Гобелены грез

Глава X

Что бы не думал Хью, он должен был подчиниться, так как если Тарстен решил, то считал исполнение задуманного своей обязанностью и становился непреклонным. Он годами противостоял королю и архиепископу Кентерберийскому по принципиальным вопросам, поэтому Хью и не ожидал, что его ссылки на слабое здоровье Тарстена возымеют какой-либо эффект — этот факт его опекун вообще не принимал во внимание. Тем не менее, ведь это была его идея привлечь Тарстена для противодействия вторжению короля Дэвида в Англию, Хью пытался еще поспорить. В конечном счете все вышло так, как он и предвидел. Тарстен нежно поцеловал его, сказав, что он тронут столь высокой оценкой его особы, но посмеялся над опасениями Хью и отмел прочь его сомнения.

Лишь один из доводов Хью достиг цели. Когда он заметил Тарстену, что его умение убеждать и настаивать на своем может существенно пострадать из-за его болезненного состояния и истощенного вида, архиепископ согласился отправиться в путь скорее, чем предполагалось. Это позволило бы им двигаться медленнее и, при необходимости, прервать путешествие для отдыха на несколько дней или даже неделю.

Как только Тарстен сказал, что намерен сам провести переговоры, Хью больше не потребовалось дальнейших объяснений, для чего он нужен. В его обязанность, конечно, будет входить командование отрядом тяжеловооруженных воинов, которые должны были защищать Тарстена и его длинный обоз с багажом. Сам архиепископ мог довольствоваться малым в еде, носить власяницу, умерщвлять свою плоть и выполнять другие требования аскетизма, однако он никогда не путал смиренность, необходимую человеку, с величественностью, присущей его сану. Поэтому содержимое обоза — богатые одеяния, драгоценные украшения, изысканная посуда и даже предназначенная в дар королю Дэвиду рака из золота и позолоты со святыми мощами — представляло большую ценность.

Считалось, что священник в сане архиепископа и его вещи неприкосновенны, но, к сожалению, это не всегда соответствовало действительности. Негодяи-разбойники, орудовавшие в ряде мест, через которые пролегал путь отряда Тарстена, в большинстве своем слишком глубоко погрязли в грехах, чтобы разбираться, кто их жертва. Будучи отлученные от церкви, они перестали бояться за свои души, и остановить их можно было, лишь заранее лишив надежды на успех. К тому же король мог схватить и силой заставить замолчать священника, пытающегося расстроить его планы. Никто, правда, не верил, что король Дэвид, добрый и глубоко верующий человек, способен действовать столь варварским методом, но следовало учесть оказываемое на него сильное давление. В окружении короля вполне мог найтись кто-нибудь, наделенный властью и обделенный совестью, поэтому было бы глупо подвергать его соблазну и ехать беззащитными. Итак, сопровождать Тарстена были готовы пятьдесят тяжеловооруженных всадников — пятьдесят воинов, сильных, опытных и с твердым характером, отобранных Хью.

В пути, Хью был приятно удивлен запасом жизненных сил Тарстена. Они захватили с собой роскошную карету жены сэра Вальтера, Аделины, предназначенную для путешествий. Однако, архиепископ предпочел скакать сзади верхом, утверждая, что от этого он устанет меньше, чем трясясь в карете по изрытой дороге. Хью не спорил, — правда, он взял с Тарстена слово в случае дождя перейти в карету, — так как знал: по липкой грязи весенней дороги обоз пойдет настолько медленно, что всаднику придется долго отдыхать, поджидая его. Однако дождя почти не было, и дороги были в лучшем состоянии, чем ожидал Хью. Поэтому семьдесят миль до Дарема они преодолели за пять дней, прибыв туда сразу же после полудня. Когда Тарстен устроился в роскошных апартаментах епископа, Хью предположил, что архиепископ остановится в Дареме на несколько дней. Ускоренный аллюр, которым им пришлось скакать, стал сказываться на Тарстене. Он выглядел усталым. Архиепископ не возражал против отдыха, но сказал, что предпочел бы остановиться в аббатстве Хексем.

— В аббатстве Хексем? — удивленно повторил Хью.

— Да, я могу остановиться там на неделю и набраться сил на остаток пути. Именно после Хексема дорога станет очень плохой.

Тарстен продолжал объяснять, почему он предпочел бы передохнуть в Хексеме, а не в Дареме, но Хью вряд ли его слышал. Упоминание о Хексеме вернуло его в тот день, который он провел с Одрис, вернуло так ярко, как будто он сразу перенесся в него. Он был охвачен бурей противоречивых чувств — сильным желанием увидеть ее, боязнью страданий, которые могла она причинить ему, находясь рядом, болезненным стремлением к тому, чтобы она помнила о нем так же, как он помнил о ней и острое чувство вины за это стремление, нежелание причинить ей страдания.

— Почему ты против Хексема? — изумленно спросил Тарстен, увидев выражение лица Хью.

Его вопрос прервал размышления Хью.

— Там нет комнат, чтобы разместить сопровождающих, — ответил он.

Это было первое, что пришло ему в голову, и как только он это сказал, то сразу осознал правоту своих слов Хексем не был крупным аббатством. Основанное в седьмом веке Святым Вильфридом, аббатство долго укреплялось, но пришло в упадок после разгрома севера Вильгельмом Завоевателем. Как и сами земли, оно восстанавливалось: строилась красивая новая церковь вместо старой саксонской церкви Сент-Эндрюс, которая, как и Джернейв, была сложена из остатков римской стены. Когда Хью подумал об этом, внутри у него все резко перевернулось. Он с Одрис слушали мессу в этой старой церкви и наблюдали за строительством новой.

— Правда, правда, — проговорил Тарстен, нахмурившись в раздумье. — Через Хексем не пролегает столько оживленных дорог, чтобы была нужда в огромном постоялом дворе. Да и у аббатства нет поблизости богатого покровителя. Правда, есть лорд… да, да, я вспоминаю фамилию — Фермейн. Они исправно платят свою дань церкви, поэтому я и помню его, однако нельзя сказать, чтобы Фермейны делали церкви дары. Внезапно Тарстен насмешливо улыбнулся.

— Итак, я, кажется нашел способ взять немного больше церковной десятины. Скачи завтра вперед и спроси у Фермейна насчет размещения моих людей.

Требования Тарстена, чтобы он направился в Джернейв, показалось Хью чем-то вроде божественного вмешательства, как будто сам Господь даровал разрешение и указал ему, что в его желании видеть Одрис нет ничего грешного. Волна желания увидеть ее накатилась так внезапно, что, подобно чувству сильного голода, судорога свела желудок и его бросило в дрожь.

— Я могу отправиться сегодня до темноты, — сказал Хью, — и вернуться завтра пораньше, чтобы сопровождать вас. До Джернейва чуть больше двадцати миль, а то и меньше, если скакать напрямик.

— И какого же безрассудства ты ожидаешь от меня на этот раз? — спросил Тарстен и раздражаясь, и смеясь. — Если ты скажешь мне о нем, я обещаю сделать все как надо. Это избавит тебя от длительной скачки в темноте.

В данном случае Хью, конечно, подгоняло стремление увидеть Одрис, а не забота о своем опекуне. Он почувствовал стыд от того, что так жадно ухватился за предложенное, и открыл было рот, соглашаясь выехать завтра утром, но с его языка сорвалось:

— О, нет! Как я могу узнать, что вам еще придет в голову? Я не буду спать всю ночь, мучаясь, о чем вы хотите узнать и взамен чего даете свое обещание.

Тарстен пристально посмотрел на него, затем отрицательно покачал головой.

— Неужели я надоедал тебе, как дитя? Или ограничивал тебя в чем-либо?

Хью почувствовал, как краснеет, и смущенно улыбнулся, сознавая, что должен отказаться от спешки, но не в состоянии это сделать.

— Нет, конечно же, нет, — печально сказал он. — Я всего лишь нетерпелив…

— Мой дорогой сын! — воскликнул Тарстен. — Как я глуп, думая только о том, какую боль вызывает скачка в моих старых костях. Я позабыл, какое испытание для тебя — тащиться вместе со мной. Разумеется, езжай.

— Отец, я не хотел сказать…

— Что ты устал от меня, — снова прервал Тарстен, улыбаясь. — Но я знаю, ты вполне мог подумать так, Хью. Ты молод, и этим все сказано. И ты знаешь, я не буду скучать или испытывать недостаток в обществе. — Он криво улыбнулся. — У меня достаточно посетителей. Каждый придет со своей просьбой или станет просить за другого. Вот почему я говорил, что предпочитаю остановиться в Хексеме. Апартаменты будут не такими роскошными, но зато там почти никто не побеспокоит.

— Я заеду в аббатство и предупрежу, что вы проведете там неделю, — предложил Хью. — Или вы уже им написали?

— Нет, я не писал, — признался Тарстен. — Я не знал как отразится на мне путешествие, и боялся не придется ли нам остановиться до того, как мы доедем до аббатства. Тогда, конечно, я не мог точно угадать время. Это хорошая мысль — предупредить аббата. Скажи ему, Хью, я не желаю для себя особых приготовлений. С тех пор, как задумано это путешествие, я был так занят, что у меня не оставалось времени помолиться. Моя душа должна отдыхать так же как и тело, и она лучше отдохнет, когда я буду заодно с добрыми братьями. Но не задерживайся, если это заставит тебя скакать обратно в темноте.

— Не думаю, что мне придется сегодня же скакать обратно, — заверил его Хью. — Сэр Оливер даст мне приют в Джернейве или я смогу остановиться в Хексеме, а вернусь завтра на рассвете. Уверен, что приеду, перед тем как вы отправитесь. Но я все объясню Дрого и если опоздаю, он отправит кортеж, я же встречу вас по дороге.

— Это меня устраивает. Ступай с Богом, сын мой.

Хью встал на колени, чтобы поцеловать кольцо Тарстена, затем поднялся и поспешил прочь. От нетерпения его сотрясала дрожь и, про себя, он благодарил Бога, что еще не успел снять оружие. Ему надо лишь захватить щит и шлем из комнаты и сбегать в конюшню. Там Хью рычал на грумов, требуя быстрее седлать Руфуса, и когда это было сделано, так пришпорил своего боевого коня, что тот буквально выпрыгнул из конюшни, разметав слуг по двору. Одна бедная женщина, споткнувшись, упала. Ее жизни не угрожала опасность, так как Руфус сумел отвернуть в сторону, но она закричала от страха, когда рядом мелькнули копыта с железными подковами, и Хью виновато замедлил ход.

Он намеривался ехать прямо в Джернейв и остановиться в Хексеме на рассвете на обратном пути в Дарем, но происшедшее стало еще одним предупреждением против излишней спешки, вызванной страстным желанием скорее увидеть Одрис. «У меня будет целая неделя», — уговаривал он себя. — «Не будь глупцом и не показывай, что ты недостоин дарованной тебе благосклонности». Кроме того, он должен переговорить с настоятелем, а также передать аббату сообщение Тарстена. Хью не сможет помешать старику, если тот пожелает, служить заутреню и обедню, дважды вставая для этого ночью. И архиепископ на самом деле предпочел бы простую еду, приготовленную братьями, подносимым ему изысканным блюдам. Не следовало также менять условия, означавшие «быть с братьями». С другой стороны, Хью хотел убедиться, что настоятель распорядится установить собственную кровать Тарстена в опочивальне или, если он будет настаивать спать в келье, а его кровать там не поместится, чтобы ему были обеспечены мягкая перина и пуховое одеяло. Дни стояли теплые, однако ночи все еще были холодные, а Тарстен был чувствителен к холоду.

Хью старался сосредоточиться на проблеме спасения Тарстена от самого себя и усердно соображал, как лучше передать настоятелю все пожелания архиепископа, чтобы у того не создалось впечатление, будто ему не доверяют самому решать вопросы, связанные с его устройством. В то же время Хью сознавал, что весь буквально кипит в своем стремлении, вынуждавшем его забыть на время о долге и сначала ехать в Джернейв, как сперва и намеревался. А вдруг его горячность и пылкость — это дьявольский соблазн? Если это так, то он, потеряв контроль над собой, мог лишиться «разрешения» побыть с Одрис. Поэтому Хью прилагал все усилия дабы обуздать свой пыл, и тогда, когда отвечал на вопросы аббата и потом, когда настоятель, абсолютно не понимая что осточертел своим любопытством, выпытывал каждую мелочь о том, как угодить архиепископу.

Беседуя с обоими, терпеливо уверяя их по нескольку раз, что архиепископу требуются только покой и время для отдыха и молитвы, Хью был вознагражден. Неприятное мучительное состояние ослабло, и, после того как аббат и настоятель были наконец удовлетворены его пояснениями, он смог проскакать последние несколько миль от Хексема до Джернейва умеренной рысью. Когда Хью подъехал к броду, то у него не возникло желание броситься в воду и переплыть его одним махом, а хватило выдержки остановиться, чтобы взглянуть на старый Железный Кулак и поискать окно Одрис в южной башне, наслаждаясь своей радостью. Минутой позже со стены раздался грубый окрик стражи, требующей назвать себя. Понадобилось время, прежде чем Хью отвел взгляд от темного оконного проема.

— Я Хью Лайкорн, слуга сэра Вальтера Эспека, — проревел он в ответ и затем обычным тоном спросил: — Могу ли я войти и быть принятым?

Внутри башни Одрис только что сняла свою рабочую одежду, запачканную и грязную от работы в саду. Она была недовольна и раздражена тем, что с такой работой садовники могли бы справиться и без нее. Одрис влекло на холмы проверить помеченные гнезда, посмотреть, отложены ли яйца и сколько их, но после слухов о том, что король Дэвид собирает войско, ей пришлось обещать дяде не покидать крепость одной. Она понимала: шотландское войско не могло пройти на юг, оставшись не замеченным, зато кругом могли шпионить как отдельные люди, так и небольшие отряды, высматривая места, где паслись стада, ловили рыбу и тому подобное. Если им удастся взять ее в заложницы, то последствия могут быть непредсказуемыми. Вероятно, сэру Оливеру придется сдать Джернейв. Но понимание того, что дядя прав, не облегчало ее вынужденного заточения.

Одрис взглянула на платье, которое Фрита приготовила для нее, пытаясь решить, надеть его и идти ужинать с семьей либо отдать должное своему неуживчивому характеру, оставаясь в комнате. Она слышала окрик стражников и пошла к окну из любопытства, зная что стражники были настороже после слухов о новом вторжении шотландцев и окликали каждого. Приехавший мог быть кем-то из ее дальних родственников или йоменом из пограничного хозяйства, но никто не сможет вынудить ее изменить принятое решение послать Фриту за едой и остаться одной. Вторая мысль ускорила ее шаг. Может быть, это был гонец от Бруно. Они ничего не слышали о нем с тех пор, как пришло письмо о начале похода короля в Нормандию.

Голос Хью заставил Одрис прыжком преодолеть оставшиеся до окна несколько футов. Она выглянула, не веря себе, впитывая взором вид его боевого коня и его волос, полыхающих пламенем в красноватом свете заходящего солнца. Одрис слышала, как стража что-то кричала, но в этот момент слова не имели для нее значения, так как Хью повернулся, представив ее взгляду единорога на своем щите.

Позднее она поняла: стража могла предупреждать, чтобы он держался самого мелкого места брода, но в этот момент, как показалось Одрис, Хью повернулся, успокаивая ее, желая показать — это именно он, а не другой рыжеволосый всадник на коне гнедой масти. Быстрым движением она протянула к нему из окна руки, затем рывком отдернула и взглянула на них; ее щеки залились румянцем, когда она поняла, что сделала.

Этот неосторожный поступок избавил Одрис от других, которые могли иметь куда более серьезные последствия. Заставил подумать над следующим порывом, под действием которого она была готова стремглав броситься встречать Хью, когда он въезжал, и над ее желанием надеть свое самое красивое платье и лучшие драгоценности. Заметив, что Фрита уставилась на нее круглыми от удивления глазами, Одрис осознала, что металась по комнате — сначала к лестнице, потом к сундуку с нарядами, при этом все время бессмысленно причитая: "Мой единорог, мой единорог! "

Одрис снова залилась румянцем и бросилась в свое кресло, плотно прижавшись к нему, закрыв глаза и сложив руки на груди; именно так ее заставлял поступать отец Ансельм, когда хотел, чтобы она поразмыслила над своим опрометчивым поступком. Его ровный добрый голос зазвучал в ее памяти, он не бранил ее, но наставлял ее обдумывать последствия, сделанного ею. И когда она нетерпеливо спрашивала: «Тогда скажи, почему то, что я хочу, плохо, и отпусти меня», он отрицательно покачивал головой и отвечал, что самой природой в ней заложена способность наблюдать и реагировать, не прибегая к трезвым размышлениям. Вот почему она была настолько быстра, что могла поймать молодого сокола, выпархивающего из гнезда. Почти всегда, уверял он ее, смеясь над ее переживаниями, это не приводило к плохим последствиям, так как у нее было доброе сердце и мягкий характер. Но ласковый голос предупреждал, что необдуманное добро может иногда нанести больше вреда, чем преднамеренное зло. Одрис должна научиться думать.

Расслабленная поза с закрытыми глазами всегда помогала Одрис привести мысли в порядок, если это требовалось Перед ее внутренним взором последовательно проходили картины, сначала о том, что побудило ее действовать, затем о том, чего ей хотелось достичь и, наконец, возможные последствия ее поступков. Последние часто приводили ее в ужас.

На этот раз картины не возникали в определенном порядке. Сначала Одрис увидела реакцию дяди, если она выбежит из башни полуодетой встречать того, с кем как-то раз провела день. Дрожь отвращения прервала уже готовый было раздаться смешок, но, перед тем как озноб успел пробежать по ее спине, в уме возникла новая картина, стершая все остальное. В лесу, одевшемся в наряд молодой зелени, в тени листвы деревьев, гулял единорог, белее лилии; его голубые глаза были обращены на девушку, шедшую рядом с ним и державшую руку на его шее. Это изображение было столь побуждающим, что Одрис сразу оказалась у ткацкого станка, но в нем отсутствовала пряжа. Затем она вспомнила, что Хью въезжает в крепость. В ней снова проснулась стремительность, однако образ единорога в лесу был похож на обещание другого образа, еще лучшего, если она будет терпеливой.

Она взглянула на платье, лежавшее на кровати, цвет которого — светло-желтый — не сочетался с серой сорочкой. И платье, и сорочка были из простой ткани. Одрис бросила взгляд в сторону сундука с платьями понаряднее, но вовремя вспомнила о бедности Хью. Нехорошо будет подчеркивать разницу между ними. Затем она улыбнулась, припоминая с каким интересом он разглядывал ее в первый раз, одетую в рабочее платье, все усыпанное нитями от ткацкой работы.

— Я сойду вниз, — сказала Одрис Фрите. — Помоги мне одеться, пообедай, а затем подготовь мой станок. Возьми белые сновальные нити, только самые тонкие.

Она ничего не сказала, заметив вновь появившееся на лице служанки удивление, хотя не ткала с ранних весенних посадок до осенних дождей, но оно напомнило ей о прежнем удивлении Фриты. Одрис вздохнула с облегчением, сознавая, что ей не надо ни объяснять свое странное поведение, когда Хью отвечал стражникам, ни предупреждать Фриту хранить молчание, поскольку она никому не могла ничего передать, кроме самых простых просьб. Одрис, действуя как всегда необдуманно, взяла Фриту к себе в служанки из жалости, столкнувшись с избитой девушкой, которая не могла ничего объяснить. И поступив так, она была неоднократно вознаграждена.

Когда Одрис дошла до зала, Хью уже был встречен леди Эдит и разоружился в одной из комнат крепости. Он был не столь важной персоной, чтобы хозяйка удостаивала его своим вниманием, однако слуга сэра Вальтера наверняка привез новости, а ради того, чтобы узнать все в точности лучше будет посадить его за стол хозяев, а не со старшей прислугой. Поэтому Эдит отправилась распорядиться предусмотреть за их столом еще одно место, и именно Одрис поднялась с кресла у камина и бросилась встречать Хью, когда тот вошел в зал.

— Единорог, единорог, — шептала она, беря его за руки. — Я не могла поверить, услышав, как ты назвал свое имя. Хорошие новости или плохие, но я всегда рада тебя видеть.

— Я едва ли смел надеяться, что ты вспомнишь меня, — ответил Хью, и, забыв о слове данном себе, что никогда не потревожит Одрис своими безнадежными желаниями, он поднял ее руки и прижал к своим губам.

Эти поцелуи мало напоминали просто вежливое приветствие, и Одрис уж была готова податься вперед и поцеловать его склоненную голову. Только более настоятельная необходимость удержала ее от этого опрометчивого поступка и еле слышно она произнесли:

— Как долго? Как долго ты сможешь оставаться?

Беспокойство в ее голосе немного отрезвило Хью. Внезапное пробуждение страсти, которое в иной момент заставило бы его оставить ее руки и всю заключить в объятия, бьшо обуздано. Вместо него снова нахлынуло самое первое впечатление от Одрис, ощущение ее хрупкости и беспомощности, которое вызывало желание покровительствовать, еще более сильное, чем страсть.

— Ты так нуждаешься во мне? — спросил он. — Может дело подождать пару дней?

Ощущения, которые губы Хью пробудили в Одрис, были чисто плотскими, поэтому не удивительно, что, поняв по-своему его вопрос, она испытала потрясение. Одрис сделала слабый оскорбительный вдох, но не могла найти слов, чтобы опровергнуть столь самонадеянное заявление.

— Не прислал ли король новых поклонников, чтобы извести тебя? — задал Хью следующий вопрос.

Одрис сделала еще один вдох и затем рассмеялась, так как ей стал понятен смысл его первых двух вопросов, и она осознала, насколько невинными они были и как она исказила их значение. Смеясь, она почувствовала странную неудовлетворенность. Сначала Одрис восприняла вопросы Хью как отражение его уверенности в сильной к нему страсти с ее стороны и неспособности пережить даже двух дней. Это оскорбило. Но вышло: он думал о ней только как о нуждающейся в его защите, что в равной степени вызывало неудовлетворенность. Затем обе насмешки над ее собственной глупостью и уязвленным самолюбием отступили перед болью, которую, как она увидела, причинил Хью ее непонятный смех.

— Не сердись, — сказала она грустным голосом. — Ты не представляешь, как я расценила твое высказывание насчет моего стремления. Я смеялась только над своим безумием, но не над тобой.

Страдание от того, что Одрис презрительно оттолкнула его, прочтенное Хью в ее внезапном всплеске веселости, было слишком острым и не позволило ему уловить смысл сказанных ею слов. Он мог только отступить в жесткие рамки формальности.

— У меня нет причин сердиться, — сказал он, отпуская ее руки и кланяясь. — Нет ничего удивительного в твоем смехе. Я был слишком самонадеян, забыв, какого верного защитника ты имеешь в лице своего дяди.

— Я смеялась не поэтому! — воскликнула Одрис. — Клянусь, не поэтому.

Но Хью начал поворачиваться, намериваясь уйти. В страхе и раскаянии, что заставила его мучиться, Одрис прошептала:

— Я подумала, что под словом «стремление» ты имел в виду воспылавшую страстью кобылу. Кобыла не может ждать два дня, и тогда я поняла и…

Пока она объясняла, Хью остановился, а когда до него дошло что она сказала, его охватило тупое бешенство.

— Леди! — протестующе воскликнул он.

— Очень сожалею, если шокировала тебя, — изрекла Одрис, но губы ее уже дрожали, готовые изобразить озорную улыбку. — Сейчас такое время. Именно об этом все время твердит дядя. — Затем ее лицо омрачилось. — Если, конечно, не будет войны.

— Насчет этого у меня добрые вести, — быстро сказал Хью, радуясь поводу оставить тему, которую нельзя было обсудить без последствий, которые, как ему казалось, могли поставить его в затруднительное положение. — Я пришел просить твоего дядю о размещении пятидесяти воинов и их коней.

— Передового отряда войска? — спросил сэр Оливер. Как Хью, так и Одрис вздрогнули, увлеченные беседой, они не заметили приближения сэра Оливера. Судя по тону, которым был задан вопрос, было ясно, что он ничего не слышал, кроме последних слов Хью, и не подозревал о напряженности их встречи. Хью повернулся к нему.

— Нет, — ответил он, — это отряд, сопровождающий архиепископа Тарстена, который направляется в Роксбро убедить короля Дэвида сохранить мир.

— Это хорошие новости, — промолвил сэр Оливер. — Далеко ли архиепископ? Ведь уже почти стемнело.

— Он остановился на ночь в Дареме.

Затем Хью перешел к рассказу о том, что Тарстен хочет остановиться в Хексеме, перед последующим самым изнурительным этапом поездки. Хью не смотрел на Одрис, но, находясь в поле его зрения, она вызывала в нем столь сильное чувство, что он был способен уловить, как спала ее напряженность когда последовал вопрос о недельном размещении отряда архиепископа.

— Конечно, — кивнул сэр Оливер. — Я с радостью приму его эскорт и буду содержать его до тех пор, пока архиепископ не будет готов к выезду, даже если он сочтет необходимым пробыть в Хексеме неделю-другую.

— Это очень великодушно, — сказал Хью, стараясь скрыть свое удивление. Он достаточно слышал от сэра Вальтера и от Бруно, что сэр Оливер — человек очень экономный, а расходы на содержание пятидесяти воинов и стольких же коней не столь уж малы.

Губы сэра Оливера искривились.

— Каждый день, который благодаря архиепископу удается прожить без нападения шотландцев, приносит нам достаток. В следующем месяце — пора весеннего сенокоса, а это значит, что меньше придется зарезать коров, овец, лошадей, если потребуется загнать их с пастбища за стены. И если архиепископ сможет удержать короля Дэвида, до того как будет собран урожай, мы будем избавлены от мучительных потерь.

Настала очередь кивнуть Хью.

— Я уверен, что он знает об этом, но по дороге напомню ему о необходимости затянуть переговоры, особенно если станет ясно: убеждать короля Дэвида сохранить перемирие — дело безнадежное.

— Надеюсь, ты замолвишь о нас словечко, — улыбнулся сэр Оливер. — Мне бы не хотелось нарушать покой, столь нужный архиепископу Тарстену, однако, если ты считаешь, что мне поможет поездка в Хексем для разговора с ним, то я готов и к этому.

— Может быть, он и хотел бы поговорить с вами, — ответил Хью. — Завтра я должен скакать в Дарем и там присоединиться к эскорту. Тогда спрошу его.

— Ты имеешь прямой доступ к архиепископу? — в голосе сэра Оливера звучало удивление, его тон явно означал, что он считал Хью обычным гонцом.

— Да, — ответил Хью, и губы его плотно сжались. Сэр Оливер неправильно его понял и отрицательно покачал головой.

— Я не наделен такой милостью, чтобы обратиться с просьбой, — заметил он с ироничной улыбкой. — Совсем было запамятовал о набожности сэра Вальтера и его многочисленных дарах церкви. Любопытно знать, как тебе удалось поступить на службу лично к архиепископу, но, надеюсь, тебя передали ему, а он, по всему видно, проявил учтивость ради сэра Вальтера.

Вывод, сделанный сэром Оливером, был вполне естественным, и при обычных обстоятельствах вызвал бы у Хью не более чем легкое негодование, которое он подавил бы в себе. Одрис слегка отступила, и Хью уже не мог ее видеть. Однако он ощущал присутствие девушки, и то, что Одрис пришлось услышать о нем как о ничтожном простом гонце, которого прогнали и которого можно было просто так передать ради дела, не сожалея ни о чем, кроме разве старой накидки, пробудило в нем бешеную ярость. Стремление выглядеть влиятельной персоной в глазах Одрис заставило его забыть: упоминание о связи с архиепископом может вызвать обычное недоверчивое хихиканье. Хью был так разгневан, что понадеялся будто сэр Оливер усомнится в честности Тарстена, вот тогда он сможет бросить ему вызов и заставить взять свои слова обратно.

— Я приемный сын Тарстена, — прорычал Хью. — Именно архиепископ отдал меня на воспитание сэру Вальтеру, и служу я ему из любви. Меня попросили возглавить его эскорт, и мне доставляет огромную радость служить тому, кого считаю самым дорогим для себя человеком.

— Сэр Хью, — рука Одрис коснулась его. — Я уверена, дядя не подразумевал ничего оскорбительного.

— Конечно, нет, — сказал сэр Оливер, явно изумленный реакцией Хью. — Жена послала за мной слугу, чтобы я поговорил с человеком, прибывшим от сэра Вальтера. Я не мог знать, что ты был посвящен в рыцари и больше не связан с Эспеком. Все-таки, не вижу причины бросаться от злости на стену из-за сказанного мною.

После того как схлынули чувства, охватившие Хью, он почувствовал себя в глупом положении. Как объяснить, что он разгневался бы, удостой его сэр Оливер почестям, соответствующих рыцарскому званию. В самом деле, было бы гораздо лучше, сочти сэр Оливер его надменным фатом чем он догадался: причиной столь бурной реакции гостя была Одрис. Хью также очень хорошо понимал, что конфликт с сэром Оливером вряд ли расположит к нему Одрис любившую дядю.

Хью беспокойно засмеялся.

— Прошу меня извинить, сэр Оливер. Похоже я сердит на весь мир. Я люблю Тарстена, а он стар и слаб. Такая поездка опасна для него.

— О, понимаю, — кивнул сэр Оливер. — Ладно, ладно, я вижу, тебе сейчас приходится туго. К лишениям путешествия, без сомнения, добавятся еще хлопоты с желающими что-нибудь выгадать от прибытия архиепископа. Например, оказать на него давление, пытаясь разрешить свои проблемы, а, возможно, даже втереться к нему в доверие. Тебе не придется беспокоиться на наш счет, Хью, мы не собираемся добавлять тебе хлопот. Я вижу, ты без особого энтузиазма воспринял мое предложение подольше затянуть переговоры с королем Дэвидом, но надо учесть, что это принесет пользу не только Джернейву.

— Знаю, — вздохнул Хью. — и никого не призываю отказаться от переговоров, но я в ответе за здоровье архиепископа, так как сам предложил провести их.

— Но, уверена, ты не ожидал, что он отправится сам, — мягко сказала Одрис.

— Оставим это, — сказал сэр Оливер, смягчившись. — Бог заботится о своих слугах, в том числе и о архиепископе Тарстене. Пойдем присядем.

Он жестом указал на место у камина, сел на скамью и похлопыванием по ней пригласил Хью сесть рядом. На лице Хью заиграла улыбка. Его вспышка, похоже, дала положительные результаты. Обычно сэр Оливер не бывал таким вежливым и следовало быть с ним настороже, но оказание почестей, когда рядом находилась Одрис, действовало успокаивающе.

— Ты — сэр Хью Лайкорн, — продолжил сэр Оливер. — Теперь я припоминаю — ты друг Бруно. Он отмечал твою отвагу при осаде Эксетера. Я узнал тебя, но посчитал, что ты представляешь сэра Вальтера. Расскажи мне, насколько серьезны подозрения в отношении графа Глостерского и западных лордов?

— Серьезнее, чем я предполагал, да и сэр Вальтер того же мнения. Король Стефан никогда бы не простил Редверса, после того как отказал его супруге. Вы ведь знаете об этом?

Оливер кивнул, но тут Одрис спросила:

— Тогда почему же он это сделал? Из-за своей доброты?

Одрис принесла стул и приставила его почти в плотную к скамье с того края, где сидел Хью. Он напряженно ожидал, возразит ли сэр Оливер, но потом осознал: в том, что сделала Одрис, не было ничего необычного. Каждый, кто не хочет пропустить ничего из сказанного новым гостем, старается расположиться поближе к нему.

Почувствовав облегчение, Хью улыбнулся ей:

— Я думаю, — отчасти. Наверное не стоило уступать настояниям Глостера и его сторонников, ведь было ясно, что Редверс сдал бы Эксетер без всяких условий или им пришлось бы умереть от жажды, не протянув и нескольких дней. Мне известно, что король не хочет сердить Глостера, и все же такое стало возможным только благодаря доброте Стефана. Очевидно, слезы леди Редверс и охватившее ее после отказа короля отчаяние терзали Стефана и тяжелым камнем легли на его душу; поэтому-то он и поддался уговорам Глостера. В данном случае король меньше всего заботился о том, что его сочтут слабым. В глазах остальных его поступок выглядел как стремление во что бы то ни стало договориться с графом. Глостер с компанией очень верно выбрали момент, обратись они к королю раньше — ничего бы у них не вышло.

— Это не сулит нам ничего хорошего, — мрачно произнес сэр Оливер. — Если Стефан вынужден будет отвоевывать Нормандию и юг, то не сможет помочь нам с шотландцами.

Хью пожал плечами.

— Боюсь, нам придется защищаться самим. Вот почему сэр Вальтер возвратился в Хелмсли вскоре после того, как принц Генрих был отозван в Шотландию своим отцом, и послал в Эксетер меня вместо того, чтобы прибыть туда самому. Причины, по которым король Дэвид это сделал были столь неубедительными, что стало ясно — король не будет соблюдать перемирия.

— Не думаешь ли ты, что в этом случае миссия архиепископа Тарстена будет безнадежной? — спросила Одрис.

— Скорее всего нет, — Хью повернулся к ней, и внезапно забыл, что хотел сказать. Одрис не была красавицей, но ему хватило взгляда, чтобы сердце чуть не остановилось. Он перевел дыхание и продолжил. — Король Дэвид — человек чести и глубокой веры, но ему нужны земли, к тому же его жена заявила о своих правах на Нортумбрию. Дэвид не может отречься от клятвы, данной Матильде, и если Тарстен сможет убедить короля Дэвида, что нарушение перемирия равносильно вероломству, а в отсутствии Стефана — трусости…

— Ей богу, это ловко придумано! — воскликнул сэр Оливер с воодушевлением. — Я начинаю надеяться, что соберу урожай со своих полей до того, как снова начнется война.

— Да будет на то воля божья, — вздохнула Эдит, подходя к своему мужу. — Вы будете умываться, милорд? — спросила она. — Скоро будут накрыты столы для ужина.

Сэр Оливер поднялся.

— Буду, — ответил он, приглашая жестом Эдит следовать за ним, так как не был уверен, распорядилась ли жена посадить Хью рядом с ним, а в присутствии Хью не хотелось спрашивать об этом, из опасения снова уязвить гордость новоиспеченного рыцаря.

— Тетя сейчас вернется, — тихо проговорила Одрис, — позднее у нас не будет времени поговорить наедине: дядя не отпустит тебя пока не выудит все новости вплоть до мелочей. Но когда ты вернешься в Джернейв, он уже не будет столь подробно обо всем расспрашивать. Прогуляемся тогда с тобой верхом?

— Сочту за честь и удовольствие сопровождать тебя верхом на прогулке или посидеть с тобой. Все что захочешь, — ответил Хью также тихо.

В его ответе не прозвучало ничего, кроме обычных для такого рода просьбы слов, — Хью был слишком потрясен страстью, прозвучавшей в ее нежном голосе, чтобы суметь выразить словами, охватившее его волнение. Но этого уже и не потребовалось: их души прониклись особой целью. Теперь в любой беседе между ними, не стесненной присутствием посторонних, влечение их друг к другу заслоняло все остальное. Одрис покраснела и опустила глаза, затем подняла их, вновь глядя на него.

— Я не знаю, какова моя цель, — честно призналась она.

Хью молчал, пораженный услышанным, не осмеливаясь смотреть на нее, и когда леди Эдит вернулась спустя несколько минут, как и говорила Одрис, то застала их обоих пристально глядящих на огонь в камине, в том состоянии, которое можно было назвать тишиной при общении. Одрис в равной степени оказалась права и в своем предсказании событий, заполнивших остаток вечера. Сэр Оливер полностью завладел Хью. Он продолжил разговор за столом, едва давая Хью возможность прожевать и проглотить. В самом деле, если бы Одрис не нанизывала куски холодного жаркого на нож Хью и постоянно не всовывала ему в рот мясо и овощи из их общей чаши, то он вряд ли поел бы. Между тем выбирать лучшие куски для леди было обязанностью кавалера, однако именно этот обычай игнорировался, за исключением приемов высоких гостей, сэром Оливером, не желавшим баловать свою жену. Сэр Оливер даже кивнул в знак одобрения внимания Одрис к Хью, так как это избавило того от перерывов в разговоре, необходимых для выбора еды.

Когда сэр Оливер выжал из гостя все новости, представлявшие интерес и для остальных, он начал расспрашивать о событиях, происшедших при осаде Эксетера, не оставляя без внимания вопросы о том, какое оружие и какая тактика там применялись; интересовался он этим постольку, поскольку не желал пропустить какие-нибудь новые способы ведения военных действий, упоминавшихся ранее в рассказе Хью. Когда эта тема была исчерпана, он завел разговор о действиях самого Хью, требуя описания возглавляемых им атак и обращенных в бегство вылазок врага буквально до отдельных поединков. Интерес, который проявлял сэр Оливер, касался очень специфических подробностей, но Хью отвечал без запинки, не заботясь о том, что его могут обвинить в хвастовстве.

Как это ни странно, но Хью и Одрис испытывали скорее чрезвычайное удовольствие, чем нетерпение от вмешательства сэра Оливера. Одрис чувствовала тепло и дрожь возбуждения каждый раз, когда ее пальцы скользили по губам Хью, поднося лакомый кусочек. Эти чувства вызывали сильное волнение и усиливались, когда, склонившись, чтобы положить ему в рот еду, она грудью или рукой задевала его руку.

Для Хью ее активность была в равной степени и приятно возбуждающей, и забавной, так как он заметил одобрение со стороны сэра Оливера. Да он и не чувствовал вины, даром что пылкое, все пожирающее чувство физического возбуждения вызвало у него благодарность за то, что он сидит со скатертью на коленях, а также за то, что ему не надо было поднимать ее при необходимости вытереть руки. Это возбуждение было истинным наслаждением. Хью не испытывал похотливых позывов завладеть Одрис. Он без труда сосредоточивался на вопросах сэра Оливера и на своих ответах. Единственная трудность для него состояла в желании удержаться от громкого смеха, оттого что он был полон искренней радости.

Вскоре после окончания вечерней трапезы Хью и Одрис расстались без тени сожаления. Перед тем как Хью приподнял руку Одрис для поцелуя, отдавая дань обычной галантности, их глаза встретились. Этого было достаточно, чтобы сказать друг другу все, что хотелось. Каждым было дано воспринять обещание радостной встречи без суеты и страха. У них будет неделя, целая драгоценная неделя.