Гобелены грез

Глава XIX

Когда Морель вернулся в Ратссон с известием, что Одрис собирается приехать в Морпет, Хью мог с трудом поверить в свою удачу. Не потому что он жаждал увидеть ее и обладать ею физически, а ему нужно было ей кое-что объяснить. И это было намного легче сказать, чем написать. Он подумал, что она меньше рассердится по поводу ложных надежд, которые он вселил в нее, когда она увидит печаль на его лице, вызванную ими. К вечеру того дня, когда он отправил Мореля с письмом к Одрис, Хью пожалел, что написал его. Его разочарование было ничто по сравнению с тем, что он написал ей о предстоящем поединке — ему и в голову не приходило, что Одрис могла думать о «поединке до последней капли крови», гораздо спокойнее, чем он предполагал. Но что больше всего волновало Хью, так это данное им обещание: после победного поединка он собирался ехать прямо в Джернейв и просить руки Одрис.

Целый день, который он провел, объезжая окрестности Ратссона, подтвердил правдивость слов дяди, что он будет наследником «ничего». Увидев, в каком состоянии находится хозяйство и как живут люди, Хью понял, что не может предложить Одрис переехать в Ратссон. Она, возможно, не возражала бы, если бы жила в меньшем достатке, чем в Джернейве, но было бы несправедливо окунуть ее в жизнь Ратссона, полную неудобств. Кроме того, зная Одрис, нельзя было ожидать, что она взвалит на себя тяжесть забот по переустройству Ратссона, а это считалось типично женской долей работ по хозяйству. Хью не хотел, чтобы в Одрис что-нибудь изменилось. Она должна была остаться совершенно такой, какой была, — бесценным кладом. Ее работа — гобелены и соколы — стоила гораздо больше, чем если бы она умела печь и готовить, но она будет лишена возможности выполнять свою работу, если кто-то не займется более обыденными делами.

Поэтому, несмотря на его страстное желание, Хью тяжело и медленно поднимался по лестнице в комнату верхнего этажа дома Утрида в День поминовения, и хотя он поймал легкую фигуру, которая летела ему навстречу, и держал ее крепко, он не улыбнулся.

— О, Боже, Боже, — вскрикнула Одрис и заплакала. — Ты узнал, что будешь побежден в этом поединке. Не сражайся, Хью. Давай заберем твоего дядю в Джернейв. Я буду…

— Побежден? — переспросил Хью. Он собирался было возразить, чтобы Фрита не выскальзывала из комнаты, когда он туда вошел, потому что подумал, что будет глупо, если Утрид узнает, что он оставался в комнате наедине с Одрис. Но негодование тотчас затмило другие чувства:

— Я непобедим! Кто мог тебе такое сказать? И отчего ты плачешь, Одрис?

— Никто мне не говорил. Я боюсь за тебя, — сказала она, всхлипывая.

— У тебя снова покраснеет нос, — предупредил он и только сейчас рассмеялся. — Я же тебе говорил много раз, что ты похожа на гусыню. Что ты знаешь о поединке?

— Очень мало, — согласилась Одрис, хлюпая носом и часто моргая, и позволила Хью подвести себя к скамье, находящейся у камина. — Но я видела, что такое война, Хью. На Джернейв несколько раз нападали, и моему дяде приходилось прогонять грабителей и налетчиков. Я лечила раны, но была не в силах вылечить раненых и видела, как они умирают.

— Тебе, возможно, придется лечить раны, — сказал Хью. — И я очень рад, что ты умеешь это делать, но тебе не придется видеть меня умирающим. Пожалуйста, Одрис. Я не говорю тебе, когда и как ткать, — это твое дело. И ты не говори мне, когда и как драться, — это мое дело.

— Маловероятно, что тебя ранят или убьют, когда ткешь, — резко ответила Одрис.

Хью засмеялся:

— Я выбрал плохое ремесло. Лучше я скажу по-другому: я не говорю тебе, когда и как взбираться на скалы за соколами.

— Но ты же говорил мне, — возразила Одрис. — Ты спорил и возражал и называл меня дикой и глупой…

— И ты все равно взбиралась на скалы, — заметил Хью, его глаза весело сверкали. — Теперь мы равны. Ты против моего желания драться, и я буду слушаться тебя не более, чем ты меня.

Некоторое время Одрис сидела молча, внимательно вглядываясь в его лицо. Она видела, что Хью говорил правду о предстоящем поединке, — по крайней мере то, что знал и говорил он это твердо и уверенно. Импульсивно она хотела предложить ему отказаться от поединка, в обмен на ее отказ лазить по скалам, но на этот раз она, прежде чем сказать, подумала и прикусила язык. Во-первых, бесполезно было предлагать ему это. Но были еще причины, которые вынуждали ее молчать. Она поняла, что ей трудно будет сдержать обещание, и душа ее будет роптать на эти ограничения, когда страх ее пройдет. Хью еще больше будет страдать и ненавидеть себя, если каким-нибудь способом она вынудит его отказаться от обещания бороться за Ратссон. Ее любовь к Хью не давала ей права причинять ему боль. И не будет ей прощения за то, что она заставила его страдать, даже если ей придется глубоко скорбеть о его смерти.

Одрис приняла решение, и душа ее перестала воспринимать боль. Она была с ним, в его руках и не будет такой глупой, чтобы расстаться с радостью, которую она сейчас испытывала, скорбя о том, что, может, никогда не случится.

Но вскоре она вспомнила печальное выражение его лица и сказала:

— Но, если ты так уверен, что выиграешь поединок, то почему ты был такой грустный, когда вошел сюда?

— Потому что боюсь, что не смогу просить твоей руки так скоро, как я сначала подумал, — ответил он, немного ослабив объятия, чтобы не возникло впечатление, что, крепко стискивая ее, он не дает ей сердиться. Ратссон — почти развалина. Я не могу привезти тебя туда, пока не приведу в порядок землю, по крайней мере для того чтобы кормить и одевать.

Одрис удивленно отпрянула от него, глядя широко открытыми глазами. Она не могла поверить в то, что все ее тревоги были напрасны.

— Сердце мое, не сердись, — попросил ее Хью, нежно касаясь ее щеки. — Не подумай, что я меньше желаю тебя, но я не могу представить, что ты будешь нести бремя бедности — это все, что я могу предложить тебе.

— Я не сержусь, дорогой, — она плакала, крепко обняв его. — И я не боюсь трудностей, но мой дядя… — Одрис внезапно замолчала, прикусив язык, который всегда опережал мысли.

Но Хью не обиделся, наоборот, он согласно кивал:

— Сэр Оливер не станет и слушать о такой женитьбе, а если бы даже согласился, то для меня он перестал бы существовать. — Он подошел к ней и поцеловал ее, и когда их губы расстались, вздохнул: — Он прав, но мне от этого не легче. Я хочу тебя, Одрис.

— А я здесь, — сказала Одрис, протянув руки, чтобы отстегнуть капюшон кольчуги.

Одрис была полна неизъяснимой радости и восхищения. До того как она узнала Хью, она и сама не представляла, на что способна. Ей просто не приходило в голову, что совсем необязательно безучастно ожидать каких-либо событий. Мягкая улыбка едва тронула утолки ее губ. Весной ей просто необходимо было находиться рядом с Хью, и поэтому инстинктивно она уговорила дядю позволить ей развлекать гостя. То, что у дяди были свои причины так быстро уступить ей, не имело никакого значения: Одрис знала, что ей все равно удастся настоять на том, чтобы Хью ее сопровождал даже если дядя будет сопротивляться. И на этот раз ей пришлось придумать план и приехать в Морпет, чтобы избежать ссоры между Хью и дядей. Она напрасно тревожилась, но поняла одну интересную вещь: как только ей что-то было очень нужно, она могла сама найти выход.

Ее мысли были прерваны тяжелым вздохом Хью, который привлек ее к себе и поцеловал. Но его долгий поцелуй оборвался так же внезапно, как и начался.

— Ты здесь, и это кажется мне сном, но я не это имел в виду, Одрис. Я хочу, чтобы ты всегда была со мной.

Одрис опустила глаза.

— Иди, — сказала она нежно, — сними оружие и давай насладимся друг другом. Я думаю, мы не должны разрушать счастье, которое сейчас испытываем, темными мыслями. Я не помню, где читала, но в какой-то древней рукописи были такие строчки: «Живите, пока живется». Я думаю, что это прекрасное правило.

Она встала, протягивая ему руку, и Хью взял ее, но не поднялся. Он повернул руку ладонью вверх и стал целовать. Одрис вздохнула и погладила его волосы, но слегка отстранила его, когда он хотел притянуть ее к себе.

— Сними оружие, — настаивала она. — Я не хочу, чтобы на теле у меня осталась цепочка из синяков от твоего оружия.

Он покачал головой.

— Утрид видел, как я поднимался. Я не должен оставаться здесь долго. Фрите не нужно выходить из комнаты.

— Утрид не узнает, что Фриты здесь нет, — ответила Одрис и стала снимать платье. — Я не так глупа. Она стоит за дверью и предупредит меня, если кто-нибудь придет.

Хью прикусил губу и опустился на скамью; его обдало жаром и под шерстяными штанами его копье зашевелилось подняло свой чувствительный наконечник.

— Какой толк от ее предупреждений, если нас увидят нагими на полу? — пробормотал он. Слова его застряли в горле, а Одрис опустила платье и задумчиво нахмурилась.

— Ты прав, — сказала она. — Я отпустила своих людей в город, но они очень преданы мне, и один-два всегда остаются внизу, в лавке или в сарае, где спят.

— В лавке никого, кроме Утрида, не было, — сказал Хью, медленно поднимаясь, — но…

— А, хорошо! — воскликнула Одрис, глаза ее весело заблестели, в них прыгали чертики желания. — Тогда мне не нужны ухищрения, чтобы испить первый глоток наслаждения с тобой.

— Что?

Одрис ничего не ответила, а слегка наклонилась и взялась за его боевую тунику и задрала ее вверх, обнажив бедра. Он онемел от изумления, когда она, поднимая тунику, чтобы развязать его чулки, обнажила нижнюю часть его тела.

— Садись, — приказала она, посмеиваясь над его изумленным видом, и подтолкнула его к скамье. — Нет, . глупый, расставь ноги.

Совсем пораженный действиями Одрис, Хью быстро сообразил, что она намеривалась сделать. Сознание подсказывало ему, что он должен быть более разумным, чтобы укротить дикое и необузданное озорство Одрис, ибо он понял, что только озорство и желание толкнули ее на подобные действия. Но здравые мысли, промелькнувшие у него в голове, захлестнула огромная волна любовного порыва, которая бросила его на скамью и исчезла без следа, когда Одрис, подняв юбки, подошла к нему, села расставив ноги и вонзила в себя наконечник его крепкого копья.

Хью хотел приподняться, но он с трудом мог пошевелиться. Одрис смеялась, ее волосы разметались, тело пылало и глаза закрылись, когда она утонула в море чувств. Им было страшно неудобно: скрученная одежда между ними мешала им прижаться друг к другу. И все же Хью обнаружил, что эта неудобная поза только усиливала вожделение. Он не мог не только приподняться, чтобы плотнее войти в Одрис, но и притянуть ее ближе к себе, потому что ему приходилось опираться руками о скамью, чтобы их соединение было вообще возможно.

Но то, что стесняло Хью, давало свободу Одрис. Она не могла точно определить, почему ее голод к Хью был так огромен, что она не могла сдержаться, хотя до ночи оставалось всего несколько часов. Она всегда наслаждалась их любовной игрой, но сейчас ей не нужно было настраиваться: она едва дождалась близости с ним, и ей не нужны были поцелуи и нежные прикосновения. Она весело начала любовную игру, но тотчас же захотела его. И все же следы настоящего озорства, которое побудило ее поднять тунику Хью, смешивались с волнением и разразились смехом и игривостью. Она посмеивалась и извивалась, не оставляя Хью, но не пытаясь вобрать его в себя полностью или установить определенный ритм движения. Беспорядочное движение все сильнее и сильнее разжигало в ней страсть, и когда она услышала шепот Хью: "Одрис, Одрис, остановись!.. ", было слишком поздно. Она приблизилась к нему, как только могла и, приближаясь к концу, дрожала и всхлипывала.

Хью опомнился слишком поздно. Крайнее неудобство позы придало физическим ощущениям, порожденным играми Одрис, силу непреодолимой страсти еще быстрее, чем при обычной позе. Хью попытался освободить руку, чтобы на мгновение оставить Одрис и получить возможность проконтролировать взрыв, который нарастал в нем, однако он чуть не упал со скамьи, но так и не смог схватить Одрис. В тот момент он был слишком охвачен волной завершения, чтобы понять, что он может лечь и освободить руки. И только потом, в судорогах оргазма, его ослабшие руки заскользили под ним, и он медленно опустился на скамью, чтобы передохнуть.

Несколько мгновений стояла тишина: оба переводили дыхание, и в ушах их громко пульсировала кровь, но вскоре они могли уже слышать потрескивание и шипение огня в камине. Тогда Одрис снова рассмеялась, а Хью, опираясь на руку, поднялся. Одрис обняла его за шею, но он схватил ее за запястье, оттолкнул от себя и встряхнул.

— Я не вино с медом, которое пьют маленькими глотками, когда захочется, — прорычал он. — А твой «первый глоток» меня! Одрис, тебе не стыдно?

— Нет, — ответила Одрис, глаза ее горели, и, все еще смеясь, она привела в порядок юбки. — Тебе стыдно, что желаешь меня?

Он беспомощно смотрел на нее, подтягивая и завязывая чулки. Он был шокирован силой своей реакции, которую, по его мнению, следовало расценивать как греховную похоть, но чувство вины за грех рассеялось при виде веселости и восторга Одрис. Ее наслаждение было так откровенно, так свободно от темного зла, что в нем ничего не могло быть грешного.

— Нет, конечно, мне не стыдно, что я хочу тебя, но… — Его губы дрогнули, когда он вспомнил свое удивление не только от того, что она сделала, но и от ее слов о «первом глотке». Но он не мог позволить ей уйти от наказания за ее капризы, и поэтому принял суровый вид и сказал:

— Женатые люди должны хоть чуточку соблюдать правила приличия, Одрис. Совсем неумно быть… быть…

И, увидев выражение ужаса на лице Одрис, он замолчал.

— Ты же так не думаешь, правда? — спросила она. — Когда мы будем обвенчаны, ты же не всегда будешь настаивать на… на простой пище?

Хью прыснул от смеха.

— Ты не перестанешь говорить обо мне так, будто я часть твоего обеда? Простая пища! Ты что, принимаешь меня за вареную треску?

— Нет, конечно! — вскрикнула Одрис, весело улыбаясь; радость била в ней ключом. — Ты сладкая нежность — медовые фиалки глаз, бархатная кожа и сладкие спелые земляничные волосы. Я могла бы съесть тебя целиком.

— Ты сумасшедшая! — воскликнул Хью, еще громче смеясь. Он знал, если судить здраво, то он был ужасен. Но Одрис говорила о нем так, как если бы мужчина говорил о прекрасной женщине. Одрис хихикнула:

— Нет, я просто голодна. Я только что вспомнила, что собиралась подождать тебя, и еще не обедала. Давай сходим и посмотрим, что можно найти в продуктовых лавках, и тогда, возможно, я перестану смотреть на тебя как на вкусное блюдо.

Они спустились вниз. Фрита шла сзади, неся кубки и тарелки, чистые, белые салфетки, в которых потом будет нести обед. Хью успокоился, когда увидел, что Утрид не бросает в их сторону хитрые и долгие взгляды. Однако это напомнило Хью о том, что могло не понравиться Одрис. Помня о том, что хозяин постоялого двора сказал ему во время его первого приезда в Морпет, Хью и не пытался найти отдельное жилище для дяди. Он рассказал лорду Ратссону об Одрис, а сейчас объяснял Одрис, что его дядя приезжает завтра в Морпет и будет жить на верхнем этаже дома Утрида рядом с ней.

— Я не могу жаловаться, — сказала она, — потому что это его жилище, и я рада познакомиться с ним, но… но как же мы?

— Мы? — повторил Хью.

— Не будет ли лорду Ратссону неловко, если ты будешь спать со мной?

— Во всяком случае, Одрис, я не приду к тебе в ночь перед поединком. — Хью улыбнулся ей. — Если «спать с тобой» означает то, что я думаю, то для меня это будет смертельно. Я слишком устану, чтобы поднять меч, чтобы сражаться, или щит, чтобы защищаться.

Одрис посмотрела на него широко открытыми, испуганными глазами.

— Я совершила грех? — прошептала она. — Я обидела тебя своими страстным, необузданным желанием любить тебя? Поэтому ты и сердился…

— Нет, любимая, нет, — заверил ее Хью. — Я только пошутил. — Но увидев, что она взволнована, добавил:

Я больше тревожился, что ты, испив свой «глоток», не пожелаешь прийти ко мне этой ночью. Хотя я не представляю, как это можно было бы устроить. И потому, как бы то ни было, я рад, что…

Злость и тревога на ее лице сменились радостью.

— Тебе не трудно будет прийти ко мне. Ты только будешь вынужден найти место и переждать там до темноты, потом тихо пройти через дверь лавки. За время, что я пробыла здесь, Утрид никогда не спал в лавке. Он ходит к своему тестю, где живут его жена и дети. К этому времени мои люди уже улягутся, или, если они вне дома, им вообще не будет дела до меня. Поэтому Фрита впустит тебя в комнату

Решив важные вопросы, Хью вернулся в дом Утрида с вкусными блюдами. Он попросил Утрида помочь ему разоблачиться и оставил кольчугу и меч у хозяина лавки, где раньше оставил шлем и щит. Они с Одрис сели поесть в небольшом садике торговца и разговорились о том, что произошло за время их разлуки, но больше всего, конечно, о Ратссоне и об истории Хью. Их разговор касался многих других предметов, больших и маленьких, говорили о чем угодно, только не о том поединке, который будет предшествовать турниру. Хью не говорил о поединке, потому что просто не думал о нем: он был слишком уверен в своей силе, чтобы нуждаться в поддержке, а особенно девушки, которая совсем ничего не знала о приемах ведения боя. Если бы он встретил человека, знавшего Лайонела Хьюга, то он задал бы тому вопросы, которые могли бы оказать добрую услугу. Он знал, что в Морпете должны быть такие люди, но сегодня для него важнее было побыть с Одрис, чем искать их.

Одрис не упоминала о поединке, потому что не хотела думать о нем. Она знала: есть люди, которые убеждены, что нужно стремиться навстречу беде, и считала их глупцами. Она всегда помнила, что нельзя спрятаться от правды, но от беды иногда можно. Очень часто беда исчезала, если от нее прятались, или просто поворачивались к ней спиной. Одрис считала, что если сознательно идти навстречу беде, то она неизбежно обрушится на человека.

Они расстались на закате. Хью остановился, чтобы попросить Утрида принести его снаряжение наверх и напомнить, что он и его дядя будут проживать на верхнем этаже рядом с демуазель Одрис. Хозяин лавки кивнул, не проявляя удивления: для них было совершенно обычно, когда разные группы людей жили под одной крышей. Кроме того, лорд Ратссон так щедро заплатил, что ему не к чему было придираться, даже если леди заплатит только за постель. Как бы то ни было Утрид не собирался жаловаться: он был рад, что демуазель и ее воины жили в его доме. Турнир привлек толпы народу в город; многие хотели купить дорогую одежду Утрида, но некоторые пожелали ее украсть. Утрид предотвратил кражу криком о помощи, на который один из воинов Одрис выскочил с мечом в руках — на этом дело и закончилось. И все же, Утрид не любил оставлять лавку открытой после наступления темноты. Он закрыл дверь, как только Хью вышел, обслужил тех, кто уже был в лавке, и закрыл ее на ночь.

Не прошло и четверти часа после ухода торговца, как Хью был уже внутри дома, и они с Одрис чувствовали себя настоящей женатой парой, потому что их не ограничивало время и им не приходилось тревожно поглядывать на дверь. Удобно устроившись у камина, они поужинали. Их обслуживала Фрита, которая вся сияла от радости. Они разговорились так, как если бы муж и жена говорили о ежедневных делах поместья Хью. Хью узнал, что, хотя Одрис сама не имела ни малейшего представления, как готовить еду, сыр или кроить платье, она разумно предложила, где можно найти людей, которые умеют это делать, и как вынудить их хорошо работать без надлежащего надзора. Хью начал уже сокращать приблизительный срок, когда он привезет Одрис в Ратссон. Она будет еще более ценным кладом, чем он предполагал.

Оба были очень счастливы, испив «глоток» друг друга на рассвете. Благодаря «глотку» исчезла острая необходимость физической близости, а осталось только теплое, легкое желание, не причинявшее неудобств. Они все доели, допили вино, закончили разговор и мирно легли спать, где они питались «простой пищей», что соответствовало утверждению Хью о пристойности женатых пар, — так Одрис дразнила, его смеясь. Она согласилась, медленно засыпая, что сполна насладилась «простой пищей», но в полночь снова разбудила Хью и приняла более острую и утонченную пищу, которую они увенчали очень сладким десертом на рассвете, когда Хью вынужден был уйти до открытия лавки Утридом. К счастью, незадолго до того пошел дождь, и Хью мог вернуться в лавку после прихода Утрида и сказать, что в такое утро неуютно спать во дворе, и поэтому он пришел поискать укрытия. Казалось, он едва мог взобраться по лестнице — что торговец правильно понял (хотя он бил мимо цели в обоих случаях: когда подумал, какая городская блудница могла так истощить силы такого сильного мужчины, и когда сделал вывод по поводу невоздержанности Хью накануне поединка). Но был, однако, прав, решив, что Хью в таком состоянии не мог быть угрозой для Одрис. И хотя Хью лег рядом с ней, она едва пошевелилась, и они оба крепко спали, пока Фрита не разбудила хозяйку, потому что проспали они чуть ли не до обеда. Тогда Одрис разбудила Хью.

Этот день прошел очень приятно, потому что лорд Ратссон приехал вскоре после того, как Хью, Одрис и комната были приведены в порядок. Хью был прав, когда сказал, что Одрис и его дядя будут очарованы друг другом. Так как весь день шел дождь, все трое провели время вместе, разговаривая и играя в разные игры у камина. Единственным неудобством было то, что Хью и Фрите пришлось сходить и купить продукты. У немых служанок есть свои преимущества и недостатки. И Хью шел спокойно, потому что дождь был ерундой по сравнению с любопытством. Ему хотелось знать, сможет ли служанка, пусть намеком, но дать понять чужому человеку об их любовном деле. Разговор между тремя особами затянулся надолго и касался широкого круга вопросов, потому что «неподобающее» образование, данное Одрис отцом Ансельмом, было ценнее золота для Ральфа Ратссона. Но во время разговора ни слова не было сказано о предстоящим завтра утром поединке, хотя никто из трех не мог выбросить из головы мысли о нем.

Для Одрис и Ральфа Ратссона это была гнетущая тень, которая пришла и ушла, сделав теплоту и радость их общения более отчетливой и острой. Один только Хью радостно приветствовал случайные напоминания о предстоящем поединке; когда дядя сказал ему что-то о завязке, Хью вспомнил об изношенной стяжке на его боевой кольчуге, но это было неважно и неопасно, и он не собирается ремонтировать ее. Сердце его было слишком переполнено, чтобы думать о каких-то застежках и шнурках. Он готов был взорваться от радости. У него никогда не было своего дома и слуг. И Тарстен, и сэр Вальтер любили его, но для Тарстена он был сыном, за которого он молился и направлял его на путь истинный, а для сэра Вальтера он был горячо любимым человеком, которого тот опекал. Но ни с сэром Вальтером, ни с Тарстеном он не чувствовал себя, как дома, потому что домом Тарстена была церковь, которая не прельщала Хью, а в замке Хелмсли, принадлежащем сэру Вальтеру его принимали без особой радости те, кто имел законные права там находиться.

Здесь, в этой комнате, где весело потрескивал в камине огонь и мягкий голос Одрис, и ее игривый смех смешивался с легким тенором и громким хохотом дяди, Хью видел наяву, какая жизнь его ожидает в Ратссоне. Здесь он был уверен, что его не только любят и рады ему — он нужен им обоим. Хотя Хью говорил меньше других, он был тем связующим звеном, которое держало всех вместе, он был ступицей колеса, вокруг которой вращалось колесо жизни. Чтобы его видения сбылись, ему нужно было убить Лайонела Хьюга завтра утром.