Женщина на грани нервного срыва

ЯНВАРЬ Я в полном порядке

«Я в полном порядке. Со мной все отлично, замечательно, супер. Я не страдаю хроническим алкоголизмом, наркоманией, анорексией. В детстве меня не запирали в темном чулане, злобный отчим не избивал меня до полусмерти. Я не бывала на войне, мой самолет не захватывали террористы, я никогда не переживала невосполнимую утрату, которая навсегда оставила бы след в моей душе. Я ни разу не была в больнице — ну, то есть, в качестве пациентки, — и, насколько мне известно, все мои друзья и родные пребывают в добром здравии. Видите — со мной все нормально. Вряд ли я так уж отчаянно нуждаюсь в психотерапии».

Я твердила это про себя снова и снова. Голова уже пухла от этой сорочьей трескотни. На часах было семь двадцать утра, на календаре — третий день нового года, и до моего первого сеанса психотерапии оставалось двадцать минут. Я сидела в своей машине возле внушительного многоквартирного дома в викторианском стиле на западе Глазго и раз за разом проговаривала то, что скажу женщине, которой предстояло с места в карьер стать моей подругой и наперсницей. Утренняя мгла постепенно рассеивалась. Стал заметен тонкий слой инея, покрывавший все вокруг — от высокого готического шпиля старого университета до ступенек, ведущих к двери психотерапевта. На улице не было ни души. Только изредка мимо трусил какой-нибудь фанат утренних пробежек или плелся собачник, пожертвовавший сном ради питомца. Снаружи все дышало гармонией и покоем. Внутри моего автомобиля все обстояло иначе. Я лихорадочно переключалась с одной радиостанции на другую, пока не остановилась на программе «Доброе утро, Шотландия», и вывернула громкость почти на полную, чтобы заглушить нескончаемый бубнеж в мозгу. Увы, даже орущее радио не помогло.

«А может, наплевать и не ходить? Меня же никто не заставляет. Я сама решаю. Но это будет малодушие. К тому же так долго собиралась. И вообще, может, одного сеанса хватит. Может, она рассмеется и скажет, что на фоне тех маньяков, которые ее осаждают, я просто верх спокойствия и собранности. Да, один раз сходить стоит — пусть даже мне просто сообщат, что я в порядке. Что все происходящее со мной — норма. Что я нормальная».

В то утро я проснулась в четыре. Сердце билось, как птичка в клетке, снова уснуть было категорически невозможно. Я лежала и пыталась представить, каково это — выкладывать незнакомому человеку все свои самые личные, самые постыдные тайны. Во что я впутываюсь, чего добиваюсь? — думала я.

К психотерапии я всегда относилась без энтузиазма. Если оставить за скобками тех, кто получил серьезную душевную травму, я считала, что так называемое «лечение словом» — дорогостоящая прихоть слабовольных эгоистов, у которых прорва денег и свободного времени и лишь одна огромная проблема — отсутствие огромных проблем. Поэтому они беспрестанно жалуются на свои трудности с лишним весом/самооценкой/алкоголем/личной жизнью и валят вину на равнодушных родителей, которые взрастили в них комплексы. Я сама обожаю искать козлов отпущения, опаздывая на самолет, но назначать родных и близких виновниками всех своих бед — это, согласитесь, перебор.

Мои предрассудки в отношении психотерапии во многом объяснялись общением с Луизой и Кэти. Годами они обрушивали на меня потоки самодовольного псевдонаучного словоблудия, свято убежденные, что с помощью психологии можно объяснить все что угодно, — например, бредятину воинственно настроенных политиков.

— Нефть, оружие массового поражения, борьба с диктаторским режимом — это все дымовая завеса. Главное тут — неразрешенный конфликт с собственным папочкой и невротическая жажда власти и контроля, — разглагольствовали они.

— Угу, — обычно отвечала я.

— Истинные причины наших действий, те рычаги, которые нами управляют, спрятаны глубоко в подсознании, — талдычили они. — Именно там — ответы на все вопросы. И пока мы не вытащим эти подсознательные мотивы на свет божий, мы обречены.

— На что обречены-то? — задавала я дурацкий вопрос.

— На неполноценную жизнь. На ложные убеждения. На незнание самих себя. На деструктивные поступки. На жизнь, изуродованную завистью, ревностью, стремлением к тотальному контролю. Ты можешь не подозревать об этих импульсах, но ты всю жизнь пляшешь под их дудку. Пока мы хорошенько не перетряхнем свои мозги, мы обречены оставаться детьми или подростками в жестких рамках той личности, которую нам, сами того не желая, навязали родители.

Так-то. Еще вопросы?

— Да какая разница, почему мы именно такие, какие есть? — частенько протестовала я. — Мы — это мы, и точка. Это нельзя изменить. Что тут поделаешь?

— При таком отношении — разумеется, ничего.

И т. д. и т. п.

Честно говоря, мне казалось, что они сами уже переступили незримую границу, отделяющую нормального человека от полного психа. Не жалея сил, они вдалбливали мне, что всем, абсолютно всем не помешает немного психотерапии. Иногда фантазия окончательно брала у них верх над рассудком и они заявляли, что неплохо бы по закону обязывать людей вылежать сколько-то на кушетке психоаналитика, прежде чем обзаводиться детьми.

— Если мы не проникнем в самую суть нашей личности, до того как произведем на свет потомство, — вещали они, — тогда наше дерьмо придется разгребать следующим поколениям.

Но в отличие от них, мне было недосуг копаться в собственном прошлом. По крайней мере, прилюдно. И уж тем более за деньги. Разумеется, я была уверена, что все про себя знаю. Я всегда считала, что в игре «познай себя» набираю рекордное количество очков. В этом я, наверное, не отличалась от большинства жителей Земли. Но если мне было позарез нужно исследовать недра собственной души, я запиралась дома и сидела, глубокомысленно пялясь в одну точку. А если возникала потребность в сопереживании, к моим услугам были друзья и родственники. Мне казалось, что психотерапия — удобный способ спихнуть на другого человека ответственность за собственную жизнь. Наш век в этом мире слишком короток, каждая минута слишком дорога, чтобы тратить ее на изучение древней истории, которую все равно не изменишь, — так я говорила. Ну да, у меня на «антресолях» валялась пара потрепанных чемоданов, набитых переживаниями прошлого. А у вас что, их нет? По-моему, это обычное дело. И вообще, я всегда гордилась своим шотландским происхождением. Мы — настоящие воины, суровые, непробиваемые. Сюсюканье — не по нашей части. Шотландцы с честью несут звание самого угрюмого и необщительного народа в Соединенном Королевстве — а может, даже и в мире. Что бы ни случилось, мы берем себя в руки и двигаемся дальше. Некоторые члены моей семьи искренне уверены, что «психотерапия» — это лечение психов, а слово «депрессия» имеет смысл только в сочетании с определением «Великая». Мы, шотландцы, испокон веку подавляли свои чувства — потому и выжили. На этом фоне Луиза и Кэти — предательницы, потому что мой соотечественник скорее отрубит себе ногу, зажарит и съест, нежели станет распространяться о своих душевных переживаниях.

Если у тебя есть проблема — решай ее. Так я всегда говорила. И поступала всю жизнь соответственно, — по крайней мере, так мне казалось. Смени работу. Оставь мужчину, который не оправдал твоих надежд. Если это слишком трудно — отвлекись. Напейся в стельку. Займись спортом. Почитай хорошую книжку. Найди себе достойное занятие. Съезди за границу. Сходи в кино. Поставь перед собой цель. Пройди курс очищения организма. Послушай «Аббу». Вспомни о людях, которым хуже, чем тебе, и поблагодари Бога за то, что он тебе дал, — так сказала бы моя мама. Придумай себе хобби или пойди погуляй, как сказала бы моя бабушка. А если уж совсем невмоготу — так и быть, выпей таблетку антидепрессанта, но только не трать деньги и часы своей бесценной, единственной жизни на то, чтобы исповедаться чужому дяде или тете. Мало того, что это бесполезно, — в итоге ты еще и обозлишься на собственных родителей, якобы они тебя изуродовали. Это было мое твердое убеждение.

До тех пор, пока жизнь моя не начала рушиться.

В последние месяцы меня тревожили не только опоздания и штрафы на дороге. Дело в том, что я сделалась настоящей плаксой. Я плакала так часто, что поневоле начала задумываться о том, что такое слезы и какое место они занимают в нашей культуре. Почему одних людей легко довести до слез, а других — нет, почему женщины плачут больше, чем мужчины; не умру ли я от обезвоживания, или мои резервы в этом плане безграничны. Я могла бы податься в профессиональные плакальщицы и заколачивать кучу денег. Словно безутешный малыш, потерявший в супермаркете маму, я рыдала в кабинете главреда; в отделе кадров; в пабе перед подружками; в «Повозке и лошадях» на глазах у коллег из «Обзервера», среди которых были практически незнакомые люди; в своей постели в два часа ночи, а потом еще в три и в четыре утра. Однажды я увидела в баре одинокого старика, который сидел со стаканом «Гиннесса». Когда он начал подносить стакан к губам, рука у него дрогнула и пиво пролилось на брюки. Я помогла ему вытереться и тут же ринулась в туалет, где разразилась рыданиями. Один пожилой бродяга со скрипкой вынул из меня всю душу — и заставил вытрясти все деньги из кошелька. Кошмар, да и только.

Или вот еще был случай. В очередной раз опоздав на рейс из Лондона в Глазго, я зависла в баре с одним авторитетным колумнистом из «Обзервера». Дойдя до кондиции, я принялась умолять его не пытаться воспользоваться моим состоянием, потому что у меня тяжелый период в жизни. На случай, если он не расслышал или не понял, по пути к нему домой я снова и снова твердила: «П’жалста, п’жалста, не п’тайся меня уломать, мне так… ик!.. хреново…» Но вскоре стало ясно, что в его планы входило только уложить меня спать в свободной комнате и заботливо подоткнуть одеяло. Разумеется, я сочла это отличным поводом разрыдаться. Почему, почему, ну почему, всхлипывала я, он даже не попытался ко мне приставать?

Нередко, оказавшись на грани истерики, я начинала названивать Кристиану и умолять его не встречаться с «этой-как-ее-там-Шарлоттой». В случае неповиновения я угрожала рассказать окружающим обо всем, что между нами было. Умом я понимала, что это совершеннейшее безумие, что скорее можно усилием воли вызвать дождь, чем повлиять на поведение Кристиана. Но балом правил не разум, а чувства, и перед ними я была бессильна.

Я пыталась шантажировать чужого мужа, потому что не могла смириться с мыслью о том, что у него появилась другая «другая». Полагаю, на шоу Джерри Спрингера меня бы встретили с распростертыми объятиями. Мне было ужасно стыдно и тошно от самой себя.

До того, как я трижды за десять дней опоздала на самолет, я перепробовала все старые добрые средства борьбы с депрессией. Я заставляла себя посещать бассейн; часами бродила по холмам, накачиваясь бодрящим свежим воздухом; с головой уходила в работу; напивалась; неделями воздерживалась от спиртного; вспоминала о тех, кому хуже, чем мне, и благодарила Бога за все, что он мне дал; вела дневник и сочиняла чудовищные стихи о муках безответной любви. В конце концов я подсела на прозак — но ничто не могло излечить или хотя бы отвлечь меня от страданий. И тогда я поняла — требуются более радикальные меры.

Часы показывали уже семь тридцать пять. Обычно в это время я еще сплю сном праведницы. Я чувствовала себя как первоклассница — разве что туфли у меня были помоднее. Впрочем, нет, ситуация была сложнее — я явилась сюда по собственной воле, причем в дикую рань. Скорее я чувствовала себя, как женатый мужчина, впервые посетивший бордель, — казалось, я собираюсь предаться грязной порочной страсти и ужасно боюсь, что меня поймают на месте преступления. Может, вернуться домой и нырнуть обратно под одеяло, пока не поздно? А внушительную сумму, предназначенную для оплаты курса психотерапии, потратить на то, что гарантированно принесет немедленное удовлетворение, — охапку дизайнерских шмоток, гигантский плазменный телевизор или поездку в тропический рай? Или даже на все это сразу? Я выскочила из машины, взлетела по ступенькам и позвонила в дверь — во-первых, чтобы не дать себе передумать, а во-вторых, чтобы поскорей попасть внутрь, пока меня кто-нибудь не заметил. Мне бы еще старый замызганный плащ — и образ подозрительной личности, занятой темными делишками, был бы довершен.

Замок приглушенно щелкнул. Согласно полученным по телефону инструкциям, я поднялась на три лестничных пролета, открыла еще одну дверь и оказалась в маленькой прихожей, превращенной в приемную. Сев, я несколько раз глубоко вдохнула. Комнатку наполнял густой аромат кофе — казалось, воздух можно размешивать ложкой. В приемной стояли три кресла: одно — с темно-зеленой обивкой и два — с коричневой. Под ногами — широкие половицы светлого дерева. Стену украшали четыре фотографии, сплошь пейзажи. На одной я опознала покрытые снегом верхушки гор Торридон — вероятно, самой живописной горной гряды в Шотландии. На другой было озеро в сумерках — возможно, Лох-Ломонд. Пейзаж заливало лилово-розовое сияние, такое волшебное, что хотелось немедленно рвануть в те края. Еще на двух снимках были виды пустынного пляжа, куда, кажется, никогда не ступала нога человека. По-моему, это был Ласкентайр на Гебридах, его регулярно включают в списки самых красивых пляжей мира.

С черно-белой фотографии в рамочке на дальней стене хмурился какой-то пожилой бородач. Неужто Фрейд? Похоже, эта дама демонстративно отказывалась оригинальничать. Но это был не знаменитый портрет с сигарой. Мужчина, кто бы он ни был, с мрачным видом сидел за столом. От его сурового взгляда становилось не по себе. Да нет, вряд ли это Фрейд. Давно известно, что многие его теории — откровенная лженаука. К тому же он был сексуально озабоченным женоненавистником. Утверждал, что женщины мучительно завидуют обладателям пенисов и ненавидят матерей за то, что те произвели их на свет «недоукомплектованными». Ох божечки, как сказала бы моя подруга Эмили. Нет, правда, во что я ввязываюсь? Ладно, будем считать, что на фотографии изображен дедушка моей терапевтши. Так спокойнее.

Рядом с кулером лежали две стопки изрядно потрепанных журналов, «Атлантик» и «Нэшнл джиографик». Я взяла номер с обложкой в хорошо знакомой желтой рамке. 1985 год, главная тема — голод в Эфиопии. Лишнее подтверждение тому, что сюда приходят люди, живущие прошлым. И очередное напоминание о том, что мои «проблемы» не стоят выеденного яйца. Восемьдесят пятый… В том году мне было пятнадцать и мой привычный мир рушился, хотя я сама еще этого не понимала.

Через несколько минут дверь в приемную отворилась. Передо мной стояла худощавая женщина среднего роста. На вид ей было около шестидесяти.

— Лорна? — с едва заметной улыбкой спросила она, протянула руку и представилась.

— Здравствуйте. Очень рада познакомиться. — Я пожала ее ладонь. — Огромное спасибо, что согласились меня принять.

Вместо того чтобы улыбнуться во весь рот и радушно воскликнуть: «Пожалуйста, дорогая моя», она повернулась ко мне спиной и направилась по коридору к своему кабинету. Странно. Однако я послушно двинулась следом. Честно говоря, я ожидала увидеть этакую хиппи — спутанные локоны в духе Кейт Буш, одежда из секонд-хенда и туфли фасона «прощай, молодость». Но докторша скорее походила на школьную директрису или главу компании: темно-фиолетовый костюм, пепельно-розовый джемпер, тщательно уложенные светло-каштановые волосы до плеч, очки в тонкой оправе и сдержанные деловые манеры. Представьте чем-то недовольную Хелен Миррен. В образе Ее Величества.

— Входите, пожалуйста. — Она распахнула дверь в кабинет и жестом указала на два кожаных кресла, поставленных слегка под углом друг к другу.

Я села и украдкой огляделась. У стены стояла кушетка — пресловутая кушетка психоаналитика! Мне представлялось, что она должна быть обита черной кожей, но проверить это было невозможно — кушетку целиком покрывал персидский коврик в темных тонах. Без подлокотников и спинки, она скорее походила на узкую односпальную кровать или даже на лавку, нежели на уютный диванчик, который так и зовет расположиться с комфортом. Рядом на полу стояла коробка бумажных салфеток. Очень предусмотрительно. Хотя мне они точно не понадобятся, подумала я. Они, должно быть, для совсем уж несчастненьких.

Я широко и дружелюбно улыбнулась доктору Дж. Ответное выражение лица было невозможно расшифровать — это могла быть полуулыбка, но в глазах не промелькнуло ни искорки теплоты. Мне стало не по себе. Неприветливая дама… Я предприняла еще одну попытку растопить лед — снова ее поблагодарила и отметила, какой упоительный, успокаивающий аромат кофе витает в воздухе. Я фактически напрашивалась на чашечку. Но она не предложила мне кофе, а только едва заметно кивнула. Что ж, сойдет за утешительный приз.

Я-то предвкушала, что она заключит меня в объятия, как дорогую блудную дочь, погладит по голове и примется ворковать, что теперь мне не о чем беспокоиться: она решит все мои проблемы. Я представляла, как она скажет: «Все будет хорошо. Доктор Дж. о тебе позаботится. Больше ничего плохого с тобой не случится, доверься мне». Реальность оказалась куда суровее.

Психологические тренинги, книги из серии «помоги себе сам», статьи в глянцевых журналах обещают избавить нас от страхов, помочь нам реализовать свой потенциал и осуществить свои мечты, сделать нас счастливыми, богатыми и успешными в течение года. Чего-то подобного я ожидала и здесь — но не тут-то было. Доктор Дж. даже не пообещала устроить мою личную жизнь. Она вообще ничего не обещала и не гарантировала. Она просто молча сидела и смотрела на меня с непроницаемым видом. Это было странно. Очень-очень странно. Со мной такое было впервые.

Я думала, ее интересует, что привело меня в кабинет психотерапевта. Я была уверена, что она умирает от любопытства и жаждет забросать меня вопросами. Что она хочет узнать обо мне и моей жизни все-все-все. Похоже, что нет.

Когда молчание стало совсем невыносимым, я снова улыбнулась, растерянно и умоляюще. Никакой реакции. Может, еще раз поблагодарить? Вместо этого я обвела глазами комнату. Возле большого окна у нее за спиной массивный стол красного дерева, на нем компьютер, рядом — аккуратная стопка журналов. Две фотографии в рамочках повернуты ко мне оборотной стороной. На стене слева от стола поблескивали выпуклыми золотыми буквами несколько дипломов и сертификатов. Я также заметила статуэтку — мать и дитя. Слева от меня, напротив кушетки, высокий стеллаж, заполненный книгами, которые нормальному человеку, судя по обложкам, прочесть невозможно. А рядом, практически у меня за спиной, стену украшал внушительных размеров эстамп в терракотовых тонах.

Интересно, как она живет? Она замужем? Кольца на руке нет. А дети есть?

Чувствуя, что вот-вот покроюсь нервной сыпью, я наконец выпалила вступительную фразу, которая, пожалуй, идеально описывала мою ситуацию:

— Извините. Я просто не знаю, что мне делать.

В моем голосе проскальзывали истерические нотки. Она моргнула пару раз и ничего не сказала.

По голливудским фильмам мне был знаком карикатурный образ психоаналитика: сидит себе с бесстрастным видом, поглаживает подбородок и время от времени спрашивает: «В чем причина, как вы считаете?» или «С чем это у вас ассоциируется?» Но ведь это была именно что карикатура…

А может, я ошибалась?

Да что за чертовщина? За что я вообще деньги плачу? Пытка какая-то. Я скрестила ноги, тут же их вытянула, стиснула кулаки, разжала, намотала прядь волос на палец и, наконец, чувствуя, что у меня вот-вот начнется нервный тик, попробовала еще раз:

— Извините, пожалуйста. Просто, понимаете, я первый раз на психотерапии и не знаю, как у вас тут все устроено. Честное слово, я просто не знаю, что говорить и что делать… Видите ли, у меня вообще-то нет никаких проблем. Со мной все в полном порядке.

Я деланно рассмеялась, энергично покивала, чтобы подчеркнуть свою искренность, и продолжила сбивчиво воспроизводить заранее заготовленную речь:

— Ну правда… Я не страдаю хроническим алкоголизмом, наркоманией, анорексией. В детстве меня не морили голодом, не насиловали, не избивали…

И так далее, в том же духе, до победного:

— В общем, понимаете, я вроде как не то чтобы отчаянно нуждаюсь в психотерапии…

Все это время она смотрела на меня с прежним строгим выражением лица, и лишь под конец моей речи ее губы чуть-чуть тронула улыбка — такая слабенькая, что это было даже оскорбительно.

Не в силах вынести еще один раунд игры в молчанку, я быстро продолжила:

— Я что хочу сказать, я понимаю, что в мире полно тех, кому гораздо хуже, чем мне. Люди умирают, голодают… Куда ни посмотри, везде творится что-то ужасное. А я, видите ли, обратилась за помощью. Это просто смешно. Я же как сыр в масле катаюсь. У меня отличная работа, замечательные друзья. Я совершенно здорова. Мне совестно, что я сюда пришла, я ведь знаю — в жизни бывают черные и белые полосы, у всех иногда случаются неприятности. Может, я просто не умею переживать неудачи, не умею относиться ко всему философски. Наверное, надо пойти домой и поразмыслить о том, как мне повезло в жизни. Или прогуляться, или завести себе новое хобби. Или поехать добровольцем в какую-нибудь страну третьего мира.

Я выпалила все это на одном дыхании с вопросительной интонацией, рассчитывая на то, что она отреагирует — что-то подскажет, посоветует, приободрит. Ничего подобного. Она только едва заметно кивнула и произнесла:

— Хм-м-м.

Черт, я такого не заказывала. Это было совсем не похоже на мою первую психологическую консультацию. В Великобритании существует такая практика: прежде чем начинать курс психотерапии, нужно пройти своего рода собеседование. За несколько недель до моего первого визита к доктору Дж. меня принял руководитель одной из крупнейших частных служб психотерапии и психоаналитики в стране. Главный офис службы находится в Лондоне, и я подгадала свой визит к очередной поездке в редакцию.

Меня встретил славный добродушный дядечка-психиатр, который начал расспросы отеческим:

— Ну, милочка, что нас беспокоит?

Я не знала, что ответить, «всё» или «ничего», поэтому сказала:

— Всё, — тут же исправилась: — Ничего, — и немедленно разрыдалась.

Он сочувственно улыбнулся, и мне сразу захотелось, чтобы именно этот человек взял меня под крыло и спас мою жизнь. Ради этого я уже была готова переселиться в Лондон или мотаться туда три раза в неделю.

Когда я взяла себя в руки, он начал расспрашивать меня о моей семье, работе и отношениях с мужчинами, беспрерывно черкая что-то в блокноте. Я чувствовала себя так, будто прилюдно раздеваюсь.

Потом он спросил:

— Почему именно сейчас?

Я немного помолчала и в конце концов признала:

— Это моя последняя надежда. Я уже все перепробовала: гуляла, глотала таблетки, изнуряла себя физкультурой, меняла работу, пила, бросала пить, тусовалась, сидела дома, придумывала себе новые хобби. Но я как будто совсем утратила интерес к жизни. Мне на все наплевать. Это пугает.

Он кивнул.

— А еще, — осторожно добавила я, — у меня бывают… ну, нехорошие мысли. Нет-нет, я не собираюсь ничего с собой делать, но меня постоянно гложет вопрос: зачем вообще все это нужно? Я маюсь как подросток: «Зачем я родилась?», «Какой смысл жить, если мы все равно умрем?» и так далее. Только моя ситуация хуже, чем у подростка, потому что этот период должен был закончиться лет двадцать назад.

— Если человек задумывается о жизни, он неизбежно рассматривает и альтернативу, — преспокойно ответил он. — И, хотите верьте, хотите нет, многие люди, хотя и выглядят как взрослые, внутри — озлобленные на весь мир подростки.

— Я не озлобленная, — тихо ответила я.

Он улыбнулся.

Наша беседа длилась часа полтора. Потом он снял очки, положил на блокнот у себя на коленях, свел вместе ладони, подпер подбородок указательными пальцами и прикрыл веки. Казалось, он готовится выложить мне результаты какого-то важного экзамена. Через несколько секунд он открыл глаза и кивнул с доброжелательной улыбкой.

— Я думаю… — его голос звучал мягко и сочувственно, — психотерапия могла бы пойти вам на пользу.

Я пару раз повторила его слова про себя. Он думает, что психотерапия могла бы пойти мне на пользу? И пусть он не нарисовал картину предстоящего чудесного исцеления, я все равно пришла в восторг. Добавить недостающие броские фразы и эпитеты я могла сама. Как только я пересказала его сдержанную рекомендацию своими словами, у меня аж голова закружилась, будто мне вкололи адреналина пополам с амфетаминами.

Я прошла отбор на психотерапию, ликовала я, аллилуйя! Я наконец пойму, что мне с собой делать. Я смогу привести себя в порядок, пока не стало слишком поздно, обрету покой, счастье, удовлетворение и смысл жизни. А может, даже найду нового парня. Обалденного нового парня. У нас родятся восхитительные, идеальные дети, и мы все будем жить долго и счастливо, прямо как в кино. Сегодня великий день. Меня признали годной для интенсивного курса психоанализа. Черт возьми, аллилуйя!

Мне хотелось его расцеловать, но даже я, при моей склонности к драматическим эффектам, знаю, когда остановиться. К тому же, словно прочтя мои мысли, он поспешно продолжил:

— И еще кое-что. Прежде всего, скажите, каких результатов вы ждете от психотерапии?

Тогда я решила не выкладывать свои романтические фантазии и серьезно задумалась над вопросом. Чего же я хочу? Порхать как жаворонок и смеяться как дитя? Отбросить все свои страхи? Никогда больше не знать проблем и добиваться успеха во всех своих начинаниях? Нет, конечно. Не до такой степени я была оторвана от реальности. Я знала, что борьба, проблемы и горести — часть полноценной жизни. Среди моих любимых цитат, висевших у меня над столом, была такая: «На свете нет и не может быть ничего более страшного, чем вечное счастье. Джордж Бернард Шоу». Я понимала, что погоня за счастьем ради самого счастья неизбежно ведет к поражению. Но меня еще никогда не накрывала такая безнадега, я еще никогда не была настолько растеряна, обессилена, равнодушна ко всему вокруг. Я совершенно утратила контроль над своими чувствами, и это меня пугало.

Но не только это заставило меня, скептика из скептиков, искать помощи у «мозгоправов». Одна моя хорошая подруга прошла курс интенсивной психотерапии и кардинальным образом изменилась. Прежде она пребывала в вечном напряжении, всем была недовольна. Теперь она гораздо веселее и спокойнее. Чувствуется, что она примирилась с самой собой. У нее будто гора с плеч упала. Убедительная реклама.

Была и еще одна причина. Всю жизнь мне казалось, что я недостаточно хороша. Недостаточно умна. Недостаточно привлекательна. Недостаточно остроумна. Недостаточно… подставьте любое положительное определение. Я даже не знаю, откуда это во мне. Не скажу, чтобы родители сильно на меня давили, много критиковали или возлагали на меня какие-то особые надежды. Раньше я пыталась искать плюсы в своем вечном стремлении прыгнуть выше головы. Я убеждала себя, что «такая уж я родилась» и что лучше быть вечно неудовлетворенной перфекционисткой, которая постоянно ставит себе новые цели и пытается чего-то достичь (тип А), нежели ленивой пофигисткой (тип Б). Но, постоянно гонясь за некой призрачной целью, недолго и ноги переломать. Я попросту смертельно устала от собственного отношения к жизни. К тому же правило «никогда не влюбляться всей душой», которое я установила себе десять лет назад, приносило мне больше вреда, чем пользы. Видите ли, я не хотела снова страдать в случае разрыва с любимым — одного раза хватило. Но то, что я раньше принимала за самодостаточность, ощущалось теперь как неполноценность. Многие мои подруги уже остепенились, вышли замуж, нарожали детей. Мне казалось, что я рискую навсегда упустить свой шанс. Но, прежде чем броситься с головой в омут очередного безнадежного романа, я решила разобраться в себе. Я хотела понять, почему снова и снова выбираю не тех мужчин, хотела выяснить, почему так боюсь влюбиться по-настоящему, так страшусь потерять любовь, оказаться отвергнутой, потерпеть неудачу, почему так боюсь взять на себя ответственность.

— Я хочу вновь обрести вкус к жизни. (Так говорят только персонажи сериалов, но я не знала, как еще описать свои ощущения.) Я хочу радоваться каждому дню. Хочу полюбить жизнь и перестать воспринимать ее как навязанный мне тяжкий груз.

Психиатр слегка наклонился вперед и, глядя на меня своими добрыми глазами, понимающе улыбнулся. Надо ли говорить, что я вновь разрыдалась.

На прощанье этот замечательный человек сказал:

— Вам предстоит долгий путь. — Он говорил почти шепотом, словно раскрывая очень важный секрет. — Общение с психотерапевтом — тяжелая работа. Вы будете раздражаться, впадать в отчаяние. Вы увидите в себе много неприятного. Но в конечном итоге, думаю, вы решите, что оно того стоило.

Я знала, что вправить себе мозги — удовольствие дорогое. Поэтому спросила, нельзя ли мне пойти к какому-нибудь стажеру. Поймите меня правильно, я вовсе не скряга. Конечно, я не могу позволить себе выбросить тысячу фунтов на новую сумочку или пару туфель, но потратить неприличную сумму денег на увлажняющий крем или удлиняющую ресницы тушь — это для меня проще простого. Я ничуть не переживаю, тратя деньги на стрижку, мелирование, массаж или абонемент в фитнес-клуб. Хотя, честно сказать, последним я пользуюсь крайне редко, иногда по итогам месяца выходит, что я отдала сто фунтов за один визит в сауну. И тем не менее платить кому-то за «поговорить» больше, чем я плачу за аренду квартиры, казалось мне вопиюще нелогичным.

Однако дешевых психотерапевтов-любителей не нашлось, и в конце концов меня направили к доктору Дж., специалисту высокого класса с огромным опытом и безупречной репутацией. Мне рекомендовали посещать ее трижды в неделю — сколько будет длиться курс, никто предсказать не брался, но предполагалось, что как минимум год. Хотя такого рода терапия требует полной отдачи и ответственного подхода, на членство в фитнес-клубе это мало походило. Вы не подписываете долгосрочный контракт и не теряете деньги, если передумаете. Вы просто договариваетесь приходить в определенные дни и платите по счету в конце каждого месяца. Вы можете все бросить в любой момент. Итак, презрев сомнения, я отправилась в банк и взяла кредит на восемь тысяч фунтов. Объяснила менеджеру, что мне нужны деньги на «ремонт квартиры», — это звучало лучше, чем «ремонт башки». Полученной суммы хватило бы, чтобы сделать первый взнос по ипотеке, приобрести новый автомобиль или совершить кругосветное путешествие, но ни то, ни другое, ни третье меня не привлекало. Я хотела только одного — понять, что, черт возьми, творится у меня в голове.

И вот я сидела перед доктором Дж. и уже начинала подозревать, что, возможно, у меня гораздо больше проблем, чем я поначалу думала. На ее месте с таким же успехом мог бы торчать манекен. Казалось, я заплатила ей за обет молчания. На ее фоне даже Маргарет Тэтчер показалась бы мягче воска.

Я решила попробовать еще раз и выразиться точнее.

— Как я уже сказала, я не очень-то понимаю, что надо делать, — с отчаянием в голосе произнесла я. — Вы хотите, чтобы я рассказала вам о своей жизни? Или, может, мне пока помолчать, а вы зададите какие-то конкретные вопросы?

Она молчала, пристально глядя на меня. И наконец:

— Делайте так, как считаете нужным.

Какой безжизненный голос. Словно заговорил морозный воздух у нее за окном. В ответ у меня вырвался странный звук — то ли презрительное фырканье, то ли саркастический смешок.

— Извините?

— Не надо извиняться. — Тот же ровный тон. — Делайте так, как считаете нужным.

— Как считаю нужным?

Я нахмурилась, словно она говорила на незнакомом мне языке. В каком-то смысле так и было. Она кивнула.

— Ну ладно…

Подсунув ладони под себя, я неуверенно спросила:

— Мне лучше сидеть или лежать на кушетке? Есть какая-то разница? Ваши другие клиенты… пациенты… как вы их называете… они что делают? Что дает самый быстрый, самый верный результат?

Доктор Дж. сняла очки и уставилась в потолок. Я проследила за ее взглядом. Когда она вновь посмотрела на меня, я чуть-чуть наклонилась вперед. Она снова надела очки.

— Можно и так, и так. Как считаете нужным.

— Но как поступают другие ваши клиенты?

— Почему для вас это важно?

Бред какой-то. Я просто спросила совета. Вот и все. Обратилась за помощью, мать вашу. Я что, слишком многого хочу?

Вслух я этого не сказала, потому что интуитивно стараюсь избегать открытой конфронтации. Я только улыбнулась, постаравшись, чтобы улыбка вышла как можно любезнее. У меня мелькнула мысль, что, возможно, я больше сюда не приду. Тут недолго окончательно съехать с катушек. Но мне не хотелось уходить, хлопнув дверью, или продолжать играть в молчанку, или предоставить ей возможность снова выдать свою коронную фразу. Оставшись в кресле, я пустилась в бессвязные разглагольствования о том, что боюсь подсесть на психотерапию (хотя была совершенно уверена, что уж со мной-то такого не произойдет).

— Ну, словом… я знаю, что некоторые женщины могут годами таскаться к психоаналитику. — Я нервно усмехнулась. — Превратиться в нытика-прилипалу — хуже нет. Презираю таких людей.

— Презираете? — Судя по ее интонации, она слышала это слово впервые в жизни.

Я энергично закивала.

— Это сильное выражение по отношению к женщине, которая, по вашему мнению, слаба или испытывает трудности.

Да я же совсем не про то! Но это прозвучало как упрек, и я тут же пошла на попятный:

— Ну ладно, не презираю. Но я их терпеть не могу. Терпеть не могу слабых, жалких, беспомощных, без конца ноющих женщин-прилипал.

— Хм-м-м… — Подперев подбородок большим пальцем левой руки, она уставилась на меня, словно я диковинный зверь в зоопарке.

Но я уже оседлала своего любимого конька и благополучно доскакала на нем до конца сеанса. Я сказала, что поклонники психотерапии всегда казались мне кем-то вроде сектантов. Сказала, что не хочу, чтобы мне промыли мозги. Что боюсь резко измениться, утратить чувство юмора, возненавидеть своих родителей, стать мужененавистницей. Мне случалось читать о людях, у которых в результате терапии возникали ложные воспоминания детства, — боже упаси оказаться одной из них! И вообще, я не так уж много знаю о Фрейде, но мне достаточно. Вдруг в результате психотерапии я захочу убить свою мать и переспать со своим отцом? Я состроила гримасу, призванную обозначать: «Фу-пакость-это-же-надо», и захихикала. Все это время доктор Дж. неотрывно смотрела на меня с таким видом, будто это я теперь говорила на иностранном языке. К примеру, на суахили.

Я остановилась перевести дух.

— Наше время истекло, — сказала она.

Я встала и взяла сумку.

— Спасибо. Огромное вам спасибо. — За что я ее, собственно, так пылко благодарю? — Тогда до пятницы. — Я влезла в свое тяжелое зимнее пальто. — В семь утра?

Не знаю, зачем я спросила. Я прекрасно помнила, что наша встреча была назначена на противоестественную рань. У нее оставались свободными только эти часы: семь сорок утра, понедельник, шесть вечера, среда (начиная со следующей недели), и семь утра, пятница.

— Обычно в это время я еще сплю. — Я все еще не теряла надежды вовлечь ее в нормальный человеческий разговор. — Но я очень серьезно отношусь к нашей работе, так что увидимся в семь, да?

Все, что досталось мне в ответ, — короткий равнодушный кивок и небрежная улыбочка.

С невиданной прытью я сбежала вниз по лестнице, подлетела к машине и плюхнулась на сиденье. «Моя терапевтша — конченая психопатка», — отстучала я Кэти эсэмэску. «Проекция, — написала она в ответ. — В тебе бурлит подавленный гнев, и ты обрушиваешь его на нее. Бедная женщина».

— Дурында, — пробормотала я и стерла сообщение. Все еще в шоке, я отправилась в свою любимую кофейню «Кембер и Джонс», чтобы позавтракать и попытаться отвлечься чтением газет.

На следующее утро я поехала в Лондон на очередную планерку в «Обзервере». К журналистике многие относятся свысока, но, по мне, лучшего способа заработать на хлеб и придумать нельзя. Мне было с чем сравнивать — прежде чем стать репортером, я перепробовала кучу занятий. И вот теперь я трудилась бок о бок с, возможно, самыми эрудированными и остроумными людьми страны. Это вселяло в меня одновременно восторг и ужас. Я не променяла бы эту работу ни на какую другую. Но для каждой бочки меда припасена ложка дегтя, и для меня такой ложкой были планерки. Я боялась их до смерти, и обычно мне удавалось их избегать. Меня охватывала дурнота, стоило подумать о том, чтобы в присутствии самых талантливых журналистов Британии высказывать свое скромное мнение о конкурентах и рассуждать о международной ситуации. А уж чтобы предлагать и обсуждать темы для следующего воскресного выпуска, вообще молчу.

В кои-то веки я умудрилась не опоздать, но просто не могла заставить себя поехать прямо в редакцию. Я решила потянуть время и полчаса проторчала в кофейне рядом со станцией метро «Фаррингдон», попивая сладкий чай с молоком.

Влетев в комнату, где сидел мой начальник и несколько коллег, я обнаружила, что планерку отложили. Я забормотала невнятные извинения, и вдруг до меня донеслась чья-то фраза:

— Может, дадим на этой неделе большой материал о «Трэвисе»[4]?

— Хорошая мысль, — отозвалась Трэйси, редактор по внешней политике. — Я бы сказала — подробную обзорную статью.

Дичь какая-то, подумала я, но решила предложить свои услуги, поскольку всегда стараюсь угодить начальству. В конце концов, официальное название моей должности — «редактор по Шотландии», а «Трэвис» — шотландская группа.

— Я могла бы заняться, — прощебетала я, небрежно бросив на стул свою куртку и сумку.

Легкую панику, которая охватывала меня в редакции, я привыкла маскировать деланной самоуверенностью. Правда, у этого метода неприятный побочный эффект: я становилась до тошноты болтлива.

— А что за повод? У них выходит новый альбом? Думаю, им будет трудно превзойти «Почему в моем небе всегда тучи?». Обожаю эту вещь. — Я чуть было не запела, чтобы проиллюстрировать свои слова. — Такой проникновенный текст. Можно раскопать информацию о том, что вдохновило их на эту песню. Кстати, по-моему, солист недавно стал отцом. Можно написать, насколько его изменило рождение ребенка и как оно повлияло на творческий процесс. И еще можно опросить экспертов по поводу…

Я осеклась. Что-то было не так. Где одобрительные кивки, где благодарности?

Трэйси озадаченно замотала головой.

— Что за хренотень? — спросила она со смешком. — У кого новый альбом? Кто стал отцом?

— Э-э… я про «Трэвис», — пролепетала я. — Я так поняла, мы большой материал про них делаем.

Гробовая тишина была мне ответом.

— Ча-вес, — медленно произнесла Трэйси, с ударением на каждом слоге. — Мы говорили об Уго Чавесе, президенте Венесуэлы. Мы планируем дать о нем материал по следам фиаско на недавних парламентских выборах и в преддверии президентских.

— А-а…

Фиаско? Старина Уго, ты понятия не имеешь, что это такое. Провалиться бы мне сквозь землю — в аду обстановка и то приятнее.

У меня в мозгу от напряжения, видимо, что-то перегорело. Я решила, что лучше всего притвориться, будто я ничего не говорила и никто меня не слышал. Хотя лицо пылало от стыда. Я уже сидела в луже — и готовилась нырнуть в нее с головой.

— Ах да, конечно. Выборы стали полным фиаско. Совершеннейшим. Где-то еще недавно похожее было. В Боливии или Никарагуа… Ну, короче, где-то там. У них там все выборы такие. Ха-ха-ха. Точно. Обалдеть. Чавес. Уго Чавес. Выборы. Венесуэла. Потрясающе. Пардон, мне надо выйти. — Нервно похохатывая, я попятилась к двери.

Трэйси, которая всегда в курсе всех мировых событий, проводила меня недоуменным взглядом. Она явно не знала, смеяться ей или плакать.

Я пулей влетела в туалет и заперлась в кабинке. Черт, черт, черт, господи, да что же это такое? Мало мне других проблем, так теперь еще и новую работу искать. Я никогда больше не смогу взглянуть в лицо коллегам. Придется начать новую жизнь. Где-нибудь в другом месте. Там, где никто ничего не знает обо мне и о том, что я не отличаю «Трэвиса» от Чавеса, будь он неладен. Но сначала, хочешь не хочешь, нужно отсидеть планерку, которую я надеялась пропустить, и попробовать убедить коллег, что я не полная идиотка.

Я вернулась обратно и устроилась с краю, пытаясь спрятаться за редактором отдела политики и главой отдела журналистских расследований. Впереди за большим столом сидел Камаль — мой начальник и хороший друг, а слева от него — Люси, его заместительница и тоже моя хорошая подруга. Стол был завален воскресными газетами, и нервы у меня натянулись до предела. После обсуждения конкурентов (во время которого я даже не пискнула — единственная из всех) разговор зашел о планах на предстоящую неделю. Кто-то добился эксклюзивного интервью у премьер-министра. Глава отдела расследований узнал, что британские чиновники разрешили вывезти в Иран партию радиоактивных материалов, которые, по мнению экспертов, могли быть использованы для создания ядерного оружия. Беседа шла своим чередом, и все друг за другом высказывали свои гениальные мысли.

— Лорна, а у тебя что интересного на этой неделе? — спросил Камаль.

Черт. Я-то надеялась, что, если у меня получится не встречаться с ним взглядом, он забудет о моем существовании. У меня не было ни единой идеи. Ну же, ну же, приди, вдохновение! В комнате воцарилась тишина. Камаль смотрел на меня выжидающе.

— Э-э… ну, я много чего обдумывала… Запрет на курение в ресторанах угрожает окружающей среде. Вроде как… — запустила я пробный шар.

Камаль вопросительно поднял брови. Я сказала, что из-за обогревателей, которые владельцам заведений придется установить снаружи для курильщиков, в атмосфере станет больше парниковых газов.

— Можно поставить заголовок «Дави на газ».

Наступило неловкое молчание. Конечно, Камаль не сказал: «Что за чушь ты несешь, твою мать?» — но, судя по его выражению лица, именно это и подумал.

— Ясно. Еще что-нибудь?

В висках у меня гулко бухало. Я выпалила:

— Вообще-то да. У меня есть одна подруга. За тридцать, не замужем. У нее отличная работа, замечательные друзья, крепкое здоровье. С первого взгляда — все прекрасно. Но с другой стороны, она совершенно несчастна. Она улыбается, делает вид, что все в порядке, притворяется довольной и уверенной в себе, но постепенно этот фасад дает трещину. И вот, хотя она всегда скептически относилась к таким вещам, она решила походить к психоаналитику. Это не какой-то там короткий двухмесячный курс, по разу в неделю, — у нее все всерьез и надолго. Она понимает, что ей предстоит долгий путь. В нашем подсознании спрятано множество рычагов, которые управляют нашей жизнью, хотя мы даже не подозреваем об этом. Короче, она погрузилась в это дело с головой — трижды в неделю она ложится на кушетку психоаналитика. Причем эта психоаналитичка — страшный человек, просто монстр, ведьма пополам с инквизитором. Так что она или погибнет, или излечится — через год будет ясно.

Тишина. Коллеги переглянулись, а потом все головы, как по команде, повернулись ко мне.

— Если вы думаете, что я о себе, то ошибаетесь, — с деланной беззаботностью бросила я и тут же скроила извиняющуюся гримасу: неужели это настолько заметно?

Камаль улыбнулся. Он был одним из тех сотрудников «Обзервера», которые в последнее время с безграничным терпением регулярно подставляли мне жилетку и мягко намекали, что, возможно, мне стоит поговорить со специалистом.

— Ну, в общем… эта… э-э, моя подруга… ну, она бы не против написать статью на эту тему. Только под другим именем. Она не хочет, чтобы все узнали, что она ходит к психоаналитику. Нет, она не стесняется. Здесь стесняться нечего. Но вы же знаете людей — начнут еще обсуждать, критиковать… Она не хочет, чтобы окружающие навыдумывали себе бог знает чего, решили, что она чокнутая. Потому что она не чокнутая. С ней все в полном порядке.

Внезапно последнее предложение показалось мне неубедительным, и я поспешно добавила:

— Ну ладно, возможно, с ней не все в порядке. Но ничего серьезного. Ну да, у нее есть кое-какие трудности. Небольшие.

— А у кого их нет? — сказал Камаль. — Но нужно быть сильным, чтобы признать свои проблемы, — и особенно чтобы начать с ними бороться.

После планерки мы с ним обсудили будущий материал. По словам Камаля, вопросы отношений, эмоций, душевного здоровья волнуют многих, но большинство боится их затрагивать. Он сказал, что написать об этом — достойный, отважный шаг, но призвал меня хорошенько подумать о возможных подводных камнях, прежде чем выворачивать душу наизнанку на страницах газеты.

Через несколько дней я перезвонила ему и заявила, что готова взяться за дело, причем писать буду под своим именем, а не под псевдонимом.

— Так я продемонстрирую, что в психотерапии нет ничего постыдного. Вдруг мои статьи кому-то помогут.

В тот момент я действительно думала, что для меня это — единственная причина разделить свои интимные секреты примерно с миллионом читателей «Обзервера».

На следующий день я сидела с подругами, Рэчел, Кэти и Эмили, в пабе «Чинаски» недалеко от моего дома. Рэчел тридцать два года, работает на телевидении. Высокая, фигуристая, с копной длинных кудрявых волос. Она остра на язык и за словом в карман не лезет. Мы когда-то работали вместе и дружим уже восемь лет. Эмили — тридцать, она адвокат. Потрясающая красавица, чем-то напоминает Дженнифер Энистон, только симпатичнее. Я встретила ее, когда училась в аспирантуре. Кэти — тридцать шесть, она психотерапевт, высокая, фантастические ноги, каштановые волосы до плеч, модная челка. В юности Кэти была лучшей подругой моей сестры, но за последние год-полтора мы с ней очень сблизились. До сих пор только Кэти знала, что я пошла к психоаналитику. Теперь я решила объявить об этом всем.

— Психоаналитик? — воскликнула Рэчел. — Шутишь? Ты же всегда считала их шарлатанами.

— Именно. Возможно, я и сейчас так думаю.

— Знаешь же поговорку. — Эмили залпом допила вино. — «Всякий, кто по доброй воле идет к психиатру, законченный психопат». Ха-ха-ха.

Я заранее заготовила витиеватую речь в оправдание своего решения. Планировала между делом процитировать мысль знаменитого шотландского психиатра Р. Д. Лэнга: мы все любим думать, что знаем, кто мы на самом деле, но в действительности все мы — незнакомцы. Или мой любимый афоризм Сократа: «Познай себя, и тогда ты сможешь себя изменить». Но мне не дали даже раскрыть рот. Место на трибуне немедленно заняла Кэти.

— Ты молодчина. За этим столом… да что там, во всем этом пабе нет ни единого человека, которому не пошла бы на пользу психотерапия. Взять хоть нас…

Тактичная ты наша. Явно ведь подразумевала: «Взять хоть вас».

— Мы умные, успешные, независимые женщины, — продолжала Кэти. — А в личной жизни у нас полный швах. Мы вечно наезжаем на мужчин — дескать, они эмоционально недоразвиты, боятся обязательств или вовсе умственно отсталые. Но довольно обманывать себя — мы ничем не лучше.

Раздались громкие протесты, в том числе и с моей стороны. Однако Кэти это лишь воодушевило. На нас уже стали оборачиваться.

— К сожалению, — говорила подруга, — большинство мужчин и женщин ведут себя друг с другом как дети. Они манипулируют партнером, принуждают его к тем или иным поступкам, не желают общаться честно и открыто. Они ищут себе мамочку или папочку. Снова и снова воспроизводят одну и ту же порочную схему. Они пассивно-агрессивны. Тратят свою жизнь на людей, которых не любят по-настоящему, потому что по причине своего нарциссизма убеждены, что другой человек без них пропадет. Или же просто не могут вынести мысль о том, что кому-то не нравятся или кто-то на них злится. Психоаналитическая терапия снимает шоры с наших глаз и позволяет нам формировать здоровые, равноправные отношения, достойные взрослых людей!

Под конец ее речи я начисто забыла, как неуютно мне было на сеансе у доктора Дж., и больше не задумывалась о том, чтобы бросить это дело. Я радостно улыбалась. Как же будет здорово, когда меня вылечат! Но мыльный пузырь моего счастья тут же лопнул: слово взяла Рэчел.

— Если терапия — это так прекрасно, — обратилась она к Кэти, — почему же ты сама до сих пор не нашла своего принца, не вышла за него замуж и не нарожала ему целый выводок ангелочков?

Вот это уела!

Кэти устало покачала головой:

— Есть и другие способы самореализации, которые приносят человеку не меньше радости.

— Правда?

Я была потрясена до глубины души. О чем это она? Я посмотрела на подруг и не без удовольствия отметила, что Рэчел и Эмили ошарашены не меньше моего.

Мы заказали еще бутылку вина, и разговор перешел на более интересные темы. А именно: эмоционально неразвитые, безответственные мужчины в нашей жизни — или, по крайней мере, на ее орбите.

Несмотря на свои сомнения, я продолжила ходить к доктору Дж. Следующие несколько сеансов в точности повторяли первый. Вежливые условности, которыми обычно оформлено общение между людьми, приходилось оставлять за тяжелой дверью ее кабинета. Мы не «болтали» в привычном смысле этого слова. Она ни о чем не спрашивала. Не давала советов и рекомендаций. Я садилась перед ней, улыбалась и ждала, что она попросит рассказать, как мои дела, поговорить про моих маму и папу, про мои сексуальные фантазии, личную жизнь, мечты, первые воспоминания. Но она молчала как истукан. Тогда я принималась трепать языком. Я трындела и трындела без конца — обо всем подряд, что только приходило в голову. Пока она не говорила, что наше время истекло.

Человек в среднем произносит сто восемьдесят слов в минуту. Думаю, во время наших первых встреч мой показатель колебался в промежутке от двухсот пятидесяти (скорость энергичного ведущего аукциона) до трехсот пятидесяти (матерый демагог на дебатах в парламенте). Я извергала слова автоматными очередями. Не считая перерывов на слезы и изредка повисавших пауз, в течение пятидесятиминутного сеанса я обрушивала на нее примерно четырнадцать тысяч слов (хватит на небольшую повестушку). Доктор Дж., в свою очередь, цедила по одному слову в минуту. «Входите, пожалуйста… Наше время истекло». Иногда, если у нее случался приступ красноречия, она вставляла в мои тирады словечко-другое. Как правило, ее замечания совершенно не относились к делу и подталкивали меня в каком-нибудь неожиданном направлении. Все это было очень странно.

Однажды утром, когда за окном в веселом вихре кружились снежинки, я рассказала доктору Дж., что это не первая моя попытка навести порядок у себя в мозгах. Как-то я решила отдаться на милость специалистов по когнитивной поведенческой психотерапии (КПТ). Это наиболее популярная и широко распространенная разновидность психотерапии. Курс лечения очень короткий и структурирован гораздо лучше, чем традиционный психоанализ. На КПТ терапевт исполняет роль друга или «наставника». Его не интересует, что происходит у вас в подсознании; его цель — изменить ваш образ мыслей, ваши эмоции и поведение, научить вас распознавать и отсекать автоматические негативные реакции. Пару лет назад я сходила на пять сеансов. Меня беспокоили те же страхи и сомнения, что и сейчас, только в более легкой форме. Не особенно оригинально и даже не очень портит жизнь.

В то время я только-только начала работать в «Обзервере». Пару раз в месяц я ездила в Лондон, а все остальное время работала дома. Привыкнуть к контрасту между многолюдной, бурлящей жизнью редакцией и моей пустой холостяцкой квартирой оказалось непросто. Помню, я где-то читала, что в первый год материнства женщина чувствует себя как никогда одинокой. Она лишена общества друзей и коллег, ей попросту не с кем поговорить. Вот так и я себя ощущала. Конечно, мне не грозили бессонные ночи и гормональный переворот, но раньше я просто не представляла себе, до какой степени человек — существо социальное. До сих пор я воспринимала окружающих как должное. Как большинство жителей Земли, я лет с пяти целыми днями была среди людей — в школе, в колледже, на работе. И вот впервые в жизни я день за днем одна-одинешенька торчала в четырех стенах.

После пяти сеансов КПТ я решила бросить.

— Полная фигня, — заявила я доктору Дж., которая по-прежнему оставалась бесстрастной как рыба. — Они скачут по верхам и все упрощают. Вы подумали о чем-то плохом? Выбросьте это из головы и подумайте о хорошем. Улыбайтесь — и обретете счастье. Найдите свою собственную дорогу к радости. Сделайте доброе дело. Составьте список своих успехов за сегодня. Это не лекарство, а пластырь. Это все равно что заклеивать трещины в стенах обоями. Всякое поражение представляется как победа, каждый провал — как выход на новые возможности. Да, некоторое время это работает. Но потом понимаешь, что сила позитивного мышления сильно преувеличена. Что вся эта «психология позитива» — чушь собачья.

— Некоторым помогает.

Как же она меня бесит!

Психоанализ, преимущества которого я как раз испытывала на себе, коренным образом отличался от КПТ. Он родился из открытий Фрейда, сделанных сто лет назад. Согласно теории Фрейда, нами движут в первую очередь подсознательные мотивы. Импульсы, мысли, желания и страхи, которые мы даже не отслеживаем и не осознаем, очень сильно влияют на наши поступки и отношения с людьми. Я вычитала в Интернете, что психоанализ — самая сложная форма «лечения словом». Он ставит перед собой самые далеко идущие цели. Психоаналитик стремится вывести на поверхность подводные течения нашей психики и продемонстрировать, как они влияют на наши отношения с людьми. А если мы видим корни своей проблемы, значит, нам легче ее решить. Можно сказать, это противоположность «теории позитива», — вместо того чтобы игнорировать негативные эмоции и неудобные чувства или пытаться превратить их в положительные, мы подробно их прорабатываем и выясняем, откуда у них ноги растут. Психоанализ ведет к изменениям на глубинном уровне и способствует эмоциональному развитию — в этом его отличие от других видов психотерапии. Короче говоря, в ходе психоанализа мы выясняем, почему мы чувствуем то, что чувствуем, боимся того, чего боимся, думаем о том, о чем думаем, и делаем то, что делаем. В научной литературе подчеркивается, что для достижения результата между терапевтом и пациентом должна установиться прочная связь. Вот только мне никак не удавалось наладить хоть какой-то осмысленный контакт с доктором Дж.

Я поведала ей, что несколько лет назад в Нью-Йорке взяла интервью у человека, который стоял у истоков КПТ.

— Он сказал, что я чокнутая рохля, жаждущая любви.

Я надеялась, что она хотя бы улыбнется, — но куда там.

— Впрочем, потом он заявил, что абсолютно все люди — чокнутые. Полные идиоты, все до единого. И это мировая звезда психотерапии!

Она не попросила меня выложить ей все подробности, просто сидела и пялилась на меня как на циркового уродца, но я все равно продолжила говорить.

На момент нашей встречи Альберту Эллису был девяносто один год. Недавно, в возрасте девяноста трех лет, он скончался. Его называли одним из самых выдающихся психотерапевтов мира. Американская ассоциация психологов включила его в список самых влиятельных специалистов двадцатого века (после Карла Роджерса и перед Фрейдом).

После интервью я посетила один из его семинаров, вокруг которых шли ожесточенные споры. Каждую пятницу вечером на протяжении тридцати лет Альберт Эллис демонстрировал свои психотерапевтические приемы на двух добровольцах перед аудиторией примерно в сто человек. Эллиса называли Ленни Брюсом среди психологов, а его семинары по пятницам заслужили прозвище «шоу-терапии». Специалисты по КПТ обычно дружелюбны и стараются поддержать пациента, но Эллис был исключением из правила. Впрочем, свою резкость он компенсировал обаянием и чувством юмора. Я решила, что такой шанс выпадает раз в жизни. Рассудив, что меня здесь не знают и до моего дома — тысячи километров, я вызвалась добровольцем и поднялась на сцену. Впоследствии он выдал мне запись нашего разговора. Я рассказала доктору Дж., как выглядело наше общение.

— Я (ору в микрофон, поскольку Эллис глуховат). Я вечно боюсь, что меня отвергнут.

Эллис. Это как?

Я. Ну, например, я никогда не приглашу мужчину на свидание, потому что боюсь, что он мне откажет. И я никогда не дам мужчине понять, что он мне нравится, — вдруг окажется, что я не нравлюсь ему?

Эллис. А что бы ты почувствовала, если бы мужчина отверг твои авансы?

Я. Ой, ну кошмарно, конечно. Это было бы такое унижение. Я бы ощутила себя никчемной. Никому не нужной. Мне было бы стыдно.

Эллис. Знаешь, кто ты? Очередная чокнутая рохля, которая жаждет любви. (Начинает напевать песенку собственного сочинения «Я просто рохля».) В этом городе их полно. В твоем, наверное, тоже. Ты просто дурочка, которая ищет любви и одобрения окружающих. Но почему это все должны любить Лорну и одобрять ее действия? А? Ты что, Господь Бог? Ты такая же, как все, — в голове у тебя полный бардак. Конечно, некоторые парни тебя отвергнут. И есть лишь один способ перестать этого бояться — привыкнуть к этой мысли. Если ты кому-то не нравишься, это не значит, что ты ничтожный червяк. Если тебя отвергли, есть два варианта действий: вздохнуть и сказать: «Что ж, не повезло» — или без конца ныть и плакаться. Ты, видимо, выбираешь второе. «Ах, как ужасно, я никуда не гожусь, это невыносимо, меня отвергли, я никчемная неудачница. Никто меня не любит. Никто не любит бедняжку Лорну. У-у-у-у!»

Я ошарашенно молчу.

Эллис. Не волнуйся, думаю, что смогу подправить тебе мозги, но тебе придется много работать. Задницу рвать.

Я по-прежнему ошарашенно молчу.

Эллис. Во-первых, мы выработаем у тебя иммунитет к отказам. Когда вернешься домой в Глазго, иди в какой-нибудь бар и присмотри несколько мужиков, которые точно пошлют тебя куда подальше. Пригласи их на свидание и добейся, чтобы тебе отказали. Потом выбери еще десяток мужиков и получи еще десять отказов. Повтори это еще раз — и поймешь наконец, что если тебя отвергли, то это хоть и неприятно, но не смертельно.

Я. Хм-м-м…

Эллис. Следующий этап — атака на стыд.

Я. Что?

Эллис. Сядь в автобус или поезд метро и во всю глотку объявляй названия остановок. С таким видом, будто так и надо. Как у тебя там станции метро называются?

Я. Э-э… «Хиллхед», «Патрик», «Бьюкенен-стрит».

Эллис. Ну вот, заходишь в поезд и орешь что есть мочи: «Хиллхед!» На тебя все уставятся, потому что решат, что ты чокнулась. А тебе хоть бы что, ты развлекаешься. Или войди в магазин и прокричи точное время: «На часах десять тридцать три, и все круто!» Или выгуливай по улице банан на поводке и корми его другим бананом. Благодаря этим упражнениям ты поймешь — так же, как поняли сотни моих клиентов, — что никто не может заставить тебя чувствовать стыд, смущение, унижение, злость, беспокойство. И вообще — никто не может заставить тебя чувствовать что бы то ни было. Если только не возьмет бейсбольную биту и не шарахнет тебя по башке. Ты сама контролируешь свое внутреннее состояние и можешь сама выбирать, что тебе чувствовать.

Я. Круто!

Эллис. И кстати, не волнуйся, ты не одинока. Практически все люди постоянно ведут себя как малые дети. У кого-то это врожденное, кто-то по ходу жизни набрался всякой фигни.

— Сумасшедший был старикан, — завершила я свой рассказ.

Доктор Дж. даже бровью не повела.

— Причем, представьте, вернувшись в Глазго, я решила последовать его совету и привыкнуть к отказам. Но я даже одного-то мужчину не смогла пригласить на свидание, не то что десять. Я боялась не того, что меня отвергнут. Я опасалась, что кто-нибудь согласится. Не дай бог, получится так: схожу выпить с парнем, который должен был послать меня на все четыре стороны, и меня затянет. Увязну в отношениях с человеком, которого не люблю. Какой вообще смысл в таких упражнениях?

Она проигнорировала мой вопрос. Как и все, что я наболтала за последние пятнадцать минут. Вместо этого, она вперила в меня взгляд, пристальный, как у медвежонка Пэддингтона, и произнесла:

— Что вы сейчас чувствуете?

Вот так вопрос. Я постаралась воздержаться от кислой ухмылки и на автомате выпалила:

— Отлично. Все хорошо. Спасибо.

Тишина.

— Каковы ваши эмоции относительно наших с вами встреч? — продолжила она через пару секунд.

Я принялась озираться по сторонам. Ужасно хотелось сунуть в рот большой палец (не для того чтобы пососать, я не настолько безнадежна, а просто чтобы погрызть ноготь). Сама не знаю, почему от ее вопроса мне сделалось настолько неуютно.

— Все нормально. — Я пожала плечами, надеясь, что у меня на лице не отразилась тревога.

— Вы уверены? Может быть, вы чувствуете враждебность? Гнев? Разочарование?

Я покачала головой:

— Да нет…

Меня с детства учили быть вежливой. Я не собиралась говорить, что считаю ее совершенно шизанутой, а ее манеры — вызывающими.

— Честное слово, я хорошо себя чувствую. Психотерапия — это просто фантастика. У меня есть возможность выговориться, снять груз с души. Это мне очень помогает.

— Хм-м-м… — Она подперла подбородок большим пальцем левой руки.

Ясно, что она мне не верит. Но мои слова вовсе не были стопроцентной ложью. Да, я считала, что собеседник из нее ужасный, — и все же в последнее время мне было гораздо лучше. И пусть она только и делала, что разглядывала меня как экспонат из паноптикума, но мне нравилось, что в течение почти трех часов каждую неделю я могу болтать без умолку о себе и обо всем, что меня тревожит. Меня слушали не прерывая, не задавая вопросов. Первые три недели я уходила с каждого сеанса озадаченная, но при этом меня накрывала волна облегчения и восторга. Какой кайф — вываливать на другого человека свои проблемы, зная, что он внимательно тебя слушает и полностью на тебе сосредоточен. Это было что-то вроде исповеди для атеистов — только без епитимьи.

Я чувствовала себя так хорошо, что даже начала подозревать, будто излечилась. Я всегда на лету схватывала новое, нахваливала я себя. Наверное, это другим людям нужны месяцы, а то и годы психотерапии. А мне, чтобы вернуться в форму, хватило нескольких недель.

Я уже подумывала распрощаться с доктором Дж., а на оставшиеся деньги посетить какой-нибудь роскошный курорт. Но тут Камаль отправил меня на таиландский остров Самуи, где я совершила такую чудовищную глупость, что мигом поняла: мои проблемы никуда не делись, мы еще даже не начали с ними работать.

ФЕВРАЛЬ Поговорить — полезно?

Два дня и четыре авиаперелета — и вот я в Таиланде. Я приземлилась в аэропорту острова Самуи около десяти вечера по местному времени. На мне были джинсы, моя любимая черная шерстяная рубашка-поло, кардиган ручной вязки, шаль, рукавицы и сапоги на меху. Когда я улетала, в Глазго валил снег, но по прибытии я обнаружила, что в Таиланде лето практически круглый год — и почти двадцать четыре часа в сутки. Когда мне наконец удалось получить свой чемодан на колесиках (в толпе пассажиров с рюкзаками я выглядела белой вороной), я напоминала себе рикшу после тяжелого трудового дня. Во всяком случае, на икону стиля я точно не походила — взмокшая, со слипшимися волосами… Но страдания от жары были не единственной проблемой. Меня слегка тревожило еще одно незначительное обстоятельство: мне было негде остановиться.

Два с половиной дня назад мой главред Камаль спросил, не хочу ли я слетать в Таиланд — сделать материал, который развенчает миф о тропическом рае. Недавно на Самуи убили молодого туриста-европейца, а несколько женщин обратились в полицию с заявлениями об изнасиловании. Я воскликнула «Да!» еще до того, как он закончил говорить. От меня вообще редко можно было услышать «нет» — особенно в беседах с руководством. К тому же я считала заграничные командировки подарком судьбы, который надо хватать обеими руками, пока его не увел из-под носа кто-нибудь другой.

Но, многословно благодаря Камаля за эту сказочную возможность, в глубине души я понимала, что истинная причина моей радости в другом. Она в том, что я смогу перенестись на восемь тысяч километров от того места, где потерпела сокрушительное поражение на любовном фронте. Стыдно это признавать, но в жизни Кристиана я по-прежнему играла (пусть не физически, но эмоционально) роль пресловутой «другой женщины» — ну, или одной из них. Накануне своего отлета я позвонила ему в полном смятении. До меня дошли слухи, что он продолжает якшаться с Шарлоттой, — хотя клялся в обратном.

— Вечно одна и та же история, — принялась хлюпать я в трубку, не дав ему даже поздороваться. — Ну почему ты такой слабак? Почему все мужики такие слабые? Почему ты просто не можешь сказать ей «нет»?

Звучало жалко. Я попыталась укрепить свои позиции, ввернув цитату из классического «стервологического» фильма Джорджа Кьюкора «Женские интриги»: дескать, у мужчины есть только один способ убежать от своего «я» — увидеть себя другим в зеркале женских глаз. Фраза была длинная, и в итоге я зарапортовалась. Кристиан рассмеялся:

— Что ты несешь? Я тебе сто раз говорил: между нами ничего нет. Мы просто друзья. Мы вместе проводим время. Пьем кофе. Обедаем. Обсуждаем текущие дела.

— Этого-то я и боюсь. Что у вас с ней «дела».

— Очень остроумно. Лорна, ну правда, ты все придумала. Конечно, я мог бы ее заполучить, — да она преподносит мне себя на блюдечке! Но именно поэтому она меня не интересует. Уж кому, как не тебе, знать — я люблю сложные задачи. Мне нравится, когда женщина прилагает все силы, оказывая сопротивление, но в конце концов выбрасывает белый флаг. Так что, пожалуйста, уймись уже.

Всхлипывая, я попросила у него прощения за то, что не даю ему спокойно жить. Кто же может противостоять дару убеждения профессионального адвоката? Уж точно не влюбленная женщина.

Я постаралась забыть о неприятном разговоре. Сложила в чемодан ноутбук, мобильник, блокнот, кое-что из одежды — по мелочи. Ну вот и еще один штамп в паспорте… Впрочем, когда я, захлебываясь от восторга, поведала моей сестре Луизе о предстоящей командировке, она подняла меня на смех. Послушать ее, так я готова бежать хоть на край света — лишь бы не заглядывать в глубь собственной души. Я не сержусь на нее, бедняжку. Ясно же, что это элементарная зависть. Ведь когда Луиза не на работе, ей приходится целыми днями торчать дома с полуторагодовалым Льюисом. В нашей семье его называют Льюис-король, и мы все от него без ума. Он, конечно, прелесть, но собеседник из него никудышный. Кстати, у Льюиса есть для меня прозвище, которое ужасно всех веселит, — Ой-ой. Правда, трогательно? Все бы хорошо, вот только остальных он называет как положено: «мама», «папа», «баба», «деда» и даже «Кэти». К тому же «ой-ой» на всех языках мира означает одно: «у нас проблемы». Я часами билась, стараясь научить Льюиса произносить звук «л», — возможно, тогда он смог бы выговаривать чуть менее экзотические сокращения. «Ло-ло», «Лола» или даже «Ла-ла» — я согласна и на такую дикость. Но все без толку. Звук «л» для него — высшая математика. Увидев меня, он озадаченно хмурит лобик, потом расплывается в широкой улыбке и, тыча в меня пухлым пальчиком, звонко восклицает: «Ой-ой!»

Впрочем, сейчас я, кажется, оправдывала свое прозвище на сто процентов. Я стояла посреди крошечного островного аэропорта и спрашивала себя, что делать дальше. Трудно сохранять холодную голову, когда плавишься от жары. По идее, надо было заранее попросить секретаршу редакции подыскать мне жилье, но я решила не заморачиваться, уверенная, что сориентируюсь на месте. Все будет хорошо, убеждала я себя. Я уже порядком помоталась по миру и ни разу еще не оставалась без крыши над головой. И вообще, надо поддерживать свой имидж отважного репортера, готового на любую авантюру, чтобы докопаться до правды и восстановить справедливость. Ну или хотя бы написать хорошую статью.

И все же, пожалуй, лучше было бы все спланировать загодя. Вокруг меня уже роились таксисты, без устали демонстрируя знаменитую тайскую круглосуточную улыбку. Их преувеличенное радушие настораживало. Наконец я кивнула одному парню словно королева бала, выбравшая себе партнера на танец, — мне приглянулись его стильная прическа-«хвостик» и забавная шапочка. Молодой человек назвался Бурутом и бодро подхватил мой чемодан. Присмотревшись, я заметила, что вид у него слегка отсутствующий, а глаза слишком уж блестят — типичные приметы метадонового наркомана. Но пойти на попятный я уже не могла — вдруг выйдет скандал? Мы сели в его драндулет. Бурут немедленно достал целлофановый пакет, набитый крупными зелеными листьями, вытащил один, свернул в трубочку и принялся жевать — как будто так и надо. Потом, вопросительно подняв бровь, протянул пакет мне. Я покачала головой и нервно сглотнула. Позже из путеводителя я узнала, что это были листья растения «тон лампонг». Они обладают мощным наркотическим эффектом. Хотя их употребление разрешено и многие тайские мужчины жуют «тон лампонг» постоянно, непривычного человека такой листочек может надолго отправить в параллельный мир. Бурут, видимо, решил, что я предпочитаю одурманивать себя выпивкой, и предложил мне банку тепловатого пива «Синга». Мне было неловко, что я грубо отвергла его предложение кайфануть, поэтому от пива я отказываться не стала. Он тут же вскрыл еще одну банку — себе.

— О’кей. Ездить куда? — спросил он на своем кособоком английском.

Я раскрыла слегка устаревший путеводитель, показала ему четыре названия гостиниц, которые отметила заранее, и спросила, какую из них он посоветует. Бурут рассмеялся.

— Занят, занят, занят, занят. — Он ткнул пальцем в каждое из названий и пояснил, что сейчас пик сезона и на острове столько иностранцев — «фарангов», — что некоторые даже ночуют в храмах.

Так, главное, не паниковать. Скорее всего, Бурут просто меня дурачит. Тайский юмор, граничащий с наглостью, всем знаком. Я понимающе улыбнулась. Должно быть, хозяин какого-нибудь отеля ему приплачивает, чтобы парень заманивал к нему туристов.

— Может, вы что-нибудь порекомендуете? — вежливо спросила я.

Он только покачал головой и неуверенно предложил:

— Бунгало?

Я бы с удовольствием согласилась, но жертвами недавних нападений стали как раз жители пляжных бунгало. Я молчала. Бурут сделал выводы и в течение следующих двух часов возил меня по острову, с пьяной бесшабашностью лавируя между ямами и колдобинами на узких дорогах. Каким-то чудом он умудрялся избегать столкновений с джипами, разъезжавшими в темноте с выключенными фарами, ордами мотоциклов и переполненных тук-туков, которые, яростно бибикая, неслись неведомо куда. Я умоляла менеджеров отелей приютить меня на ночь. Сгодился бы даже чулан! Но Бурут не обманул — мест не было вообще. Я сидела в такси, обхватив голову руками, и твердила:

— Что делать? Что делать?! Это какой-то кошмар. Какая же я идиотка.

Ни с того ни с сего мне представилась доктор Дж. Она саркастически вздергивала бровь.

На Самуи было уже около часа ночи — значит, в Глазго шесть вечера. Можно было позвонить маме, главреду, Луизе, Кэти, Эмили или Рэчел, попросить их выйти в Интернет и поискать для меня какой-нибудь вариант, но мне было стыдно. Стыдно, что я такая дура. Я не хотела выслушивать чужие «Ну ты даешь!» и «Как ты могла?». Это бы меня добило.

Поэтому, когда в конце концов Бурут спросил: «Будешь пожить у меня?» — я согласилась. Сейчас это кажется запредельным безумием, но тогда его предложение стало для меня спасительной соломинкой. Могу сказать в свою защиту, что, по его словам, жил он не один, а с подружкой-англичанкой. Я спросила, нельзя ли ей позвонить, но он посмотрел на часы и покачал головой. К тому же, добавил он, они слегка поссорились и не разговаривают. Во всяком случае, я поняла его путаную речь именно так.

Альтернатива была только одна — хижина на берегу. Но, в свете последних событий, такой выбор казался слишком рискованным. В конце концов, я провела с Бурутом уже три часа, и он проявил себя как настоящий джентльмен, пусть даже под кайфом и пьяный в стельку. И вообще, я опытный журналист, прошедший огонь, воду и медные трубы! Я сотрудник всемирно известного лондонского «Обзервера»! Меня принимали как дорогого гостя в домах Боснии и Албании (правда, в тех командировках я была не одна, а с коллегами, но этой подробностью на данный момент можно пренебречь). К чему отсиживаться в вылизанном до блеска пятизвездочном отеле западного образца, когда есть шанс увидеть истинное лицо острова Самуи, пожить его жизнью, познакомиться с его обитателями, обнажить суть, скрывающуюся за глянцевой открыточной картинкой? Это и есть настоящая журналистика: всегда быть на переднем крае, в гуще событий. Да за такое награды дают, думала я, все больше и больше отрываясь от реальности. Безграничные возможности сладко кружили голову. Я осушила вторую банку «Синги» и смяла ее в руке. Надо решить, какое платье надеть на церемонию вручения наград, сделать высокую прическу или распустить волосы и что сказать в благодарственной речи…

Хотя, конечно, в тот момент мне надо было спросить себя: «Ты что, совсем рехнулась, подруга? Тебе невдомек, что этот тип может оказаться маньяком-убийцей? Ты понимаешь, что ни один человек понятия не имеет, где ты сейчас находишься и как тебя найти?»

Но я только проныла:

— У тебя правда есть подружка-англичанка? Честно?

Можно подумать, маньяку-убийце совесть не позволит соврать потенциальной жертве насчет своего семейного положения. Кивнув, Бурут продемонстрировал мне список контактов своего мобильника. Там действительно была некая Линда, а в памяти телефона хранилась эсэмэска от нее. Именно это имя он упоминал раньше. В состоянии полного отчаяния и мозгового ступора, я сочла это убедительным доказательством того, что Бурут — благонадежный, респектабельный представитель местного общества. Я облегченно вздохнула, извинилась за свои крайне бестактные вопросы и приняла приглашение.

Должно быть, крупица здравого смысла во мне еще оставалась, потому что я попросила номер его телефона и вместе с именем отправила этот набор цифр эсэмэской Рэчел. Остальным — главреду и родственникам — я отстучала туманные сообщения: «Все хорошо. Позвоню завтра. Целую».

Еще полчаса мы ехали в глубь острова по узкой дороге меж покрытых буйной растительностью гор. На каждом крутом повороте я прощалась с жизнью. Бурут распевал песни. Я выдула еще две банки пива, рассудив, что алкогольный туман поможет мне благополучно пережить сомнительное приключение. Я даже подумала, не пожевать ли парочку листьев, — судя по виду Бурута, это был верный пропуск в страну радости и релакса. Наконец таксист затормозил возле кучки хлипких домиков в самой чаще леса. Было около двух часов ночи. Он отпер входную дверь, и я очутилась в малюсенькой гостиной, откуда была видна еще более крошечная кухонька. Бурут протянул мне косяк, но я покачала головой и спросила, где можно поспать. Он показал тесный закуток, куда едва помещалась односпальная кровать. Я закрыла за собой дверь, рухнула на постель и отрубилась.

Утром я познакомилась с Линдой. На вид она была значительно старше Бурута. Поначалу Линда отнеслась ко мне с холодком, но скоро вошла в роль радушной хозяйки. Она предложила, чтобы Бурут стал моим водителем и проводником, — возьмут они за это недорого, а если накину еще чуть-чуть, комнатенка будет к моим услугам и на следующую ночь. Сейчас, когда я смотрю на произошедшее со стороны, все это кажется мне полным безумием, но в тот момент, чувствуя себя то ли отважным журналистом-международником, то ли великовозрастным студентом-раздолбаем, я с благодарностью согласилась.

Весь день Бурут возил меня по острову. Я познакомилась с несколькими людьми, у которых позже планировала взять интервью для статьи. Фотограф прибывал из Бангкока только завтра. Мы с Бурутом пообедали. Он беспрерывно жевал свои листья и хлестал пиво. Вечером мы поехали в самый крупный город Самуи — Ламай. Я решила погулять, и мы с Бурутом уговорились встретиться в одном из кафе в полночь. Дороги были забиты транспортом, в воздухе висела густая смесь пыли и выхлопных газов. На тротуарах яблоку негде упасть: лотки, заваленные термоядерным местным виски и поддельными дизайнерскими шмотками, бродячие собаки, продавцы кур и уток со своим товаром. Мотоциклисты оглушительно сигналили, пытаясь отвоевать себе местечко на проезжей части, а вдоль бордюров ползли разваливающиеся на ходу джипы, транслируя через громкоговорители рекламу пенных вечеринок и тайского женского бокса.

«Леди-бары» резали глаз ядовитыми неоновыми огнями. Эти заведения так и кишели пузатыми лысеющими западными мужиками в кошмарных гавайских рубашках. На руках у них висли хорошенькие юные тайки. Мужики буквально лопались от гордости. «Безумный, безумный мир», — думала я. Я поболтала с несколькими туристами, около полуночи встретилась с Бурутом, и мы направились домой.

Если накануне Бурут был здорово под кайфом, то сейчас он был просто никакой. Я ограничилась парой банок пива. По пути он то и дело начинал с широкой ухмылкой пялиться на меня. В такие моменты я нервно улыбалась и устремляла взгляд на дорогу, чтобы в случае чего предупредить его о крутом повороте или даже перехватить руль, если понадобится. Когда мы вошли в дом, он прижал палец к губам и кивнул в сторону их с Линдой спальни.

Я аккуратно поставила на пол сумку, нагнулась за контейнером для контактных линз и тут… что за ерунда? Мужская ладонь мягко, но уверенно опустилась мне пониже спины. Вне всякого сомнения, ладонь была та же самая, что еще несколько минут назад сворачивала в трубочку крупные зеленые листья. Я замерла. Обожебожебожебожечки. Что делать? Бежать? Но хватит ли сил? И куда мне податься? Я огляделась в поисках чего-нибудь острого. Безрезультатно. Тогда я глубоко вздохнула, выпрямилась и повернулась к нему. Он не бросился на меня — видимо, был слишком накачан наркотой. Он только вытянул руки и, как зомби, слегка качнулся в мою сторону. С искаженной ужасом физиономией я наблюдала, как приближаются ко мне его остекленевшие глаза и отвисшая челюсть. Потом ринулась в кухоньку, отчаянно надеясь раздобыть там что-нибудь для самозащиты.

Обшаривая ящики стола в поисках скалки, я бросила взгляд в комнату, ожидая увидеть, как гостеприимный хозяин, спустив штаны, надвигается на меня. Но «тон лампонга» не подвел — Бурут дрых на диване, по-прежнему широко разинув рот. Я начала пробираться обратно к своей сумке. Тихонько, тихонько, тихонько… Черт! Наступила котенку на кончик хвоста! Резкий пронзительный мяв разбудил Бурута. Парень раздраженно уставился на меня, пробормотал что-то нечленораздельное и, пошатываясь, поплелся в спальню. Я же провела остаток ночи, застыв в кресле, как замороженная. Я испытывала облегчение, стыд и острое презрение к самой себе за свою непроходимую тупость.

Утром я вручила Линде пачку денег и попросила ее вызвать мне такси до главного порта На-Тхон. Она хотела разбудить Бурута, но, впихнув ей в руку еще пару тысяч бат, я убедила ее дать ему выспаться, потому что он два дня возил меня по всему острову и ложился очень поздно.

В На-Тхоне я пошла в интернет-кафе. Два часа рыскала по веб-сайтам, обзванивала гостиницы и наконец нашла себе номер — в самом дорогом отеле Самуи. Все по западным стандартам. Вылизано до блеска. Мой имидж бесстрашного репортера несколько поблек, а ближе к вечеру окончательно скис. У меня стащили мобильник — единственную ниточку, связывавшую меня с цивилизацией. Это случилось, когда я сидела в баре. Мне впервые удалось расслабиться с момента приезда. Впрочем, я не отдыхала, а ожидала фотографа, который должен был приехать из Бангкока. Как только он переступил порог, я бросилась ему на шею.

— Все так плохо, хуже некуда, — бормотала я, уткнувшись ему в плечо.

— Это всего лишь телефон. — Он поспешно высвободился из моих объятий.

В течение следующих трех дней я общалась с бизнесменами, студентами-туристами и начальником местной полиции. Материала набралось более чем достаточно. Но на шестой день после приезда, в субботу утром, когда я уже собиралась отослать статью в редакцию, у меня сломался ноутбук и вся работа пошла прахом. Резервной копии я не сделала. В панике я позвонила Камалю. Он сказал, что номер готовится в печать и на место моей статьи поставить нечего. Это означало, что мне надо за полтора часа написать три тысячи слов в интернет-кафе при отеле. Я знаю, что есть прирожденные журналисты, способные выдавать на-гора первосортную публицистику в таких же количествах, в каких я проливаю слезы, но я к этим гениям не отношусь. И все-таки мне каким-то чудом удалось выполнить задачу, даже не насажав грамматических ошибок. Кажется, за эти полтора часа я постарела лет на десять.

Благополучно отправив статью Камалю, я двинулась прямиком в бар отеля, заказала пива и большую порцию текилы. Чуть позже, вымотанная и слегка подшофе, я, пошатываясь, вышла наружу и уснула в шезлонге. Мне снилось, что я на какой-то кухне, за мной, потрясая ножом, гоняется огромный зеленый лист, а за нами наблюдает доктор Дж. и заливисто хохочет.

На следующий день я сидела в самолете, который готовился унести меня в сторону дома, и убеждала себя, что выгляжу совершенно нормально. Мои опухшие веки покрывала засохшая ярко-розовая мазь от солнечных ожогов, как будто я перепутала тени для век и помаду. Однако изменился не только оттенок моей кожи, менялся мой образ мыслей. Я привыкла считать себя легкой на подъем отважной искательницей приключений, но теперь понимала, что в действительности я безрассудна и безответственна. Я получила жестокий урок и наконец усвоила, что убегать от проблем — не значит решать их. Признаюсь честно: глядя из иллюминатора на райский островок Самуи, я с нетерпением ожидала возвращения в холодный заснеженный Глазго и, что самое странное, — в кабинет доктора Дж.

— «Какое чудо — поистине самое удивительное из всех чудес на Земле? То, что ни один человек, видя, как другие люди умирают вокруг него, не верит в то, что он сам когда-нибудь умрет», — продекламировала я строки древнеиндийского эпоса «Махабхарата».

Дело было на сеансе у доктора Дж., а цитата попалась мне в журнале, который я читала в самолете по пути домой.

— Именно такой я была на острове Самуи. Я была убеждена, что со мной не может случиться ничего плохого. Мне всегда казалось, что разные ужасы, о которых пишут в газетах, могут происходить с кем-то другим, но не со мной. Я с подростковой наивностью верила, что неуязвима для бед этого мира. Считала себя особенной — и потому непобедимой. — Я сокрушенно покачала головой.

Мне не терпелось возобновить курс психотерапии. Поэтому я всеми силами отгоняла от себя подозрение, что теплого приема мне не видать. Я рассказала доктору Дж. о своих злоключениях в Таиланде, но не дождалась ни сочувствия, ни критики. Она не выразила радости по поводу того, что я еще жива, и не посмеялась над моими опухшими веками. Она просто сидела и слушала, устремив на меня свой неподвижный взор, от которого по спине бежали мурашки. Время от времени она кивала и изрекала: «Хм-м-м».

Повествуя о своих злоключениях, я то и дело смущенно закрывала лицо руками. В завершение я призналась, что таиландская сага заставила меня впервые в жизни крепко задуматься о мотивах своего поведения. Раньше я сказала бы, что мной движет только одно — желание написать хорошую статью. Но, пока я добиралась до дома то на одном самолете, то на другом, я без конца вспоминала, сколько раз балансировала на краю пропасти, при этом ни на секунду не задумываясь о том, что, собственно, делаю.

Я не понимала, каким образом всего несколько недель психотерапии натолкнули меня на эти мысли, но так уж вышло.

— Я не называю себя второй Мартой Геллхорн[5] и не причисляю себя к сотням журналистов, которые, рискуя здоровьем и жизнью, передают репортажи из горячих точек и расследуют нарушения прав человека в разных далеких странах, — сказала я доктору Дж. — Но на протяжении своей карьеры я не раз рисковала, и зачастую бессмысленно. И вот впервые я серьезно задумалась о том, почему я так поступаю. Зачем я это делаю, черт побери? Почему я так ненавижу планировать? Почему не последовала совету своего главреда и не попросила секретаря забронировать мне гостиницу? Как вышло, что я поперлась ночевать к таксисту, с которым была знакома всего пару часов? Почему я, по крайней мере, не потребовала, чтобы он не пил и не принимал наркотики за рулем? Почему? Почему? Почему? Неужели мне совсем не дорога жизнь? Или я и впрямь верю, что неуязвима? Даже не знаю, что хуже — или глупее — с моей стороны.

Если у доктора Дж. и были какие-то соображения на этот счет, она держала их при себе. Моя точка зрения ее, видимо, тоже не интересовала. Она явно не торопилась раскрывать карты. Она еще ни разу не поделилась со мной своим мнением, не ошарашила тонким наблюдением или сенсационной догадкой. Я вообще не знала, что она обо мне думает. По-моему, это было несколько эгоистично с ее стороны, особенно учитывая, сколько она берет за час. Я просто платила человеку за то, что он меня слушает.

Поскольку диалога не получалось, я начала озираться по сторонам. Надеялась, что где-нибудь в кабинете отыщется ключ к таинственной личности доктора Дж. Как обычно, она была одета с иголочки: дорогущий на вид костюм, стильные туфли. Она умудрялась сидеть абсолютно неподвижно — хоть бы ногой шевельнула. Мой терапевт была похожа на статую в пару к роденовскому «Мыслителю» — тыльной стороной левой ладони подпирала подбородок, локоть левой руки покоился в ладони правой. В ее кабинете неизменно стоял полумрак (свет исходил от двух торшеров) и было довольно тепло. В углу топорщилось раскидистое растение — вероятно, эвкалипт. Все это мне ни о чем не говорило. А что, интересно, за фотографии у нее на столе? Иногда я воображала, что у нее две дочери и это их портреты. А возможно, на снимках ее золотистый ретривер, или муж (если он у нее есть), или родители. Или Фрейд. Или ее любимые пациенты.

Убедившись, что комментариев по поводу моих приключений в Азии от нее не дождаться, я решила выложить свои собственные выводы. Правда, те, что были мне особенно неприятны, пока попридержать. Я их даже еще толком не сформулировала. Вместо этого я сказала, что последние события заставили меня вспомнить о других моих безрассудствах.

— До «Обзервера» я работала в двух местах. И на каждом трижды подавала заявления об уходе — хотя уходить мне было некуда. Допустим, меня что-то разозлило или день выдался неудачный, и я думала: «Все, с меня хватит. Я сваливаю». К счастью, мне попадались мудрые главреды. Когда через час или через день я возвращалась, поджавши хвост, они позволяли мне забрать заявление. Как и недавно в Таиланде, в те дни я считала, что веду себя как непосредственный, творческий человек. Но сейчас начинаю понимать, что, вероятно, все сложнее.

Тут доктор Дж. решила поупражнять свои голосовые связки.

— Может быть, это не непосредственность, а импульсивность?

— Именно, — ответила я, хотя знать не знала, в чем разница.

Дома пришлось покопаться в литературе. Как я поняла, импульсивность — признак инфантильности. Люди, которых называют непосредственными, легки на подъем и быстро приспосабливаются к обстоятельствам. Импульсивность — это непосредственность в крайней степени. Это стремление бездумно потакать всем своим прихотям. Импульсивные люди не оценивают последствия своих действий. Они могут быть по-детски наивны.

— Ну а что делать? — спросила я доктора Дж. — Что, вообще не рисковать? Не стремиться к новым открытиям, к новому опыту? Получается, ты сидишь дома и боишься высунуть нос из страха, как бы чего не вышло?

Она немного помолчала.

— А вы считаете, возможны только два варианта, две крайности?

В ее интонации не было и намека на критику, но я все равно оскорбилась. Пренебрежительно фыркнув, я покачала головой:

— Нет, конечно. Никто не говорит, что существуют только два варианта.

Я хотела рассказать ей про беседу с Камалем, которая состоялась у меня в тот день, но теперь передумала. Он спросил, как я смотрю на то, чтобы через пару месяцев съездить в Китай. «Абсолютно исключено, — ответила я. — Не сочти меня неблагодарной и спасибо, что предложил. Но после Таиланда я не хочу больше никуда ездить. Не нужно мне заграничных командировок. Я останусь в Глазго до конца своих дней».

Я не привыкла говорить начальству «нет» и потому сочла свой поступок признаком возросшей уверенности в себе. Я даже немного гордилась. Но теперь, по милости этой странной женщины, которая вообще-то должна была помочь мне выкарабкаться из депрессии, от моего радужного настроения не осталось и следа. Я осознала, что я — максималистка, признающая только черное или белое и слепая ко всем остальным оттенкам. Вот уж воистину: «Хм-м-м».

Я помнила слова пожилого дядечки-психиатра о том, что быстрых результатов ожидать не стоит. И все же втайне надеялась, что скоро радикально изменюсь в лучшую сторону. Я жаждала рая для атеистов. Что ж, я всегда была нетерпелива и хотела, чтобы мой труд приносил плоды немедленно.

Однако лишь в середине февраля я наконец собралась с духом и представила доктору Дж. несвятую троицу: Кристиан — «Ой-ой» — Шарлотта. А ведь этот злополучный любовный треугольник уже несколько месяцев не давал мне спокойно спать. Именно он и загнал меня в кабинет психотерапевта. В своих бесконечных монологах я не раз намекала, что нахожусь в «щекотливом положении», но только сейчас осмелилась выложить подробности.

— Мне постоянно мерещатся эти двое, — призналась я одним хмурым утром, обрисовав ситуацию в общих чертах. — Я представляю, как они смеются, болтают, флиртуют… Здесь, — я указала на свою голову, — я понимаю, что такие мысли безумны и бесплодны. Но здесь, — я ткнула себя в грудь, — я это прочувствовать не могу. Словом, я схожу с ума. Ему хоть бы что — он ходит по барам, веселится, заигрывает с разными дурочками, а я сижу дома и рыдаю. Я ведь даже не знаю, было ли между ними что-нибудь. Меня убивает даже мысль о том, что он, возможно, этого хочет. И ведь я сама во всем виновата — а от этого мне еще хуже. Я ужасно злюсь на себя за то, что совершила эту непростительную глупость.

В глазах доктора Дж. мелькнул слабый интерес.

— Вы злитесь на себя?

Она говорила очень медленно и вдумчиво, будто каждое слово, прежде чем покинуть ее уста, должно было пройти тщательную проверку и получить сертификат качества.

— Да! — огрызнулась я. — Потому и плачу без конца. Я плачу всякий раз, когда злюсь, но обычно я не поддаюсь злости, так что это бывает нечасто.

— Для вас это привычная модель поведения — обращать свой гнев на себя?

О чем она вообще говорит? Дался ей этот «гнев»! Злость — отвратительное чувство, и я к нему совершенно не склонна (сто раз уже ей говорила). Она хотела сказать что-то еще — в кои-то веки заговорила развернутыми фразами! — но я ее перебила и изложила свое собственное видение ситуации.

— Я расскажу, какая у меня модель поведения. Я все время влюбляюсь в плохих парней. В тех, кому не хватает сил сказать «нет», когда им на шею вешается очередная женщина. В тех, кто только и знает, что тешить свое драгоценное эго. В тех, кто прячет обручальное кольцо в карман. В тех, кому жизненно необходима целая свита клуш, которые по ним обмирают. Короче, в придурков.

— Недостатки и слабости таких людей очевидны, и критиковать их легко, но нас сейчас интересует другое — почему вас привлекают именно такие мужчины? — спросила она своим ровным, безжизненным голосом.

Я пожала плечами.

— Однажды я где-то читала, в чем разница между человеком и крысой. Если крысу запустить в лабиринт и ударить током, она больше в этот лабиринт никогда не сунется. А вот люди снова и снова заводят неудачные романы, наступают на одни и те же грабли, надеясь, что уж в этот раз по лбу не получат. Взять хотя бы моих подруг. Они вечно западают на один и тот же тип мужчин. Они хотят быть партнеру мамочкой, спасать его, заботиться о нем, менять его к лучшему. Лишь сейчас я начала понимать, что и сама такая.

Единственный, кто выбивался из унылого стада моих инфантильных кавалеров, — это мой бывший. Потрясающий мужчина. Высокий, темноволосый, красивый умный шотландец с отличным чувством юмора. Политический журналист первого ряда. Он мечтал обзавестись семьей и детьми. Он был моей защитой и опорой, я знала, что он никогда не предаст и не обманет, с ним я жила бы как за каменной стеной. Но, судя по всему, серьезный, верный мужчина мне попросту не требовался.

— Не знаю, в чем причина. Мне будто что-то подсказывало, что он — не мой суженый.

Я боялась двух вещей: того, что мы разойдемся и я всю жизнь буду об этом жалеть, и того, что мы останемся вместе и я буду страдать, что выбрала не того человека. Мы прожили вместе два года, а потом расстались. Мне было тридцать два. Недавно я встретила его на улице. Мы не виделись около года. Он буквально светился от счастья.

— Ну вот, я одна как перст, а он завел себе новую подругу и купается в любви. Они только что вернулись из Амстердама — летали туда на выходные. А я когда-нибудь смогу вот так же «прошвырнуться» с любимым человеком, как думаете? Может быть… после курса психотерапии?

Несколько секунд доктор Дж. пристально на меня смотрела, а потом вернулась к моей предыдущей фразе.

— Значит, вы не были уверены, что ваш друг — ваш «суженый»? — Последнее слово она произнесла очень медленно, будто не вполне понимая, что оно означает.

— К сожалению, да.

— «Суженый»? — ледяным тоном повторила она. — Что вы вкладываете в это слово? Что изменилось бы в вас и в вашей жизни, если бы появился ваш — как вы выражаетесь — суженый?

Я заерзала и переспросила:

— Суженый? — Я хотела убедиться, что правильно ее поняла, уж больно дикий был вопрос. — Что изменилось бы в моей жизни, если бы такой человек появился?

Она кивнула.

«Как эта женщина может мне помочь, если она даже не знает, кто такой “суженый”?» — устало подумала я. Но все-таки снизошла до того, чтобы ее просветить.

— Суженый — это… суженый. Это человек, о котором все время думаешь. Которого никак не можешь выбросить из головы. Когда ты его видишь, у тебя подгибаются колени и отнимается язык. Ты днем и ночью думаешь о том, как вы с ним будете смеяться и бегать по пляжу, взявшись за руки, как будете целоваться, обниматься и все такое и как это будет восхитительно. Суженый — это твоя половинка. Вы говорите на одном языке и отпускаете шутки, понятные только вам двоим, вы придумываете друг другу дурацкие прозвища, проводите вместе все свободное время, ездите в экзотические страны и летаете куда-нибудь на выходные. Он понимает тебя как никто. Ты хочешь за него замуж, хочешь родить ему детей и жить с ним долго и счастливо. Ну короче, он — твой единственный. Это сразу ясно без слов. Что изменилось бы в моей жизни, появись такой человек? Да все.

— Хм-м-м. — Она кивнула и закусила нижнюю губу.

Наступила тишина — уже хорошо знакомая, по-прежнему неприятная. Я посмотрела в окно у нее за спиной — снаружи бушевала метель.

— Люблю снег, — сказала я.

Никакой реакции.

— А знаете, — я наконец решилась бросить ей вызов, — я не хочу, чтобы психотерапевт объяснял мне, откуда мои проблемы в личной жизни. Я это и сама знаю.

И я рассказала ей про Джонни. Моя первая любовь, кудрявый солист рок-группы. Мы провели вместе восемь волшебных лет, а когда мне было двадцать пять, он разбил мое нежное сердце. Я хотела выйти за него замуж, родить ему детей, состариться вместе с ним; я хотела объехать с ним весь мир на велосипеде. Джонни был любовью всей моей жизни, моей половинкой, на нем белый свет сошелся клином… и т. д. и т. п. Я думала, наша любовь будет длиться вечно. Ошибалась.

— Он посвящал мне песни, — скромно обронила я, намекая, что мы с ним были вторые Джон Леннон и Йоко Оно. — С его группой подписала контракт фирма «Парлофон», на которой когда-то записывались «Битлз». На сайте «Айтюнз» их дебют называют «лучшим брит-поп-альбомом 1997 года»…

Непохоже было, чтобы доктор Дж. впечатлилась, но меня уже несло.

— Мы исколесили на фургончике всю страну — я часто ездила с ними на гастроли. Поначалу на концерты приходили буквально три калеки. Понадобились годы, чтобы нас заметили крупные фирмы грамзаписи. Мне некогда было думать о своих собственных планах — я руководила фан-клубом, рисовала обложки для первых кустарных дисков, забрасывала письмами рекорд-лейблы. Когда с нами наконец подписали контракт… — Ох, это я хватила через край. — Когда с ними наконец подписали контракт, казалось, что исполнилась наша заветная мечта. Я была на вечеринке Робби Уильямса в честь его двадцать пятого дня рождения! На внутренней стороне обложки одного из их дисков есть моя маленькая фотография! Могу принести и показать, если хотите. Или могу процитировать пару строчек.

Доктор Дж. не воскликнула: «Ой, правда? Было бы здорово». Она не вздохнула раздраженно. Она просто впитывала информацию с бесстрастным видом, который меня уже порядком достал. Да она, небось, и не слышала про Робби Уильямса, утешала я себя. И не знает, что такое «Айтюнз». Наверняка она просто завидует, что ей не довелось встречаться с солистом великолепной рок-группы, который посвящал бы ей проникновенные баллады.

Я хотела было еще поразглагольствовать о своем сказочном романе, как вдруг доктор Дж. вклинилась своим тусклым монотонным голосом:

— Как закончились эти отношения?

У меня забегали глаза, словно я — торговец поддельными часами на уличной барахолке. Я знала, что психотерапевты любят во всем отыскивать негатив, и все-таки ее вопрос застал меня врасплох. Я решила его обойти и вместо ответа подсунула ей забавную историю о своем первом свидании после расставания с Джонни.

— После нашего разрыва я года три беспрерывно рыдала. Наконец я научилась сдерживать слезы достаточно долго, чтобы позволить себе посидеть с кем-нибудь в баре. Да, мне понадобилось три года, чтобы понять — это не просто временное охлаждение с его стороны. И вот меня пригласил на свидание один симпатичный парень. Я подумала, что отличный способ провести вечер — это захватить с собой диск группы Джонни, подробно рассказать, какая история стоит за каждой песней, напеть несколько куплетов и всучить кавалеру диск с наказом тщательно вслушаться в каждое слово каждой баллады. Так я и сделала. Моя любимая песня у них «Все не так, когда тебя нет рядом». В ней есть такие строчки… — Тут я сделала то, чего никому не стоит делать на сеансе психотерапии. Я запела. Правда, сразу же прервалась, чтобы пояснить: — «Ты» в песне — это я.

Я продолжила свое полумурлыканье, полуречитатив, совершенно не попадая в ноты. Исполнила пару куплетов и припев. Она смотрела на меня не мигая.

Закончив, я улыбнулась. Мне было грустно, но я была довольна собой. Я кое-чего добилась. Я впервые заметила, что ей стоит усилий сохранять спокойствие и душевное равновесие. Ее лоб прорезала складка — крайне редкое явление. У нее был такой вид, словно она хочет что-то сказать, но не уверена — стоит ли. В итоге она промолчала. Только слегка наклонилась вперед и посмотрела на меня так, словно у меня выросла вторая голова.

— Так о чем я говорила? — продолжила я. — Ах да. Значит, я пошла выпить с одним классным парнем, крутым серфером. Я сказала ему, что боюсь покрыться нервной сыпью, потому что это мое первое свидание с тех пор, как в семнадцать лет я начала встречаться с Джонни. — Меня аж передернуло от стыда, но я улыбнулась и покачала головой. — А сейчас будет самое ужасное. Знаете, что случилось дальше? — Я выдержала театральную паузу. — Он вышел в туалет… и не вернулся.

Я расхохоталась. Возможно, доктор Дж. смеялась вместе со мной, только она делала это молча и неподвижно. Как неживая.

Потом она едва заметно приподняла правую бровь и повторила вопрос:

— Как закончились эти отношения?

Я прикусила нижнюю губу и медленно выдохнула. Определенно, психотерапевты получают извращенное удовольствие, наблюдая за чужими страданиями. Она приперла меня к стенке.

Ранним январским утром десять лет назад Джонни предложил прокатиться на машине. Он затормозил у дома моих родителей, уронил голову на руль и пробормотал, что «встречается кое с кем». Сначала я не расслышала. Он повторил. Слова были четкие, ясные и однозначные.

— Вы целовались? — наивно спросила я, убеждая себя, что это просто стихийное, ничего не значащее увлечение.

Он кивнул.

— И не только?

Он снова кивнул.

— И давно это?

— Ну… некоторое время…

— Сколько?

— Год.

— А-а-а-а-а-а-а-а!

У меня вырвался жуткий звериный вопль. Я даже не подозревала, что способна издавать такие звуки. Вот так было разбито мое сердце. Так окончилась моя восхитительная чистая первая любовь. Он выложил мне все детали видно, хотел облегчить душу. Это была нахальная легкомысленная юная блондинка, которую я частенько видела на концертах. Наши общие друзья знали об их романе давным-давно. Я узнала последней.

— Значит, пока я моталась в Лондон, выбивая для вас контракт, пока рассылала фирмам ваши записи, пока руководила вашим фан-клубом, ты занимался этим за моей спиной?

Он закрыл лицо руками и кивнул.

Я разрыдалась горько и безутешно. Но вскоре взяла себя в руки. Джонни по-прежнему сидел сгорбившись и уткнувшись лбом в руль. Я склонилась к моему уже бывшему парню, обняла его и принялась утешать:

— Все хорошо. Все хорошо. Все хорошо. Я понимаю. — Его душевное состояние было для меня гораздо важнее, чем мое собственное.

Я не наорала на него, не впала в истерику, не отвесила ему пощечину. Я не перепортила его любимые диски, не покромсала шины его велосипеда, не угрожала его новой подружке (новой? ха!). Более того — я назначила ей встречу, крепко обняла и сказала что-то вроде: «Все в порядке. Я не злюсь. Я все понимаю. Он отличный парень. В жизни всякое бывает, верно?» Джонни одобрительно улыбался. Я знала, что мужчинам отвратительны разъяренные фурии, а поскольку тогда я еще надеялась его вернуть, то рассудила, что не стоит закатывать скандал и терять чувство собственного достоинства.

Когда одна моя подруга назвала его «кобелем», я тут же встала на его защиту. Я никому не позволяла оскорблять его в моем присутствии. Я придумала ему множество оправданий. Он солист рок-группы, он чертовски красив, он талантлив, у него, как у всякого творца, на душе неспокойно. Это была первая юношеская влюбленность, разрыв был неизбежен. Она сама его окрутила, он не сумел ей противостоять. При этом я втайне от всех перебирала в памяти события последних двух лет и понимала, что давно могла бы его разоблачить. Но я его идеализировала и видела только то, что хотела видеть.

Мне никогда не было так больно. Меня никогда так жестоко не предавали. Поэтому я поклялась, что никогда не сделаю ничего подобного по отношению к другому человеку. Я свернулась калачиком и ушла в анабиоз примерно на четыре года.

В заключение своей печальной повести я сказала:

— После нашего разрыва я решила, что женщине не годится откладывать в долгий ящик свои собственные мечты, пока она помогает самореализоваться партнеру. И пожалуй, именно тогда я пришла к выводу, что единственный способ обезопасить себя от новых сердечных страданий — никого не подпускать к себе слишком близко. Так я и жила, пока не встретила Кристиана. И потому я здесь. Я-то думала, что умею контролировать свои чувства. Я была уверена, что человек сам решает, в кого ему влюбляться, а в кого нет. Я считала, что смогу запретить себе увлекаться неподходящими мужчинами. Если вы понимаете, о чем я.

Вид у доктора Дж. был скептический. Проигнорировав мои излияния, она, как обычно, задала совершенно неуместный вопрос.

— Вы описываете ваши отношения с Джонни как… — Она запнулась и устремила взгляд на восточный коврик, будто высматривая на нем подходящее выражение. — Кажется, вы сказали «упоительные». Нет, «волшебные». Вы сказали: восемь волшебных лет.

Очень хорошая память — особенно если учесть, что она не делала записей.

Я кивнула:

— Это были лучшие годы моей жизни. Восемь волшебных, упоительных лет идеальной, чистой и невинной первой любви, когда отдаешься другому человеку без остатка. Такое бывает раз в жизни. Это был потрясающий роман. Мы ни разу не ссорились.

— Ни разу не ссорились, — повторила доктор Дж.

И что у нее за манера такая — ставить под вопрос каждое мое утверждение?

— Да, мы никогда не ссорились, — великодушно пояснила я. — Ни разу за восемь лет.

— А если вы сердились на него, как вы это выражали?

Я нахмурилась.

— Я никогда на него не сердилась. Я его любила. Я же сказала, у нас были идеальные отношения. Мы были родственными душами.

Она быстро-быстро заморгала, по-прежнему сохраняя свою позу «мыслительницы». Наконец проговорила:

— Но он встречался с другой…

Намек был ясен: «Похоже, что в некоторых отношениях ваши взгляды коренным образом расходились».

Нет уж, я не дам ей замарать восхитительную картину моего прошлого.

— Да, встречался, но я выдержала этот удар. Я много плакала. Я выплеснула все свои чувства. Мне казалось, что вы, психологи, именно к этому и призываете. Я не обижена на него и не злюсь. Я не хочу обижаться и злиться. Вы не можете заставить меня чувствовать то, что мне не свойственно.

Ну что, съела? Я опустила взгляд и уставилась на свою джинсовую мини-юбку, плотные черные шерстяные колготки и меховые сапоги. У меня постоянно уходила уйма времени на то, чтобы выбрать подходящий наряд для посещения психотерапевта. Столько раз я даже перед свиданиями не переодевалась.

В кои-то веки доктор Дж. первой нарушила молчание.

— Я не говорила, что вы обижаетесь или злитесь, — ровным голосом произнесла она.

Гоc-c-споди.

После долгой паузы она спросила:

— Что вы сейчас чувствуете? Может быть, злость или негодование по отношению ко мне?

Черт подери, твою мать! «Я ни хрена на тебя не злюсь, дура ты самовлюбленная, никчемная идиотка!» — заорала я (про себя). Так, вдох через нос, считаем до десяти, выдох через рот. Я проделала это дважды, после чего ответила таким же ровным тоном:

— Я на вас не злюсь. Злость мне не свойственна. Это уродливое, унизительное чувство, которое разрушает психику.

И я безмятежно улыбнулась. Но по окончании сеанса хлопнула дверью чуть громче обычного, а спускаясь по лестнице, бормотала себе под нос: «Самодовольная безмозглая сука, мать твою».

Разумеется, никто не обещал, что будет легко. Но я не ожидала, что терапия настолько разбередит мне душу. В тот вечер я раскопала учебник по психологии, который мне когда-то подсунула Кэти.

Психотерапия редко бывает легким и приятным процессом. Клиентка может быть озадачена или даже огорчена тем фактом, что общение с терапевтом складывается совсем не так, как она себе представляла. Вполне вероятно, она рассчитывала получать больше поддержки и участия, чем ей предлагают. Ей даже может казаться, что от нее намеренно скрывают решения ее проблем. Психотерапевт инициирует изменения, разрушая привычные шаблоны общения клиентки с самой собой и с окружающим миром. Чтобы терапия возымела эффект, клиентка должна быть до определенной степени растревожена, выбита из колеи. Психотерапия иногда бывает мучительной — и в любой момент клиентке может стать еще хуже!

Я закрыла книгу и устало вздохнула. Попробовала посмотреть кино, но сосредоточиться не получалось. У меня в голове не прекращался воображаемый диалог. Вопреки обыкновению, не с Кристианом, а с доктором Дж.

На следующий сеанс я пришла, твердо настроенная добиться ответов на свои вопросы. Я должна была понять, что творится в голове у доктора Дж. Что она обо мне думает? Считает ли она меня сдвинутой? Может быть, я не такая, как все? Со мной интереснее, чем с другими? Но спрашивать не имело смысла. Я понимала, что она обернет мой вопрос против меня и в своей обычной бесстрастной манере поинтересуется, почему мне так важно ее мнение.

Оно действительно было для меня важно, но почему — понятия не имею. Не скажу, что я ночей не спала, ломая над этим голову, но мне было любопытно. Я хотела знать. Если на то пошло, она претендовала на звание эксперта, и именно поэтому я платила ей целое состояние.

И вот вместо того, чтобы спросить напрямую, я решила сыграть по ее правилам и вызвать ее на безмолвную дуэль. Я рассуждала так: если я буду молчать достаточно долго, ей в конце концов станет не по себе. Она испугается. Я возьму измором, и ее скорлупа хоть чуть-чуть да треснет.

Итак, молчание.

Сначала все было тихо-мирно. Я решила дополнить молчанку гляделками — посмотрела на нее в упор и улыбнулась. Она ответила своей фирменной небрежной полуулыбочкой. Медленно-медленно проползла минута. Приглушенное тиканье часов, которого я раньше не замечала, становилось все громче. Я невольно отвела от нее взгляд и уставилась в окно. Черт, черт, черт! Она прекрасно держится. Утро было морозное, но ясное. В небе — ни единого облачка. Снаружи щебетали малиновки. Их я раньше тоже не замечала. Я вообще не осознавала, что птицы поют и зимой. Чирик-чирик, фьюить-фьюить. Я снова улыбнулась. Она по-прежнему смотрела мне прямо в глаза, но ее лицо утратило всякое выражение. Как же меня это раздражало. Снаружи залаяла собака.

Шум нарастал. Гав-гав, чирик-чирик, фюить-фюить, тик-так, чирик-чирик, гав-гав, фюить-фюить, тик-так, гав-гав, чирик-чирик, фюить-фюить, тик-так, гав-гав… Господи, я сейчас оглохну!

— Послушайте! — взорвалась я, не выдержав. По моим ощущениям, прошло не меньше получаса, хотя в действительности — раз в десять меньше. — Мне надо знать, как идет лечение. Ну, понимаете, то ли я вам рассказываю, что нужно? Как вы считаете — со мной действительно что-то неладно? Вы можете меня вылечить? Или я обычная паникерша и мне попросту надо успокоиться и жить как живется? Потому что многие люди гораздо несчастнее, чем я, и все такое?

Я напряженно всматривалась в ее лицо. Хоть бы бровью повела. Мне не раз случалось брать интервью, и я знала, как легко бывает прочесть на чужом лице гнев, презрение, отвращение, восторг, радость, замешательство, печаль, удивление. Но доктор Дж. обладала сверхъестественной способностью полностью контролировать свои лицевые мускулы.

Последовала очередная долгая, невыносимая пауза, после которой я услышала:

— Почему для вас так важно мое мнение?

Я не агрессивна. Я никогда не выхожу из себя. Я никогда не ссорилась с мамой и папой. Я никогда ни с кем не спорю. Даже когда я работала учительницей в школе, я ни разу не повысила голос (правда, случалось, запиралась в учительском туалете вся в слезах, но сейчас не об этом). Я не люблю скандалить. Я избегаю конфликтов. Но почему, черт ее дери, она не может ответить на один элементарный вопрос?!

— Я просто хочу быть уверена, что делаю успехи, — взмолилась я.

Она как будто собралась что-то сказать, но передумала. Сняла очки, подняла глаза и долго-долго сверлила взглядом свое излюбленное место на потолке. Видимо, старалась обмозговать ответ. Я пристально ее изучала. Черный брючный костюм, лиловый свитер, черные кожаные туфли. Глаза — живые и яркие, синие, как небо за окном. Стройная, вид здоровый. Косметики самая малость, и та естественных тонов. Безупречная кожа. В воздухе ее кабинета неизменно витал густой аромат свежесваренного кофе — и на утренних сеансах, и на вечерних. Я бы не отказалась от чашечки, но никто мне не предлагал.

Наконец доктор Дж. отвела взгляд от потолка, надела очки и посмотрела мне прямо в глаза. Слава тебе господи! Я улыбнулась и приготовилась ее выслушать.

— А как вы считаете — вы делаете успехи?

Все. С меня довольно. Очевидно, она мошенница и меня попросту обвели вокруг пальца. Это было последнее, что ты мне сказала, так и знай. Мы долго-долго сидели в молчании. Я еще никогда столько не молчала в компании другого человека — если только речь не об официальных «минутах молчания» и тому подобном. Я хотела встать и выйти вон, но что-то меня сдерживало. Я кусала ногти, вздыхала и снова и снова думала: как же все это, черт возьми, странно.

Она прокашлялась и спросила, что я чувствовала после нашего предыдущего сеанса. Я мысленно застонала. Кажется, поговорка «Не тронь лихо…» этой женщине незнакома.

— Ничего особенного, — сказала я.

— Уходя, вы не чувствовали злость или раздражение?

Господи. Я снова вздохнула.

— Нет. — Слезы бешенства подступили к глазам. — Знаете, мой главред однажды заметил, что я всегда улыбаюсь, всегда довольна, общительна и в моей компании у коллег улучшается настроение.

Она смотрела на меня, словно спрашивая: «И что?»

— Честное слово, я совсем не склонна к злости.

До конца сеанса мы просидели в тишине. Потом она бросила быстрый взгляд на часы.

— Наше время истекло.

Родители воспитали меня вежливой и обходительной, поэтому, вставая, я сказала:

— Большое вам спасибо и до свидания.

С размаху я захлопнула за собой дверь и добавила вполголоса с густым шотландским акцентом:

— Долбанутая шарлатанка, чтоб тебя.

О своем бесповоротном решении бросить психотерапию я поведала Луизе и Кэти.

— Не думайте, что я сдалась. Просто хочу найти другого доктора. Такого, который умеет общаться с людьми, способен на сочувствие и дружеское участие. Хотя бы чуть-чуть. Мне нужен человек, который умеет улыбаться. И я хочу, чтобы мне сообщали, все ли я делаю правильно. Это любому необходимо. Я хочу знать, все ли идет как надо.

Они в полном отчаянии замотали головами. Мы сидели в пабе на вымощенной булыжником улочке Эштон-лейн — в «космополитическом сердце Глазго», как пишут в туристических брошюрах. Мы распивали вино после окончания еженедельных занятий по дегустации. Кто-то может подумать, что пить вино после дегустации вина — признак запущенного алкоголизма, но это совсем не так. На дегустации только и делаешь, что взбалтываешь напиток в бокале, нюхаешь, обсуждаешь оттенки и букеты — толком напиться практически некогда.

Луиза и Кэти относятся к занятиям очень серьезно. Пожалуй, они сами назвали бы себя «энофилками». Они сдают экзамены и пытаются перещеголять друг друга в изобретении витиеватых эпитетов для какого-нибудь «пино нуар».

А я бросила курсы дегустаторов после первого же вводного занятия год назад. Я сразу поняла — мне не то что карьера сомелье не светит, мне даже просто знатоком не стать. Максимум, что я могла сказать насчет того или иного сорта: «М-м, как вкусно, а можно еще?» Моей любимой маркой так и осталось новозеландское «совиньон блан». Я слишком жадная и нетерпеливая, чтобы по полчаса оживленно обсуждать, отдает ли очередной сорт красной смородиной или черной, табаком или потертой кожей, свежемолотым черным перцем или свежескошенной травой. Но я всегда встречалась с подругами, чтобы выпить после занятий, потому что запомнила мудрый совет преподавателя курсов: практика превыше всего.

Вслепую дегустируя красное вино, они так и сяк анализировали мое решение сделать ручкой доктору Дж.

— Слушайте, — фыркнула я в свой «совиньон». — Согласна, она прекрасный специалист с богатым опытом и безупречной репутацией. Так что я ничуть ее не виню. Вам надо бы мной гордиться, потому что я поступаю как взрослый, зрелый человек и беру на себя всю ответственность. Пусть она отличный психотерапевт, но она мне не нравится, и, по-моему, это взаимно.

Кэти поднесла свой бокал к носу.

— Я бы сказала: темные фрукты. Черная смородина. Оттенки спелой вишни… Лорна, на психотерапии так всегда. И ты ведешь себя вовсе не как взрослый человек, а как ребенок. По своему обыкновению, пытаешься избежать неприятных переживаний. Если копнуть поглубже, чувствуются пряные нотки… Вся фишка именно в формировании личной связи с терапевтом. Изучи эту связь — и все поймешь. Тебе станет ясно, почему ты неспособна устанавливать близкие, нормальные, взрослые отношения с мужчинами. Почему ты никому не открываешь душу. Почему ты позволяешь себе только поверхностные контакты. Старый Свет? По-моему, это Старый Свет, долина Роны[6].

Я тут же завелась.

— Что ты хочешь сказать? Что нужно терпеть и мучиться? Тогда мне надо было бы по-прежнему работать в банке и встречаться с парнем, с которым мы учились в одной школе.

— Типичный образ мыслей: черное или белое, все или ничего, — сказали они в унисон и понимающе кивнули друг другу.

Луиза покачала головой:

— Лорна, такая психотерапия — это непросто. Это долгий и болезненный процесс, который временами может ставить тебя в тупик. Тебя как будто медленно разбирают на составные части, а потом собирают заново. Не жди, что после каждого сеанса в твоей жизни будут происходить заметные изменения. Ты будешь чувствовать растерянность, бессилие — и, разумеется, это будет неприятно. Нет, это не Старый Свет, это Новый. Только посмотри, какие ножки![7] Дай-ка еще понюхаю. Хм-м, фрукты и пряности. Уверена, твоя психотерапевт еще разговорится, а сейчас она просто собирает информацию. Подсознательное спрятано очень глубоко. Она пытается разглядеть, что у тебя внутри, вытащить наружу скрытые мотивы. Кэти, ты знаешь, что ортодоксальные фрейдисты первые полгода вообще не предлагают интерпретаций?

Я:

— Так за что я деньги плачу?

Луиза:

— Ты все поймешь. К тому же, скорее всего, она не из ортодоксальных фрейдистов. Таких уже почти не осталось. Кроме того, надо помнить: человек всегда сопротивляется переменам, даже если сам утверждает, что хочет измениться. Она разрушает стены, которые ты возводишь вокруг себя с самого детства, разбирает твой фасад по кирпичику. Это мучительный процесс. Очень неприятно обнаружить, что ты вовсе не тот человек, каким себя считала. Ты — один из наиболее хорошо защищенных людей среди моих знакомых. Тебя лишат всей твоей брони, а потом выстроят тебя заново. Не надейся, что это будет легко и приятно.

Кэти:

— Аргентинское? Аргентинское, да? Господи, какой кайф: развратная Аргентина, секс в бокале. М-м-м…

Луиза покачала головой и посоветовала Кэти все-таки попробовать вино, а не только болтать его в бокале, рассматривать и нюхать. Затем она снова обратилась ко мне и потребовала доказательств того, что доктор Дж. действительно меня невзлюбила.

— Она никогда не говорит, что она обо мне думает. Никогда не улыбается — по-настоящему, от всего сердца. Она какая-то Снежная королева. У нее нет чувства юмора. Она не смеется над моими шутками. Да она вообще на человека не похожа. По-моему, она робот.

Они посмотрели друг на друга и закатили глаза.

Луиза:

— Во-первых, она нарочно бросает тебе вызов — только так можно выманить наружу твое истинное «я». А во-вторых, психотерапия — это не развлечение и на сеанс идут не посмеяться. Я так и вижу, как ты пытаешься ее развеселить. Ты ведь от всех людей ждешь одной и той же реакции. Ты хочешь, чтобы тебя одобрили и признали своей — все, в том числе и она. Но если ты подумаешь, то поймешь, что такой подход тебя ограничивает и не дает тебе развиваться. И держу пари, ты без конца трындела про Джонни. Ну-ка, дай глотнуть. М-м-м. Какое приятное долгое послевкусие.

— Ничего я не трындела. Ну может, самую капельку.

Она не обратила на мои слова никакого внимания и затянула пронзительным, раздражающим голосом:

— «Я встречалась с солистом рок-группы! Он был потрясающий! Он писал обо мне песни. Это значит, что я особенная. Меня можно любить, правда, доктор! Кто-то когда-то меня любил. Честное слово. Могу доказать».

Я залпом опрокинула бокал, а Луиза продолжала:

— Ты небось из кожи вон лезешь, чтобы записаться к ней в любимчики. Стать ее фавориткой. Мы постоянно видим таких людей, да, Кэти? Не пойми меня превратно, но, поскольку ты окружила себя защитной стеной, ты вся как на ладони. Это один из парадоксов человеческого поведения. Поставь себя на ее место. Ей наверняка хочется схватить тебя за плечи и как следует встряхнуть. Или наорать на тебя. Или в подробностях выложить тебе то, что ей очевидно, — но она держит язык за зубами, и неспроста.

Кэти:

— Да, тебя видно насквозь. Южная Африка? Луиза, помнишь, что Фрейд говорил о шутниках?

Они рассмеялись и понимающе закивали. Я тоже рассмеялась и закивала с видом знатока, хотя понятия не имела, о чем идет речь.

Я попыталась вставить слово в свою защиту, но Луиза перебила меня прокурорским тоном:

— Если тебе кажется, что ты не преуспеваешь в какой-либо деятельности, ты тут же ее бросаешь. Это очередной тому пример.

И тут же, обращаясь к Кэти:

— Нет. Слишком вязкое.

Кэти согласилась:

— К нему бы сыра или шоколада… Лорна, все именно так. Сколько я тебя знаю, у тебя всегда одна стратегия: бейся или беги. И ты все время бежишь. Вспомни, сколько работ ты перепробовала. Ты нигде не способна прижиться. Ладно, моя версия — новозеландское «пино нуар».

— Точно, — откликнулась Луиза.

— Полнейшая чушь, просто бред. — Я покачала головой, словно не веря ушам, и процитировала свой излюбленный афоризм. Я написала его большими буквами на листе бумаги и повесила над рабочим столом, хотя и без того знала наизусть. — «Упорство. Ничто и никогда не заменит вам упорства. Талант его не заменит: в мире множество талантливых неудачников. Гениальность тем более: «непризнанный гений» — устойчивое словосочетание. Образование тоже не панацея: на свете полно образованных изгоев. Лишь упорство и решимость поистине всесильны». — Я гордо улыбнулась. — Обожаю эту цитату. Это мой девиз на все случаи жизни.

Кэти и Луиза обменялись многозначительными взглядами и расхохотались.

— Лорна, это прекрасный жизнеутверждающий афоризм, и не более, — сказала моя сестра. — Ты вечно восхищаешься чужими словами. Несомненно, они бывают замечательные, но помни, что словами можно играть. Их можно ставить в любом порядке и выражать все что угодно. За словами можно прятаться — но нельзя спрятаться от своих чувств. По крайней мере, навсегда. Например, можно сказать человеку: «Люблю, люблю, люблю». И себе можно сказать: «Я его люблю», «Я его люблю», «Я его люблю». Но если чувства в тебе нет, от слов оно не появится. Человек может ляпнуть что-нибудь — особенно под влиянием импульса, поэтому судить надо не по словам, а по поступкам.

Они закивали, как два китайских болванчика.

Луиза перечислила мои начинания, которые ни к чему не привели. Я загоралась очередной идеей, а потом, когда у меня не получалось достичь высот или не было хотя бы скромных успехов, все бросала. Я бегала, брала уроки игры на виолончели, занималась теннисом, пилатесом, йогой, изучала французский, немецкий, итальянский, гэльский, латынь, медитировала, рисовала, пыталась стать писателем, серфингистом, сноубордистом.

Всякий раз, когда я с головой отдавалась очередному «делу всей жизни», Луиза с утомленным видом предлагала мне хоть раз позволить себе побыть обыкновенной. Сделать что-то просто потому, что мне это нравится, а не потому, что я рассчитываю стать олимпийской чемпионкой или новой Жаклин дю Пре[8], тем более что мне это, скорее всего, не грозит. Мне казалось, что она болтает чепуху. Я считала, что средний результат — это все равно что провал. Я полагала, что она мне просто завидует. Если ты не стремишься взойти на вершину — значит, ты никчемный неудачник, заявляла я. Она смотрела на меня с жалостью, и на лице у нее было написано: «Ну как же до тебя достучаться?»

— Боже мой! — вскричала Кэти. — Помнишь тот забег? Гонку на десять километров? Вот уж был позор так позор.

Лет десять назад я пережила период сумасшедшего увлечения фитнесом. Я регулярно посещала бассейн, где неизменно выбирала самую быструю дорожку. Отчаянно пыхтя, нарезала круги по кварталу. Ловила свое отражение в витринах магазинов и видела стройную подтянутую спортсменку, которая вот-вот вырвется из мрака безвестности и побьет рекорд страны в беге на десять тысяч метров. Сейчас-то я понимаю, что это бред. К тому моменту я занималась бегом меньше полугода. Но моя одержимость лишила меня разума. Цель была проста: идеальная фигура и сопутствующие блага. А именно всемирная слава, безоблачное счастье, восхитительный бойфренд — секс-символ, невиданный успех и т. д. и т. п. Что ж, «первоклассной» фигуры я добилась, но при моем телосложении я больше напоминала русскую толкательницу ядра, нежели грациозную шотландскую гончую. Впрочем, к тому моменту мне уже было плевать — во мне ключом били эндорфины.

Я почти излечилась от своей физкультурной мании, когда в «развлекательной» гонке на десять километров меня обошла марафонская бегунья Данди Дженни восьмидесяти девяти лет. Это был первый забег в моей жизни, и я была, скажем так, несколько разочарована. Я-то уже представляла себе заголовки в местной прессе (что-нибудь типа «Сенсационный рекорд новичка») и фотографии: завернутая в одеяло, рыдающая от счастья, я принимаю золотую медаль, чек на кругленькую сумму и букет цветов, а моя рельефная мускулатура блестит под утренним солнцем.

Когда меня обставила спортсменка-прабабушка, я почувствовала, что грядет мой смертный час. К лицу прилила кровь. Пот катил с меня градом. Детское масло, которое я втерла в волосы, чтобы они лежали гладко и не вились (для фотосессии), текло в глаза и туманило взгляд.

Постанывая и отдуваясь, я продолжала тащиться по Грейт-Вестерн-роуд. Самое страшное, что я предупредила о своей грядущей победе всех, включая Луизу и Кэти, и настоятельно попросила их быть у финишной черты в десять тридцать утра, чтобы стать свидетелями моего триумфа. Я пересекла черту в одиннадцать тридцать восемь под номером три тысячи пятьсот сорок девять. Всего было три тысячи шестьсот участников.

Сейчас подруги вспомнили все это и расхохотались.

Луизе пришел на память еще один случай, когда, по ее словам, я повела себя как ребенок. Я была корреспондентом газеты «Геральд» в Глазго. Там ввели новую систему оценки сотрудников, и мой редактор присвоил мне рейтинг. Неплохой, но не выдающийся. Одним словом, средний. А я только что вернулась из командировки — провела неделю в страдающей от голода и болезней Малави. Я сделала очень прочувствованный, как мне казалось, материал (сама ревела, когда читала). Поэтому скромная оценка моих способностей меня слегка рассердила. Я ворвалась в кабинет начальника, размахивая язвительным, но безупречно сформулированным заявлением об увольнении. Редактор был удивлен.

— Я ведь не говорю, что ты плохо работаешь. У тебя такой же рейтинг, как и у остальных, — средний.

— В том-то и дело, — прорыдала я. — Средний. Средний. Всего-навсего средний.

Многие воспоминания заставляют меня кривиться от стыда. Это — одно из них.

Возможно, Луиза и Кэти в чем-то были правы.

— Прояви настойчивость, в кои-то веки, — взмолилась Луиза. — Ведь речь идет не о том, чтобы просто проверить себя, — но о том, чтобы открыть себя заново. Понять, что ты за человек.

Иногда эта парочка меня бесит, но я хотела доказать им, что я не из тех, кто бросает дело на полпути. Значит, придется дать терапевтихе еще один шанс. А куда деваться?

— А знаете, девочки, — Луиза милосердно сменила тему, — у нас в апреле намечается вечеринка. Будет много симпатичных врачей.

Муж Луизы, Скотт, работает в приемном отделении «скорой помощи» Королевской больницы Глазго.

— На одного из них, Лорна, я бы обратила твое особое внимание. Он недавно приехал в город, и он совершенно неотразим.

Во-первых, мне не нужен мужчина. Во-вторых, один врач в моей жизни уже есть. В-третьих, почему семейные люди все планируют за несколько месяцев?

— Отлично, — сказала я, поднимаясь. — Пойду возьму себе еще вина.

Пожалуй, литра два будет в самый раз.

МАРТ Король и я

Утро понедельника выдалось пасмурное, сырое и ветреное. По дороге к доктору Дж. я решила, что сегодня обязательно попробую лечь на кушетку. Мы не поднимали эту тему с самого первого сеанса. Тогда я спросила, лечь мне или сесть, а она ответила: «Делайте так, как считаете нужным», совершенно сбив меня с толку. Накануне вечером я посоветовалась с Кэти. Она сказала, что «лежачие» пациенты поначалу волнуются намного сильнее, чем «сидячие», но зато потом больше расслабляются, свободнее говорят о своих фантазиях и страхах и быстрее обнаруживают в своем подсознании скрытые силы, которые определяют наше поведение.

— Лежа на кушетке, ты не видишь психотерапевта, не можешь отследить его реакцию. Ты как бы находишься целиком в его власти.

Я тут же поклялась, что не буду такой, как все. Не буду чувствовать себя беспомощной. Мне были отчаянно необходимы какие-то перемены. До сих пор мне казалось, что за прошедшие месяцы я вывернула перед ней душу наизнанку, но внезапно я поняла, что не сообщила ей ничего такого, чего не говорила бы другим людям. Оставалось или бросить психотерапию, или попробовать новый подход, который, возможно, позволит ей вскрыть мою броню.

Удивительно, как быстро формируются новые ритуалы. Я припарковалась там же, где и всегда, дождалась, пока до начала сеанса останется три минуты, поплотнее закуталась в куртку, выскочила наружу, подбежала к двери и позвонила. Дверь открылась, я поднялась на три лестничных пролета, заняла свое обычное место в приемной, взяла все тот же номер «Нэшнл джиографик» и принялась рассеянно его листать. Потом — щелчок замка, приглушенные шаги, полуулыбка, «входите, пожалуйста».

Как обычно, я прошла следом, поставила сумку на пол рядом со своим креслом и набросила на нее куртку. В этот раз терапевтша была одета в очевидно дорогой бежевый брючный костюм и коричневую шелковую блузку. Звучит не очень, но выглядит — шикарно. Я посмотрела в окно у нее за спиной. Снаружи лило как из ведра, ветер горстями бросал на стекло капли дождя.

— Я, пожалуй, прилягу, — сказала я.

Строго говоря, эта фраза не была вопросом, но я произнесла ее вопросительным тоном. Я надеялась (пусть всерьез и не рассчитывала) хоть на какую-то реакцию. Доктор Дж. не изрекла свое вечное: «Поступайте так, как считаете нужным», но в ее взгляде читалось именно это. Я поднялась с кресла, подошла к кушетке, уселась на нее. Потом легла, но тут же привстала. Господи, до чего же неудобная! Мне стало еще хуже, чем в то кошмарное первое утро. Кто бы мог подумать, что лежать на кушетке — сущая пытка. Обычно это приятно… Я снова попробовала лечь, зажмурив глаза и стиснув зубы, словно в ожидании болезненного укола. Теперь психологиня была позади — то есть не точно позади, а чуточку справа, но совершенно вне поля зрения.

Возможно, я делаю из мухи слона, но редко когда в жизни мне бывало настолько не по себе. Я попыталась устроиться на боку, чтобы видеть ее хотя бы частично — хватило бы носков туфель, — потом снова села и наконец с глубоким вздохом легла. Я не из тех чудиков, которые стремятся контролировать абсолютно все, что их окружает, но, лежа на кушетке с гримасой напряжения на лице, втянув голову в плечи и стиснув кулаки, я думала только об одном: теперь вся власть перешла к ней. Я утратила контроль над ситуацией. Теперь верховодит доктор Дж. Может быть, прямо сейчас она смеется, закатывает глаза, зевает, а то и вовсе задремала. Она меня видела, а я ее — нет. И от этого я чувствовала себя… э-э, ну да — беспомощной, как выброшенная на берег рыба.

Прежде чем продолжить, я должна кое-что прояснить. Мне немного неловко об этом говорить, но факт есть факт: я всегда была более успешна, чем моя сестра Луиза. Наверное, поэтому мы с ней никогда не враждовали. У меня нет поводов ей завидовать. Конечно, она красавица — длинные вьющиеся волосы, огромные голубые глаза, безупречные зубы, ямочки на щеках. Но зато я выше ростом и моложе. У меня более престижная работа. Я совершенно свободна и не связана семейными обязательствами. Меня наверняка ждут большие свершения: я более образованна, я лучше училась, и мое поведение преподаватели всегда называли «образцовым» — а вот Луиза вечно витала в облаках. Она даже водительские права никак получить не может, до того она несобранная. И у нее на счету один распавшийся брак. Она получила статус «разведенки» еще до того, как ей исполнилось тридцать, подумать только! Впрочем, ее это не слишком смущало. Несколько лет она отрывалась по полной, а потом снова вышла замуж — за врача, красивого несколько банальной красотой и помешанного на всяких технических «примочках». Я оцениваю ее абсолютно объективно и непредвзято и, чтобы это доказать, отмечу ее сильные стороны: она бесконечно терпелива, превосходно готовит и не склонна паниковать, как большинство мамаш (по ее собственным словам, она желает сыну только одного — быть вежливым и уверенным в себе).

Я могла бы иметь все то же, что и она, но у меня есть дела поважнее, так что — нет, Луизе я не завидую. Хотя в девичьих грезах я представляла себе, что обзаведусь семьей намного раньше, чем сестра (никогда не замечала за ней особого стремления к материнству, а вот я, несомненно, родилась для того, чтобы стать матерью). При этом я ничуть не страдаю из-за того, что милый Льюис, белокурый и голубоглазый Луизин малыш, постоянно находится в центре всеобщего внимания — там, где до недавних пор находилась я, будучи младшей в семье. Это для меня вообще не проблема.

Когда эта деликатная тема всплыла во время сеанса, доктор Дж. проявила свою обычную хирургическую точность.

Дело было мартовским утром, недели через две после того, как я впервые легла на кушетку. Я лежала вытянувшись во весь рост и рассматривала свои ногти — короткие, обкусанные, покрытые облупившимся бордовым лаком от «Шанель». Я пожаловалась доктору Дж., что ко мне привязалась детская песенка про погоду и смену времен года — любимая песня моего племянника. Я никак не могла выбросить ее из головы. Я объяснила это тем, что накануне целый день провела с Льюисом (и мы спели эту песенку хором, наверное, раз сто), а утром по дороге на психотерапию заметила, что расцвели нарциссы.

— Весна уже близко, — сказала я.

За спиной у меня было тихо. Уснула она, что ли? А может, ей попросту скучно. Могла бы хоть бумажками пошуршать для виду. Да хоть демонстративно зевнуть или поерзать в кресле — все лучше, чем ничего.

Тема погоды была исчерпана, и я принялась распинаться о том, как я люблю маленького Льюиса-короля и какие у нас с ним сердечные отношения.

— Я ужасно его люблю… больше всех в целом свете. Даже не представляю себе, что чувствует мать. У меня бы на ее месте сердце от любви разорвалось. Я ни в чем не могу ему отказать. Если ему грустно — я тоже начинаю грустить. Конечно, я люблю всех своих родственников, я люблю подруг, я знаю, что такое — любовь к мужчине. Но любовь к ребенку поистине безгранична — хотя он мне даже не сын, а племянник. Я сделаю все, чтобы его защитить. Уже сейчас я волнуюсь о том, что ему когда-нибудь придется столкнуться с этим жестоким миром. А что, если он будет несчастен? А вдруг его будут обижать в школе?

Я решила показать Льюиса доктору Дж. Встала с кушетки, подошла к своей сумке на полу возле кресла и достала мобильник. В качестве заставки у меня была установлена фотография смеющегося племянника — личико крупным планом, рот раскрыт, бездонные голубые глаза светятся от счастья. Помню, в тот раз он хохотал так безудержно, что даже начал икать.

— Правда, прелесть? — Я снова легла на кушетку и вытянула правую руку с телефоном.

— Милый мальчик. — Возможно, мне почудилось, но вроде бы она улыбнулась.

Разговоры о детях — настоящее чудо. Люди мгновенно становятся ближе, словно в них вживили магниты или смазали суперклеем. Может, именно Льюис растопит ледяное сердце доктора Дж.? Мне захотелось вскочить с кушетки и броситься ей на шею — оказывается, она не робот и не манекен! Она живой человек, способный чувствовать. Я сдержалась, но истолковала ее теплые слова как сигнал продолжать в том же духе.

— По воскресеньям я вожу его в бассейн, а по понедельникам — в группу, где занимаются с малышами, — гордо сообщила я. Если честно, это было преувеличением. Я вожу его в бассейн максимум дважды в месяц, а в детскую группу мы и вовсе ходили только однажды — когда маме нездоровилось. Она присматривает за Льюисом два дня в неделю, а тут получилось, что его не с кем было оставить, кроме «Ой-ой», а эта перспектива явно внушала маме ужас. Но я ляпнула, не успев подумать, и мне понравилось, как прозвучали мои слова. На случай, если доктор Дж. пропустила мимо ушей информацию о моем самопожертвовании ради блага семейства — она никак не отреагировала, — я слегка повернула голову в ее сторону и повторила громче: — По воскресеньям я вожу его в бассейн, а по понедельникам — в детскую группу.

Но даже если моя беззаветная преданность семье и вызывала у нее восхищение, она держала его при себе. Я сменила тактику и решила выжать из нее еще одну улыбку. Пусть я не увижу выражение ее лица, но потепление в атмосфере точно почувствую.

Незадолго до Рождества я стояла возле прилавка с косметикой в универмаге «Фрейзер», держа на руках полуторагодовалого Льюиса. Две девушки-продавщицы мгновенно пали жертвами его обаяния.

— Ну какой же он у вас хорошенький! — заходились они от восторга.

— Вообще-то он мой п… — начала было я, но тут же прикусила язык и вместо этого воскликнула: — Спасибо. Правда, он прелесть?

— О да! Какие кудряшки! А что за ямочки на щеках! Как его зовут?

— Льюис, но я называю его «конфетка». — Лучась от гордости, я осыпала малыша поцелуями.

Несколько минут мы хором сюсюкали, а я наслаждалась ролью заботливой мамаши и демонстрировала Льюиса со всех сторон, точно дрессированную обезьянку. И тут как из-под земли появилась Луиза. Я-то была уверена, что она предается безудержному шопингу, — все-таки ей редко выпадает такая возможность.

— Мама! — Льюис протянул к ней ручонки и лучезарно заулыбался.

— Здравствуй, ангелочек. Ну-ка, иди-ка сюда, обними свою мамочку.

Я зарделась, будто меня застали за каким-то постыдным занятием. Девицы посмотрели на меня с подозрением.

— Он мой племянник, — сказала я раздраженно, словно села в лужу исключительно по их милости. В итоге, чтобы загладить вину за свои воображаемые прегрешения, я накупила разных ненужных кремов и притирок почти на сто пятьдесят фунтов.

— Забавно получилось, — усмехнулась я.

— Хм-м, — раздалось сзади.

Я помолчала.

— С появлением Льюиса наша семья очень изменилась. Мама и Луиза теперь лучшие подруги. Они необыкновенно сблизились. Часто обедают вместе и все такое. А папу и вовсе не узнать. Это просто волшебство.

Минут двадцать я в подробностях расписывала изменения, произошедшие с моими родными. Папа оживился и ходил гоголем; глядя на мир любознательными невинными глазами крошки Льюиса, он снова обрел вкус к жизни. Он даже начал посещать уроки танцев вместе с мамой, чему противился не один десяток лет. Они ходят на занятия три раза в неделю. И отрабатывают па в гостиной, попивая шампанское. Я узнала это совершенно случайно: придя на обед в прошлое воскресенье, заметила, что большой ковер из гостиной рулоном лежит в углу, — ну и спросила, в чем дело.

— Ковер пришлось убрать, потому что… — мама захихикала, — он мешает твоему папе двигаться. В ритме танго. Да, Оуэн? А у нас через месяц важное выступление. Надо подготовиться.

— Танго? — вскричала я и, охваченная ужасом, повернулась к окну. — Вы хоть шторы задергиваете? Умоляю во имя всего святого — скажите, что задергиваете шторы! Люди могут увидеть. Господи, да вот прямо сейчас какая-то парочка сюда пялится. — Я рухнула на диван, чтобы спрятаться от чужих глаз.

— A-а, это Ивонн и Иэн из пятнадцатого дома. — Мама с улыбкой замахала соседям. — Они часто видят, как мы танцуем.

Я скривилась так, словно меня сейчас вырвет.

Мама и папа весело рассмеялись, глядя друг на друга точно влюбленные подростки.

— Пусть смотрят, нас это не волнует. Правда, Оуэн?

— Нам абсолютно все равно, милая, — ответил папа. — Давай-ка покажем класс.

Он включил латиноамериканскую музыку, а мама пояснила:

— Танго — пламенный, эротичный танец. Поэтому твоему папе, шотландцу до мозга костей, фигуры даются нелегко. Ему ведь приходится выражать языком тела свои чувства, свою страсть.

Она посмотрела на папу и расхохоталась, а он покачал головой:

— Роуз, веди себя прилично.

Я скорчилась на диване, закрыв руками лицо. Сквозь щелочки между пальцами я увидела, как мой отец, высокий стройный седовласый мужчина с карими глазами, положил ладонь маме на талию. Мама, тоже седая, коротко стриженная, зеленоглазая, чуть пониже отца и с более округлой фигурой, вытянулась и, выставив локти в стороны, взяла папу за левую руку. Они тесно прижались друг к другу.

— Вот так. — С видом прима-балерины мама резко повернула голову вправо и вздернула подбородок. — Это вам не плавный и текучий вальс. Этот танец более… как бы сказать, Оуэн?

— Более резкий. В манере «стаккато», — ответил отец. Вернее, человек, на него похожий.

И они со сосредоточенным видом принялись кружить по гостиной — легко и ловко, ни дать ни взять полноправные участники конкурса бальных танцев. Папа командовал вслух:

— Тихо, тихо, живо, живо, тихо. Раз, два, три, четыре, тихо, живо, живо, тихо.

Мама следовала за ним. Время от времени она быстро, театральным движением крутила головой — вперед-вправо. Пару раз она обвила его ногу своей.

Под конец они завертелись на месте и, обнявшись, остановились. Я никогда не видела папу таким довольным.

Я зааплодировала. Поначалу немного неуверенно, потому что была шокирована до глубины души.

— Слушайте, а неплохо! — Я была не в силах сдержать удивление. — Но это как-то… неправильно.

До рождения Льюиса отца, по большому счету, интересовали только книги — преимущественно о Римской империи — и матчи «Селтика». Теперь же он с готовностью становится на четвереньки, изображая Паровозика Томаса, и кружит по гостиной, одной рукой обнимая маму, а в другой держа бокал шампанского, — любуйтесь, соседи. Что творится с моей семьей?

Пока я разглагольствовала, доктор Дж. не проронила ни единого слова. Мне представилось, как она сидит за моей спиной — будто греющийся на солнышке крокодил, вроде бы полусонный, но готовый атаковать в любой момент.

— Они танцуют, держатся за руки на улице, возможно, они даже… — Господи, нет, об этом я и думать не хочу. — Это все малость диковато, но я рада видеть, как счастливы все вокруг. — Я с энтузиазмом закивала. Финита.

Короткая пауза — и первый удар.

— Меня интересует вот что. Вы и вправду совершенно довольны происходящим?

Хм-м, подозрительно. Давно она не выражалась так многословно. К чему она клонит?

— В смысле — «совершенно»? — Я озадаченно разглядывала потолок.

И впрямь, сегодня она была необычайно красноречива.

— В структуре вашей семьи произошли серьезные изменения. Какие эмоции вы испытываете по этому поводу? Только ли положительные? Или же данные события пробудили в вас и какие-то иные чувства?

— Нет. — Я замотала головой. — Никаких иных чувств.

Тишину нарушало только тиканье часов.

— Некоторые эмоции мы сами не осознаем, — после долгой паузы сказала она. — Однако это не означает, что их нет. Это не означает, что они недостаточно сильны или важны. Прибавление в семье, хотя и служит источником огромной радости, способно вызвать тревогу. Глядя на новорожденного, мы можем задуматься о том, что сами стареем; о том, что мы смертны. Вы также можете ощущать зависть по отношению к Льюису или по отношению к вашей…

Я вскочила как ошпаренная и воззрилась на доктора Дж.

— Аб-со-лют-но исключено. Я не завистлива. Я никогда не испытываю зависть. Я считаю, что это отвратительное, бессмысленное и безобразное чувство, как и гнев. Это пустая трата сил и времени.

Она пристально на меня смотрела. До сих пор мне казалось, что взгляд у нее невыразительный, но теперь я начала понимать, что, наряду с паузами в разговоре, это один из самых мощных инструментов ее профессии. Этот взгляд словно говорил: «Подумай хорошенько о том, что сейчас сказала. Как следует подумай. И спроси себя, правда ли это. Спроси себя: кого ты пытаешься обмануть? Меня точно не обманешь, так и знай. Подумай о своих истинных чувствах. Не о тех чувствах, которые, как тебе кажется, ты должна испытывать. Не о тех, которые ты хотела бы переживать. А о тех, которые ты испытываешь в действительности. Меня не интересует то, что находится на поверхности. Мне нужен не прекрасный цветок, а его глубоко уходящие корни. Покопайся в себе и постарайся войти в контакт с теми чувствами, которые прячутся там, в грязи, в темноте».

Я хотела пошутить, что завидую разве что Анджелине Джоли или новой подружке Джорджа Клуни, но внезапно почувствовала, что теряю почву под ногами. Я не могла изобразить улыбку или спрятаться за напускной жизнерадостностью.

Она посидела, поморгала и снова пошла в наступление:

— Скажите, вы когда-нибудь чувствовали зависть по отношению к друзьям или родственникам?

— Ну, я бы не сказала… — промямлила я. — Я вообще не завишу от чужого мнения.

— Вас никогда не мучила зависть? — В ее монотонный бубнеж вкралась едва уловимая нотка недоверия.

Перед глазами встала картинка: Кристиан и Шарлотта обнимаются. К горлу подступила тошнота, и я поспешно затолкала эту сцену обратно в глубины подсознания.

— Нет, правда. Говорят, между сестрами всегда существует соперничество, но я никогда не завидовала Луизе. Вообще-то… знаю, это прозвучит ужасно, но я всегда понимала, что я лучше. Так что я как бы уже выиграла это соревнование.

Пауза.

— Лучше? В каких отношениях?

— Во многих… — пропищала я тоненьким, дрожащим голоском.

Я начала перечислять свои достижения и тут же поняла, что все мои так называемые поводы для гордости — просто жалкие, неубедительные попытки самоутвердиться и укрепить свою, как теперь стало ясно, весьма шаткую самооценку.

С тяжелым вздохом я снова легла на кушетку и стала вспоминать, как повела себя, когда распался первый брак Луизы. Тогда ей было двадцать семь. Мы с мамой поехали в аэропорт Глазго ее встречать. Почти все свои вещи она оставила в Лондоне, где шесть лет прожила с мужем. Она вышла к нам — худенькая как тростиночка, с одним-единственным чемоданом — и горько расплакалась. Моя сестра, в отличие от меня, редко плачет на людях, так что мы сразу поняли — дело серьезное. Мама обняла ее и принялась успокаивать. Я же, презрительно фыркнув, отошла в сторонку. Она ведь сама решила все бросить, думала я. Это ее выбор. Муж у нее был замечательный и очень ее любил. Она вступила с ним в брак по доброй воле. Чего теперь-то лить слезы? Сама виновата. Я не предложила ей ни грана утешения или сочувствия — только плохо скрываемое пренебрежение. Все равно как какой-нибудь упертый религиозный фанатик, я была убеждена, что хорошие, достойные люди не разводятся. Она много раз пыталась мне объяснить, что это было самое трудное решение в ее жизни, что она вышла замуж слишком молодой и что лучше разорвать узы, не приносящие счастья, чем задохнуться в них. Но я чувствовала себя праведницей, миссия которой — указывать другим на их грехи. Я не знала, что близится мое собственное падение.

Доктор Дж. нарушила тишину:

— Вы сказали, что, хотя, по вашему мнению, Луиза никогда не проявляла материнский инстинкт, она оказалась прекрасной матерью.

Мне ужасно хотелось выкрикнуть: «Вовсе она не прекрасная! Это я преувеличила! Она самая обыкновенная. Она точно такая же, как любая другая более-менее нормальная мамаша: готовит вкусную еду для своего сына, играет с ним, поет ему песенки, встает среди ночи, если нужно. Она любит его таким, какой он есть. Она готова за него жизнь отдать. Ну и что? Я тоже готова. Подумаешь, достижение. Я бы не сказала, что моя сестра такая уж прекрасная мать. Ничего подобного. Обычная. Заурядная».

Я с трудом сглотнула и кивнула, продолжая глядеть в потолок:

— Ну, вроде того.

— Вы много говорили о Луизе, о том, как она счастлива и удовлетворена семейной жизнью. Было бы совершенно нормально, абсолютно нормально испытывать некоторую зависть.

Я почувствовала, как на глазах вскипают слезы бешенства.

— Я. Не. Завидую. Луизе. Это она мне завидует. Я свободна. Независима. Я делаю карьеру. Это Луиза завидует мне. Она должна мне завидовать.

Долгое молчание.

Доктор Дж.:

— Скажите, почему это вас так пугает? Если бы вы признали, что, возможно, испытываете зависть к своей сестре, что бы для вас переменилось?

Я долго-долго думала. И наконец высказала свои мысли и страхи:

— Не знаю. Зависть — это мерзко. Но дело даже не в этом. Тогда я потеряю точку опоры. Получится, что все эти годы я обманывала себя. А если я сама не замечала, что испытываю гнев и зависть, — то в чем еще я заблуждалась? Я всю жизнь считала себя честной. Люди говорили, что никогда не встречали настолько прямодушного и откровенного человека. Мне говорили, что я как открытая книга. Что я никогда не стану хорошим игроком в покер, потому что у меня на лице отражаются все мои мысли и чувства. А теперь выходит, что все это иллюзия. Что таким образом я просто скрывала свои истинные эмоции. Что я обманывала или, по крайней мере, пыталась обмануть всех, включая себя, — причем неосознанно. Мне очень неприятно об этом думать.

— С правдой так часто бывает, — ответила доктор Дж.

Вечером я позвонила маме, которая ужинала у Луизы. Я хотела узнать, читала ли она мою статью в последнем воскресном «Обзервере».

Мама и Луиза жили в пяти минутах ходьбы друг от друга в Милнгэйви, зеленом пригороде Глазго в восьми километрах к северо-западу от города. Они постоянно ходили друг к другу в гости.

— Здравствуй, детка, — защебетала мама. — Луиза приготовила изумительный ужин. Мы ели… — Она попросила Луизу напомнить и перечислила: — Кровяную колбасу и жареный картофель с гороховым пюре, потом ребрышки ягненка с кедровыми орешками и пармезановой корочкой. Все домашнее. И вина на выбор.

— Классно, — откликнулась я.

— А ты что ела на ужин?

Любимый мамин вопрос. Вариантов ответа у меня было всего несколько: салат из «Маркс и Спенсер», тосты с сыром или рагу на гриле из забегаловки «Кебабиш», где мы с владельцами на «ты». В тот вечер я ужинала рагу.

— Надо есть больше фруктов и овощей, юная леди!

— Ну да, — виновато ответила я. — Хотя я ведь каждое утро пью фруктовый коктейль. Мам, я просто хотела узнать, читала ли ты мою статью в воскресном выпуске.

— Ну так, проглядела. Какая трагедия, не правда ли? А мы тут с твоим папой ужасно заняты, присматриваем за этим богатырем… — Она перешла на сюсюканье: — Льюис, солнышко, звонит тетушка Ой-ой. Хочешь поздороваться с тетушкой Ой-ой?

Через секунду умильный голосок в трубке пролепетал:

— Иве-е, Ой-ой! — Льюис оглушительно фыркнул.

Мама забрала трубку.

— А он у нас такое чудовище, верно? Кто у нас тут чудовище, а? Кто у нас маленькое славное чудовище?

И вправду интересно, кого она имеет в виду. Я погромче кашлянула в трубку.

— Извини, детка. А ты когда-нибудь слышала, как он говорит «Я тебя люблю»? Такая прелесть, ну прямо сил нет. Он говорит: «Юбъю». Слезы на глаза наворачиваются! А ты видела, как он играет в «глазик-носик-щечка-щечка-ротик-щечка-щечка-ротик-носик-глазик»?

Не успела я спросить, что, собственно, такое «глазик-носик-щечка-щечка-ротик-щечка-щечка-ротик-носик-глазик», как она снова обратилась к Льюису:

— Ну-ка, солнышко, что это такое? Скажи тете Ой-ой, что это такое?

Трубку опять передали племяннику.

— Но-ф-фи, — прошепелявил он.

— Да-да-да, — пропела мама, — это милый маленький носик Льюиса. У кого тут славный маленький носик, а? У кого прелестный крошечный носик, совсем как малюсенькая кнопочка?

Это уж точно было адресовано не мне. Я снова прокашлялась.

— Мам… так вот, насчет статьи…

— Ужасная история, детка, — перебила она меня. — А ты знаешь, что если сказать «раз, два», он скажет «тьи-и-и-и»? Ну-ка, давайте, все вместе.

Мама и примкнувшие к ней папа, Луиза и Скотт хором проскандировали:

— Раз, два…

Льюис подхватил:

— Тьи-и-и-и.

— Невероятно, правда? Просто чудо! — Мама захлебывалась от восторга.

— Ага. Обалдеть просто.

— А еще он знает названия некоторых цветов. Правда, Льюис? Потому что ты у нас такой умненький мальчик, верно? Льюис, скажи тете Ой-ой, что это за цвет?

— Фи-и-и, — пропищало в трубке.

— Нет, глупыш, это не синий, а зеленый, — поправила мама.

— Перепутал? — На губах у меня заиграла злобная улыбка. «Он что, не отличает синий от зеленого?» — подумала я и тут же устыдилась. Что на меня нашло? Я резко выдохнула и покачала головой. — Ну, в общем, эта статья…

— Угу. — Очевидно, ее внимание все еще было направлено не на меня.

— Я еще никогда не работала над таким трагическим сюжетом. А еще… Господи, совсем забыла — помнишь ту мою статью про Сребреницу? Ту, за которую я едва не получила награду? Ее тут обсуждали на одном интернет-форуме! — Можно было подумать, что обсуждение в Интернете равнозначно Пулитцеровской премии.

— О, это замечательно, детка.

— И на этой неделе у меня тоже очень хороший сюжет. Про запрет на курение в ресторанах. Мои собственные, очень достоверные источники утверждают, что это может привести к полнейшему хаосу.

— Да что ты, — равнодушно откликнулась мама.

Как она не понимала, что это была только затравка? Ей полагалось засыпать меня вопросами. Но, хотя она этого не сделала, я все равно принялась рассказывать:

— Есть опасение, что, выходя на улицу покурить, тысячи людей будут оставлять свои напитки без присмотра. — Мой голос звенел искренней тревогой, будто нас ждала катастрофа национального масштаба. — Только представь, тысячи бесхозных стаканов по всей стране! Туда ведь можно будет что-нибудь подмешать. Это приведет к небывалому разгулу преступности! Все крайне обеспокоены.

— Что ты говоришь… Передаю трубку папе. Он хочет поздороваться.

Она сказала в сторону: «Оуэн, поговоришь с ней минутку?»

— Ну как, все в порядке? — спросил отец.

Прежде чем я успела ответить, в трубке раздались аплодисменты и восторженные взвизги. По всей видимости, наше маленькое кудрявое чудовище продекламировало алфавит задом наперед, сказало «Люблю бабу с дедой» на латыни или стало самым юным студентом Оксфорда.

Ни то, ни другое, ни третье. Лопаясь от гордости, папа сообщил мне, что Льюис только что выбросил пустую коробочку из-под своего экологически чистого йогурта в мусорное ведро.

— Сам, представляешь? Он сделал это са-мо-сто-я-тель-но!

В трубке наступила тишина.

— Папа? Пап, ты здесь? Пап, помнишь ту мою статью про Сребреницу? Папа? Ту, за которую я чуть награду не получила? Ее тут обсуждали на одном форуме в Интернете. Пап, а знаешь, что запрет на курение в ресторанах может привести к полному хаосу? Папа? Папа?

Трубку взяла мама:

— Видишь ли, детка, в последнее время твой папа стал слишком эмоциональным.

Может, я не туда попала и все это время говорила с чужими родителями? Мой отец слишком эмоционален? Только когда «Селтик» выигрывает Кубок чемпионов, а это происходит раз в сорок с чем-то лет.

Повесив трубку, я налила себе внушительный бокал вина, зажгла свечи, включила телевизор, но никак не могла сосредоточиться. Неужели маленький мальчик, который даже говорить толком не умеет, моим родителям интереснее, нежели международная ситуация, запрет на курение… ну и другие сюжеты, над которыми я работаю? Льюис то, Льюис это. Можно мы пойдем с Льюисом погулять? Можно мы присмотрим за ним? Льюис все съел? Вот молодец. Льюису нравится костюмчик, который баба и деда купили ему сегодня? Или ему больше нравится тот, который купили вчера? Или тот, который купили позавчера? Льюис выучил какие-нибудь новые слова, чтобы порадовать бабу и деду? А Льюис знает, как баба и деда его любят? Очень-очень-очень-очень сильно.

Я ничком упала на диван. Лорна, ты сильная, уверенная в себе, независимая женщина. Ты не ревнуешь к ребенку. Ты не ревнуешь родных к своему племяннику. Ты сильная, уверенная в себе, независимая женщина. Ты не ревнуешь к ребенку. Ты НЕ РЕВНУЕШЬ МАМУ С ПАПОЙ К СВОЕМУ ПЛЕМЯННИКУ, ЧЕРТ ПОБЕРИ!

В ходе следующих нескольких сеансов мне постепенно открывалось истинное положение дел. Диву даюсь, как я ни разу не угодила в аварию, возвращаясь от доктора Дж., потому что была целиком и полностью поглощена своими мыслями. Ко мне стало приходить понимание, что я совсем не тот человек, каким себя считала. Мое мировоззрение рушилось. Это было неприятно. Оказалось, что я способна на гнев. На зависть. И я никак не могла решить, ненавидеть мне доктора Дж., которая, как я наивно считала, должна была мне помочь, или благодарить ее за свое прозрение.

Через несколько дней я сидела в «Чинаски» вместе с Кэти. Я попросила ее прийти чуть раньше Эмили и Рэчел, потому что хотела узнать ее соображения насчет моих «проблем с завистью».

— Нам надо кое-что обсудить, — многозначительно заявила я, когда она принесла от стойки бутылку вина и два бокала.

Мы сидели на нашем любимом месте — в закутке у окна с видом на шоссе М8, соединяющее Глазго с Эдинбургом. Не знаю почему, но мне нравилось любоваться паутиной бетонных дорожных развязок и пешеходных мостов. Я любила наблюдать, как несутся мимо автомобили, и размышлять о том, кто в них сидит и куда едет.

Отвернувшись от окна, я наклонилась к Кэти с заговорщицким видом, хотя поблизости никого не было:

— По-моему, я… кажется, я… Возможно… Ну короче, существует вероятность того, что, может быть, я, э-э…

— Алкоголик? — спросила Кэти, разливая вино по бокалам.

Я саркастически улыбнулась.

— В общем, я думаю… — Мне и вправду казалось, что я на собрании Анонимных алкоголиков и вот-вот сделаю бесконечно важный первый шаг — признаю вслух, что у меня есть проблема. — Мне кажется, я… Привет, меня зовут Лорна, и язавидуюмалышульюису. Вот. Я это сказала. Облегчила душу. Все. Отлично. Теперь я на пути к выздоровлению.

— Твою мать, — простонала Кэти. — Как же ты любишь театральщину, черт тебя дери. Я-то думала, дело серьезное. Конечно, ты завидуешь Льюису. Мы все ему завидуем, включая его мамашу и папашу. У него вся жизнь впереди! Бесконечные возможности, безграничный потенциал. Его ждет золотое детство, без забот и тревог. Все, что он пожелает, ему тут же поднесут на блюдечке. Его обожают просто за то, что он есть на свете, он купается в этой любви. Он в центре всеобщего внимания. Если бы ты ему не завидовала, вот это бы настораживало. Ну и конечно, не будем забывать, что твоя сестра сделала это первой. Осчастливила родителей и сделала их самыми гордыми в мире бабулей и дедулей.

— Но я не знала, что способна на зависть. Это же отвратительно! Это, между прочим, один из смертных грехов. В наказание тебе на том свете зашьют глаза проволокой!

Кэти злобно усмехнулась:

— Семь смертных грехов, как же. Надо бы добавить восьмой — внушаемость. Для таких дурочек, как ты, которые верят, что гнев, зависть, влечение, праздность и так далее — это в самом деле грехи. Их надо переименовать в семь живительных… не знаю, не добродетелей, а просто качеств, которые делают нас полноценными людьми. Короче, ближе к делу. Эта самая зависть…

— Так не говорят — «живительных качеств».

— Типичное левополушарное мышление. Как всегда. Мы говорим об эмоциональных проблемах — о том, что в тебе бушует целый океан подавленного гнева и зависти, а ты, черт возьми, цепляешься к словам! Боишься, что нас застукает составитель Оксфордского словаря и арестует или отправит в ад? Да здесь никого нет. Делать ошибки в речи — не смертный грех. Ты в курсе, что попытка задавить собеседника интеллектом — распространенный механизм самозащиты? Есть люди, которые стремятся выиграть любой спор. Они должны быть всегда правы. Не допускают и мысли, что могут ошибиться. Что ж, может, они будут побеждать в дискуссиях, но вот нормального человеческого счастья им не видать как своих ушей. Итак, повторяю — твоя зависть. Ты притворяешься, делаешь вид, убеждаешь себя, что ты никому не завидуешь, потому что общество внушило тебе, будто это плохое, отталкивающее чувство.

«Но ведь так оно и есть», — подумала я, но вслух ничего не сказала.

Кэти распалялась все больше:

— Общество запрещает женщинам испытывать подобные эмоции. Мы должны порхать как пташки, улыбаться, радоваться и смотреть на жизнь позитивно. Но это же дикость, черт подери! Нет ничего плохого в том, чтобы испытывать злость или зависть. Это нормально. Это по-человечески. Можно сделать глубокий вдох и посчитать до десяти. Можно медитировать, заниматься йогой, ходить в спортзал. Или сесть на безуглеводную диету. Или по сто раз на дню повторять про себя, что ты сильная, уверенная в себе, успешная женщина, которая контролирует свои эмоции и способна добиться всего чего пожелает. Все это полный бред. Это не отменяет твои истинные чувства, которым ты не даешь выхода. Просто ты загнала их настолько глубоко, что тебе кажется, будто их вовсе нет. Но нельзя вечно прятаться от самой себя. Все угнетенное ищет лазейку вовне — это закон подсознания. Думаешь, почему в нашем поколении столько женщин страдают неврозами и сидят на антидепрессантах? У нас внутри кипят подавленные страсти, они рвутся наружу, но мы боимся хотя бы признать этот факт.

Боже всемогущий. Зачем я вообще завела этот разговор?

— Знаешь, как Фрейд определял депрессию? (Ответ ей, конечно, не требовался.) Застывший гнев. По-моему, прямо в точку. А зависть и гнев — две стороны одной медали. Вот почему многие женщины слетают с катушек. Нам с детства вдалбливают, что это чувства плохие. Неправильные. Мы отгораживаемся от своих эмоций и перестаем понимать, что нам нравится, чего мы хотим, чего боимся, что нас возмущает. Мы корчим из себя супергероев. Ты ведь знаешь, что говорила на эту тему Карен Хорни?[9]

Нет. Да. Затрудняюсь ответить.

— Кто? — ухитрилась я вставить слово, пока Кэти набирала в грудь новую порцию воздуха.

Не обратив внимания на мой вопрос, она продолжала:

— Она сказала, что в нашей культуре превозносятся рациональные поведение и мышление, а все, что иррационально или выглядит иррациональным, рассматривается как недостойное. Гнев и зависть считаются чувствами низшего порядка. По сути, нас принуждают полностью от них отказаться. Нам не разрешают их испытывать. Но ведь именно это совершенно нерационально! Потому что эти чувства свойственны человеку. Это абсолютно по-человечески — иметь желания, нужды, потребности, злиться, завидовать и все такое. Но мы вынуждены делать вид, будто все это нас не касается. И в результате именно эти подавленные эмоции и становятся движущей силой нашей жизни.

— Хорошо, хорошо, согласна, — прошептала я, надеясь, что она вслед за мной хотя бы чуточку понизит голос. О чем бы ни вещала Кэти — о мастурбации, сексуальных фантазиях или биологических часах, она неизменно врубала громкость на всю катушку, и мне хотелось провалиться сквозь землю.

— Что, что? — прокричала она. — Почему ты шепчешь? Боишься, что кто-то услышит? Волнуешься, что подумают посетители этого паба, которых даже не знаешь, мать твою? Волнуешься, да? Точно, так и есть. В этом твоя проблема. Ты вечно беспокоишься о том, что подумают люди. Постоянно пытаешься всем угодить. Ты у нас пай-девочка, которая хочет со всеми дружить, сохранять мир любой ценой, делать людям приятное, заслуживать похвалу. Да что же за страх в тебе сидит, что за робость не дает тебе быть тем, кто ты есть? Если не перестанешь постоянно заботиться о мнении окружающих, попрощайся с надеждой когда-нибудь обрести счастье, потому что ты не сможешь просто быть самой собой.

— Хватит уже, — взмолилась я. — И вовсе я не такая. Я ненавижу подлиз и прилипал, которые ищут всеобщего одобрения.

Кэти долила нам вина. Внезапно ее тон резко изменился.

— Господи, Лорна… Да это просто фантастика! Раньше, когда мы заговаривали о подобных вещах, ты тут же сбегала в туалет, уходила домой, говорила: «Ой, ладно» или меняла тему. Это плоды психотерапии! Она работает! Потрясающе, правда?

Я уронила голову на стол.

— Ничего потрясающего. Я с ума схожу. У меня скоро башка взорвется. Я не тот человек, которым себя считала. Я вообще не понимаю, кто я. Я не знаю, что я чувствую. Я совершенно запуталась.

Когда пришли Рэчел и Эмили, я, подогретая двумя бокалами вина, решила, что неплохо бы позвонить Луизе и попросить прощения за свое поведение много лет назад.

Странное дело. Вообще-то я постоянно извиняюсь. Я прошу прощения, когда расплачиваюсь карточкой, а не наличными; когда официант подает мне не то, что я заказала, и приходится просить его отнести блюдо назад; когда в магазине мне приносят десять пар джинсов и ни одни из них не подходят. Я только и делаю, что твержу «извините». Это слово надо напечатать на моей визитке. Но когда в тот вечер я собралась просить прощения у сестры, меня охватила тревога. Осушив бокал, я вышла наружу.

Я спросила, как поживает Льюис, что она приготовила на ужин и как у нее прошел день. Потом описала, как изумительно выглядит ярко освещенная библиотека Митчелла[10] рядом с баром «Чинаски». И наконец, с трудом сглотнув, перешла к делу. Я напомнила ей про тот день в аэропорту и свое тогдашнее отношение к ее разводу.

— Прости меня. Ты, должно быть, страдала, а я еще больше тебя расстроила. В то время я считала, что ты не права, что ты эгоистка. Теперь же я думаю, что это был смелый и отважный поступок.

— Да ничего. Вряд ли хоть кто-нибудь, вступая в брак, предполагает, что однажды разведется. Когда я выходила замуж в первый раз, в эмоциональном отношении я была еще ребенком.

В голове у меня шумело, хотелось пооткровенничать, и я продолжила:

— А знаешь… понимаю, это прозвучит кошмарно, но я всегда считала себя лучше тебя. Я придиралась к тебе, выискивала у тебя недостатки, чтобы почувствовать свое превосходство. — Я покачала головой.

— А то я не знаю! — Она рассмеялась. — Лорна, тебя же насквозь видно.

Ха! Это ей так казалось!

— Не будь к себе слишком строга, это вполне по-человечески. Зависть — очень непростое чувство. Мы испытываем его по отношению к родным, друзьям, коллегам. Забавно, но самые завистливые люди сильнее других стремятся обуздать эту эмоцию и отрицают ее в себе. Они пытаются возвыситься над другими, чтобы не смотреть в лицо своим слабостям. Они отчаянно хотят верить, что они лучше прочих, но при этом постоянно себя выдают — не словами, так поступками.

— Господи. — Я поморщилась от стыда. — Хочешь сказать, окружающие все замечали? Но почему ты мне ничего не говорила?

— Я пыталась. Не напрямую, конечно. Но нельзя донести до человека то, чего он не хочет слышать. Нельзя указать другому на его недостатки. Это все равно что пытаться объяснить подростку, что он не бессмертен. Бесполезно. Он только сильнее взбрыкнет. Есть вещи, которые человек должен постичь самостоятельно. А многие так и проживают всю жизнь, не разобравшись в себе.

— Везучие. Что толку признавать эти чувства? Мне кажется, уж лучше их полностью игнорировать. И зачем только я пошла на эту чертову терапию? Мне жилось гораздо легче, когда я ничего не понимала. Было лучше, когда я считала себя безупречной, — и плевать, что я ошибалась.

— Возможно, ты выбита из колеи. Но это лишь на время. Постепенно все встанет на свои места и ты испытаешь огромное облегчение. Когда ты признаешь и проанализируешь эти эмоции, когда поймешь их причину, они утратят свою разрушительную силу. Ты по-прежнему будешь их ощущать, но, как ни удивительно, они потеряют свою власть над тобой.

Моя сестра открылась мне в новом свете. Мне было стыдно. С кем еще я вела себя как последняя дура? Возможно, доктор Дж. все же не шарлатанка, которая просто тянет из меня деньги.

Я вернулась в «Чинаски» и пробралась сквозь толпу к бару. Рэчел и Эмили кокетничали с симпатичным барменом.

Кэти сменила тему и спросила, как там у меня с Кристианом. Именно она познакомила нас два года назад, о чем впоследствии не раз пожалела.

Я решила умолчать, что днем отправила ему эсэмэску, и вместо этого рассказала о нашем последнем разговоре.

— Между ним и Шарлоттой точно ничего нет. Он меня в этом заверил, и теперь мне гораздо лучше. Но вообще я пытаюсь побороть эту порочную страсть — я сто лет его не видела и не говорила с ним. Думаю, все будет хорошо. Главное, что он не встречается с Шарлоттой. Меня ведь именно это чуть не добило — что у них может быть роман. Мне кажется, он пытается возродить свой брак.

Она скептически вздернула бровь.

Тут девчонки отвлеклись от своего бармена и заявили, что надо завалиться еще куда-нибудь и «тяпнуть на дорожку». И мы переместились в паб «Уи Чип». Еще от двери я увидела за угловым столиком высокого темноволосого широкоплечего мужчину с огромными карими глазами. Это был Кристиан, прекрасный как бог, в черном пиджаке и белой, расстегнутой на груди сорочке. Сердце мое воспарило, но тут, как в замедленной съемке, в кадр вплыла льнувшая к нему хорошенькая куколка. Разумеется, Шарлотта.