Железное сердце

Глава 17

К осени жажда менять обстановку у Любы поостыла. За прошедшие два месяца она успела побывать во многих местах — навестить родителей и провести с Сашкой неделю, бродя по узким улицам среди вывесок на чужом языке и смеси всех существующих в современном мире языков. Успела узнать, что родители собираются остаться здесь и планируют получить гражданство. Как ни странно, ее это не задело. В день приезда за американским ужином отец долго перечислял недостатки родной страны и тут же приводил многочисленные достоинства Америки и Люба, вспоминая Бостона и его поведение, а также свою реакцию на ставшую привычной безнаказанность людей с деньгами не могла ничего возразить. Да и не хотела, если честно. Сашке и правда здесь лучше, по крайней мере, следить за его зрением будут куда тщательнее, чем дома.

Ну, если еще закрыть глаза на то, что в принципе все одинаковые, независимо от континента, на котором проживают.

На выходные они всей семьей отправились к океану, в небольшой пансион, где проживали в основном русские эмигранты. Среди соотечественников вместо облегчения Люба почувствовала тоску.

Сидя на пляже под трепещущим на ветру навесом, она смотрела и слушала море, думая, что ей чего-то не хватает. И эта нехватка становится все больше.

Конечно, дело в том, что она все хуже слышит бьющуюся крошечную жизнь, привязанную к своему мобильнику или планшету. Она как будто уходила, отдалялась. Звук кошачьего урчания, ласковое мимолетное прикосновение пушистого хвоста или тепло у ног, когда ты просыпаешься. Оно исчезало и Люба всеми силами старалась об этом не думать, потому что думать слишком грустно.

Но все было не так просто…

Конечно, ей не хватало этого легкого нового чувства сопричастности к чему-то грандиозному и неопознанному, но помимо него ей ужасно не хватало чего-то еще.

Поэтому Люба уехала от родителей и последовала собственному решению — поехала путешествовать, причем в одиночестве, как будто за год сна привыкла к нему настолько, что оно превратилось в необходимость. Или отвыкла от других… В любом случае, путешествовала она как придется, хотя и в пределах Европы, от которой удаляться не позволял инстинкт самосохранения — слишком далеко для человека, никогда не покидавшего пределы страны и союзных республик.

Однажды, после очередной прогулки, на этот раз по французской провинции Бургундия, Люба вернулась в простую деревенскую гостиницу, которая, несмотря на свою внешнюю непритязательность была оборудована всеми необходимыми современному человеку удобствами, и включила скайп.

Странно, но почти сразу же на экране ноутбука показалась Лазурь. Если честно, Люба до последнего не рассчитывала, что ранним вечером та окажется дома.

Сегодня Лазурь выглядела как огромный психоделический ежик — ее голову покрывали толстые слепленные из волос шипы, раскрашенные в кислотные цвета. Бледные губы обведены черным карандашом, а в носу толстое кольцо со сверкающим алым камнем. Люба непроизвольно улыбнулась. Маскарад был так же заметен, как если бы она вырядилась в костюм гориллы и угукала из-под кожаной маски.

— Привет, — Лазурь улыбнулась в ответ, но потом опустила глаза ниже и стала очень грустной. Превратилась в этакий печальный галлюциногенный ежик…

— Ты становишься человеком, — тихо сказала она.

На эту тему Люба говорить не желала.

— Я по тебе соскучилась, хотя не скажешь, что мы с тобой подруги, — сообщила она вместо этого.

Лазурь усмехнулась, но ее глаза остались такими же грустными.

— Какие там подруги… Мы с тобой нечто большее. Мы сестры, чье родство определяется не кровью, а духом.

Одновременно с этим полным пафоса заявлением одна из ее колючек принялась крениться на бок.

— Черт! — Лазурь тут же забыла про Любу и схватила прядь, не давая запутаться среди остальных, целых.

— Да сколько же на тебя лака нужно? У меня все запасы уже закончились!

— А разве ты не можешь воспользоваться своими способностями и заставить волосы стоять дыбом? Какие они у тебя, кстати? — тут же повеселела Люба.

Лазурь тяжело вздохнула, сгибая похожие на проволоку волосы.

— Воздух. Я могу создать плывущую по ветру роскошную воздушную волну волос, трепещущих и сверкающих, аки бриллиант, прям как в рекламе. Но сделать то, что мне нужно сейчас…

— Ясно. А что вообще нового?

— Джайзер сегодня обещался заглянуть, — Лазурь сосредоточенно скатывала непослушный клок в подобие шара — ёжик лишился части шевелюры и заодно куска своей защитной способности.

— Так ты поэтому такая красивая?

— Ну я же для него просто ребенок! — Лазурь еле уловимо сморщилась, но почти сразу же ее лицо разгладилось, а глаза возбужденно распахнулись.

— Черт! Я его уже слышу!

Она тут же подпрыгнула и только через секунду опомнилась и приняла вид полнейшей пофигистки. — Позвонишь еще?

— Конечно, — легко подтвердила Люба.

Двухминутный разговор принес столько же радости, сколько последние два дня экскурсий.

Тем же вечером в кафе, где столики покрывала скатерть с грубой вышивкой, она встретила группу соотечественников — веселых умных ребят, один из которых пригласил ее на ужин. Пришлось на удивление долго думать, как ответить.

— Мы можем поужинать, — наконец, согласилась Люба. — Но не больше. Если тебя интересует то развитие событий, которое за рамками дружеских отношений, лучше не трать со мной времени.

Ужина не случилось. Но Любу больше волновало не то, что молодой человек пошел на попятный, а то, что за последние два месяца она встретила немало симпатичных представителей мужского пола различного возраста, размера и национальностей, но ни разу ей не захотелось пойти с кем-нибудь из них на свидание.

Только тогда Люба окончательно поняла, чего еще ей не хватает.

Она еще дважды звонила Лазури, но никогда не спрашивала о других камуфляжниках, включая Бостона, а сама Лазурь о них не заговаривала.

Осенью Люба вернулась к дяде.

Дом, где проживали Данилецкие, пустовал.

Нужно было решить, чем и как заниматься дальше, но Любе ничего не хотелось. Ей казалось, будто из ее жизни вырезали середину и получившийся в результате бублик вышел слишком пустым, чтобы полноценно существовать. Дядя считал, что эта хандра из-за отъезда родителей и брата, и она вот-вот пройдет. Что надо заняться делом и вся дурь из головы тут же вышибется. Конечно, это было правдой.

Но Любе хотелось еще немного потянуть этот отрезок своего бесцельного, но такого приятного существования. Понять, насколько сильно ей чего-то не хватает.

Тем вечером было тепло и безветренно. Люба сидела на покрывале недалеко он деревьев на небольшом обрыве и думала, что никогда не видела, каким море становится зимой. Говорят, при сильном морозе вдоль береговой полосы замерзают волны, отчего кромка воды походит на грубое кружево.

Подул ветер, самый настоящий свободный морской ветер, полный того запаха, которого ей так не хватало и Люба закрыла глаза, на мгновение задержав дыхание.

А когда открыла, он уже сидел рядом, смотря вперед, в водяную даль. Привычкам он изменять не стал — обычные джинсы и однотонная футболка с длинными рукавами. Один из миллиона подобных.

И один-единственный.

— Привет, — Бостон с трудом оторвал взгляд от синевы и протянул ей руку.

Люба некоторое время разглядывала его широкую ладонь, а потом невесело усмехнулась.

Бостон молча убрал руку, обхватывая коленки, полностью копируя ее собственную позу.

— Я рад тебя видеть, — сказал он в сторону моря.

Люба пожала плечами, не найдя ответа. Сейчас она раздвоилась, с изумлением наблюдая, как ее собственной сердце бешено бьется от радости, как в легких рывками движется воздух и кровь венах как будто становится горячей и густой. Но ведь она уверена, что сможет удержаться от прошлых глупостей и остаться в стороне?

Не верилось, что однажды они были так близко…

— Здесь хорошо, когда не жарко, — Бостон любовался с морем с таким видом, будто где-то там, в глубине, родился, но в силу обстоятельств был вынужден бросить родную стихию и ковылять по земле.

— Да, мне тоже здесь нравится.

— Помню, как увидел море в первый раз. Я подумал, что больше всего на свете жалею, что не способен стать водой. Чуть не проклял свою суть, которую старшие считали чем-то уникальным и драгоценным. А я себя ненавидел.

— Ненавидел? Как ребенок может думать о таких серьезных вещах?

Бостон на секунду обернулся и почти обжег ее полным боли взглядом, но молча вернулся к воде.

— Ребенком? Мне было семнадцать лет.

У Любы челюсть отвалилась. Нет, конечно, она знала, что существует множество малообеспеченных людей, которые не могут позволить себе отдых на морском побережье, но для обладающих поистине безграничными возможностями камуфляжников…

— Семнадцать лет?.. — растерянно переспросила она.

— Я тогда впервые вышел на улицу.

Тут уж язык подвел Любу окончательно и окаменел прямо во рту.

— Тогда Джайзеру все-таки пришлось меня отпустить, потому что я сумел обойти его барьеры и иначе просто бы его раскрыл, выпустил бы всех, кого держали в центре… Это такая огромная клетка, в которой целое здание, включающее спортивный зал, бассейн и оранжерею и у всего этого — крошечный вход, основа, центральная точка, контролирующая заградительный барьер. Решетка. Большую часть детства я провел, пытаясь её отыскать, а потом — вскрыть. Хотел выбраться наружу.

— Ты рос там один?!

— Сначала да. Меня привезли туда года в четыре, я смутно помню, что было раньше. Большую часть времени родители жили со мной, но это не одно и то же — ведь они могли выйти за пределы центра, а я нет. Конечно, теперь я могу их понять. Почти. Но тогда я знал только то, что должен находиться под постоянным присмотром, под постоянным контролем и взаперти. Рассказывать все, что ощущаю. Джайзер часто выпытывал, что я чувствую… Мне иногда казалось, он предугадывает раньше, чем я скажу. Он меня так хорошо знал… Следующий ребенок родился только спустя восемь лет после моего рождения.

— Почему?

— Старшие не знали, будут ли дети им подобными. Представь себе — твой собственный ребенок, да еще который дался так тяжело, состарится и умрет на твоих глазах. Мы же рождаемся, как люди.

— А потом?

— Примерно в восемь я стал выдавать первые признаки того, что не человек. Знаешь, как все началось? — Бостон смотрел в сторону горизонта и не улыбался. — Я проснулся в обнимку с компьютером. Мне казалось, он поет мне колыбельную и еще обещает меня отсюда вызволить.

— Но раз все выяснилось, почему тебя и дальше держали под замком?

Бостон равнодушно пожал плечами и стало понятно, что отвечать он не намерен.

— Потом родился Игорь и нас стало двое. Хотя какую компанию мне мог составить младенец? А вскоре я чувствовал себя нянькой, потому что младенцев стало много… Нас стало шестеро. В общем-то, не так уж и плохо было. Лучше всего я почему-то помню Лазурь. Она знаешь, какая боевая была? Совсем неуправляемая. Джайзера ни в грош не ставила, никогда не слушалась, даже совсем маленькой. Остальные его опасались, а Лазурь ходила, будто он пустое место и даже подарки не брала — смотрела презрительно и отворачивалась. Как он бесился!

— Он правда ее отец?

— Кто, Джайзер? Нет, конечно. Мы чувствуем родственную связь. И кстати, пары тоже чувствуют нечто похожее. Чем дольше вместе — тем сильнее. Он ей такой же отец, как и я.

Люба задумалась, откуда тогда взялось это утверждение?

— Не пытайся понять Джайзера, — устало сообщил Бостон. — Это нереально.

— Странно…

— Мы просто другие. И отношения у нас другие. Понимаешь, у нас впереди полно времени, столько, сколько хочешь. Мы не привыкли спешить в развитии отношений с себе подобными, потому что нас не поджимает время. К примеру, когда родилась Венера, одни из Старших сразу сказал, что она родилась для него. Часто навещал, а когда она стала почти взрослой, ушел. Она давно выросла, но он все еще чего-то ждал. Забурился в какую-то шахту в тропиках и вздыхал там, в тоске и одиночестве, позволяя Венере жить, как ей хочется. Она и жила… А потом он сделал ей предложение, но не дожидаясь ответа, взял да и рассеялся.

— Как рассеялся?

— Ну… для нас это временное исчезновение. Сейчас его как будто нет. Но не об этом речь, — Бостон требовательно смотрел ей в глаза. — Даже не знаю, как объяснить. У них впереди полно времени, а у нас с тобой — нет. Ты человек и поэтому я не могу ждать. Дай мне руку, пожалуйста.

Люба покачала головой, но посчитала, что после всего только что прозвучавшего Бостон заслуживает объяснений. Заслуживает настоящей правды.

— Понимаешь… Я так не хочу. Я же представляю, какая это классная штука — бессмертие и всесилие. Ну, предположим, сейчас ты мне вольешь жизни… А потом? Еще раз уговоришь? Постепенно я начну привыкать и ценить тебя. А я не хочу ценить кого-то только потому, что нет иного выбора. Со временем я начну хотеть этой силы… больше всего остального. Хотеть так сильно, что готова буду пойти на многое. Не хочу увидеть, на что я готова пойти, чтобы ее заработать. Стану ли я лгать, унижаться, торговаться? Я не хочу такой зависимости. Ты хоть представляешь, насколько нужно доверять человеку, чтобы настолько от него зависеть?

Люба осторожно покосилась на него, не зная, поймет ли он.

— Зависимости не будет. Я буду приходить и уходить, когда захочешь, только дай нам больше времени.

— Все равно, я буду ощущать необходимость отплатить тебе за услугу. Не хочу.

— Я никогда… — начал он.

— Нет, Бостон, — мягко, но быстро перебила Люба. — Нет.

Он долго молчал, а потом поднялся, отряхивая от песка свои светлые джинсы. Люба не оглянулась, когда он отступил, повторяя про себя, что нужно следовать собственным принципам — раз, всего раз убедить себя, что она готова прожить жизнь, как все остальные люди, без соседства крошечных невидимых существ и без раскинувшейся впереди вечности — и дальше будет легче.

— Однажды ты передумаешь, — уверено заявил Бостон перед тем, как пропал.

Но сердце замерло, а потом пустилось в галоп совсем не от его слов, а от улыбки, которая прозвучала в его голосе.

«Если он снова протянет два месяца, прежде чем показаться, я его собственноручно прибью», — решила Люба, упрямо буравя глазами песок под ногами.

А море тихо смеялось.