Год длиною в жизнь

Глава 3

Иногда память слишком добра к нам. Взять, к примеру, среднюю школу. Большинство людей с пеной у рта утверждают, что с удовольствием вернулись бы туда. Но если вспомнить школу — вспомнить по-настоящему, я имею в виду! — то вы, скорее всего, думаете так же, как я: это же полный отстой! Уроды и хулиганы, давление со стороны преподавателей, прыщи и девчонки — всего этого там было вдоволь, в результате чего образовалась жуткая смесь. Случается, за всю жизнь люди не сталкиваются и с сотой долей тех издевательств и унижений, которые им пришлось вытерпеть в самой обычной школе. Но, когда мы заговариваем о школьных годах, на память в первую очередь приходит выпускной бал и вручение аттестатов зрелости — то есть только хорошее.

А вот для меня юность и несколько предшествующих ей лет все еще покрыты туманом…

Клиентам, которые не желали давать нам чаевые за утреннюю доставку газет, приходилось жестоко расплачиваться за свою скаредность на Хеллоуин. Где-то за неделю до этой грандиозной ночи мы с Джозефом и Дьюи закупали несколько дюжин яиц и припрятывали их так, чтобы те успели протухнуть. Кроме того, мы вовсю пользовались мылом, губной помадой и кремом для бритья — словом, чем угодно, что позволяло проявить наши творческие порывы и изобретательность. Мы уже думали, что перепробовали все на свете, пока однажды не увидели, как Ронни Форрестер, окрестный хулиган и громила, швыряет мелкие тыквы с пешеходного моста в проезжающие внизу автомобили. Никогда этого не забуду: копы решили, что во всем виноваты мы, и нам пришлось спасаться бегством. Но все-таки полными идиотами мы не были и ограничились метанием яиц.

Помню, как однажды побывал на бойне с одним из наших соседей-португальцев. Свинья, пока ей не перерезали горло, верещала просто-таки душераздирающе. Потом из туши спустили кровь, и мне пришлось всю дорогу до дома перемешивать ее в огромном чане, чтобы она не загустела и не свернулась.

Кинотеатр для автомобилистов на открытом воздухе повидал немало оставленных нами пустых жестянок из-под пива, а однажды мы исхитрились и провезли на территорию канистру из-под майонеза, доверху заполненную самогоном. Припоминаю, что охранник на въезде никак не мог врубиться, откуда идет запашок, но мы с Дьюи вовсе не собирались торчать у него на виду и ждать, пока он сообразит, что к чему.

Чем старше я становился, тем больше убеждался в том, что поколения до нас отличались ничуть не меньшим сумасбродством. Хотя они критиковали и осуждали нас на каждом шагу, они точно так же злоупотребляли алкоголем, домашним насилием и неверностью — причем мой отец отличился больше других. Если уж на то пошло, единственное, что изменилось с тех пор, так это то, что мы стали вести себя более открыто.

И еще одного человека из своего детства я не забуду никогда — мистера Дьюгоня, отца Дьюи.

Мистер Дьюгонь ужасно беспокоился о сыне с того самого момента, как тот появился на свет. Долгие годы его страхи были оправданными: первые робкие попытки малышей, едва научившихся ходить, познать мир; дерзкие, бедовые выходки подростков… Даже переходный возраст превратился для мистера Дьюгоня в тяжкое испытание — взять к примеру однажды позаимствованный нами без разрешения его автомобиль, причем водительских прав у нас не было, и прочие невинные шалости.

А потом Дьюи вырос. Он перестал прыгать с крыш и объедаться леденцами, лежа на диване. Но его отец так и не смог привыкнуть к этому. То ли за долгие годы глубоко укоренившаяся привычка оказалась сильнее, то ли внутреннее напряжение — или же сочетание того и другого, — но он никак не мог успокоиться, превратившись в сплошной комок нервов.

Сколько себя помню, я полагал, что так он демонстрирует нам свое чувство юмора, которое у него отсутствовало напрочь, и лишь много позже понял, что он нисколько не шутил. Он просто проявлял чрезмерную заботу, будучи не в состоянии скрыть собственные страхи.

Однажды он рассыпал крысиный яд под крыльцом, которое приподнималось над землей не больше чем на фут. Когда мы с Дьюи вернулись из школы, он уже не находил себе места от беспокойства.

— Эй, ребята, вы, случайно, не играли под крыльцом? — спросил он, когда мы с Дьюи подошли к нему по подъездной дорожке.

— Что? — проворчал Дьюи.

— Вы не пробовали белый порошок, что рассыпан под крыльцом? — взвинченным и высоким от напряжения голосом осведомился он.

Вместо ответа Дьюи молча зашагал прочь, а я, пряча глупую ухмылку, последовал за ним.

Его старик снова окликнул нас:

— Потому что это — крысиный яд…

Мы даже не оглянулись.

— Вы же знаете, что ягоды остролиста тоже ядовиты, верно?

Я думал, что обмочу штаны от смеха.

— Это не смешно, — заметил Дьюи и с грохотом захлопнул за нами дверь.

Но это было действительно смешно. И самым смешным, как ни странно, оказался тот день, когда мистер Дьюгонь похоронил свою мать.

Прожив долгую жизнь, полную бед и страданий, которыми она щедро делилась с окружающими, бабка Дьюи наконец-то испустила последний вдох и покинула наш мир с воплями столь же громкими, как и в тот день, когда появилась на свет.

— Отмучилась, страждущая душа, — вздохнул отец Гросси. Молодой священник провел рукой по ее морщинистому лицу и закрыл глаза, устремленные в вечность.

— Еще бы, — пробормотали себе под нос члены семьи, — и мы вместе с ней.

Мне тогда уже исполнилось пятнадцать, и я был удостоен чести нести гроб на траурной церемонии. Это был мой первый опыт подобного рода, и я обрадовался возможности помочь своему лучшему другу.

То утро, когда Альдина Дьюгонь, или бабушка, отправилась в последний путь, выдалось холодным. Дьюи, его отец и Вово — вторая бабушка Дьюи, та, что родом из Португалии, — заехали за мной по дороге. Дьюи жестом приветствовал меня и широко улыбнулся, взглядом указывая на своего странно одетого отца, сидевшего впереди. Я с одного взгляда оценил происходящее: Вово храпела, как медведь во время спячки. А вот мистер Дьюгонь бодрствовал, но при этом совершенно выбивался из общей картины. Он надел спортивный пиджак коричневого вельвета, который был ему явно мал, и белую рубашку, застегнутую на все пуговицы. Галстук-«боло» вполне органично соответствовал черным сапожкам змеиной кожи. В довершение ко всему ремень с бляхой размером с колпак грузовика, на которой красовалась надпись «Если это не кантри, значит, это не музыка», поддерживал на нем выцветшие брюки цвета хаки. Он благоухал дешевым одеколоном и улыбался.

Кивнув в знак приветствия, я ответил на его улыбку.

— Доброе утро, мистер Дьюгонь, — сказал я и покосился на Дьюи.

Друг подмигнул мне, и я едва не поперхнулся, стараясь не рассмеяться во весь голос.

— Похороны обещают стать клевыми, — прошептал я ему на ухо.

Он вновь ухмыльнулся.

— Ты даже не представляешь насколько.

С самого начала стало ясно, что мистер Дьюгонь удостоил свою обожаемую матушку нищенских похоронных услуг. Директор похоронного бюро с комической грубостью подгонял и торопил дюжину гостей, пришедших на службу. Священник уловил всеобщее настроение и, стремясь поскорее покончить с процедурой, держал речь, словно опытный аукционист. С его благословения тем, кто должен был нести гроб, предложили «удалиться в заднюю часть комнаты».

Я сделал так, как мне было велено.

Пару за парой приглашали отдать последние почести усопшей. Я был потрясен. Ни у кого из присутствовавших на похоронах я не заметил хотя бы повлажневших глаз. «Должно быть, жестокость старой бабки достала всех», — решил я.

— Тех, кто будет нести гроб, просят убрать цветы, — громко распорядился директор, вырывая меня из мрачной задумчивости.

Я приблизился к гробу прямоугольной формы, обитому голубым велюром, прочитал про себя, шевеля губами, последнюю заупокойную молитву и подхватил два дешевых венка. Выйдя на тротуар, я обнаружил, что мистер Дьюгонь решил сэкономить и на машине для перевозки траурных цветов. Сей экономный господин взмахом руки подозвал меня к себе и открыл багажник.

— Сваливай сюда, — распорядился он.

Я был ошеломлен. «Для человека, который только что сказал последнее «прости» матушке, мистер Дьюгонь выглядит не слишком-то опечаленным», — решил я. Честно говоря, на лице его читалось откровенное нетерпение, словно он торопился поскорее разделаться с неприятной и докучливой обязанностью.

Когда я вернулся в похоронный зал, то оказалось, что гроб уже закрыли крышкой и заколотили гвоздями. Следуя указаниям недовольного и раздраженного директора, я схватился за одну из ручек и помог бабке Дьюи устроиться в черном катафалке, чтобы отправиться в последнюю поездку. Это мрачное и гнетущее действо совершенно меня потрясло. Хотя гроб несли шестеро здоровых и крепких мужчин, тело оказалось куда тяжелее, чем можно было ожидать. Хуже того, складывалось нездоровое впечатление, будто оно обладает собственным разумом, перемещаясь внутри закрытого ящика по собственному хотению.

Пока мы ехали в церковь, запах цветов стал настолько назойливым и тяжелым, что грозил вызвать тошноту. Наполовину глухая вторая бабка Дьюи Вово не выдержала и заявила пронзительным голосом:

— Я вот-вот лишусь чувств, чтоб меня разорвало!

Я едва удержался, чтобы не расхохотаться.

Когда мы наконец прибыли к церкви Святого Антония, я с опаской окинул взглядом крутые ступени и поспешил к катафалку. Схватившись за выделенную мне ручку, я закряхтел, напрягся, и мы зашагали. Уже на третьей ступеньке картонный гроб скрипел и раскачивался, словно корабль, терпящий бедствие в шторм и готовящийся пойти ко дну. Я чувствовал, как перекатывается внутри тело, но поделать ничего не мог. Гроб оказался настолько дешевым и хлипким, что оставалось только надеяться, что мы успеем доставить покойницу к алтарю прежде, чем он развалится на куски и старая леди совершит свой последний в жизни кульбит. И вдруг нас остановили. Я посмотрел на мистера Дьюгоня, чтобы понять, в чем причина. На первый взгляд, ничего особенного не случилось. «Должно быть, отец Гросси еще не готов», — решил я.

Мы вшестером застыли на холоде в неподвижности, держа в дрожащих от напряжения руках тяжеленный гроб. Я вновь поднял голову и в следующий миг заметил, как на спину мистеру Дьюгоню, прямо на его безвкусный и аляповатый пиджак, упало сверху несколько комочков птичьего помета. Я оглянулся на Дьюи. Очевидно, мой приятель тоже заметил происходящее и уже трясся от беззвучного хохота. Вово, в свою очередь, тоже разглядела белые кучки птичьих следов и немедленно потянулась за носовым платком. Старая клуша целеустремленно и сосредоточенно принялась вытирать их, чем изрядно напугала мистера Дьюгоня, который явно не заметил птичьей бомбежки. Мне пришлось отвернуться, чтобы не заржать в голос. Это было уже слишком.

К тому времени, как я успокоился настолько, чтобы вновь взглянуть на них, Вово уже ровным слоем, как маргарин, размазала птичьи испражнения по спине ничего не подозревающего бедолаги. Но вот она остановилась и отняла платок, чтобы полюбоваться на дело рук своих, и в следующий миг очередная птичка совершила заход на цель — а потом еще одна и еще. Словно направляемый небесным комедиантом, птичий помет пулеметной очередью прошелся по спине мистера Дьюгоня. Гроб опасно раскачивался из стороны в сторону, заходясь в сдавленной истерике. «Бабка прощается с нами тем единственным способом, который ей всегда нравился», — подумал я.

На мистера Дьюгоня жалко было смотреть. Его спина была сплошь покрыта птичьим пометом. Вово оглядела его и с отвращением покачала головой.

— К чертовой матери… — пробормотала старуха.

Даже у нее не возникло желания вновь взяться за столь неблагодарное дело. К тому же это было бы бесполезно. Носовой платок был уже безнадежно испорчен. Отец Гросси жестом пригласил собравшихся следовать за ним.

Я помог водрузить импровизированный и кое-как сработанный гроб на алюминиевую тележку и бросился в заднюю часть церкви, сдерживаясь из последних сил, чтобы не нарушить приличия. Но меня постигла неудача. В конце концов, я был всего лишь человеком. Последняя скамья содрогнулась от хохота.

Вскоре на место рядом со мной скользнул Дьюи и вытер слезящиеся глаза. Я попытался было извиниться, но тут же сообразил, что мой приятель вытирает отнюдь не слезы печали.

— Отец потрясен и растроган тем, как сильно ты переживаешь кончину бабки, — прошептал он. Последние слова прозвучали сдавленно и неразборчиво, и он зашелся в приступе беззвучного хохота, который издали вполне можно было принять за скорбные рыдания.

Я несколько раз попытался открыть рот, чтобы ответить, но тщетно.

— Клянусь, твоя бабка подстроила все это заранее, — прошептал я наконец. — Столько голубей никак не могли собраться в одном месте случайно и обделать только твоего отца.

Дьюи согласно кивнул.

— Она была злобной старой дурой, чувство юмора у нее было извращенным… И она постоянно пилила его за то, что он такой скупердяй и дешевка.

Я набрал полную грудь воздуха, чтобы передохнуть.

— Твой отец запросто мог прикрыться своей бляхой, как щитом.

Мы хохотали до колик в животе, а гости скорбно кивали головами, присоединяясь к нашей безудержной скорби. В конце концов, мы оба были благодарны небесам за столь странное знамение. «Уж если бабка пробралась наверх, то нам теперь наверняка ничего не грозит».

На миг я вернулся в настоящее и подумал: «Даже мои детские воспоминания омрачены мыслями о смерти». Но сейчас смерть уже заглядывала мне в глаза и выглядела совсем не смешно. «Быть может, это будет не так уж плохо, если люди в последний раз посмеются надо мной?» — спросил я себя. Но, представив себе лица Мэдисон и Пончика, я постарался отогнать эту мысль. «Стоит придумать что-либо более значимое и выразительное», — решил я.

Итак, вернемся к моему детству, где смерть оставалась удачной шуткой — пока не коснулась меня лично.

Через год после того, как бабка Дьюи испустила последний вздох, та же участь постигла и мою мать. Тогда мне было уже шестнадцать, и я ухаживал за ней, пока она умирала: подмывал ее, переодевал, кормил и делал все остальное, что делают примерные сыновья в гораздо более зрелом возрасте.

В то утро, когда она умерла, я держал ее за руку, и сердце мое едва не разорвалось от горя, когда она прошептала: «Простите, что я не могу побыть с вами подольше, мальчики». Ее преждевременная смерть наполнила меня странной смесью любви и жалости. Ни мгновения своей жизни мать не прожила для себя, а всегда только для меня и моего брата. Она беззаветно любила нас обоих — причем настолько сильно, что я до сих пор ощущаю ее любовь.

После ее смерти я вдруг понял, что дома меня больше ничто не удерживает. Сняв квартиру у своего дяди Бенни, я быстренько встал на крыло и вылетел из гнезда. Вы знаете, как это бывает. Когда у вас есть быстрая машина, кажется, что вы уже знаете ответы на все вопросы.

Моим первым и последним соседом по комнате стал барабанщик, так что кровати нам пришлось поставить друг над другом — иначе места для барабанов Мэтта не нашлось бы. За аренду мы платили намного больше, чем следовало бы. Единственное достоинство квартиры заключалось в том, что в арендную плату было включено отопление. Обладая обостренным чувством справедливости, мы постарались по максимуму воспользоваться этим преимуществом. Когда весь остальной мир замерзал, покрывшись коркой льда, мы расхаживали по комнате в одних трусах, распахнув входную дверь настежь. Обставлена наша квартира была в соответствии с непритязательными вкусами людей, не имеющих денег. Единственной приличной вещью в ней смотрелась новенькая и дорогая стереосистема. К концу первой недели я убедил Мэтта в том, что он может повысить свой авторитет и кредитоспособность, взяв ее напрокат. Он с радостью согласился.

Это был тест на выживание с самого начала, поскольку матерей, которые взяли бы на себя выполнение незаметной, черной работы, у нас не было. Полагаю, вопрос заключался в расстановке приоритетов — нам пришлось научиться стирать свои вещи, зато убирать постель необходимости не было. Действительно, какой смысл заправлять то, чему все равно предстояло смяться вновь через каких-нибудь несколько часов? Приготовление еды превратилось в настоящую забаву. На плите неизменно стояла сковородка, обляпанная застывшим свиным салом. Оставалось лишь разогреть ее да побросать в коричневое кипящее масло все ингредиенты, которые мы полагали съедобными. Пиво стало основным продуктом питания в нашем рационе, и я счел себя обязанным взять несколько уроков злоупотребления им: кровать ходила подо мной ходуном, рвота фонтаном опорожняла желудок, и на следующее утро я просыпался с раскалывающейся от боли головой. Юность иногда бывает безрассудно жестокой по отношению к себе.

Хочешь не хочешь, но нам пришлось устроиться на работу. Мэтт подрабатывал мойщиком посуды в индийском ресторанчике за двадцать долларов в неделю. После первой же смены, проснувшись, он обнаружил, что его новенькие кроссовки буквально кишат муравьями. А ведь он уже и так был в долгах, как в шелках. Что до меня, то я выбрал себе другой род деятельности. Я начал работать у МакКаски, в деревообрабатывающем цеху, который изготавливал огромные деревянные барабаны для компаний, производящих кабель и проволоку. На третий день работы, когда я шлифовал катушку ленточной машинкой, до моего слуха донесся жалобный вопль взрослого мужчины:

— Мамочка!

Стерев со стекол очков древесные опилки, я увидел Томми Бигелоу, оператора циркулярной пилы, который прижимал к животу правую руку. По неосторожности он сунул ее под зубья пилы, и она отхватила ему верхнюю фалангу пальца, словно это была шкурка от банана. Это был кошмар. Кровь хлестала, забрызгав все вокруг. Бригадир вызвал карету «скорой помощи», вручил фельдшеру отрезанный палец Томми, обернулся и рыкнул на рабочих, разгоняя их по местам. Когда я вернулся к шлифовке, бригадир похлопал меня по плечу.

— Становись к циркулярке, Дон, — сказал он. — У нас заказ, который мы должны выполнить.

А ведь я ненавидел этого типа лютой ненавистью. Тем не менее мне пришлось смыть кровь и приступить к работе. И все это время я мысленно молился, призывая инспекцию по охране труда, которая пришла бы к нам и прикрыла эту лавочку.

Случалось, что, не в силах заснуть от перевозбуждения и усталости, мы с Мэттом и другими парнями играли в покер. Иногда турниры длились ночь напролет, до самого утра. В окна настойчиво стучались снег и ветер, а мы, раздевшись до трусов и настежь распахнув входную дверь, яростно мусолили карты, пока солнце не обжигало далекий горизонт, разгоняя мглу.

Через два месяца Мэтт похудел на двадцать фунтов и остался без гроша. Я понял, что конец близок, когда двое мужчин в свободного покроя плащах с поясами, занимающиеся конфискацией взятых в кредит вещей из-за долгов, пожаловали к нам, чтобы забрать стереосистему. Родители Мэтта умоляли его вернуться домой. Он не возражал, но остался должен мне чертову прорву денег.

— Просто продай мне все, — сказал я ему, и он так и поступил.

После Мэтта остался всякий хлам, который он выпросил, украл или одолжил, зато долг был выплачен весь, до копейки.

А потом я встретил Беллу.

Помню, это был типичный португальский праздник со всеми полагающимися острыми угощениями, о которых можно только мечтать: жареной свиной вырезкой в соусе чили с чесноком, сэндвичами с сырокопчеными колбасками и перцем, треской, тушеной фасолью, фава, овощным супом с кудрявой капустой, фаршированными моллюсками с гарниром, запеченными в тесте сардинами и цыплятами на вертеле. На десерт подали хлебцы с черной патокой и козьим сыром, рисовый пудинг, мороженое с йогуртом и булочки, а сладкое красное вино лилось рекой.

Когда дюжина маленьких девочек в костюмах ангелочков с крыльями принесла священнику золотую корону, оркестр заиграл первую мелодию вечера. Праздник Сошествия Святого Духа[6] завершился, и начались гуляния.

Улицы были перекрыты, а над местом вечеринки перекрещивались гирлянды с голыми электрическими лампочками. В центре квартала расположились несколько больших палаток, вокруг которых и кишел людской круговорот.

Когда на землю упали первые капли дождя, я увидел ее, и у меня перехватило дыхание. У нее были песочного цвета волосы, глаза газели и улыбка, ради которой можно было продать дьяволу душу. Собрав все свое мужество, я поинтересовался, как ее зовут.

— Изабелла, — ответила она и улыбнулась.

И тогда я понял, что влюбился без памяти.

Делая вид, что укрываемся от дождя, мы проговорили почти два часа, стремясь узнать друг друга получше. Исходящий от нее аромат сводил меня с ума — от нее пахло ароматизированным белым мылом и кондиционером для белья.

Внезапно небо затянули тяжелые черные тучи, хлынул дождь и засверкали первые молнии. В ливне явственно ощущалась непомерная сила и власть, а целая серия быстрых и стремительных зигзагов молний, сопровождавшихся раскатами грома, заставила всех гуляющих броситься в укрытие. Белла попятилась и уже готова была развернуться и кинуться наутек, когда я спросил:

— Мы с тобой еще увидимся?

Она сняла одну из своих жемчужных сережек.

— Это мои самые любимые сережки на свете, — сказала она, — и носить одну нельзя, она не заменит пару. — Белла протянула сережку мне. — Давай не терять друг друга из виду, хорошо?

— Хорошо.

Я проглотил невесть откуда взявшийся комок в горле.

— Номер 555-8374, но звони до пяти, — прошептала она. — Потом мой отец возвращается с работы.

И, одарив меня на прощание своей замечательной улыбкой, Белла поспешила прочь.

Промокший до нитки, я стоял посреди улицы, повторяя про себя «555-8374», пока цифры эти не превратились для меня в волшебный напев. Сердце подсказывало, что само небо послало мне эту женщину вместе со вспышкой молнии. Поразив еще несколько целей наобум и заставив деревья танцевать в водовороте ливня, тучи рассеялись столь же внезапно, как и появились. Чистый и умытый, окружающий мир засиял новыми яркими красками, распахнув передо мной неведомые дали. Я люблю дождь с грозой. Если она длится достаточно долго, то наступающее после нее умиротворение не поддается описанию.

И мы таки не потеряли друг друга из виду. Ее отец и вправду был очень строг, поэтому наши встречи происходили украдкой, но при первой же возможности. Я до сих пор не знаю, настоящий то был жемчуг или фальшивый, поскольку так и не спросил; мне было все равно. Настоящим сокровищем для меня стала Белла.