Гобелены грез

Глава XII

Над рекой стлался легкий туман, который медленно поднимался в горы, когда Одрис, Хью и Фрита выехали из Джернейва. Тем не менее туман не был такой плотный, чтобы закрыть солнце и безоблачное небо. Он только придавал очарование пейзажу, смягчал остроконечные выступы гор, окрашивая в перламутр и опал свежую яркую зеленую листву деревьев и превращая утреннее щебетание птиц в неуемную симфонию.

Пораженные этой невообразимой красотой, Хью и Одрис молча выехали из замка и скакали через луга, где на сочной весенней траве паслось стадо Оливера Фермейна. Они еще не успели поговорить друг с другом, потому что, когда Хью возвращался с мессы из небольшой часовни, во дворе замка он встретил Одрис, одетую для верховой езды. Одрис завтракала с тетей и дядей. Хью был одет только в охотничью одежду: короткую, доходящую лишь до бедер домотканую шерстяную тунику и поверх ярко-красный плащ. Готовясь в поездку, он принес из комнаты свой щит и меч. Увидев эти приготовления, сэр Оливер пожал плечами. В действительности он думал, что оружие не понадобится, но решил не возражать. Фрита, нагруженная одеялами и мешками, ожидала у двери. Хью бросил на нее взгляд и удивленно поднял брови. Он ничего не сказал. Но, когда седлали лошадей и мула для Фриты на конюшне, спросил Одрис:

— Зачем ты берешь служанку?

Одрис ответила:

— Для удобства и спокойствия дяди. Не обращай на нее внимания. Она предана мне, и, кроме того, она немая.

Хью с интересом посмотрел на Одрис. Казалось, он хотел что-то сказать ей, но промолчал и подумал: «Если так, тем лучше», — и понес щит и меч, чтобы закрепить их в седле. Больше Хью ничего не стал спрашивать. Так, молча, они проехали полпути, с восторгом наблюдая пробуждение природы. Окутанные туманом горы сверкали и переливались в ярких лучах утреннего солнца. Внезапно глубоко вздохнув, Хью сказал:

— Я люблю эту землю.

— Джернейв? — удивленно спросила Одрис. Хью обернулся и улыбнулся ей:

— Нет. Я имел в виду север. Южане говорят, она бедна и бесплодна. Знаю, что это так, но меня это не беспокоит. Это моя земля, и я рад жить на ней. Разве ты любишь только Джернейв?

— Я люблю горы и поля, — помедлив, ответила Одрис, впервые сначала подумав, прежде чем сказать. — Джернейв — единственное место, которое мне известно. Я не уверена, но думаю, мне безразлично, как называлось бы место, где я жила, Джернейв или еще как-то, лишь бы там были леса и высокие крутые скалы. И самое главное — возможность свободно бродить по ним. Я не такая, как мой дядя или Бруно. Для дяди Оливера Джернейв — это жизнь, вернее смысл его жизни, да и Бруно всей душой связан с Джернейвом.

— Да, это его родина, — угрюмо сказал Хью. — Ему не за что больше цепляться.

Одрис знала, что эти слова предназначались не только Бруно.

— А ты? — тихо, насколько позволял ее чистый голос, спросила она, желая, чтобы только он смог услышать ее сквозь топот копыт.

— У меня есть сэр Вальтер, который любит меня, а также приемный отец Тарстен.

Его ответ звучал твердо, но в нем Одрис почувствовала робость и неуверенность. Она раздумывала стоит ли продолжать начатый разговор, ведь можно причинить ему боль, но не продолжать нельзя было из опасения обидеть.

— Как ты попал под опеку к Тарстену? — спросила она и почувствовала, что, должно быть, он рассказывал эту историю уже много раз, и какой бы болью та ни была пронизана, она уже смягчалась от частых повторений.

Затронутая тема была не столь болезненной для Хью, как ожидала Одрис, потому что, в отличие от многих других подкидышей он знал: мать оставила его не по собственной воле. Бедная женщина находилась при смерти и вскоре умерла, но, как сказал ему Тарстен, она до последнего вздоха боролась за жизнь, за свое дитя. И Хью доверчиво поверил словам архиепископа.

— А разве нельзя было обнаружить и намека на то, кем была твоя мать из слов сестер, которые навещали ее? — спросила Одрис, когда он поведал ей свою историю.

Хью рассмеялся.

— По правде говоря, я был так занят другими делами, что ни разу не заглянул в пергамент, который дал мне Тарстен. Да и какая разница, кем была моя мать?

— Конечно, есть разница, — воскликнула Одрис. — Возможно живет где-нибудь старушка-мать, или брат, или сестра, которые любили ее и страдали, и плакали все эти годы, не зная, что с ней случилось. Бруно не живет рядом со мной и я об этом очень сожалею и постоянно боюсь, что не узнаю о его страданиях или даже смерти.

— О, Боже! — выдохнул Хью. — Я был эгоистом. Такая мысль не приходила мне в голову. Прости меня, Господи, за то, что впал в грех гордыни. Я думал, не стоит унижаться перед теми, кто ни разу не вспомнил обо мне и не послал хотя бы весточку, чтобы успокоить меня, рассказать о месте, где я родился. Хотя, возможно, они и не знали об этом, если моя мать скрывалась от позора…

— Почему позора? — строго спросила Одрис. — Возможно, есть много других причин, по которым женщина была вынуждена скрываться. Беззащитная, она могла так поступить, если у нее отняли замок или ее муж — бунтовщик. Как только у тебя появится возможность, ты должен тщательно изучить этот пергамент, а не думать…

— У меня он с собой, в сумке, — перебил Хью, улыбаясь ее горячности. — Я совсем забыл о нем. — Сказав это, он нахмурился и вздохнул. — Мне хотелось забыть о нем. Я боюсь обнаружить, что мой отец простолюдин.

— А разве ты не оставался бы самим собой? Ты говоришь такие же глупости, как и Бруно. — Одрис подъехала поближе к Хью и протянула ему руку. Когда он взял ее руку в свою, она слегка пожала ее. — На восточном склоне горы есть место, где солнце встает раньше, там трава будет почти сухая. Мы сможем переждать, когда рассеется туман и давай заглянем в твой пергамент!

— Если хочешь, — согласился Хью, в отчаянии от того, что ему не о чем было больше говорить. Он видел: Одрис полна сочувствия и у нее можно всегда найти поддержку. Однако, его не покидало чувство неловкости и, немного погодя он заговорил о другом. — А что мы будем делать, когда туман рассеется? Хотя нет, прежде чем ты ответишь на этот вопрос, скажи, как это ты ухитрилась упросить сэра Оливера, предложить мне стать твоим сопровождающим?

— Мне и не его пришлось упрашивать, — засмеялась Одрис. — Я только чуть-чуть намекнула, что вскоре ты ему будешь надоедать: у тебя ведь нет дел в замке, и, без сомнения, ты начнешь повсюду следовать за ним. А мой дядя не любит компании.

— Я бы этого не сказал. Особенно, когда он задавал мне столько вопросов во время еды, — отметил Хью.

— Вопрос вопросу рознь. Обычно их задают, чтобы поддержать беседу. Пустая болтовня о семье, погоде, прогнозах на хороший урожай утомляет его.

— Очень практично, — хихикнул Хью.

Затем он пристально посмотрел на Одрис. Ему вспомнилось, как молчалива была за столом ее тетя. Не удивительно, что Одрис обожала Бруно и с нетерпением ждала его. Ей, должно быть, так не хватало друга, с которым можно было поговорить. И это объясняло странности в ее поведении и то, что произошло накануне. Он знал: Одрис видела его физическое желание, но убежала, и не потому, что была невеждой или наивна, или не понимала, что такое «страсть». Для женщины ее возраста это просто невозможно, особенно, если кто-то со знанием рассказывает о кобылах и жеребцах. Он также не допускал мысли, будто Одрис испугалась, так как прочел на ее лице желание, когда она смотрела на его нагое тело.

Одрис — он, наконец, понял это, — сначала совершает поступки, а уже потом думает. И Хью решил молчать за ужином, не говоря ни слова о случившемся. Он твердо знал, что теперь будет вынужден думать за них обоих. Думать и тогда, когда эмоции захлестнут Одрис. В остальном она была очень разумна, и это подтверждалось ее умением вести хозяйственные дела, помогая дяде. Но она совсем беззащитна, и у нее никогда не было настоящих причин скрывать свою откровенность и чувства. Хью также знал, что произойдет, если он позволит себе произнести неосторожное слово или сделать жест, когда они по ее желанию прискачут на восточный склон и спешатся. Одрис может предложить себя так же открыто и безрассудно, не думая о том, что за этим последует, как это сделала бы молодая самка оленя. Хью не позволит этого, несмотря на то что его тело будет раздирать острое желание. Он должен заставить ее думать. И уже только после этого…

— Хотя ты прав, — сказала Одрис, нарушая молчание. — Дядя вел себя довольно странно, когда чуть ли не бросился к тебе в ноги и, действительно, вынудил поехать со мной. Это на него совсем не похоже.

— Очевидно, он считает, что со мной ты будешь в безопасности и не допустишь безрассудства.

На мгновение сомнение закралось в его душу: может ли ничего не подозревающий человек распознать в движениях языка и губ Одрис обуревающее ее желание?

— Но дядя знал о моих намерениях, — воскликнула Одрис. — Он запретил мне взбираться на скалы с соколиными гнездами, так как боялся, — а вдруг каменные глыбы, размытые дождем, упадут, но я объяснила ему, что ты будешь поддерживать меня на веревке при подъеме. Он… он не одобрил мое намерение, но и не запретил. — Одрис увидела выражение страха на лице Хью и испугалась, что он думает будто она собирается ослушаться своего дядю и тем самым поставит его в затруднительное положение. И поспешила заверить своего рыцаря в обратном.

— Я не ослушаюсь дядю и не стану делать того, что он запретил мне.

Хью едва слышал ее последние слова.

— Поддерживать тебя на веревке, — повторил он недоверчиво, еще более напуганный, чем если бы она призналась, что обычно встречалась с любовником во время своих одиноких прогулок верхом. — Ты думаешь, что говоришь?

Находясь рядом с Одрис, Хью перестал думать о ней как о хрупком создании, но теперь, когда она небрежно заговорила о подъеме на скалу по канату, он сразу заметил, как просвечиваются ее косточки через тонкую нежную кожу на скулах и какие маленькие с длинными пальцами у нее руки, которые казались такими же хрупкими и нежными, как крылья певчей птицы.

— Но дядя Оливер говорил тебе, — начала было Одрис и рассмеялась, поняв все. Она вспомнила, что дядя ничего не сказал Хью о гнездах соколов, а только предложил сопровождать его племянницу. Теперь она знала, почему сэр Оливер был так сердечен и так уступчив — он боялся, что Хью испугается и откажется ехать с ней.

Ее веселый смех всколыхнул, казалось, забытые воспоминания. Хью вспомнил выражение лица Бруно, когда он ругал себя за то, что научил Одрис взбираться на деревья и скалы. Это было более года тому назад. Тогда она смеялась, дразнила своего единокровного брата, называя его дорогушей и отвлекала его внимание… А эта жадная свинья Люзорс прервал их, и вопрос о подъеме так и остался нерешенным и был похоронен под более важными и неотложными делами. Сейчас Одрис качала головой.

— Я попала в собственную ловушку, — весело сказала она. — Посчитала себя очень умной, уговорив дядю согласиться со мной и разрешить подняться на скалы, и он, вроде, не возражал против этого. Я ведь сказала, что ты будешь страховать меня и не позволишь упасть. А он, наоборот, подсунул тебя в качестве сторожа, да еще ничего не сказал о моих намерениях.

Она опять рассмеялась и затем, все еще улыбаясь, пожала плечами.

— А, ладно, ну и пусть. Я только проверю гнезда в нижнем лесу.

— И как ты это сделаешь? — спросил Хью. Глаза Одрис зло сверкнули.

— Я стану залезать на деревья. Дядя считает это неприличным, но безопасным. Поэтому… — внезапно она замолчала и остановила свою лошадь, тем самым приглашая Хью остановиться. — Посмотри, какая волшебная красота!

Они подъехали к вершине невысокого горного хребта, который к востоку ниспадал отлогим склоном, напоминавшим подъем, который они только что преодолели. К северу гребень поднимался круто вверх, пока не упирался в отвесную, с неровной поверхностью скалу. Если смотреть на восток, не обращая внимания на это грозное нагромождение гор на севере, то любой залюбовался бы красотой небольшой долины, образованной притоком реки. Туман почти уже рассеялся, и можно было увидеть сверкающую речушку, скудные деревца, растущие по ее берегам, и одинокого оленя, пившего у берега воду. Тем не менее казалось, что все это было окутано великолепной пеленой и создавало невообразимый и загадочно-прекрасный пейзаж. Хью старался не говорить, чтобы его низкий, грубый голос не был услышан внизу и не выдал их присутствия, но вскоре его конь начал бить копытами и фыркать. Олень поднял свою увенчанную большими рогами голову: серебряные струйки воды текли по его морде. Он постоял некоторое время, затем повернулся и убежал.

Одрис слегка вздохнула и взглянула на Хью, но он все еще смотрел на долину, окутанную туманом. Глаза его сияли, наполненные любовью. Лицо отражало мир и покой его души. Вскоре он очнулся, глубоко вздохнул, и Одрис увидела другого Хью. Сейчас он рассматривал долину с практической точки зрения, и она заметила эту перемену в нем.

— Ты завтра будешь на него охотиться? — спросила она неопределенно.

Хью повернул голову и взволнованно посмотрел на нее.

— Боже упаси! Он доставил мне столько удовольствия… Мне бы хотелось его как-нибудь пометить, чтобы уберечь. Если твой дядя пригласит меня поохотиться, я поеду куда угодно, только не сюда. Я не мог бы пролить кровь здесь. — Затем он прошептал: — Боюсь, ты принимаешь меня за глупца. Уверен, что в этой долине охотились уже много раз.

— Я не могу твердо сказать, считают ли другие тебя глупцом, — тихо проговорила Одрис, — потому что не всегда думаю так же, как остальные. По-моему, ты не глупец. Я не считаю глупостью благодарность за дар, которым человек восхищен, или желание сохранить надежду, что все когда-нибудь повторится. — Она улыбнулась ему. — А в этой долине никто не охотится, кроме соколов. Много лет назад я упросила дядю не трогать ее, и он исполнил мою просьбу.

Хью кивнул, не отвечая ей. Он думал о доброте сэра Оливера, оставившего долину Одрис нетронутой. Но он также знал, что это была небольшая жертва, так как долина была совсем маленькая, и олень мог легко преодолеть заросшие лесом склоны, из-за которых езда верхом становилась неприятной и неудобной. Одрис слегка подтолкнула свою лошадь вперед. Хью последовал за ней, но она отъехала недалеко. В каких-то пятидесяти ярдах от вершины склон образовывал полукруг. Противоположная сторона склона была ровной, кроме огромного валуна, который не стерся так быстро, как остальные горы. Годами почва у подножия горы уплотнилась, и сейчас изгиб полукруга образовывал крутой откос, который был не выше пятнадцати-двадцати футов, но, если бы они сидели или лежали в нескольких футах от края, то их не было бы видно снизу, и, тем не менее, сидя, они могли бы сверху смотреть на всю долину. Раздавшийся звук заставил Хью обернуться. Он выхватил меч, но это шла Фрита, неся в руках скрученные одеяла. Она развязала бечевки (хотя ее об этом не просили) и разостлала одеяла. Хью быстро спешился, но, прежде чем он успел подойти к Фрите, Одрис быстро соскользнула с лошади и отдала поводья служанке.

— Руфус пойдет с Фритой? — спросила она. — Я хочу привязать лошадей на другой стороне гребня. Там их не напугает зверь, случайно забредший на равнину.

— Я, пожалуй, сделаю это сам, — ответил Хью.

Сейчас Руфус был спокоен. Его смиренность не нарушали ни звуки битвы, ни запах крови, но жеребец всегда отличался своим крутым нравом, и Хью не хотел, чтобы с Фритой что-нибудь случилось.

— Не забудь взять с собой пергамент Тарстена, — напомнила ему Одрис. — А если ты голоден, возьми у Фриты корзину с сыром и вином.

Он вернулся один, неся корзину в одной руке и какой-то смятый сверток в другой. Одрис удивилась, что Фрита не пришла с ним: она не приказывала своей служанке держаться в стороне от них. Девушка смущенно покраснела, решив, что это Хью велел ей остаться с животными. Она гадала: заботился ли Хью о своем великолепном жеребце, отведя его в сторону, или же это был только предлог, чтобы остаться с ней. Оба предположения мучили ее, каждое по-разному, но больше всего ее волновало то, что она не знала, как бы ей самой хотелось оправдать его поведение.

— Я уверена, в этом пергаменте ты сможешь найти для себя отгадку, — быстро, и почти на одном дыхании сказала она.

Хью улыбнулся ей, поставил корзину и развернул пергамент, держа его так, чтобы Одрис могла его читать. Некоторое время она сидела неподвижно, но вскоре ее захватил рассказ, записанный Тарстеном, и она, сама того не замечая, прислонилась к Хью.

— Как грустно, очень грустно, — прошептала Одрис. — Интересно, почему она ушла от монахинь? Ясно, что о ней хорошо позаботились. Смотри, здесь Тарстен пишет о том, как была обставлена ее комната. У нее были простыни, пусть несколько, но своих, сшитых из прекрасной материи, одежда и великолепные пеленки для младенца, — она замолчала и посмотрела на Хью. — Ты был этим младенцем. Не могу представить тебя ребенком. Ты такой большой.

— Возможно, это и убило ее, — произнес он, нахмурив брови.

В юности Хью старался как можно меньше думать о своем происхождении, и даже тогда, когда Тарстен поведал ему эту историю, не ощутил почти ничего. Он был только немного доволен и горд тем, что был дорог своей матери, и ей пришлось отчаянно бороться, чтобы спасти его. Сейчас он чувствовал вину и острые угрызения совести. И, взглянув на хрупкое тело Одрис, он вздрогнул.

— Я так не думаю, — задумчиво ответила Одрис. — Я видела крупных младенцев, рожденных с легкостью хрупкими женщинами, и маленьких детей, которых женщины не могли родить. Может быть, в этом виновата и женщина, хотя бывают случаи, когда ребенка надо поворачивать. Как бы то ни было, Хью, выбирать здесь не приходится, и в этом нет ничьей вины или греха. Все, что произошло, зависело от Господа, а не от тебя. Кроме того, это было так давно. Меня интересует одно: почему она оставила монастырь?

Хью очень хотелось выбросить из головы неприятную мысль и предположить, будто у матери не было каких-либо причин так поступать. Совершенно очевидно, что к монахиням она пришла по собственной воле. Небольшой отряд сопровождал ее туда, но никто не вошел с ней в монастырь, и единственное, что знали монахини, — весь отряд ускакал сразу же. После того мать в любое время могла уйти из монастыря, так как у нее было достаточно средств, чтобы заплатить новым покровителям. При желании она могла бы найти себе новое убежище. Они с Одрис тщательно изучили весь пергамент, но ничего, что представляло бы для них интерес, не нашли, кроме списка монахинь, которые в то или иное время посещали мать Хью.

— Тебе придется вернуться в монастырь и самому поговорить с оставшимися в живых монахинями, — сказала Одрис.

— Они ничего не вспомнят — прошло столько времени, — ответил Хью. — Почему ты так упорно хочешь, чтобы я нашел кого-либо из людей, знавших мою мать? Я надеюсь, Одрис, ты не считаешь меня самодовольным фатом, но заметил, ты благосклонна ко мне. Только не могу понять, почему? Богу известно, я не отличаюсь красотой…

— У тебя прекрасные глаза, — сказала Одрис, улыбаясь. — Даже, если бы в тебе не было ничего привлекательного, меня это не беспокоит. Мне нравится, что ты смотришь на землю не как на пастбище для овец или для того, чтобы на ней сеять, охотиться. Земля имеет для тебя ценность уже только потому, что она красива. И еще: не считаешь меня ключом, с помощью которого можно открыть волшебный ларец. Ты смотришь на меня так же, как Бруно. Я говорила об этом, когда мы впервые увиделись более года назад.

— Я не смотрю на тебя так же, как Бруно, — медленно сказал он. — Ты должна это понять, Одрис. У меня нет к тебе братских чувств.

Краска залила ее щеки, когда она вспомнила его взметнувшееся копье.

— Я это знаю, — прошептала она, глядя на пальцы, неустанно теребившие подол платья.

— И ты должна понять, что, даже найдя родственников матери или отца (если он не был низкого происхождения), я все равно не смогу стать подходящим для тебя мужем.

Одрис подняла голову.

— Я никогда не думала об этом, — призналась она честно. — Это нужно тебе, это нужно тем, кто еще вспоминает о твоей матери с любовью, если такие люди есть. Я очень прошу тебя довести дело до конца. Хью, ты должен выбросить все сомнения из сердца. — Она прикоснулась к его руке. — Лучше знать правду, пусть плохую, чем сомневаться. Но, по правде говоря, я уверена, что тебе не нужно беспокоиться по поводу происхождения твоего отца. Вспомни, в пергаменте было написано о небольшом отряде, который сопровождал в монастырь твою мать, и о богатой обстановке в комнате, где она жила. И, помнишь, монахини сказали, она постоянно их заверяла в скором возвращении ее мужа, который должен забрать ее.

— Он не вернулся, и никто больше так и не поинтересовался ею, — ответил Хью, но в его словах уже не было былой убежденности или злости. Он, казалось, успокаивал себя, потому что слабая искорка надежды затеплилась в его душе.

Все, что он и Одрис обсуждали, было очень важно, и Хью ловил себя на мысли, что у него оставалось все меньше сомнений в своем происхождении. Одрис предположила: его мать скрыла свое имя, потому что ее муж был повстанцем. Хью родился в 1114 году. Это было начало правления короля Генриха. В то время король был еще силен. Он очень жестоко обращался со своими вассалами, которые должны были безоговорочно подчиняться ему. Генрих мог быть очень мстительным. Если кто-нибудь ему не подчинялся, он преподавал тому жестокий урок и подвергал гонениям.

— Скажем, отца бросили в тюрьму, и он там умер или его казнили, — размышлял Хью. — В таком случае он бы никогда не раскрыл место, где скрывалась его жена. Она ведь носила ребенка. Если бы родился мальчик, что и произошло, отец не допустил бы, чтобы жена и наследник попали в руки короля. Ведь и владения могли быть отняты, может быть, даже самим королем. Королевские земли можно вернуть наследнику, отца которого незаконно лишили собственности. — Хью знал, что Стефан благосклонно относится к нему, и если сэр Вальтер использует свое влияние… Мечты! Это были только мечты! Если бы они сбылись, он мог бы добиться женщины, которую любил. — А если тебя не интересует, подхожу ли я тебе в качестве мужа, — продолжал он. Голос его внезапно зазвучал резко. — Чего же ты хочешь от меня?

— Мне нужен мужчина, не презирающий меня, не считающий меня ничтожеством, которым он должен овладеть, чтобы добиться Джернейва, — сказала она с горечью в голосе и покачала головой, когда Хью хотел ей возразить. — А ты мне нравишься, — продолжала она, краснея, но глядя ему в глаза. — Мне нравится твое лицо, так не похожее на лица других, и твое тело… Оно так прекрасно.

Хью наклонился было, чтобы поцеловать ее, но, вспомнив данное себе обещание, поднял голову.

— Одрис, ты не должна цепляться за каждую пришедшую тебе в голову идею. Поверь, мое тело ничем не отличается от других. В нем нет ничего особенного. И, если ты будешь разговаривать с другими мужчинами, как со мной, многие из них пожелают тебя.

— Это правда? — спросила Одрис.

— Что? То, что все тела мужчин одинаковы, или то, что ты — женщина, которую можно желать? — парировал Хью.

— Я видела и других мужчин, — сказала Одрис. — Они не одинаковы, но я знаю, что ты имеешь в виду.

— Тогда все равно, — сердито протестовал Хью. — Клянусь, если не каждый мужчина, то многие из них пожелают тебя.

— Я этому рада, — сияя улыбкой, сказала Одрис. — Мне бы не хотелось обманывать тебя.

— Что? — удивленно воскликнул Хью.

— Почему ты должен довольствоваться тем, что никакой другой мужчина не пожелал бы, — сказала Одрис, дразня его. — Неужели у тебя такой плохой вкус? Или, если ты желаешь меня только из жалости, и согласен лишь на полбулки или даже четверть, то не останешься ли ты голодным? Я рада твоим мыслям, что и другие мужчины должны захотеть меня.

Она повернулась к нему. Ее улыбающееся лицо было неотразимо. Хью обхватив ее голову одной рукой, а второй подняв подбородок, прикоснулся к ней губами. Сначала поцелуй возбудил его, не вызвав желания, но, когда Одрис обняла его и ее губы страстно ответили на его поцелуй, он забыл, что сердился на нее. Хью отпустил ее подбородок: его не нужно уже было поддерживать. Он знал, Одрис не отстранится, и освободившейся рукой прижал ее к себе. В его объятиях она была легкая и податливая. Как ни странно, но в нем боролись страх и страсть. Ведь он поклялся, что не овладеет ею, по крайней мере пока… Хью было отбросил эту мысль из головы, не позволяя себе и подумать об этом… И, собрав все силы он отпрянул, ослабив объятия.

— Ради всего святого, Одрис, — прошептал Хью. — Скажи мне «нет». Помоги мне! Я только мужчина, и мы неверно поступаем.

«Мой единорог», — ликуя, подумала Одрис: "Он — единорог, а не беззаботный бык. Он чистый, сильный, и вместе с тем совсем слабый с девушкой, единорог, а такой беззащитный! "

Затем холод сомнения закрался в ее душу. Девушка для единорога была ловушкой: она поймала его и усмирила его свирепость, но охотники могли легко убить беззащитного единорога. Руки Одрис некоторое время с дрожью обнимали Хью, потом она сказала себе: девушка должна сделать выбор. «Если девушка будет предана единорогу, охотники не смогут причинить ему вред», — решила она. Одрис разжала объятия и, обхватив его лицо руками, повернула к себе.

— Ты чувствуешь себя грешником? — спросила она. Хью заглянул в ее потускневшие, но чистые, голубые, словно омут, глаза. Одрис впервые не смеялась над ним и не дразнила его. Она смотрела серьезно, даже печально.

— Нет! — страстно воскликнул он. — Потому что ты — моя единственная в мире женщина. Чтобы ни случилось, я буду предан только тебе, не думая о других!

Одрис вспомнила: последние его слова были частью тех, которые священник говорит невесте и жениху. Она положила свою руку на руку Хью и торжественно продолжала: "А я тебе, в болезни и здравии, пока смерть… "

Хью освободил свою руку и закрыл ее рот. Он знал, что мог и должен остановить Одрис, но был охвачен радостью, когда услышал, что она хочет принадлежать ему. Хью не мог позволить ей закончить эту фразу и совершить то, что связало бы их клятву.

— Одрис, дорогая моя и любимая, — прошептал он, отнимая руку. Он слегка коснулся ее губ своими, словно вознаграждая ее за свое, как ему казалось, отречение. — Ты не должна обещать то, что не в силах выполнить.

— Ты поклялся, — сказала она.

— Мой случай совершенно другой, — возразил Хью. — Я сам себе хозяин, и никого не касается, что происходит со мной. Кем бы я ни был, но я не сын короля или графа. И моя женитьба не станет делом государственной важности. Я свободен и могу вверить мою жизнь и мою душу тебе, но ты не свободна в своем выборе. Если твой дядя прикажет тебе выйти замуж…

— Он не сделает этого, — прервала его Одрис. — Он никогда не заставит меня. Да и какая разница, произношу ли я вслух или нет слова, предназначенные тебе. Ты можешь заставить меня замолчать, но мое сердце и моя душа не молчат. Я никогда не выйду замуж, пока ты, единорог, не станешь моим.

Одрис чуть было не сказала «до тех пор, пока не умрет мой дядя», но не могла заставить себя произнести эти слова. Вплоть до этого времени она часто мысленно произносила их и лишь изредка вслух — легко и свободно, потому что, дядя — ее опора, ее защита. В самом деле она желает своему дяде жить долго, пусть даже переживет ее. Судьба распорядилась так, что в его руки попал младенец, и он заботился о ней вот уже более 23 лет. Могла ли она желать ему смерти сейчас, только потому, что встретила человека, о котором мечтала?

— Ты не должна так говорить. Ни в коем случае твой дядя не согласится меня принять.

Хью говорил то, что подсказывал ему его здравый рассудок. Но в нем возрастало желание обладать этой женщиной, желание, которое до основания сжигало его тело и душу.

Многие его друзья завоевали огромные владения. Хью знал, что силен и умеет сражаться. Чего у него не было, так это причины сражаться. К счастью, он поднялся на первую ступень: он сэр Хью. Теперь, если это будет возможно, необходимо доказать, что он знатного рода. Без сомнения, в настоящее время, когда власть в Англии так непрочна и повсюду назревают конфликты, для него найдутся и земли, и почести. «Если Одрис была права насчет своего дяди, а она, скорее всего, права», — думал Хью, так как не мог не понимать, что муж Одрис должен вытеснить сэра Оливера, — «То необходимо будет завоевать земли, чтобы стать подходящей для нее парой». И можно отвести от Одрис удар, предложив ей переехать в его владения, и тем самым позволить сэру Оливеру остаться в Джернейве. Ему нужна была только Одрис, а не замок. Неумолимое выражение, появившееся на лице Хью, после того, как он принял решение, заставило Одрис встрепенуться.

— Я ничего не скажу дяде о своих чувствах, а он и не спросит, — заверила она его и страстно добавила. — И я никогда не выйду замуж. Мне нужен только ты и никто другой. Хью, пожалуйста…

Она еще сама не осознала, о чем она просила его. Но лицо Хью стало суровым, а его прекрасные голубые глаза — холодны, как лед. Казалось, что он отдалялся от нее, но, когда она заговорила, Хью вдруг стал ласковым и нежным. Он обнял ее.

— Тебе не нужно говорить мне «пожалуйста», — прошептал он. — Достаточно сказать о своем желании и я исполню его.

Одрис облегченно вздохнула. Веселое озорство вновь забурлило в ней.

— Даже если я попрошу достать Луну? — она ожидала, что Хью в ответ засмеется, но он не сделал этого, а разжал объятия и отступил так, чтобы они могли видеть друг друга.

— Я постарался бы, Одрис, — произнес он твердо. — Пусть даже за это мне пришлось отдать жизнь.

Ему нужно было заверить ее, дать ей понять: он сделает все возможное, пусть даже ценой своей жизни, чтобы иметь право просить руки Одрис.

Она вздрогнула, подошла к нему и уткнулась лицом в его грудь.

— Я хочу тебя, только тебя, — Одрис заплакала.

— Да, любимая, — произнес Хью, обнимая ее, — я слышу тебя и понимаю.

Одрис показалось будто на нее вылили ушат с холодной водой. Последние слова прозвучали как отказ. Она подняла голову, и Хью увидел, что ее глаза заполнил страх. Желая успокоить, он потянулся к ней, собираясь только коснуться губ Одрис, но та обняла его и прильнула к груди.

Чувство вины и желания раздирали Хью на части. Он понял, что совершил ошибку, открыто восхищаясь ею в первую их встречу. Тогда Хью не надеялся скоро увидеться вновь, а возможно, судьба не свела бы их никогда. Ему и в голову не могло прийти, что Одрис запомнит его. Казалось, для нее он останется только другом Бруно и не более того. То, что произошло между ними, когда он приехал просить убежища для людей Тарстена, заслуживало большего порицания, но тогда Хью чувствовал себя так, будто его несла какая-то непреодолимая сила. «В любом случае было слишком поздно», — думал он, в то время как его язык проскользнул между губами Одрис и «завоевал» ее рот.

Осторожно, не переставая целовать, Хью опустился с Одрис на одеяло. Они лежали рядом. Он положил ее голову на свою руку, согнутую в локте, чтобы можно было касаться уха и шеи Одрис. Свободной рукой Хью ласкал и гладил ее тело от груди до бедер. Хотя она вздрагивала время от времени, ее неистовое объятие потихоньку ослабевало. Губы Одрис раскрылись, впуская ищущий язык Хью, и снова сомкнулись; теперь язык Хью касался ее зубов и скользил меж ними. Она дрожала еще сильнее и внезапно высвободила свою руку из-под его головы. Рука заскользила вниз по его телу. Одрис безошибочно нашла то, что искала, положила на него свою руку и начала ласкать. Хью пришлось освободить рот, чтобы глотнуть воздуха. Он поймал ее руку и отвел в сторону.

— Это очень опасно, Одрис, — часто дыша, сказал он, между словами оставляя нежные поцелуи на ее подбородке и щеках.

— Опасно? — удивленно переспросила она, как будто впервые слышала это слово.

— Подумай, дорогая, — сказал Хью, — что, если ты забеременеешь? Подумай!

Она отпрянула и пристально посмотрела на него, затем ее брови сердито сдвинулись.

— Почему ты говоришь об этом, как о чем-то ужасном? Это была бы большая, очень большая радость для меня — иметь твоего ребенка…

— Внебрачного, — жестоко перебил Хью. — Неужели ты думаешь, что я могу допустить, чтобы мой сын жил так же, как я? Или как Бруно?

— Но он не будет так жить! — закричала Одрис. — Я думаю, если бы у меня был ребенок, то дядя согласился бы выдать меня замуж за его отца.

Она сказала это, желая успокоить Хью, хотя была уверена: дядя заставит ее выйти замуж, но за того, кого сам выберет. И все же мысль о ребенке Хью доставляла ей радость, увлекавшую сильнее, чем желания ее тела. Одрис только сожалела, что приняла решение не выходить замуж, пока жив ее дядя, и что будет слишком стара иметь ребенка, когда станет свободной и сможет выйти замуж.

— Скорее всего он убьет меня за то, что я обесчестил тебя, — пробормотал Хью. — И я не обвиню его в этом и не подниму руки, чтобы защитить себя.

Одрис погладила его лицо.

— Дядя Оливер будет знать: в этом мы оба с тобой виноваты.

— Одрис, ты сошла с ума! Даже, если ты и говоришь правду, мы не должны испытывать судьбу. А что, если меня поразит какая-нибудь болезнь, и я не смогу вернуться?

— Рожденный в браке или вне брака, но ребенок, без сомнений, будет мой, — упрямо сказала Одрис. — Моего ребенка не ожидает судьба Бруно, которого мой отец не признал, как своего сына, потому что его мать была блудницей. Но дядя не отвернется от моего ребенка. И потом, кто сказал, что это будет обязательно сын? Может быть, у меня будет дочь…

— Одрис! — в отчаянии снова перебил ее Хью, видя сияющее радостью ее лицо.

— Дяде Оливеру это не понравится, — продолжала она, словно Хью ничего не сказал, — но он будет защищать моего ребенка, а когда станет слишком стар или умрет, я позову Бруно, и тот будет рядом со мной.

Хью отодвинулся от нее.

— Нет, Одрис, я не могу…

— А что мне остается? — вскричала она. — Думаешь, я не поняла тебя, когда ты предупредил меня, что болезнь может сразить тебя или ты погибнешь, пытаясь достать мне Луну? — из глаз у нее потекли слезы. — Я хочу тебя! Я хочу твоего ребенка! Мы этим никому не причиним вреда, никому!

«И это правда», — с удивлением подумал Хью. Он судил об Одрис, как привык судить о дочери знатного человека, которому его положение позволяло заключить выгодный брачный союз. И если заставить такую девушку пожелать тебя против воли отца, если лишить ее девственности, что обесценит ее в глазах будущего жениха, то это было бы равносильно воровству. Словно ты вытащил кошелек из кармана ее отца. Но у сэра Оливера не было таких намерений по отношению к Одрис. Вероятно, он предпочитал, чтобы она вообще не вышла замуж. Если бы сэр Оливер хотел выдать ее замуж, он бы давно уже это устроил и нашел ей мужа. Одрис ничего не оставалась, как только зачать ребенка. Некоторые женщины годами молили бога, чтобы он ниспослал дитя, — но безрезультатно. Ее слова: "Что я должна остаться без ничего! ? " запали ему в душу. Когда он покинет Джернейв, то выполнит поручение Тарстена и отправится завоевывать себе владения и если при этом погибнет, в памяти Одрис о нем останется только горечь и неудовлетворенность.

Не говоря ни слова, Хью привстал, снял плащ и отложил его в сторону. Затем он снял тунику и рубашку. Сначала воздух показался ему прохладным, так как тело его было разгорячено и влажно от пота. Пока они с Одрис разговаривали, туман уже рассеялся, солнце ярко светило над приютившей их впадиной. Хью не замечал все происходящее вокруг себя, так как не осмеливался взглянуть, что делала Одрис, пока одежда не коснулась его руки и ее смятое платье не упало ему на колени. Только тогда он повернулся к ней.

Одрис стояла, держась за сорочку так, что в любой момент могла снять ее, но глаза ее были устремлены на него и, казалось, она забыла, что собиралась делать. Хью улыбнулся ей, взял ее руку и положил себе на плечо; потом, подняв одну, а затем другую ногу, снял с нее туфли и чулки. Он погладил ее ноги, хорошо сложенные и сильные от лазаний по деревьям и скалам, потом вздохнул и наклонился, чтобы поцеловать ей ступни.

Если бы позже от Одрис захотел кто-нибудь узнать о происшедшем, то она могла бы начать с того момента, когда слезы буквально душили ее.

Когда Хью приподнялся, не отвечая на ее просьбы, Одрис закрыла глаза, пытаясь сдержать слезы, но открыв их снова, она увидела, как он снимает тунику Порыв радости охватил ее, а пальцы быстро, быстро развязывали шнуровку, а когда она сбросила платье для верховой езды, верхняя часть тела Хью была уже обнажена. Она обратила взгляд на него. Ее глаза ласкали вздымавшиеся мускулы на плечах и руках, крепкие сильные мышцы на груди и спине. Тепло разлилось по телу, возбуждая Одрис. Ее бросило в дрожь при виде его тела сплошь покрытого ранами — безобразными, морщинистыми полосками мертвой кожи и несколькими все еще не зажившими ярко-красными шрамами, которые грубо выделялись на его светлой коже. Холодные иголочки страха подстегивали возрастающую в ней страсть. Одрис была ошеломлена смятением в своем теле.

Она положила руку ему на плечо, ее ощущения становились все более острыми, и сердце учащенно забилось. Что-то, похожее на судороги, но гораздо приятнее, пульсировало в ней, охватывая бедра и живот. Затем Хью наклонился и поцеловал ее ступни. Ноги подкосились и, она бы упала, если бы не успела ухватиться за него. Затем подогнула колени, все еще обнимая Хью. Он склонился над ней и ей захотелось лечь на спину, но он приподнял голову, обнимая руками ее талию, так чтобы она расслабилась и опустилась перед ним на колени. Потом медленно, словно предоставляя ей шанс остановить его, Хью снял с нее сорочку. Он не повернул головы, отбрасывая ее в сторону, а наклонился и поймал ртом ее сосок. Одрис издала приглушенный крик, ее пальцы сжимали его плечи, пока почти не впились ему в кожу. Она подняла руку и прижала его голову к себе, чувствуя себя словно на небесах. Но ей нужно было что-то большее. Одрис ощущала голодную пустоту между бедер, и память вернула ее к тому, что ей было нужно. Она отпустила голову Хью, дотронулась до его руки; пальцы ее заскользили по его груди, ласкали и гладили его кожу, постепенно опускаясь все ниже, пока не достигли завязки его штанов. Она дернула ее на ощупь, а Хью вздохнул и отпустил ее грудь. Слегка вскрикнув снова, на этот раз протестуя, Одрис протянула к нему руки, чтобы отвлечь его внимание.

— Тихо, тихо, — прошептал Хью опускаясь и давая ей возможность лечь. Затем склонился над ее телом. Одрис сжала его, глупо боясь, остаться неудовлетворенной, но он целовал сначала одну грудь, потом другую, и она смутно ощутила его внутреннюю борьбу с самим собой, с желанием до конца раздеться. Хотя она одной рукой все еще держала его, другой стала помогать ему снимать штаны. Ее пальцы наткнулись на волнистые волосы и затем на горячую плоть его копья. Хью вздрогнул и слегка застонал, когда ее рука заскользила вверх и вниз по копью. Он снова нашел сосок, положил руку на холм Венеры и стал медленно проникать внутрь. Одрис хотела восхищенно вскрикнуть, но у нее перехватило дыхание. Не понимая, что делает, она попыталась сомкнуть ноги над его рукой и направить ее глубже. Но это было не то. Этого было недостаточно. Одрис была не в силах думать, но знала что ей надо. Обхватив рукой спину, она попыталась прижать его к себе.

Хью сопротивлялся только мгновение. Никогда еще в своей жизни он не был так сильно возбужден и не обращался ни с одной женщиной так, как с Одрис, но ему не хотелось останавливаться. Прежде его объятия ничего не могли дать женщине, желающей только освободиться от сексуального напряжения; и он, стремясь удовлетворить свою животную страсть, хотел избавиться от нее как можно быстрее, а затем замаливать свой грех и очиститься. Его полное согласие с Одрис вытеснило чувства вины и стыда, смешанные с его прошлым сексуальным опытом, доставляя невообразимое удовольствие. Хью еще никогда не видел тела, подобного телу Одрис, которое являло собой верх совершенства. Ему хотелось ласкать ее тело больше, чем овладеть им, хотелось дотрагиваться, целовать это совершенство красоты.

Не только совершенная, но чистая, предназначенная только для Хью, Одрис была непорочна. Ее кожа была белая, чистая, без каких-либо изъянов, такая тонкая, что нежно-розовая плоть Одрис окрашивала ее, а светло-голубая сеть тонких вен просвечивалась сквозь нее. Ее груди были полные, но небольшие, с маленькими сосками и темно-розовым ореолом вокруг них. И кудрявые волосы, которые проглядывали из-под рук и увенчивали холм Венеры, были чистые, ярко-золотистые. Хью чувствовал, что она притягивает его к себе, но он еще не целовал эти золотистые кудри или влажные губы, которые они скрывали, и сотни других мест, предназначенных для того, чтобы их целовали, всасывали и трогали.

Затем Одрис потянулась к нему снова, ее груди приникали к его рукам, и ее чувственные движения достигли острой вершины его желания. Он приблизился и распростер свое тело на ее, положив свою руку поверх ее рук. Рука, сжатая его ладонью, была такая маленькая, и Одрис, казалось, совсем скрылась под его крупным телом. Хью колебался, но Одрис прижалась к нему всем телом, и наконечник его копья, готовый к извержению, скользнул меж бедер во влажную щель, готовую принять его. И все же страх за нее ускорил нарастающую необходимость Хью, и он мягко вошел внутрь. Одрис задохнулась. Он остановился и хотел было выйти, но ее руки обвили его снизу, и ноги, сомкнувшись над ним, удержали его.

— Еще, — задохнулась она.

— Я причиню тебе боль, — прошептал он.

— Ну и пусть, — вскрикнула она.

Он уже причинил ей боль, но Одрис онемела от восторга, и боль в ней смешивалась со страстью и желанием, и, казалось, они усиливали ее. В ней была зияющая пустота, которая должна быть заполнена, чего бы это ни стоило, и она напряглась всем телом, чтобы заставить его войти в нее. Он погрузился. Одрис чувствовала, что вот-вот расплачется, но это было счастливое мгновение. И потом, когда Хью отступил и улегся на бок, увлекая ее за собой, обхватил рукой ее грудь и большим пальцем водил вокруг соска, ощущение чего-то неизвестного наполнило ее всю вплоть до зияющей полости, которая болела и одновременно пульсировала от наслаждения. Одрис глубоко вздохнула, и боль, и наслаждение возрастали и возрастали, делая ее дыхание тяжелее и чаще всякий раз, когда Хью отступал. Так продолжалось до тех пор, пока спазм радостной агонии не разразился так яростно, что она пронзительно крикнула.

Хью слышал ее, но он достиг такого состояния, когда все, окружающее не имеет никакого значения. Его копье отяжелело, как ствол дерева, как будто оно было наполнено кипящей смолой, и с каждым толчком в него вливалось все больше и больше вещества, которое становилось все горячее и горячее. И этот поток горячей лавы должен был разразиться, должен, и тем не менее Хью знал, что была непреодолимая причина, из-за которой он не должен был делать это, и он боролся с собой, чтобы предотвратить извержение. Несколько мгновений спустя Одрис вскрикнула, и ее тело расслабилось под ним. В водовороте, в котором находились разум и тело Хью, он не мог мыслить, но ее расслабленность послужила ему сигналом. Облегченно простонав, он дернулся еще раз, и семя горячим потоком выплеснулось из него, затем снова и снова, пока опустошенный, он не всхлипнул удовлетворенно.

Освобождение вернуло Хью возможность рассуждать, и за мгновение радостное ощущение сменилось ужасом: Одрис все еще спокойно лежала под ним. Страх придал силы его дрожащим рукам. Он чувствовал себя совсем ослабевшим, словно после тяжелой битвы, в которой его ранили. В отчаянии от отстранился и лег сбоку. Глаза Одрис были закрыты. Не дыша, Хью положил руку ей на грудь, чтобы почувствовать, бьется ли ее сердце. Ее глаза мгновенно открылись.

— Дай мне немного времени, чтобы перевести дыхание, Хью.

Он опрокинулся на спину, глубоко с облегчением и одновременно изнемогая, вздохнул. Тем не менее фраза Одрис показалась ему странной.

— Что ты имеешь в виду, когда просишь дать тебе немного перевести дыхание? — спросил он. — Ты думаешь, что я хочу состязаться в беге?

— Я подумала, что ты снова захотел меня, — сказала она и, обернувшись, посмотрела на него. — Я очень хочу, но…

— Снова спариваться! — слабо воскликнул Хью. — Я с трудом могу пошевелить пальцами, оставь в покое ту часть моего тела, которая для этого необходима!

— Боюсь, что я очень неопытная, — предположила Одрис, улыбаясь. — Я этим никогда не интересовалась, поэтому и не спрашивала. А когда ты положил мне руку на грудь, я подумала…

— Я слушал твое сердце, — перебил ее Хью. — Я подумал, что убил тебя или задушил. Я слышал твой пронзительный крик, но…

Одрис засмеялась:

— Я не такая уж хрупкая, как ты думаешь, но в чем-то ты прав. Я чувствовала, как будто прошла через чистилище и затем очутилась на небесах.

— Что?

— Я изумила тебя чем-то? — спросила Одрис. — Извини. У меня часто возникают странные мысли. Уверяю тебя, я совсем не собиралась богохульствовать, но однажды я спросила отца Ансельма о муках чистилища и чем оно отличается от ада. Он объяснил, что муки чистилища сродни с удовольствием, потому что они ниспускают на нас блаженство. Я знаю, что радость тела — только смутное отражение радости духа, но сейчас испытываю радость тела.

— Но радость тела быстротечна, а радость духа вечна, — сказал Хью, с трудом приподнимаясь на локтях. Одрис начала уже было сожалеть, что провела эту религиозную аналогию, когда он внезапно заморгал и добавил, — но скоротечные радости могут возобновиться — и так часто, как ты того хочешь.