязливо высунула голову из воды и с опаской оглянулась вокруг себя. От птицы не осталось и следа, но когда она взглянула на небо, то заметила, что коршун как раз приближается к горизонту. Она быстро подплыла к краю бассейна и нетвердой походкой, еще не оправившись от потрясения, взошла по ступеням. Радопис надела одну сандалию, но не смогла найти другую. Она начала искать ее, затем спросила:

— Где вторая сандалия?

— Коршун унес ее, — ответили перепуганные юные рабыни.

На ее лице мелькнуло выражение печали, но ей было некогда горевать о потере. Она вбежала в павильон, все рабыни собрались вокруг нее и стали вытирать капельки воды, сверкавшие на матовой коже ее пышного тела, словно жемчуг.

Пока близился закат, Радопис готовилась к приему гостей. Их количество значительно возросло в дни празднества, привлекшего людей к югу со всех концов страны. Она облачилась в самые красивые одежды и украсилась самыми изящными драгоценностями. Затем она оторвалась от зеркала и направилась в зал приемов дожидаться прибытия гостей, ибо уже настало время приглашать их.

Этот зал представлял собой жемчужину искусства и архитектуры. Его создал архитектор Хени, решивший придать ему овальную форму, выстроить стены из гранита, как в домах богов, покрыть их слоем кремния и воспользоваться изумительными красителями. Со сводчатого потолка свисали лампы, украшенные серебром и золотом.

Скульптор Хенфер украсил стены, а ее любовники соревновались в том, кто лучше обставит зал, даря ей красивые кресла, роскошные кушетки и изящные наряды. Среди этих произведений искусства самым чудесным был трон Радопис, созданный из самой превосходной слоновой кости. Он стоял на ножках из слоновых бивней, а сиденье было сделано из чистого золота, инкрустированного изумрудами и сапфирами. Это был подарок от губернатора острова Биге.

Радопис не пришлось долго ждать, ибо появилась рабыня и объявила о приезде мастера Анина, торговца слоновой костью. Анин тут же вошел и бросился к ней, его свободно ниспадавшие одежды развевались. За ним вошел слуга, неся позолоченную шкатулку из слоновой кости. Он поставил ее рядом с креслом куртизанки и покинул зал. Торговец склонился над рукой Радопис и поцеловал кончики ее пальцев. Она улыбнулась ему и приятным голосом произнесла:

— Добро пожаловать, мастер Анин. Как поживаешь? Ты должен чаще бывать у меня. Мы так давно не виделись.

Анин рассмеялся. Он был восхищен.

— Что я могу поделать, моя повелительница? — ответил он. — Я сам выбрал себе такую жизнь, или же парки распорядились так, чтобы я все время находился в пути. Я странник, кочующий из одной страны в другую. Половину этого года я провел в Нубии, а другую половину — между севером и югом, покупая и продавая, продавая и покупая. Я все время в движении.

Радопис взглянула на шкатулку из слоновой кости и, все еще улыбаясь, поинтересовалась:

— Что это за чудесная шкатулка? Наверное, это один из твоих драгоценных подарков?

— Вернее, не сама шкатулка, а то, что лежит в ней. Эта вещь сделана из бивня дикого слона. Торговец из Нубии, у которого я купил ее, поклялся, что погибли четыре самых смелых из его людей, пока не удалось справиться с этой бестией. Я хранил эту вещь в надежном месте и ни разу не показал своим покупателям. Затем, решив немного отдохнуть в городе Танис, я отдал ее в руки самых искусных мастеров города. Те покрыли шкатулку слоем чистого золота с внутренней стороны и позолотили с внешней и сделали чудесный кубок, из которого достойны пить лишь фараоны. Я подумал про себя: «Как справедливо, что этот кубок, стоивший многих драгоценных жизней, станет подарком для той, ради которой не жалко никаких трудов, если только она примет его».

Радопис вежливо рассмеялась и ответила:

— Что ж, благодарю тебя, мастер Анин. Твой подарок, невзирая на его огромную ценность, не столь красив, как твои слова.

Он был вне себя от радости и, глядя на нее глазами, полными восхищения и вожделения, сказал замирающим голосом:

— Как ты прекрасна, как восхитительна. Всякий раз, возвращаясь из странствий, я нахожу тебя еще прелестнее и очаровательнее, чем ты была до моего отъезда. Мне кажется, что времени остается лишь подчеркивать и множить твою несравненную красоту.

Радопис внимала его хвалу своей красоте, как человек слушает знакомую мелодию, и, подумав, что капля злой иронии не помешает, спросила:

— Как поживают твои сыновья?

Анин испытал чувство разочарования и умолк, затем склонился над шкатулкой и снял с нее крышку. Она увидела кубок, лежавший на боку.

— Как язвителен твой юмор, сударыня, — сказал он, взглянув на нее. — Однако ты не найдешь на моей голове ни единого седого волоса. Разве тот, кто взглянул на твое лицо, может сохранить хоть тень любви к другой женщине?

Радопис не ответила и продолжала улыбаться. Затем она пригласила его сесть, и он расположился рядом с ней. Радопис тут же приняла группу торговцев и землевладельцев, некоторые из них бывали в ее дворце каждый вечер, с другими же она встречалась только на праздниках и по особым случаям, но она приветствовала всех пленительной улыбкой. Тут Радопис увидела стройную фигуру скульптора Хенфера, появившегося в зале. У него были жесткие курчавые волосы, приплюснутый нос и чуть выдавалось адамово яблоко. Скульптор был из тех, чье общество доставляло ей удовольствие, и она протянула руку, которую тот нежно поцеловал.

— Ты — ленивый художник, — дразнилась Радопис.

Хенферу не очень понравился такой эпитет.

— Я закончил свою работу в два счета, — ответил он.

— А что с летним павильоном?

— Его осталось лишь отделать. К сожалению, вынужден признаться, что отделывать его буду не я.

На лице Радопис появилось удивление.

— Послезавтра я отправляюсь в Нубию, — объяснил Хенфер. — Заболела моя мать, она прислала гонца с просьбой, чтобы я прибыл к ней. Мне остается лишь отправиться в путь.

— Пусть боги облегчат ее и твои страдания.

Хенфер поблагодарил Радопис и сказал:

— Не думай, что я забыл о летнем павильоне. Завтра мой самый выдающийся ученик Бенамун бен Бесар нанесет тебе визит. Я доверяю ему так же, как себе. Надеюсь, ты радушно примешь и ободришь его.

Радопис поблагодарила скульптора за такую внимательность и пообещала, что сделает так, как он просил.

Поток гостей не убывал. Прибыл архитектор Хени, за ним пришел Ани, губернатор этого острова, а через некоторое время явился поэт Рамонхотеп. Последним пришел философ Хоф, до недавнего времени прославленный профессор в университете Она. Достигнув семидесяти лет, он вернулся в Абу, где родился. Радопис постоянно дразнила его:

— Каждый раз, когда мы встречаемся, мне хочется поцеловать вас. Не понимаю, что со мной происходит. Чем это объяснить?

— Моя сударыня, наверное, тем, что вы любите старину, — сухо отвечал философ.

В зал вошли рабыни, неся серебряные сосуды с благовониями, гирляндами из цветков лотоса, источавшими приятный аромат, и помазали благовониями голову, руки и грудь каждому гостю и вручили каждому по цветку.

Радопис заговорила громким голосом:

— Хотите узнать, что со мной сегодня случилось?

Все повернулись к ней, желая услышать, что она скажет, и в зале воцарилась тишина. Радопис улыбнулась и сказала:

— Пока я сегодня в полдень купалась, коршун ринулся вниз, схватил одну из моих золотых сандалий и улетел вместе с ней.

Послышались возгласы удивления, а поэт Рамонхотеп заметил:

— Хищные птицы, видя тебя обнаженной в воде, теряют разум.

— Клянусь всесильной богиней Сотис, что коршун пожалел о том, что не смог унести тебя вместо сандалии, — взволнованно произнес Анин.

— Эта сандалия была мне так дорога, — печально сказала Радопис.

— Как обидно терять то, чего ты касалась много дней и недель, к тому же сандалию ожидает лишь одна судьба — в конце концов она упадет с неба. Представь, что она приземлится в далеком поле и окажется на ноге простого крестьянина, — сказал Хенфер.

— Какая бы судьба ни постигла эту сандалию, — с печалью ответила Радопис, — я больше никогда не увижу ее.

Философ Хоф удивился, видя, что Радопис так расстраивается из-за какой-то сандалии. Он решил утешить ее:

— Как бы то ни было, коршун, унесший твою сандалию, — хорошее предзнаменование, так что не стоит печалиться.

— Какого еще счастья не хватает Радопис, раз все эти мужчины любят ее? — спросил один из гостей, важный чиновник.

Хоф строго взглянул на него.

— Радопис была бы счастливее, если бы избавилась от некоторых из них, — заметил он.

Вошли еще несколько юных рабынь, неся кувшин с вином и кубки. Они то и дело сновали среди гостей и, замечая малейшие признаки жажды, тут же наполняли до края кубок гостя, дабы тот мог смочить просохшее горло и разжечь огонь в сердце. Радопис неторопливо встала, медленно подошла к расписной шкатулке из слоновой кости и взяла чудесный кубок. Затем, протянув его рабыне, чтобы та наполнила его вином, сказала:

— Давайте поднимем кубки за этот великолепный подарок мастера Анина и за его благополучное возвращение.

Все выпили за здоровье торговца. Анин залпом осушил свой кубок и кивнул Радопис. Он смотрел на нее с чувством глубокой благодарности. Затем он обратился к своему другу и спросил:

— Разве это не радостное событие, что мое имя произносят прелестные уста Радопис?

— Хорошо сказано! — ответил тот. Тут губернатор Ани, который был знаком с мастером Анином, зная, что торговец вернулся с юга, сказал:

— С благополучным возвращением, Анин. Как удалось путешествие на этот раз?

Анин почтительно поклонился и ответил:

— Да хранят вас боги от всякого зла, мой господин губернатор, на этот раз я не стал углубляться в территории Ваваю. Путешествие было удачным, выгодным и прибыльным.

— Как поживает его превосходительство Канеферу, губернатор юга?

— Дело в том, что его превосходительство весьма встревожен восстанием племен Маасаи, ибо те затаили великую ненависть к египтянам. Эти племена подкарауливают их, а если на их пути оказывается караван, то они безжалостно набрасываются на него, убивают мужчин, похищают товары и убегают до того, как египетским воинам удается преградить им путь.

Лицо губернатора стало озабоченным, и он спросил торговца:

— Почему его превосходительство не отправит против них карательную экспедицию?

— Его превосходительство всегда отправляет войска им вдогонку, но эти племена не воюют в боевом порядке. Они разбегаются по пустыням и джунглям, а нашим войскам приходится возвращаться, когда иссякают запасы продовольствия. После этого повстанцы возобновляют набеги на караванные пути.

Философ Хоф внимал словам Анина с большим интересом, ибо некоторое время жил на земле Нубии и был хорошо знаком с неприятностями, которые чинили Маасаи.

— Почему Маасаи всегда бунтуют? — спросил он торговца. — В тех землях, управляемых Египтом, царят мир и процветание. Мы не запрещаем символы другой веры. Почему они столь враждебны к нам?

Причины всего этого Анина не волновали, да он и не пытался вникнуть в них. Он считал, что этих людей манил исключительно ценный товар. Однако губернатор Ани тщательно изучил суть вопроса.

— Все дело в том, уважаемый профессор, что проблема Маасаи не имеет никакого отношения ни к политике, ни к религии. Суть вопроса заключается в том, что эти кочевые племена обитают на пустынной и бесплодной земле. Иногда им грозит голод, но в то же время они обладают несметным количеством золота и серебра, кой не приносят новых богатств и не спасают от голода, а когда египтяне собираются обратить эти сокровища им на пользу, Маасаи совершают набеги и грабят их караваны.

— Если таково положение вещей, — сказал Хоф, — тогда карательные экспедиции бесполезны. Помнится, мой повелитель губернатор, что министр Уна, да обретет его душа радость в царстве Осириса, однажды потратил огромные усилия, чтобы заключить с ними договор на основе взаимной выгоды. Губернатор снабжал их продовольствием, а племена в обмен на это обеспечивали безопасность караванных путей. Похоже, он действовал проницательно, не так ли?

Губернатор кивнул в знак согласия.

— Первый министр Хнумхотеп снова воспользовался планом министра Уна и подписал такое соглашение незадолго до начала праздника Нила. Мы не скоро ощутим результаты такой политики, хотя многие смотрят на шаги министра с оптимизмом.

Гостям вскоре надоело говорить о политике, и они разделились на небольшие группы, каждая из которых стремилась привлечь к себе внимание Радопис. Однако ее заинтриговало упоминание о Хнумхотепе, она вспомнила голос, который сегодня выкрикнул это имя в толпе. Сейчас она испытала то же потрясение и недовольство, что и тогда, ее стал душить гнев. Она приблизилась к тому месту, где расположился Ани вместе с Хофом, Хенфером, Хени и Рамонхотепом.

— Вы сегодня слышали этот поразительный выкрик? — тихо спросила она.

Те, кто часто бывал в белом дворце, стали братьями. Их не разделяли никакие притворства, и никакой страх не сковывал им языки. Они говорили на любую тему с предельной искренностью и безо всякой сдержанности. Все слышали, как Хоф не раз критиковал политику министров, а Рамонхотеп выражал сомнения и опасения насчет преподавания теологии, открыто заявлял о своих эпикурейских пристрастиях и призывал наслаждаться мирскими радостями.

Знаменитый архитектор Хени отпил глоток из своего кубка и, взглянув на прекрасное лицо Радопис, сказал:

— Это был смелый и дерзкий выкрик, подобного которому раньше не доводилось слышать в Долине Нила.

— Совершенно верно, — подтвердил Хенфер. — Нет сомнения в том, что он стал неприятным сюрпризом для юного фараона, только что взошедшего на трон.

— По давней традиции не принято выкрикивать в присутствии фараона имя другого человека, какое бы положение тот ни занимал, — спокойно заметил Хоф.

— Все же эти люди вызывающе пренебрегли традицией, — сказала Радопис, не скрывая своего возмущения. — Ради чего они поступили так, мой сударь Ани?

Ани приподнял густые брови и ответил:

— Ты задаешь тот же вопрос, что и люди на улице. Многие простые люди знают, что фараон собирается присвоить короне значительную часть владений духовенства и потребовать возвращения пожалований, которыми его праотцы щедро осыпали жрецов.

— Духовенство всегда было в милости у фараонов, — заметил Рамонхотеп без тени негодования. — Наши правители даровали жрецам земли и выплачивали деньги. Сейчас в руках теократов находится одна треть земель царства, пригодных для сельского хозяйства. Влияние жрецов распространилось до самых дальних уголков и все без исключения находятся под их пятой. Разве деньгам не найдется более важного применения, чем храмы?

— Жрецы утверждают, что они тратят доход от своих владений на благотворительность и богоугодные цели, — сказал Хоф. — К тому же они постоянно твердят, будто с радостью готовы расстаться со своими владениями, если возникнет необходимость.

— И что же это за необходимость?

— Например, если царство будет вовлечено в войну, которая повлечет за собой огромные расходы.

Радопис задумалась.

— Пусть даже так, но они не имеют права идти наперекор желаниям фараона, — возразила она.

— Жрецы совершают большую ошибку, — заметил губернатор Ани. — Более того, они посылают своих представителей во все концы страны, и те внушают крестьянам, что именно они, жрецы, защищают священную собственность богов.

Радопис была поражена.

— Как они смеют?

— Страна живет в мире, — сказал Ани. — Стража фараона — единственная вооруженная сила, с какой приходится считаться. Вот почему они осмелели. Жрецы знают, что у фараона мало сил, чтобы справиться с ними.

Радопис вскипела.

— Что за подлые люди!

Философ Хоф улыбнулся. Он никогда не скрывал своего мнения.

— Если вам угодно знать правду, жречество — безупречный и незапятнанный институт, который заботится о религии этой страны и оберегает ее вечные нравы и традиции. Что же касается жажды власти, то это древний порок.

Поэт Рамонхотеп, всегда любивший разжигать споры, сердито уставился на него.

— А как же Хнумхотеп? — Он бросил вызов философу.

Хоф пожал плечами, выражая свое презрение.

— Он — жрец, каким и должен быть, к тому же умный политик. Никто не станет отрицать, что он отличается силой воли и крайней проницательностью, — ответил философ с подчеркнутым спокойствием.

Губернатор Ани энергично покачал головой и пробормотал про себя:

— Хнумхотепу еще предстоит доказать свою верность трону.

— Он заявил прямо противоположное, — сердито воскликнула Радопис.

Философ не согласился с остальными:

— Я хорошо знаю Хнумхотепа. Его преданность фараону и царству не подлежит сомнению.

— В таком случае ты открыто заявляешь, что фараон ошибается, — сказал Ани, не веря своим ушам.

— Мне такое и в голову прийти не могло. Фараон — молодой человек, питающий большие надежды. Он мечтает о том, чтобы облачить свою страну в тогу величия, а этому не бывать, если не воспользоваться частью состояния жречества.

— Так кто же в таком случае ошибается? — спросил Рамонхотеп, совсем сбитый с толку.

— Разве обязательно исключать, что оба собеседника могут быть правы, хотя и не согласны друг с другом? — спросил Хоф.

Но Радопис не устроило объяснение философа, к тому же ей не нравилось, что тот сравнил фараона с его министром, подразумевая равенство обоих. Она верила в непреклонную истину: фараон — единственный хозяин земли, причем никто не может спорить с ним или подвергать его решение сомнению, каковы бы ни были причины или обстоятельства. В глубине души Радопис отвергала любое мнение, которое противоречило ее убеждениям. Она сказала об этом своим друзьям и спросила:

— Интересно, когда именно я пришла к такому мнению?

— Когда твои глаза впервые увидели фараона, — игриво ответил Рамонхотеп. — Не удивляйся, ведь красота не менее убедительна, чем правда.

Скульптор Хенфер стал проявлять нетерпение и воскликнул:

— Рабыни! Наполняйте же кубки. Радопис, волшебница, порадуй наш слух волнующей песней или наслади наши глаза изящным танцем. Ибо наши души возбуждены вином из Марьюта, а праздник настроил нас на удовольствие и радость. Мы истосковались по упоительным развлечениям и острым ощущениям.

Радопис пропустила его слова мимо ушей. Ей хотелось продолжить разговор, однако, заметив Анина, который, видно, заснул, устроившись подальше от веселых собеседников, она поняла, что слишком долго задержалась в компании Ани, встала и подошла к торговцу.

— Просыпайся, — крикнула Радопис у самого его уха. Торговец подскочил, изображая внимание, однако его лицо тут же просветлело, когда он заметил ее. Радопис присела рядом с ним и спросила:

— Ты заснул?

— Это правда, к тому же я мечтал.

— Вот как. О чем же?

— О пленительных ночах на острове Биге. Мои мысли стали путаться, и мне захотелось узнать, удастся ли еще раз пережить хотя бы одну из этих бессмертных и незабываемых ночей. Если бы ты только сейчас могла пообещать, что оставишь за мной такую ночь.

Радопис покачала головой. Торговец опешил и осторожно, боязливо спросил ее:

— Почему?

— Мое сердце может желать тебя или кого-то другого. Но я не хочу связывать его ложными обещаниями.

Радопис оставила его и подошла к другой группе гостей. Те пили вино и увлеченно беседовали. Они громко приветствовали Радопис и окружили ее со всех сторон.

— Хочешь включиться в нашу беседу? — спросил один из гостей, которого звали Шама.

— О чем вы говорите?

— Кое-кто из нас сомневается в том, заслуживают ли художники того признания и почестей, какие им оказывают фараоны и министры?

— Вы пришли к единому мнению?

— Да. Мы согласны в том, что они ничего такого не заслуживают.

Шама говорил громко, не обращая внимания на то, кто его может услышать. Радопис посмотрела в ту сторону, где расположились художники: Рамонхотеп, Хенфер и Хени. Она игриво рассмеялась, это был приятный, завораживающий смех. Радопис заговорила громко, чтобы художники могли ее услышать:

— В этом разговоре должны участвовать все. Разве вы не слышите, что о вас говорят? Тут утверждают, что искусство — пустое занятие и художники недостойны почестей и признания, какие им оказывают. Что вы на это скажете?

На губах философа мелькнула хитрая улыбка, а художники высокомерно посмотрели на группу людей, которые столь презрительно отзывались об их призвании. Хенфер надменно улыбнулся, а лицо Рамонхотепа пожелтело от гнева, ибо его было легко вывести из себя. Шама с радостью повторил то, что он только что говорил своим друзьям, только громче, чтобы все расслышали его.

— Я человек действия и склонен принимать решения. Я покоряю землю железной рукой, и она подчиняется, щедро даря мне свои богатства и благословение. Я извлекаю пользу, и тысячи людей извлекают пользу вместе со мной. Для этого мне не требуется произносить обдуманные слова или пользоваться яркими цветами.

Каждый из гостей высказал свое мнение либо для того, чтобы дать волю злобе, которую долго вынашивал в себе, либо просто ради того, чтобы поболтать или предать гласности свои мысли. Один из самых важных гостей, которого звали Рам, спросил:

— Кто же правит людьми и наставляет их на путь истинный? Кто завоевывает новые земли и берет крепости? Кто приносит богатство и прибыль? Только не художники.

— Мужчины страстно влюблены в женщин, — заявил Анин, не упускавший ни одного удобного случая, чтобы наполнить свой кубок, — и глупо восторгаются ими. Однако поэты облекают подобное безумство в привлекательные слова. Ни один человек в своем уме не станет призывать их к ответу за это. Может, поэтов стоит призвать к ответу за то, что они напрасно тратят время на столь бесполезные и преходящие увлечения? Весьма забавно, что за свои глупости они требуют славы и почестей.

Шама заговорил снова:

— Кое-кто долго упражняется в стихотворной лжи или восторженно блуждает среди заоблачных далей, ища вдохновения в иллюзиях и тщетных фантазиях, твердя, будто он предвестник откровений. Дети тоже лгут, как и простой народ, но они ничего не просят за это.

Радопис долго и душевно смеялась, затем подошла к тому месту, где сидел Хенфер.

— Художники, какой позор, — насмешливо сказала она. — С какой стати вы расхаживаете гордо и самодовольно, будто достигли величия горных вершин?

Скульптор снисходительно улыбнулся, но продолжал молчать, как и его два собрата, считая ниже своего достоинства отвечать тем, кто критикует, не разбираясь в предмете спора. А Рамонхотеп и Хени оба сдерживали растущий гнев. Не желая допустить, чтобы словесная битва завершилась на этом, Радопис обратилась к философу Хофу.

— Философ, что вы думаете об искусстве и художниках?

— Искусство относится к области развлечений и шуток, а художники — искусные шуты.

Художники уже не могли скрыть своего негодования, а губернатор Ани не удержался от смеха. Гости разразились веселым хохотом.

— Мой дорогой философ, ты хочешь, чтобы жизнь сводилась лишь к тяжелой и нудной работе? — гневно вопрошал Рамонхотеп.

Старик безмятежно покачал головой и, продолжая улыбаться, ответил:

— Отнюдь. Я не это имел в виду. Без шутки жить нельзя, но при этом нельзя забывать, что это всего лишь шутка.

— Разве творческий порыв, порожденный вдохновением, называется шуткой? — Хенфер ринулся в атаку.

— Вы называете это вдохновением и творчеством, — пренебрежительно ответил философ. — Я же знаю, что это игра воображения.

Радопис взглянула на архитектора Хени, побуждая того вступить в перепалку, стараясь вывести его из привычки отделываться молчанием. Но он не поддался ее соблазнам, и не потому, что считал предмет спора незначительным, а потому что, справедливо или ошибочно, полагал, будто Хоф не имеет в виду то, что говорит, а просто дразнит Хенфера и особенно Рамонхотепа в свойственной ему жестокой манере. С другой стороны, поэт пришел в ярость и, забыв на мгновение о том, что находится во дворце на острове Биге, обратился к философу злобным тоном:

— Если искусство является игрой воображения, тогда почему художникам заказывают произведения, в коих те не в силах достичь совершенства?

— Потому что такие заказы требуют, чтобы они отложили в сторону привычные для них мысли и логику и искали выход в мире детства и воображения.

Поэт надменно пожал плечами.

— Твои слова не заслуживают ответа, — сказал он.

— Пусть так и будет, — ответил Хенфер, а Хени согласно улыбнулся. Однако Рамонхотеп изнывал от нетерпения, гнев не позволял ему молчать. Он сердито посмотрел на насмешливые лица и резко спросил:

— Разве искусство не доставляет вам удовольствие своей красотой?

— Как это банально, — вдруг произнес Анин, вряд ли отдававший отчет тому, что говорил, ибо вино уже помутило его разум.

Поэт был вне себя от гнева. Он выронил из руки цветок лотоса.

— Что стряслось с этими людьми? — выпалил он. — Они не понимают смысла того, о чем говорят. Я упомянул удовольствие и красоту, а мне отвечают, что это банальные вещи. Разве это мыслимо? Разве в этом мире больше не осталось места для удовольствия и красоты?

Хенфер был доволен словами коллеги, и его охватило волнение. Он наклонился к уху Радопис.

— Радопис, твоя красота подлинная, — заверил он. — Жизнь проходит незаметно, словно мимолетный сон. Помнится, например, как я печалился, когда умер мой отец, и как горько тогда плакал. Но теперь всякий раз, вспоминая его, я спрашиваю себя: «Неужели он действительно жил на земле или же со мной в сумерках случился обман зрения? Такова жизнь. Какую пользу извлекают сильные мира сего из своих достижений? Что обретают те, кто производит ценности и богатства? Что приносит владыкам их правление? Разве их достижения не напоминают пыль, разносимую ветром? Власть может оказаться глупостью, мудрость — ошибкой, а богатство — тщеславием. Что же касается удовольствия, то оно остается удовольствием и ничем другим. Все, что лишено красоты, не имеет никакой ценности.

На обворожительном лице Радопис появилось задумчивое выражение, ее глаза мечтательно сверкали, когда она сказала:

— Как знать, Хенфер, удовольствие и красота, возможно, тоже ничего не значат. Разве ты не видишь, что я живу в достатке, удовольствиях, наслаждаюсь добротой и красотой? И, несмотря на все это, меня часто преследуют скука и уныние.

Радопис видела, что Рамонхотеп пребывает в плохом настроении, она заметила, что Хенфер недоволен, а Хени молчит. Радопис огорчало то, что они обиделись, и, чувствуя при этом свою вину, она решила, что настала пора сменить тему разговора.

— Достаточно! Что бы вы ни говорили, вы всегда будете тянуться к искусству и обществу художников. Вы любите людей творчества, хотя вам доставляет удовольствие задевать их. Даже само счастье вы сделали бы предметом дискуссий и споров.

Губернатору Ани наскучил этот спор.

— Рассей сомнения несогласных одной из своих веселых песен, — предложил он.

Всем хотелось послушать и насладиться пением Радопис, и все громко и единогласно поддержали предложение губернатора. Радопис согласилась. Ей надоело разговаривать, она снова испытывала дурное предчувствие, какое уже несколько раз посещало ее в течение этого дня. Она подумала, что песня или танец прогонит его и, подойдя к трону, позвала своих музыкантш. Те прибыли, неся барабаны, лиры, флейты, цитры, свирели, и выстроились позади нее.

Радопис подала знак рукой, и под ритмичный бой баранов все заиграли красивую мелодию, явившуюся великолепным музыкальным сопровождением ее мелодичному голосу. Музыкантши стали играть тише, и инструменты начали перешептываться, точно мечтательные влюбленные, а Радопис запела оду Рамонхотепа:

Куртизанка пела эти слова беззаботным и нежным голосом, освобождая души слушателей от оков телесной оболочки. Их души стали парить в заоблачной красоте и радости, забыв о мирских тревогах и повседневных заботах, приобщившись к самой великой тайне. Когда она перестала петь, гости пребывали в состоянии упоения, издавали вздохи от радости и печали, удовольствия и боли.

Любовь изгнала из их сердец все остальные чувства, они соперничали друг с другом в том, кто больше выпьет, не в силах отвести взоры от несравненной женщины, легко ступавшей меж ними, заигрывавшей с ними, дразнящей их, наслаждавшейся вином вместе со всеми. Когда она приблизилась к Ани, тот шепнул ей на ухо:

— Да одарят боги тебя счастьем, Радопис. Я пришел сюда сам не свой, согбенный под тяжестью неприятностей, а теперь ощущаю себя птицей, парящей в воздухе.

Радопис улыбнулась ему, подошла к Рамонхотепу и протянула ему цветок лотоса вместо того, который он уронил.

— Этот старик утверждает, будто искусство — всего лишь шутка и воображение, — сказал ей поэт. — А я говорю, пусть он отправляется в преисподню со своими взглядами. Искусство — божественная искра, которая вспыхивает в твоих глазах и, сливаясь с моим сердцебиением, творит чудеса.

Радопис рассмеялась:

— Что же мне делать, дабы сотворить чудеса? Я ведь беспомощнее грудного ребенка.

Затем она поспешила к тому месту, где устроился Хоф, и присела рядом с ним. Философ еще не прикоснулся к вину, и когда Радопис обольстительно взглянула на него, рассмеялся и зло сказал:

— Я не самый лучший собеседник для тебя.

— Разве вы меня не любите так же, как все остальные?

— Если бы я только мог. Однако я нахожу в тебе то, что озябший человек находит в горящем очаге.

— Тогда посоветуйте, как мне поступить со своей жизнью, ибо сегодня мне ужасно тревожно на душе.

— Неужели ты действительно встревожилась? Ты жалуешься, обладая такой роскошью и богатством?

— Как же вы могли не заметить этого, о мудрец?

— Радопис, все жалуются. Я так часто слышу недовольное ворчание бедных и несчастных, оставшихся без корки хлеба. Я знаю, как скулят правители, стонущие под тяжестью огромной ответственности, как плачут богатые и безрассудные, уставшие от богатства и роскоши. Если все жалуются, какой тогда смысл надеяться на перемены? Довольствуйся своей участью.

— А в царстве Осириса люди жалуются?

Старик улыбнулся:

— Вот в чем дело. Твой друг Рамонхотеп насмехается над возвышенным миром, а ученые жрецы твердят нам, что как раз там нас и ждет вечная жизнь. Наберись терпения, красавица, ибо у тебя еще мало опыта.

Радопис снова охватило желание пококетничать и дать волю злой иронии, и она решила подразнить философа.

— Вы и вправду считаете, что у меня мало опыта? — спросила она деланно серьезным тоном. — Вы не видели ничего из того, что видела я.

— И что же ты видела такого, чего я не видел?

Она указала на хмельную компанию и рассмеялась.

— Я видела, как эти выдающиеся люди, цвет Египта, владыки мира, лежат у моих ног. Они вернулись в состояние дикости, забыли о своем уме и достоинстве и стали похожими на собак или обезьян.

Радопис тихо рассмеялась и с ловкостью газели вышла на середину зала. Она дала знак музыкантшам, и их пальцы стали щипать струны, а куртизанка пустилась в один из своих любимых танцев, который давал ее гибкому и проворному телу возможность проявить все достоинства, творить чудеса ловкости. Гости не могли оторвать от нее глаз и хлопали в такт барабанному бою, а в их глазах тлел тайный огонь. Закончив танец, Радопис, словно голубка, вспорхнула на свой трон и оглядела гостей. Увидев их жадные лица, она громко расхохоталась:

— Такое впечатление, будто я очутилась среди волков.

Совсем захмелевшему Анину это сравнение пришлось по душе, и он тут же пожелал обернуться волком, чтобы наброситься на красивую овечку. Выпитое вино помогло ему осуществить это желание, и, полагая, что он и в самом деле стал хищником, Анин завыл по-волчьи. Все гости разразились хохотом. Однако Анин продолжал выть, встал на четвереньки и среди громкого хохота двинулся к Радопис. Он остановился рядом с ней.

— Подари мне эту ночь, — взмолился он.

Радопис не ответила и, повернувшись к губернатору Ани, который подошел попрощаться с ней, протянула ему руку. Затем к ней приблизился философ Хоф.

— Вы не хотите, чтобы я подарила эту ночь вам? — спросила Радопис.

Он покачал головой и рассмеялся.

— Мне было бы легче шутить с пленниками, которые работают на рудниках Коптоса.

Каждый гость хотел, чтобы Радопис подарила ему эту ночь, и страстно умолял ее об этом. Все соперничали друг с другом столь рьяно, что положение стало почти безвыходным. Тут Хенфер взял на себя труд найти выход:

— Пусть каждый из вас напишет свое имя на клочке бумаги, потом бросит ее в шкатулку из слоновой кости, подарок Анина, после чего Радопис вытянет имя счастливого победителя.

Всем пришлось согласиться. Они быстро написали свои имена, кроме Анина. Тот посчитал, что его шансы заполучить эту ночь убывают.

— Сударыня, — умолял он, — я странник. Сегодня я здесь, перед тобой, а завтра в далекой стране, до которой трудно добраться. Если эта ночь мне не достанется, то она потеряна навсегда.

Притязания торговца разозлили гостей и были встречены презрительными гиканьем. Радопис молча холодно взирала на своих любовников. Ее охватило странное предчувствие, ей захотелось бежать и остаться наедине с собой. Ей надоел этот шум, она подняла руку. Все умолкли и стояли, испытывая надежду и страх.

— Господа, не утруждайте себя. Сегодня я не достанусь никому.

Раскрыв рты, гости смотрели на нее, не желая внять ее словам, не в силах поверить своим ушам, затем все начали громко возражать и жаловаться. Радопис поняла, что с ними бесполезно разговаривать, и встала. Ее лицо выражало непреклонную решимость.

— Я устала. Прошу вас, дайте мне отдохнуть.

Махнув своей нежной рукой, она повернулась к ним спиной и тут же покинула зал.

Когда Радопис поднялась в свою спальню, в ее ушах все еще звучали голоса гостей, выражавших недовольство. Однако она пришла в восторг от своего поступка и почувствовала великое облегчение, думая о том, что эта ночь принадлежит ей одной. Радопис поспешила к окну и отодвинула занавеску. Глядя на стемневшую дорогу, она заметила вдали смутные очертания колясок и паланкинов. Те уносили в ночь пьяных гостей, затаивших недовольство и разочарование. Она с удовольствием наблюдала за этим зрелищем, и на ее губах появилась жестокая и злобная усмешка.

Как ей это удалось? Она сама не знала, но почувствовала тревогу и страх.

— О боже, — вздохнула она, — какой смысл жить такой однообразной жизнью?

Радопис не смогла найти ответа на этот вопрос. Даже мудрый старик Хоф не сумел утолить ее нестерпимую жажду знаний. Она легла на роскошном ложе и одно за другим вспоминала странные и чудесные события этого дня. Радопис видела толпы египтян, горящие глаза колдуньи, с какой-то непреодолимой силой удерживавшие ее взгляд, она услышала отвратительный голос старой карги и затряслась всем телом. Тогда она увидела юного фараона в пышном наряде, а затем того величественного коршуна, унесшего ее сандалию. Воистину, этот день оказался богат событиями. Может, именно все это пробудило чувства Радопис, отвлекло мысли, разбило ее существо на множество крохотных кусочков? Невезучие любовники дорого расплатились за это. Сердце Радопис громко стучало, в нем горело таинственное пламя, а ее воображение странствовало по неизведанным долинам, будто ей хотелось перейти из этого состояния в иное. Но в каком состоянии она находится? Радопис пришла в недоумение, она не могла понять, что с ней происходит. Неужели эта отвратительная колдунья подчинила ее волю неведомыми чарами?

Радопис явно околдовали — если тут не замешаны чары той старухи, тогда это работа парок, державших в своих руках все судьбы.