Гони из сердца месть

Глава шестая Лизни, глотни, закуси

Рамона возвращалась в свой дом в Сакраменто. Городок находился всего в полутора часах езды по фривею от аэропорта в Окленде. Она ехала в такси, уставившись в окно, но, погруженная в себя, мало что замечала. Трава, деревья, небо — все сливалось во что-то голубовато-зеленого, ровного цвета. Названия на дорожных указателях скользили по этому фону, не задевая сознания.

Внезапно взгляд Рамоны выхватил крупную надпись: «Сакраменто», и тут же память услужливо подсказала, что Валеджо и Вакавилл они уже проскочили.

Когда желтое такси остановилось возле крыльца ее дома, прошуршав шинами по гравийной дорожке, она вышла из машины, расплатившись с водителем. С отчетливой ясностью и страстной тоской Рамона поняла: она только что была в Париже. В одном городе с мужем. Но не встретилась с ним. Потому что не захотела. Такого не было никогда, и Рамона испугалась за себя.

Она открыла ключом дверь, повернула круглую золоченую ручку — рука легла на теплый металл уверенно и привычно — Рамона вспомнила, как неловко было ее руке на дешевых дверных ручках парижских гостиниц, в которых она поначалу решила пожить.

Рамона усмехнулась. Для чего ей был весь этот маскарад? Зачем она пыталась войти в чужой мир и поселиться в нем даже на неделю? Исполнить роль, к которой никогда не была готова? Мстить собственному мужу? Зачем она жила в дешевой гостинице в дешевом квартале, а не поселилась, как обычно, на улице Монтеня?

Неужели впрямь собиралась выпрыгнуть из своей жизни — жены состоятельного бизнесмена? Выпрыгнуть из своего возраста? Вернуться к тем временам, когда студенткой с рюкзачком за спиной и с весьма незначительной наличностью в кармане топтала ногами землю Европы?

Какая глупость, одернула она себя, входя в холл. Но внезапно остановилась и похвалила: хорошо, уже хорошо то, что обнаружила собственную глупость. Легче лечить болезнь, когда известен диагноз.

А глупость разве лечится? — спросила она себя ехидно. И ответила: некоторая разновидность — да.

Рамона направилась к телефону, чтобы прослушать сообщения, которые ей наговорили за неделю.

— Рамона, я не понимаю, куда ты подевалась….

— Рамона, уже третий час ночи…

Она скривила губы. Она ведь, кажется, ясно и понятно просила не беспокоить ее полгода. Срок еще не вышел. Каприз? Если угодно — да. Но это, черт побери, ее каприз! Может она в кои веки позволить себе капризничать?

Интересно, вдруг мелькнула мысль, Гай звонил ночью. Он не спал в ту ночь из-за нее? Или были другие причины для бессонницы?

Рамона почувствовала, как снова на нее наваливается противное чувство недоверия, а перед глазами возникает образ той самой блондинки, которую она увидела на экране телевизора.

— Рамона, я волнуюсь…

— А я — нет! — раздраженно бросила Рамона и выключила автоответчик.

На самом деле это так, это правда. Она не волнуется. Если в Париже не сочла нужным встретиться с ним, значит, не волнуется.

Рамона упала в кресло. Больше она ничего не хотела слышать — ни от него, ни от кого-то еще. Она закрыла глаза. Нет, она не волновалась о Гае. Даже если он проводит время с женщинами… Ей безразлично. Ей никто не нужен.

В доме было тихо, и в тишине лишь тикали круглоголовые часы с маятником на длинной цепи, надменно отсчитывая минуты. Рамона посмотрела на них, и ей показалось, что маятник каждым движением сметает минуты из времени ее жизни, расчищая путь… Расчищая путь к концу жизни.

Она схватила себя за распущенные волосы и потянула вверх, словно желая вытащить себя — сама не зная из чего. Она тянула с силой, не обращая внимания на боль, напротив, испытывая странное удовольствие оттого, что способна чувствовать боль…

Рамона опустила руку, откинулась на спинку кресла и зарыдала — отчаянно, оплакивая свою жизнь, в которой нет больше никакого смысла.

Ну почему же ее хватило так ненадолго? Что она сделала неправильно? Когда? В какой момент свернула не туда, если в сорок лет оказалась в ужасном, непреодолимом тупике?

Целую неделю Рамона не выходила из дому, прокручивая в голове события собственной, столь быстро промелькнувшей жизни. Она бродила по дому без всякого дела, пила черный кофе здоровенными кружками, а, когда желудок больше не мог вынести пустоты, снисходила к его требованиям и забрасывала в него кукурузные хлопья с молоком. Он недовольно урчал, осуждая за скудость подачки, но Рамона только отмахивалась.

Может быть, другая женщина кинулась бы к психотерапевту и потребовала разобраться в ее жизни. Но Рамона не любила раскрываться перед кем-то. Она всегда охраняла свой внутренний мир, в который не впускала даже Гая. Он, кстати, никогда и не стремился влезть к ней в душу. По натуре экстраверт, он сам испытывал жажду раскрыться перед другими, и с готовностью одаривал мир собой.

Рамона всегда считала, что должна справиться с собой сама. Когда она училась в технологическом и изучала машины, сокурсники наперебой предлагали ей, такой нежной, такой слабой, особенно на фоне гигантского мотора, помочь разобраться с двигателем грузовика. Но Рамона не позволяла. Она должна сама найти дефект и сама его устранить.

— Я должна научиться сама, — отказывалась Рамона. Она вскидывала темные брови, а карие глаза замирали на очередном поклоннике, которому хотелось оказаться поближе к невероятной девушке.

Парни отлично понимали, что никогда не примут Рамону в свое мужское сообщество. Она, конечно, может его украсить, но лишь в качестве чьей-то жены. Причем многие из них не прочь были увидеть себя в роли ее мужа.

Если бы Рамона смогла прочесть их откровенные мысли, она крайне возмутилась бы. Да чем она от них отличается? У нее разумная голова, ловкие руки, подвижный ум. Ее дед Фрэнк — самый настоящий мачо, и даже он говорил, что Рамона даст сто очков вперед любому парню! А тогда ей исполнилось всего пятнадцать. Неужели она не способна разобраться в железках и в переплетении проводов — синих, зеленых, красных? МЭК, который она водила каждое лето, гостя у Фрэнка, слушался ее, как пони, на котором она каталась в раннем детстве. Он и теперь слушается ее.

Рамоне не сразу довелось узнать о том, что мужское сообщество не принимает женщин. Гай, а потом и Патрик не только не отторгали ее, они требовали от нее ежеминутного присутствия в своей мужской компании.

Но прошли годы, Патрик перестал нуждаться в материнской опеке, а Гай становился все более успешным бизнесменом, который мало времени проводит дома и не делится с женой мелочами. Рамона улавливала что-то из разговоров Гая по телефону, из его бесед с коллегами во время разных приемов, на которые они ходили.

Но Гая она любила всегда, с самой первой минуты знакомства. Как и он ее. Рамона не сомневалась в этом, и все годы, прожитые вместе с ним, являлись тому подтверждением. Ей не в чем было обвинить Гая. Чем больше Рамона думала о прошедшей жизни, тем больше уверялась в том, что причину следует искать в себе.

Рамона бродила по дому без сна, мерила шагами гостиную, коридор, галерею, кухню, в которой она знала наизусть все мелочи и которая всегда радовала ее.

Правда, с некоторых пор кухня начала ее раздражать. Глядя на бесчисленные блестящие вещицы — сбивалки, мялки, чистилки, резалки, как называла она кухонные принадлежности, не удостаивая каждую собственного законного имени, — Рамона казалась себе сорокой, которая подхватывает все, что блестит, и тащит в дом, чтобы потом мучительно заставлять себя всем этим пользоваться.

Так что же — это и есть основные инструменты ее жизни? Жизни, в которой она собиралась иметь дело с гаечными ключами, с колесами, с приборами, со скоростями, с дорогами, с переговорами, с подписанными контрактами?

— Наша Рамона — самый настоящий механик, — хвалил ее дедушка, когда она починила его мотоцикл. Тогда ей было лет пятнадцать, и родители отправили ее на все лето к деду. — Подумать только, даже наш хваленый местный мастер не разобрался в электрике! — Фрэнк покачал головой, усаживаясь в седло и включая фары. — Сегодня ночью я наконец поеду на дальнюю плантацию агавы, посмотрю, как там трудятся летучие мыши над ее цветками.

— Ты должен взять меня с собой, — заявила Рамона.

— Ага, ты требуешь плату за свои труды.

— Требую.

Фрэнк кинул девушке каску, она насадила ее на голову так, что под ней скрылись даже кончики светлых волос, и быстро уселась за спиной деда.

Они понеслись сквозь сгущающиеся сумерки. Рамона тесно прижималась к теплой спине Фрэнка, обняв его за талию и вдавившись подбородком в спину. Она чувствовала, как двигаются его мышцы, когда мотоцикл входит в поворот.

Фрэнк давно переехал из Сакраменто сюда, в маленькую мексиканскую деревушку Эль-Сиаба, откуда пошел их древний мексиканский род. Фрэнк был мексиканцем наполовину, но здесь не чувствовал себя чужаком.

Странное дело, и Рамона, в которой мексиканской крови было еще меньше, тоже. Нескончаемые поля агавы на красноватой земле, разделенные чередой пышных деревьев, темноволосые всадники в широкополых шляпах и в белых рубашках, словно парусники на зеленоватой морской воде, — это зрелище всегда заставляло сердце Рамоны биться по-особому. Она своя здесь, в этом совершенно ином мире. На душе становилось легко — здесь она такая, какая есть.

— Хочешь хлебнуть пульке? — спросил Фрэнк, заглушая мотор возле домика под соломенной крышей. Возле него были сложены в штабель бочки.

— Хочу! — не раздумывая отозвалась Рамона.

— Пойдем, детка, в мой ресторан.

Рамона уселась на лавку возле длинного деревянного стола, а Фрэнк задержался у дверей с седовласым мужчиной, управляющим. Они говорили по-испански, Рамона улавливала отдельные знакомые слова. Она поняла, что Фрэнк спрашивает мужчину об отгрузке мескаля.

Когда они сели за столик возле окна, Рамона кивнула на высокий стакан, в котором пенился густой напиток, и спросила:

— Фрэнк, это пульке?

— Да. Слабенький, как раз для тебя. А я хлебну мескаля. Его гонят из пульке. Ух, хорошо! — крякнул он. — Пробуй.

Рамона отпила и скривилась.

— Это тебе не лимонад, детка. Древний рецепт, древний напиток. Еще индейцы его гнали из перебродившего сока агавы. Самая настоящая брага! — засмеялся Фрэнк. — А мой мескаль — самогон из твоей браги. Правда, неизвестно, кто додумался перегонять пульке в мескаль. Но это началось лет триста назад, не меньше.

Рамона уже более бесстрашно отпила из стакана, напиток оказался не крепче пива. Фрэнк отодвинул свой стакан и сказал:

— Я уверен, лет через десять — двадцать мескаль и текила завоюют Европу. Она к тому времени пресытится виски, джинами, водками. Мужчины захотят «заморить червячка» по-нашему.

— Заморить червячка? — переспросила Рамона.

— Именно так. Сейчас я тебе покажу. — Фрэнк крикнул что-то по-испански, мужчина быстро подошел к столу с бутылкой, из которой недавно наливал мескаль Фрэнку. — Американцы любят экзотику, специально для них разливают мескаль в бутылки вот с таким червячком. — Он поднял стеклянный сосуд и покачал его перед глазами. Рамона поморщилась, а Фрэнк засмеялся. — Это всего-навсего агавовая гусеница. Испытание для настоящих мачо. Обычно в заведениях, где подают мескаль, если на тебе заканчивается бутылка, то червяка сервируют как бесплатное угощение от шеф-повара. Хочешь, обслужу? — Фрэнк вскинул седые брови и посмотрел на Рамону.

Она колебалась недолго.

— Хочу!

Мужчина расхохотался и что-то быстро сказал на своем диалекте, который Рамона не понимала совсем. Фрэнк кивал в такт словам, потом перевел Рамоне:

— Этот мачо говорит, что ты очень смелая девушка. Смелее многих парней. Некоторые из них вообще не могут пить пульке, говорят, напиток пахнет гнилым мясом. Но пульке, заметь, очень полезная вещь. Раньше его пили при истощении, а ты у нас худенькая, так что тебе не помешает пить его почаще. Он укрепляет организм и очень питательный. — Фрэнк улыбался, потягивая мескаль. — А сейчас ты попробуешь агавовую гусеницу. Тебе сервируют ее по всем правилам.

У Рамоны в голове восторженно шумело, она чувствовала себя великим путешественником, который наконец-то добрался до вожделенного места, к которому давно стремился. Наверное, Фрэнк понял, что она уже выросла, и больше не относился к ней, как к ребенку.

Рамона на самом деле недавно почувствовала в себе какой-то перелом, а этот визит с дедом в маленький деревенский ресторан восприняла как символическую границу между детством и взрослой жизнью.

Мужчина вынул гусеницу из бутылки, положил на тарелочку и что-то произнес.

— Что, что он сказал? — не терпелось узнать Рамоне.

— Он обратился к ней по имени, — смеясь, «перевел» Фрэнк. — Так полагается перед тем, как угостить клиента.

— Как ее зовут?

— Ее зовут гузано. Как и всех ее родственниц. Они обитают в сердцевине агавы. Между прочим, они отличаются по цвету — золотые в бутылке становятся сероватыми, красные — слегка бледнеют, они-то и считаются самыми благородными? Но вообще-то ими полагается закусывать мескаль, а не пульке. Придется нашей гостье налить, как считаешь?

Фрэнк посмотрел на мужчину. Тот расплылся в улыбке и плеснул немного мескаля в стакан. Подал Рамоне. Она шумно втянула воздух и поднесла стакан к носу.

— Стоп, дорогая! — удержал ее Фрэнк. — Давай-ка по всем правилам. Видишь, к бутылке подвешен мешочек? В нем соль с истертыми в порошок червячками. Отличная приправа, — он лихо подмигнул ей. — Ее надо лизнуть перед тем, как опрокинуть стаканчик мескаля.

Рамона подчинилась, лизнула соль из мешочка, во рту запылало от соленой горечи, она быстро глотнула из стакана, остужая горький огонь.

Вкус мескаля оказался приятнее, чем пульке, она уловила слегка травянистый запах. Крепкий, поморщилась она, этот мескаль.

Мужчины с интересом наблюдал за Рамоной, когда она потянулась к гусенице и собралась смело подцепить ее вилочкой. Оба любовались ее несуетными движениями.

Рамона проглотила закуску.

— Ну вот, теперь ты выполнила все, что предписано: лизнула, глотнула, закусила…

Вспоминая события столь давнего времени, Рамона пожалела только об одном — Фрэнка уже нет в этом мире. Он ушел рано для своего возраста — ему не было шестидесяти, когда его настигла пуля вора, который опустошил его плантацию голубой агавы. Было долгое разбирательство, работали детективы, но агава скрыла все следы на красноземе. Жесткая и колючая, она не выдала тайну…

Но это произошло гораздо позже того дня, когда взрослые мексиканские мужчины приняли Рамону в ряды равных. Это было совсем не похоже на них.

Странное дело, именно после той поездки к Фрэнку в Мексику, Рамона уверилась в том, что может все в этой жизни, неважно, что она женщина. Значит, она ошиблась, прожила чужую жизнь? Не такую, какую собиралась?

Внимательно, словно впервые, Рамона оглядывала кабинет Гая и пыталась понять, что такого есть в мужчине, что позволяет ему чувствовать себя хозяином жизни, не мучиться, как она. Конечно, главная суть в физиологии, с ней не поспоришь. Но, вероятно, есть что-то, какие-то предметы, позволяющие мужчине чувствовать себя принадлежащим к другой половине человечества. Мужские игрушки?

Рамона открыла шкаф, в котором хранилась коллекция курительных трубок Гая. Она перебирала их — итальянские, французские, английские, ирландские, датские, греческие… Гай покупал их повсюду. Однажды она со смехом сказала ему:

— Послушай, ты со своими трубками похож на кобелька, которого выпустили погулять, а он поднимает лапку на каждый столбик, метит территорию.

Поначалу Гай опешил, потом замер, как всегда в минуты недоумения, не мигая уставился на жену, затем весело расхохотался.

— Здорово сказано! Один — ноль в твою пользу. Однако я должен уточнить, жена. Я мечу не территорию, я мечу самого себя — ароматами разных территорий.

— Но зачем тебе это? — Рамона догадывалась зачем, но хотела услышать подтверждение догадке: затем, что он самый-самый, что у него весь мир в кармане. А если не в кармане, то в шкафу.

— Это позволяет мне чувствовать особенную уверенность в мировом пространстве. Я готов раскурить с любой точкой мира трубку мира!

— Занятный каламбур!

Рамоне на самом деле понравился ответ. Гай вообще обладал быстрой реакцией, она заметила это давно. Наверное, поэтому и Патрик у них родился ровно через девять месяцев после того, как они впервые занялись любовью. Это произошло еще в Манчестере.

Что-то дрогнуло в сердце Рамоны, но она постаралась отмахнуться от этого ощущения.

Она потянулась к полке и взяла трубку, похожую на кочергу, которой обычно ворошила головешки в камине. Эта модель называется «бренди», сразу вспомнила она. Гай вдолбил ей в голову все названия, ее голова принимала все новое без сопротивления, особенно в первые два года после рождения Патрика. Как будто в голове Рамоны образовалось много пустого места.

Рамона усмехнулась. Недавно она прочла в каком-то журнале о новых исследованиях ученых. Они обнаружили удивительную вещь — оказывается, во время беременности женщина забывает тридцать процентов всего, что знала до этого. И только в течение двух лет после родов к ней возвращается память.

Так может быть, вдруг подумала Рамона, во время беременности я забыла про себя настоящую, про свои желания и стремления, а потом память об этом могла бы вернуться, но ей некуда было возвращаться — все ячейки памяти оказались занятыми. Занятыми названиями курительных трубок, французских вин, именами бизнесменов, с которыми работал Гай, биржевыми ценами на французские вина разных лет, бейсболом Патрика, названиями команд, именами девочек, которые нравились Патрику, именами мальчиков, которые ему не нравились, ценами на дома, поскольку они переезжали много раз, как и полагается американцам среднего класса…

Рамона подержала в руке трубку. С ней Гай ездил весной на чемпионат мира по курению трубок в Англию. Он звал ее с собой, но она уже ничего не хотела.

Она умела набивать трубки и не раз делала это для Гая.

— Смотри, она должна быть набита достаточно плотно. Видишь, я надавливаю пальцем на табак, а он пружинит в трубке.

Рамона трогала пальцем табак, кивала, заставляя себя запомнить ощущение под пальцем.

— Верхний слой табака должен быть ровным, иначе он не будет равномерно гореть. А теперь поднесем спичку…

Она и сама была готова загореться, как спичка, когда Гай проводил с ней свои первые уроки по набиванию трубки. У Рамоны возникали совершенно иные ассоциации при этом действе, и после нескольких затяжек они оказывались в постели…

А после Гай снова брал трубку и говорил чуть хрипловатым голосом:

— После того как трубку покурили, ей надо дать остыть.

Рамона тихо смеялась, лежа на смятых простынях, потому что именно этим она в данный момент и занималась: остывала от обжигающей страсти.

Вспоминая мгновения жизни, которую Рамона сейчас считала бессмысленной, чужой, она недоумевала: в чем же все-таки дело? Ведь были, были замечательные мгновения в жизни? Более того, ей на ум не приходит ничего, что смущало бы, раздражало, обижало. Все ровно, гладко, складно — любимое словечко Фрэнка, которое перешло к отцу, потом это слово полюбила мать. Рамона вздрогнула, и трубка едва не выпала у нее из рук.

Может быть, недавняя смерть матери навела ее на мысль о неправильно прожитой жизни?

— Мама, тебя что-то гложет? — спросила как-то Рамона, глядя на печальное лицо матери.

— Да… пожалуй. Только не совсем так. Сама не знаю, как это вышло, но к концу жизни я пришла ни с чем.

— То есть как — ни с чем? Вы с отцом любили друг друга. У тебя прекрасные дети. Я могу сказать так о Майкле, о Сэнди и даже о себе, правда?

— Да, это правда, — согласилась мать, гладя Рамону по руке. — Ты можешь и дальше перечислять много хорошего, что было в моей жизни.

— И еще будет! — горячо заверила Рамона.

— Не будет.

— Но почему?

— Потому что я ничего не хочу. Я устала. — Мать помолчала, а потом добавила таким тоном, словно долго думала об этом и поняла наконец: — Я устала делать не то, что хочется.

— А… что ты имеешь в виду?

— Что? Вот видишь, даже ты, моя любимая младшая дочь, не подозреваешь о неисполненных мечтах своей матери. — Она тихонько засмеялась и провела рукой по волосам Рамоны. — Не обижайся, это я просто так. Какие тяжелые волосы. Какого странного, неожиданного цвета. Они блестят, словно белый хлопок.

Дочь молчала, ожидая продолжения. Но дождалась совершенно другого:

— Вот и ты живешь чужой жизнью. Как живут почти все женщины в мире. — Ошеломленная, Рамона молчала. — Но… очевидно, так задумано… Не нами. — Мать пожала плечами. — Не переживай. Тебе ведь хорошо, правда?

В глазах матери стояла неизбывная печаль, о природе которой Рамоне давно хотелось узнать. Спросить об этом она не решалась. Они слишком редко виделись — мать жила на ранчо в Миннесоте в полном уединении, с тех пор как умер ее муж. Уезжая от нее, Рамона окуналась в свои дела и быстро забывала о печали на материнском лице…

От нескольких затяжек трубкой голова Рамоны закружилась. Он перевела взгляд на бар, в который сама поставила литровую бутылку бренди «Три бочки», которую купила в парижском аэропорту. Она плеснула себе порцию и выпила.

Теперь, когда мать ушла навсегда, уже не у кого спросить о том, что чужого обнаружила она в собственной жизни. Но после ее ухода Рамона стала задавать себе вопрос: а что могу я сказать о своей жизни?

Взгляд Рамоны упал на письменный стол Гая. Там лежал блокнот, на котором выведено его каллиграфическим почерком: «Я самый-самый». Она открыла его, хотела прочесть, но не решилась. Рамона догадывалась, что в нем найдет перечисление Гаем собственных достоинств и побед по всем направлениям. Так типично для Гая. Вот кто не изменился за прошедшие годы, не изменил самому себе.

Потом взгляд Рамоны задержался на газете, она сама положила ее на стол мужа, по привычке. Он всегда читал газетные объявления, говорил, что только через них можно «узнать настоящую жизнь окружающей среды».

Газета оказалась совсем свежей. Рамона наткнулась на объявление в рамке, прочла. Сначала один раз, потом второй, сама не понимая, что именно привлекло ее. Слово «Мексика»? Но что в этом необычного? Мексика рядом. Или потому, что вспоминала о ней только что? Нет, скорее всего дело в другом: Рамона давно усвоила странную истину: стоит о чем-то подумать, как нате вам — оно и является. И лишь позже до нее дошло, что именно зацепило ее в этом объявлении.

Ну конечно, слово «грузовик». Оно напомнило ей: надо поехать в гараж, взглянуть на своего застоявшегося без дела любимца, МЭКа.

Внезапно, словно ее что-то подбросило, Рамона вскочила на ноги.

Им нужен водитель! Со своим грузовиком! Для срочного рейса в Мексику!

Рамона плеснула еще полпорции бренди.

Она водитель. У нее есть грузовик МЭК — наследство от Фрэнка. Грузовик мощностью в четыре сотни лошадиных сил, послушный, как пони, с упрямой мордой осла.

Она еще раз вчиталась в объявление, уже сосредоточенно, вдумываясь в каждое слово. Она не заметила главного! Это фирме Гарнье нужен водитель с грузовиком. Для рейса в Мексику.

Она хочет в Мексику. Она хочет туда давно, чтобы зайти в деревенский ресторанчик Фрэнка, выпить мескаля. Туда, где она впервые почувствовала себя полноправным членом общества, которое тогда еще для нее было единым, не мужским и не женским. В котором, ей казалось, она сможет заниматься чем угодно, даже водить большегрузные машины, даже торговать ими.

Не давая себе опомниться, Рамона набрала указанный в объявлении номер телефона. Она не сомневалась — ее наймут, потому что женщине наверняка предложат денег меньше, чем мужчине. Но сейчас для нее это не важно.

Прижимая трубку к уху, впервые за много месяцев Рамона почувствовала, что у нее совсем не рыбья кровь.